Издание: "Стихотворения и прозаические произведения А.П.Барыковой", СПб., 1897
OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)
Date: 5-9 ноября 2009
... Я - человек, принадлежащий к секте "адчущих и жаждущих правды, которые еще не насытились". Душа моя слишком стара, чтобы верить в какие-либо "возвышающие нас обманы", какими бы учителями человечества они ни проповедывались; но в то же время - это душа женщины и матери, - любящая и жалеющая, - а потому она сознает, что было бы крайне жестоко и грубо отнимать у детей и у всех, еще способных принять царство Божие как дети, - их светлые верования в это царствие, их единственное благо, тР, чем они живы. Совесть моя, - хотя и была воспитана отчасти в . . . . законе, отчасти в благородном пансионе у эмигрантки Falbalas, - уцелела, не ослепла и не оглохла, чует правду и свет всюду, где они есть, и насколько они есть. Вот почему я и сочувствую делу "Посредника" и осмелилась предложить на помощь ему ту крохотную искру таланта, какая во мне есть. "Жечь глаголом сердца людей" не могу, а сказать слово любящей и жалеющей сестры и матери - в защиту или на пользу своих безгласных, немых братьев и детей - могу, и хочу сказать...
...Я редко делаю уступки красоте формы. Для меня главное -
"чувство и мысль", второе -
сила картины, а звуч-
ность и гладкость стиха - последнее дело, - плевое дело! Это приходит или не приходит - само собой!..
...Если бы я, как Лютер, верила в чорта, на белой стене моей комнаты наверное было бы чернилъное пятно, - так как разные неподходящие мысли мешали мне работать *). В этой третьей главе святой, чистосердечный американец-автор старается, по возможности, примирить непримиримое... Право, вследствие "вливание вина нового в мехи старые", вследствие этого фехтования текстами, - ничего, кроме сумбура, в голове читателя книга вызвать не может. Неужто нельзя нросто сказать: вот это - ложь, а это - правда? И повыкидать всю ложь, где бы она ни находилась - в старой ли книге, в новой ли. Зачем лгать и подтасовывать тексты, хотя бы и со святою целью? Очевидно, что американец мой искренно служит не букве, которая убивает, а духу, который животворит. Зачем же и он цепляется за буквы и подтасовывает тексты и своевольно освещает бенгальскими огнями собственного приготовления непримиримые с духом, которому он служит, события? Когда вы получите третью главу, вы сейчас поймете, почему я так долго ее переводила и что меня все время коробило. Но тем не менее мила мне эта работа; и Тот, кто сказал: "не противься", все время со мной... Ведь Он же сказал: "блаженны алчущие и жаждущие правды?.."
...Вот еще просьба: не дадите ли вы мне на лето какой-нибудь легонькой работки в роде прошлогоднего "Спасенного"? Я бы в свободные от лени часы переделала
*) А. П. в то время занималась, по нашей просьбе, переводом американской книги Баллу "О христианском непротивлении": Addin Ballou. "Christian Non-resistance". Philadelphia, 1846.
охотно какую-нибудь сказочку или легенду. Своего собственного вдохновения вряд ли дождешься. Развлечений слишком много, - живнх повестей и романов, - живых героев и героинь (они же и мертвне, - бедные!).
А писать все-таки хочется, - по привычке...
Только с натуры живой, страдающей я фотографировать не могу... Лучше пришлите переделать - перекроить что-нибудь из старенького...
...Я очень, очень люблю и уважаю "Дон-Кихота" и не понимаю, как мог Сервантэс над этим типом смеяться и рисовать его в каррикатуре? Мне никогда не казался он ни смешным, ни жалким, - несмотря на шутовской колпак, в который его нарядили люди. Нельзя смеяться над борцами за правду и угнетенную невинность, над самоотверженными мечтателями, воображающими, что могут переделать род людской и спасти мир, над чистыми, прекрасными душами, служащими высшим идеалам (умело или неумело, удачно или неудачно - все равно. Даже трогательнее, когда неудачно...). Нельзя смеяться!...
Я опять таки не умею ясно выразить мою мысль... Словом, я не берусь за эту переделку; я еще восьмилетней девочкой сердилась на Сервантэса за эту сказку, именно потому, что до смерти люблю и всегда буду любить ее "смешного" героя и всех ему подобных сумасшедших... Это Сервантэс его в шуты гороховые нарядил, - а он был самоотверженный, бесстрашный, прекрасный и добрый. Я знаю "Дон-Кихота" лучше, чем его автор; я бы вся исстрадалась, переделывая эту сказку...
...Будда, страдающий, отрекающийся, проповедующий любовь, сострадание и равенство, мне очень симпатичен и мил. А Будда, торжествующий, радостный, нашедший
истину и яко бы спасший мир, - мне мало понятен... Читаю слова поэмы Арнольда и не понимаю, чему так радуется Будда; ведь должен же он-то знать, что его 550 жизней и все учение о переселении душ - ложь? И поэтому мне претит дальнейший перевод поэмы. Я знаю, что у вас, при помощи Льва Николаевича, все учение Будды выйдет очищенным, это и по плану видно. Но моя роль в этой работе будет кончена, если я переведу еще сцену свиданья отца с сыном... А книгу Била почитателям Будды - европейцам вовсе не следует читать. Такой он там гаденький царевич и отвратительный обманщик выходит!.. Как "верующие" последователи всегда портят чистый и прекрасный облик учителя своими фантастическими прикрашиваньями! И как повсюду и всегда вредит "вливание вина нового в мехи старые"!..
- Я пришла в такой неописанный восторг, прочитав "Le Pater", что немедленно схватила его переводить, и эта работа меня всю проглотила; ужасно я еще молодая - старая дура! Давно у меня не было такой симпатичной художественной работы.
Зелененькая книжечка Даймонда о войне, которая мне очень нравилась до получение Pater'а, теперь отложена в сторону на неопределенное время, пока я не совладаю с переводом Коппэ. Уж вы меня простите: не могу ничего другого делать, пока эту прелесть не обработаю или не сознаюсь со стыдом, что я "мальчишка и щенок" перед Коппэ.
...Сказочка о "Пяти горошинах" рассказана прелестно, как лучше нельзя; чего же вам еще искать другого переводчика? Впрочем, при сем удобном случае скажу вам откровенно свое мнение о сказках Андерсена вообще. По
моему они, несмотря на свою художественную очаровательность, задушевность, тонкую психологию детской души и проч. и проч. качества, стяжавшие им всемирную известность, никогда не будут понятны (вполне) ребятам и простому народу, - никогда ни в каком изложении, - и никогда не будут детскими сказками. Они только кажутся детскими большим интеллигентным читателям; и их они очаровывают своею тонкостью, задушевностью, их они переносят в былой их детский мир и навевают на них что-то чудное, доброе, теплое; а маленькие читатели (даже интеллигентные и развитые), которые теперь сами живут в этом Андерсеновском сказочном мире, находят описание его скучными и непонятными, прямо зевают, читая самые лучшие Андерсеновские сказки; они хвалят их вследствие уважения к большим, а искренное их мнение: "Андерсеновские сказки скучные и непонятные, сказка про Ивана Царевича гораздо интереснее!" Я со многими детьми говорила об этих сказках, многим читала их вслух, стараясь объяснить все прелести, которые меня восхищали, а слушателей моих не трогало, и всегда получался тот же результат: неискренняя похвала и искреннее желание, чтобы я прочитала что-нибудь другое. Вы, конечно, обвините меня в ереси, так как Андерсен - всемирно признанный детский писатель, а я утверждаю, что он не детский, а только напоминающий большим о детстве, о чудных годах, которые прошли и не вернутся... В этом его заслуга.
..."Кормилица" Коппэ в оригинале мне понравилась меньше, чем в переводе Чюминой. Может-быть, в этом виноват не Коппэ, а то, что у меня теперь перед глазами ежеминутно вертится кормилица живая, совершенно другого типа: кормилица-ремесленница, "мамка-красавица с грудью продажной", совершенно равнодушно и без нужды, без
борьбы, - из-за денег, - обрекшая на верную смерть свое родное дитя; это - красивая полногрудая мещаночка, не бедная, сытая, грамотная, поющая жестокие романсы и опереточные куплеты; ее ребенка взялась выкормить ее "мамаша", тучная старуха, специалистка по вскармливанию чужих детей на рожке; ребенка приносят к нам по воскресеньям; он был здоровый, крепкий трехмесячный сосунок, когда его принесли в первый разъ - три месяца тому назад, в виде живого доказательства того, что его мать "превосходная кормилица", - теперь это живой скелет, обтянутый зеленой кожей... И мать очень довольна своей судьбой, - жрет, надувается чаем с вареньем, сплетничает, весела, - как и следует быть превосходной мамке; и все мы видим медленное убийство ее ребенка, все в нем участвуем, в том числе и я; а он, невинный кровопийца ***, хорошеет и толстеет не по дням, а по часам... Нет, я не буду переводить "La Nouricce!" И как там наврано: в стихах Коппэ мамка едет одна - без ребенка - из Нормандии в Париж. Этого не могло быть. У нее бы испортилось, перегорело молоко, ее бы не взяли.
Вообще в этом последнем томике Коппэ мало путного. Большинство стихотворений какая-то недостойная игра рифмами, размерами, словами; злоупотребление талантом возмутительное.
"J'ercie ces vers ainsi qu'on fait des cigarettes
Pour moi, pour le plaisir; et ce sont des fleurettes
Que peut-Йtre il valait mieux ne pas cueillir" *).
говорит про свои стихи сам автор (стр. 127), и я с ним совершенно согласна. Не стоило тратить свое дарование на такие "сигаретки"...
*) "Пишу эти стихи так, как делают папироски, для себя, ради удовольствия; они представляют цветочки, которые, быть может, лучше было б не собирать".
...Вы просите, чтобы я записала те повести, которые слагались у меня в голове когда-то, да и теперь иногда разыгрываются домашними актерами маленькими у меня в мозгу. Мне самой часто хочется присесть и записать сценки эти. Да потом является такое ясное, такое победоносное сознание ничтожности своего таланта, сознание того, что мне не дано не только "глаголом жечь сердца людей", но и просто разговаривать с ними с пользой для них. У меня нет таланта, - это было так, самообман, когда я мечтала порою, что есть и пыталась его проявлять. Ведь если б он был, то он был бы признан и чужими людьми, а не только вами, добрые мои детки, знающие и любящие меня, родные мои. Правда, ведь? Хотя я и теперь по человеческой слабости считаю порой, что то, что бродит у меня в голове, - "золото", - но как только я попробую эти бродящие внутри у меня красоты записать, - золото разменивается немедленно на медяки, да и не на новые, а на старые, потертые, которые и на базаре не нужны. И все крепче укореняется во мне убеждение, что я и так довольно бумаги перевела напрасно, что писать не следует мне вовсе, - или ограничиться переводами чужих хороших, умных слов в случае, если кому-нибудь понадобятся мои переводы...
...А нравственный кризис вот какой: роятся в голове разные темы, "сюжеты" рассказов и стихотворений, которые непременно
надо написать; и в то же время кто-то внутри меня смеется и говорит: зачем надо? Кому
надо?.. Да и стоит ли писать
тебе?.. У меня и без того всегда было недоверие к себе, а теперь прямо является
уверенность в том, что когда я вшивую девочку обмою и вычешу - это неизмеримо целесообразнее всех моих самых горячих стихотворений, написанных слезами, нервами, кровью, вырвавшихся из груди, наболевшей любовью
к "миру", "к страдающей земле"... - "Не по чину берешь!" - говорит мне какой-то насмешливый "городничий" у меня в сердце (или в мозгу, или в душе, все равно "где-то"...). "Твое дело - не страдалица земля", - отвлеченное, великое нечто, - а те живые, раздавленные черви-люди, какие тебе попадутся на твоем пути, червяк!.."
...Да и вообще я не могу, если бы и здорова была, сесть и писать, как пишут настоящие, заправские писатели: назначат для работы известные часы и пишут. На меня если найдет такое, что надо наиисать сейчас, сию минуту, то, что в голове и в душе работается, я моментально сяду и напишу, и не могу не написать; а пока не найдет на меня это, - я ничего не напишу, хотя бы мне сказали, что меня сейчас казнят, если не напишу. Вероятно посторонние люди думают, что это лень; но это не лень вовсе; потому что когда это, оно приходит, то я не могу ни есть, ни пить, ни спать, ни о чем другом думать, пока не кончу то, что мне надо. И я не знаю никогда заранее - найдет еще раз в жизни на меня это, или не найдет?..
...На меня нападает часто сомнение в полезности моих писаний; даже писем писать не хочется; думается, что все это тлен, дребедень, - не нужное, "суета-сует"!
Никакими писаниями ни на волос не приблизишь царства Божией правды?..
(Это мне в гадкие минуты кажется. А потом опять находит хорошее настроение, хочется работать, засветить свет свой перед людьми...).
- Я твердо верю, что все нужное непременно будет
написано и непременно дойдет до человеческих сердец именно тогда, когда это будет нужно...
...Благодарю вас за "Крейцерову сонату". Дай Бог, чтобы она сделала людям то добро, какое хотел сделать автор.
Прочитала я ее. И с тех пор сидит она у меня в душе вот уже шестые сутки, и ничем ее оттуда не вытравишь.
Это не повесть, а обида. Конечно, вполне заслуженная нами, - скотами, - но все-таки немилосердная обида. Сидела я там в Ростове и по слабости человеческой была счастлива тем, что меня, старую злокачественную обезьяну, за человека считают, и любят, и жалеют; тем, что и я (мне казалось) тоже люблю и жалею и своих, и чужих свиней-людей, и своих, и чужих поросят-детей. И вдруг ворвался несчастный скот - Позднышев и начал нам всем физиономии грязью мазать, и весьма убедительно доказал нам, что мы свиньи, и что вместо души у нас то самое, чем он нас вымазал. Позднышев, в своей злобной и беспощадной к себе и другим исповеди, умышленно выпустил из своего рассказа
все, чем люди живы, несмотря на свою скотоподобность; все
человеческое, чтР непременно и в его скотоподобной жизни
было. (Так, вероятно, было нужно автору, чтобы сильнее подействовать на души читателей?) Вот от этого и вышла обида. Мы знаем, что у нас рожа кривая, но зеркало, которое еще кривее ее нам показало, - обидное зеркало. Я - лично - вполне заслуживаю все оплеухи Позднышева
всем женам и матерям; и я ему очень благодарна за заушение. Но ведь не
все женщины такие; а он говорит
все?
Да и у меня, у самой иска-
леченной, развинченной обезьяны, в самые позорные минуты моей жизни все-таки все время была человечья душа...
...Всю старую грязь разворошил несчастный Позднышев. Он всем и каждому непременно всю душу разбередит и на изнанку выворотит.
Не знаю, верно так и надо, если Лев Николаевич это написал? А только мне кажется, что можно было бы проповедывать христианскую чистоту нравов и стремление к девственности и непорочности как-нибудь милостивее: "блажен иже и скоты милует!" Очень много ненависти и злобы в этом рассказе, жалости и любви вовсе нет. Оттого и больно.
Мне припомнилась одна картина из прошлого. Когда я жила в деревне Веселой и ко мне ходили
"мои пациенты", одна баба принесла мне больного ребенка месяцев двух-трех, который был весь в нарывах. Я лечила эти нарывы и мягчительными пластырями, потихоньку обмывала гной, стараясь, конечно, как можно меньше сделать больно маленькому; он не кричал, когда я его перевязывала, и мать-баба очень меня благодарила. Раз приехал ко мне в гости мой доктор как раз в то время, как я принимала пациентов; я, конечно, попросила его мне помочь советом; он, посмеиваясь, согласился помочь "самозванному коллеге". Увидав ребенка в нарывах, он вынул из кармана нож и сказал: "Эх, барыня, чего вы его мажете, - это надо прорезать, - ребенок завтра выздоровеет!" И трах, трах, трах, - в одно мгновение прорезал все нарывы. Потек гной и кровь. Баба-мать завизжала: "Убили! Зарезали!" и покатилась в обморок. Мы едва ее отпоили, и она ушла, унося ребенка, ругательски ругая доктора. Тот хохотал во все горло; мне было очень больно и обидно за бабу, - как ни объяснял мне доктор, что "тут церемониться нечего, и что вы своей мазней и нежным обращением с нарывами могли уморить ребенка; а теперь он будет здоров; и баба
через два дня вас благодарить придет!" Так и случилось.
Вот, когда я прочитала "Сонату", мне припомнилась эта операция. Нам, развратникам и многоженцам, нужна операция, - спору нет; но я все-таки думаю, что "доктор" мог бы как-нибудь милостивее, как-нибудь легче, - со словом любви и жалости вскрывать нарывы общества... И мне очень понравилось, что Позднышев кончил свой рассказ словом: Простите. Мне показалось, что это он у меня за сделанную мне боль прощенья просит.
...Бедная голубушка, как мне ее *) жалко! И всех, всех таких молодых, обманутых миражем личного счастья. И как им помочь? Еак доказать им, что все это мираж? Все эти наши "любви" и "страсти" - фейерверк блестящий; прогорит он, - смрад да обгорелые щепки останутся; и чем блестящее был фейерверк, тем больше смраду и щепок...
- Ах, чуть не забыла! Знаете, ***, вашего полку прибыло. Я - вегетарианка! Вот уж второй месяц, как я не ем никаких переодетых трупов... (Яйца, впрочем, еще ем). А ничего мясного видеть не могу, - с души прет... А виноваты в этом Вольтер и вы. На сон грядущий я как-то в сказках Вольтера прочитала ужасно противное описание мясных кушаний... А вы мне, помните, зазавтраком рассказали роман индюшки, у которой "парочку" зарезали и зажарили?.. А потом еще переводила я проповедь Будды в царстве царя Бимбисары о том, что все
*) О молодой женщине, несчастной в браке.
"живые твари родня..." Ну, вот!.. Я, впрочем, и без вас, и без Будды давно подозревала свое родство с поросятами и их родителями, и потому не ела их...
...Я с прошлого сентября не ем "зверей"; и вот все ко мне пристают из-за этого и уверяют, что надо есть говядину и рыбу, чтобы писать хорошие вещи! Я спорю, что это вздор, что между моим умом и талантом (если они у меня есть), и рыбой, и говядиной, которую я съем, нет ничего общого. Не правдо ли? Моя "Тигрица" написана без содействия рыбы и говядины, - а мне кажется, что она ничуть не хуже других вещиц, написанных раньше, когда я еще была omnivore... А я чувствую себя отлично от перемены диэты, и старая моя физиомордия стала много смешнее и толще, чем в прошлом году. А главное, мне так спокойнее и легче жить. Ах, если бы можно было еще многое, многое лишнее и тяжелое отбросить...
...Я забыла вам написать, что выдержала пресмехотворную баталию со своим немцем-доктором из-за вегетарианства моего. И выдержала победоносно. Он мне говорит: "Что это вы не кушаете мясного - по отвращению от мясной пищи или по каким-нибудь предвзятым убеждениям? Если по убеждениям только, то им можно и изменить в виду опасности для вашей жизни от недостаточного питания?.."
Я отвечала кратко: "Людоед, который убедился в том, что жрать человечье мясо подло и противно, не станет есть ближних, - даже если ему скажут, что это необходимо для поддержания его жизни". Немец только руками развел и замолчал. И я остаюсь вегетарианкой, что они там мне ни жужжи в уши!
Ну, умру от недостатка питания, такая значит мне судьба; а крови своих братьев-скотов не буду пить...
...На-днях навестил меня мой приятель доктор ***, человек, очень хорошо знающий свое дело. Он сказал мне, что мой вегетарианский режим принес моему здоровью большую пользу; что я, сведя свои жизненные потребности до минимума, поступаю "премудро" и могу продлить свою жизнь "до бесконечности"; что я вследствие "перемены жизни" проживу чуть не "сто лет" и прочие комплименты в этом роде. Я, смеясь, ему ответила, что заботы о долговечности моей и о здоровье вовсе не входили в мои расчеты при "перемене жизни". А он говорит: "Но согласитесь, все-таки, что прожить долго очень приятно!" Этот милый доктор смотрит на жизнь как Ренан: c'est une charmante promenade!..
...Чувствую себя очень хорошо и бодро; меня пугали, что я поглупею от своей диэты; пугали и тем, что умру от истощения; но все это вздор: вот уж три года скоро, как я так живу "бескровною" пищей; и я не замечаю в себе ни особенной глупости, ни особенного истощения сил. И ни малейшего желания отступить от своей избранной пищи нет...
...Я за эти дни раз десять собиралась присесть за письменный стол, чтобы поболтать с вами, - и все что-нибудь мешало. Не подумайте, что добрые дела; нет, я совсем, совсем никуда негодная, ленивая и бесполезная тварь, которая умеет только наслаждаться жизнью, кра-
сотой, любовью, - пользоваться незаслуженным счастьем, и ничего, решительно ничего хорошего не делает!..
...Я, слава Богу, чувствую себя отлично; легко дышется у моря, и такая нежащая и умягчающая душу Божие красота кругом... Если б я была Майков - как бы я порадовала редакции журналов! Но я, слава Богу, не Майков. И потому молча благодушествую и ленюсь необыкновенно. Целыми днями ползаю по горам с маленькой Танюшей и чувствую себя более ребенком, чем она. Какие удивительные букеты мы вяжем из тюльпанов диких и всяких дикорастущих прелестей! Какие у нас удивительные разговоры!. Иногда является желание, чтобы *** подслушал и записал такой разговор... Девочка удивительно умна и стара, - а я глупа и молода оказываюсь, и это очень куриозно выходит... Очень жалкая девочка и очень счастливая старуха...
... Я, - как тот Джон Рамзэй, историю которого я так долго и так скверно перевожу, смотрю теперь на свою жизнь с новой, высшей точки зрения; и я счастлива лишь тем, что не нашла счастья в том, что всеми признается счастьем; я довольна тем, что недовольна собою и всем окружающим. И далеко, ах, как далеко заря, - глядя с моей новой точки зрения! Какое варварство, какое безумие близко, кругом и около! И как ничтожна я, как безумна сама со своими надеждами на то, что моя новая жизнь оставит по себе какой-нибудь след "на времени песках"!
Моя новая жизнь заключается в том, что я стараюсь любить и жалеть все и всех; но я не люблю и не жалею; я только вид делаю, что будто я любящая старушка; понимаете, не ссорюсь там, ну, не ем никого, - повидимому. Но ведь это еще не значит
любить и жалеть? Если бы
я вправду любила людей, - я должна была бы теперь ходить за холерными или за тифозными, а не читать о них реляции в газетах, сидя у себя на мягком кресле или лежа на мягкой кровати. Да и дома я недостаточно люблю даже своих, родных, - близких. Я опять таки только вид делаю, что я добрая, ласковая старушка. А на самом деле, я злая и скверная; я всякую минуту всех осуждаю, хотя повидимому и отношусь снисходительно. Некоторых близких я прямо таки не люблю и презираю. А встречаясь с ними, я с ними очень любезна и мила, и они, может-быть, думают: вот, какая милая, всех любит, все прощает! И все это подло! И как бы это сделать, чтобы в самом деле любить всех? Ну, да я поехала: все я, да я, - это очень скучно другим, когда распространяешься про это мерзкое я. Как бы его уничтожить, чтоб его не было, этого я дурацкого!.. Научите? Ведь опять-таки можно только делать вид, что я его забываю ради других, что оно все целиком отдано на службу Богу и людям, а на самом деле оно все-таки живет про себя, все-таки вертится в глазах, подлое! E pur se muove!..
...Маленький рассказ про сапожника Мартына Авдеича влез мне прямо в душу и сидит там, и учит меня: что делать и как жить. Жить - значит: любить и жалеть. Коротко и ясно. Не знаю - "благом" или "злом" будет для меня вследствие этого "жизнь"; но жить иначе я не могу. И нужна я здесь на земле только на то, чтоб любить и жалеть. Это я знаю твердо. C'est mon opinion et se la partade!...
...Многое меня еще горько обижает... Вижу много чужого горя, которому помочь нельзя.
Видишь рядом, например: живые
"Анны Каренины",
живые "Иваны Илъичи"... И хочется им помочь, и не знаем как... Это не то что: накорми, обуй, одень; "помири"! - помирить не умею; "вразуми"! - вразумить нельзя, хоть Сам Христос приди!.. Вот что трудно. И никак я не могу радоваться, на них глядя. И часто я плачу о своем бессилии помочь...
...Во время вязания я всегда думаю о тех милых малых, которых будет греть моя фуфаечка, - все время желаю им всего, всего хорошого, чтоб жилось им лучше и теплее, и светлее, чем нам грешным; чтоб служили они умелее, чем мы Тому, кому мы так плохо служим и т. д. и т. д. Если б половина моих мечтаний о будущем будущих людей сбылась, - как бы хорошо им было!..
...Я чувствую себя "дымящейся головешкой" в плотно сложенной каменной печи, как я вам писала в прошлом письме; чувствую, что ничего поделать не могу; на меня находят такие минуты, - нет, не минуты, а часы и дни, и ночи, - тоски, уныния, сознания своего бессилия, - последствий моей прошлой мерзости. "Прошлое" не "хоронит своих мертвецов". Мертвецы встают и являются... Что когда-то посеяла легкомысленной, холодной рукой во время погони за личным счастьем, - все взошло, все выросло, все дало обильный плод при благоприятных условиях окружающей дожной жизни. И это мой ад. То, что я ничего не могу поправить, никому из любимых не могу помочь!
...Вчера я кончила письмо в минорном тоне, а сегодня прибавлю post-scriptum - в мажорном. Я написала, что часто мне приходится плакать, глядя на чужое горе, кото-
рому не умею помочь, "не веди бо, что творят". Но я не прибавила, что бывают и у меня чудные минуты святой радости, когда я любуюсь красотой чужой души, и в человеке вижу Бога...
...Очень это мучительная штука - не спать, когда все кругом спит и наболевшее тело радо бы отдохнуть, - и нет сна: хоть бы находило вдохновение, чтоли, в эти несносно длинные ночи, писалось бы что-нибудь! И этого нет. Лезет в голову все старая дрянь, - итоги жизни сводятся (в роде некрасовской старухи, помните, как она кряхтит и стонет: все-то я - грешница!..). Только некрасовская старуха все гривуазные пассажи из своей жизни вспоминала - веселенькие, а мне все тяжелое и грустное вспоминается, - тР непоправимое зло, которое я натворила... Да, посеяла я таки не мало плевел, - и взошли они роскошно, и вижу я их, и рада бы вырвать, да не воротишь прошлого. Вы не пугайтесь, дорогие, - не думайте, что ваша глупая старуха киснет над своим прошлым, - нет, я только это во время бессонницы балуюсь воспоминаньями, - а днем мне некогда киснуть!..
...Я хотела сказать: поздно я принялась работать над собой и потому завидую вам - молодым, "живым".
...Смерти я до сих пор не боялась и не думаю, что испугаюсь всемирной пугалы курносой, когда она и еще ближе подойдет. В момент перехода туда, "откуда ни один путник не вернулся", мне страшным кажется предсмертное страданье, задыханье, - словом, неизвестная мне еще
боль, сопровождающая смерть, а вовсе не самое исчезновенье
моей многоуважаемой мною особы из лучшего из миров. Ну, вот, какой у меня страх: когда я в первый раз ждала родов, зная, что при этом будет неизвестная мне, неизбежная, страшная боль, - я боялась; а когда пришло время, - у меня страх прошел, и я родила очень храбро, - без лишнего писку и нервничанья; 24 часа очень невыносимой боли, - а затем радость и счастье новое. Так вот "смерть" мне представляется "страшной" в той же степени и по той же причине, как первые роды. Поняли?..
...Смерти я еще пока не боюсь, что будет дальше, - не знаю. Хотелось бы умереть как-нибудь "полегче" и во-время, - не пережив "себя", не обратившись, вследствие старости, в тупоумно-влюбленное в себя и свою жизнь животное.
...Душевное настроение у меня, кажется, недурное. Совершенная покорность и страха ни малейшего *).
*) Из последнего письма, писанного незадолго до смерти.