Беляев Александр Петрович - Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном. Часть 2

езжал ее уже ночью, и мне редко случалось испытывать, даже с фельдъегерем, такие толчки, как здесь, даже ехавши в ссылку с фельдъегерем в Сибирь. Опасаясь за тарантас, я решился остановиться на следующей станции и ехать с рассветом. Часам к 10 я приехал в Переяславль Залесский, старинный город, известный в нашей истории, особенно во времена самозванцев. Здесь, к несчастью, не было лошадей, и я проскучал битых 5 часов. Отсюда опять поехал по шоссе, благословляя просвещение и римлян, научивших, как устраивать эти чудные пути сообщения. Вот один налог, который, я думаю, каждый платит с удовольствием. Тут ночью спишь покойно, ни ухаба, ни рытвины, ни ямы, ни оврага - как начал станцию, так и кончил. Из Переяславля меня сопровождали постоянно осенние дожди. Но, закрытый в своем тарантасе, по шоссе, я о нем и не думал. К ночи, то есть к полночи, приехал в Ростов, где роскошные диваны, чистота комнат, прелестные женские фигурки идеальной красоты, то есть висевшие по стенам, и, наконец, близость Ярославля, куда мне нужно было приехать утром, а не ночью, расположили меня ночевать здесь. Напившись чаю, я лег спать, а перед рассветом, усевшись в тарантас, я отправился в Ярославль, где надеялся увидеть брата, и поэтому с приятными мыслями пустился в эту дорогу.

  

   Посреди октябрьского туманного и морозного утра въехал я в Ярославль. Зная дружеские отношения брата к семейству С., я остановился у ворот его дома и вошел в дом, чтоб спросить, здесь ли П. П., как в прихожей вижу его мальчика. Чрез минуту вышел брат и провел меня в кабинет, где было отведено ему помещение. Нет нужды говорить, как радостно было это свидание и как интересно. В первый раз в жизни, получив свободу и взяв на себя каждый особенное занятие, - нам являлось столько вопросов, что мы забывали, с чего начать. Он занимал место начальника парохода и правителя дел компании. Я ехал на восток для построения пароходных подчалков на реке Белая, тогда еще не видавшей пароходов. Оба наши места обеспечивали нас содержанием в 1200 рублей, и мы смотрели друг на друга с каким-то особенным удовольствием, каждый был доволен за другого, ощущая некоторую внутреннюю гордость - чувство, примешивающееся ко всему в бедном человечестве - гордость, что нас считают довольно способными, чтоб сделать, что-нибудь если не блистательное, то хоть выходящее из ряда дел обыкновенных. Брат управлял предприятием, тогда ему новым, - это построение парохода, и только второго парохода на Волге. Я же отправлялся также по поручению не совсем пустому, а именно для открытия судоходства по новой еще для судоходства реке Ик.

   Посреди этих интересных разговоров вошел сам хозяин. Это был человек среднего роста, с одной из тех открытых благородных физиономий, которые с первого раза привлекают к себе. И действительно, это был человек прекрасный в полном смысле слова. Сделать добро каждому, обязать самым деликатным образом, помочь в каком-нибудь затруднении, доставить гостеприимство самое радушное - все это было для него величайшим наслаждением. Он даже не походил на обыкновенных добрых людей. Он готов был отнять у себя необходимое, если видел, что оно нужно другому. Не давал себе покоя, если нужно было в чем-нибудь его содействие. Эта удивительная доброта выражалась во всей его наружности, всегда веселой и благодушной. Смотря на него, нельзя было не сказать в душе: вот истинно счастливый человек! И действительно, он обладал тем внутренним миром, которого источник есть довольство светлой совести и любви к людям. За то и дом его, его семейный быт представлял маленький земной рай. Жена его - одна из тех женщин, которой наружность не тотчас привлекает вас. Несколько серьезное выражение лица, какая-то особенная важность в обращении, в разговоре, всегда умном и занимательном, так что эта наружная холодность заставляла вас сохранять ту вежливость, то церемонное внимание к своим словам и движениям, которые вы наблюдаете в высшем обществе, еще мало вам знакомом. Но это только сначала, а потом вы скоро узнаете, что она вполне и во всем была парой своему мужу: те же стремления к добру, та же доброта ко всем, то же радушие, простота сердца и все, что невольно влечет вас к ней. Когда вы наблюдаете ее как мать, ваше сердце наполняется чувством глубокого уважения, потому что вы видите мать, для которой воспитание детей не игрушка, а такая обязанность, в которой ничего не отдается случаю, а все разочтено, обдумано, все имеет целью не только образование умственное, но вместе образование и сердца. С ними жила старушка мать ее, которой чрезвычайно симпатичное лицо с первого взгляда говорит вам, как она счастлива, имея такую дочь и такого сына. Как светел закат ее жизни, безоблачный, тихий, посреди таких детей и внучат, для которых слово бабушки, мамаши и папаши было центром, в котором сосредоточивались все нежные чувства всего этого светлого маленького мира! Чем более вы знакомитесь с этим семейством, тем более восхищаетесь, так что через два, три, четыре дня только вы уже уезжаете с грустью от них, и долго этот мир занимает ваши трезвые мысли, и долго-долго мысль о них наполняет сладостью сердце, и вы мечтаете о новом свидании с ними как о таком удовольствии, которое в ряду немногих и самых приятных. В этом доме все дышит каким-то невыразимым счастием. Вам как-то легко, уютно, свободно. Взглянете на людей - вы прочтете по их лицам их сердечную привязанность и их счастие. Дети их сотворены по идее радости, они прыгают, танцуют, поют - но их веселость чарует вас, она вовсе не похожа на ту резвость иных детей, оставленных без всякого внимания или с вниманием, худшим забвения, которые надоедят вам до того, что одна только учтивость удерживает вас от того, чтобы не выбежать из дому. На детей же нашего хозяина, на их веселость вы смотрите с наслаждением, когда кончается этот гармонический детский говор и восклицания веселости.

   Эти детские танцы - милые и грациозные; вам уже жаль, что наступил час их отхода ко сну. Словом, это дивный мир. Приведите сюда мизантропа - и он полюбит людей; несчастливца - и он забудет свое несчастие; неверующего в добродетель и счастие - и он уверует. Тут вы поймете, как еще может быть счастлив человек на земле, если он только способен понимать, что в одних высоких чувствах добродетели и любви - его счастие.

   Эти дни незабвенны для меня. Тут мы были вместе с братом, и вместе с ним жили общею жизнью с существами истинно счастливыми, и были счастливы их любовью к нам, так как они и нас полюбили, потому что любовь была потребность их сердца.

   Мой тарантас был запряжен, и после обеда я простился с братом и с ними, полный восторга, что еще встретил людей, составляющих красу человечества. Но судьбе угодно было продлить для меня еще это наслаждение, какое нечасто мы встречаем в жизни.

   Вне этого жилища мира и радости бушевала жестокая буря. Волга была покрыта седой пеной; целые обозы стояли на берегу, ожидая перевоза. Нечего было делать. Я с внутренним удовольствием возвратился в дом, где, встреченный как старинный друг, уже и остался ночевать, потому что в гостиницу меня не пустили.

   Еще приятный вечер. На другой день утром сделался сильный холод, грязь замерзла, буря не утихала, и я, чтоб не терять времени, решился ехать вольным трактом этим берегом Волги. В этот раз простившись, я уже больше не возвращался.

   Дорога по колоти была ужасная. Я каждую минуту ожидал, что сломается мой тарантас и это еще задержит меня. Но, к счастию, оси выдержали все толчки, и я продолжал свой путь благополучно. Родные, с которыми мы жили и уже давно расстались, другие родные, от которых только что уехал, брат, милая семья, будущее - сменялось попеременно в мыслях. Одни возбуждали грустное чувство разлуки и грустное размышление: зачем человеку суждено отрываться от приятного и ехать к неведомому. Но тут же представлялась мысль о необходимости трудом приобрести кусок хлеба, если он не был дан даром. Потом являлась беспокоящая мысль - умею ли я обследовать ту реку, которая была целью моей поездки? Мороз, сковавший грязь, начинал меня тревожить. Тут же начали встречаться слухи, что в тех местах, которые мне надо было проезжать, начала свирепствовать холера, что было не очень приятно; но тут слетала в сердце утешающая вера, и смиренная покорность Его святой воле низводила то спокойствие, с которым я снова засыпал до следующей станции. Но вот скоро наступила теплая погода, иногда шел дождь, а иногда радостно выглядывало осеннее солнышко, как бы в знак того, что оно еще не вовсе оставило меня, и это было как бы предзнаменованием, что и мне предстоит в будущем еще много светлых, отрадных дней.

   Так я приехал в Балахну. Здесь отыскал судостроителя по фамилии Плотников, которого располагал пригласить ехать со мной для построения подчалков. Мне указали небольшой дом с мезонином общего типа всех русских мещанских домов среднего состояния, внутри имеющих уже некоторое притязание на комфорт, но комфорт чисто русского происхождения. Уже были скамейки с деревянными спинками, на которых лежали разостланные старые ковры или войлок, изделие бродячих шерстобитов. Перед диваном стоял крашеный стол, вроде ломберного, с ящиками. В углу другой диван. Стол под образами, большой кивот с образами старинными и очень богатыми. Несколько горшков с цветами, а все остальное пространство занято стульями плотничной работы. По стенам прибиты гвоздиками аттестаты за судостроение, лубочные картины, чертежи, весьма плохие, судов, рисунки и модели. Изразцовая печь палит нестерпимым жаром, и вся эта гостинная температура походила на такую баню, где уже можно было париться. Дверь в другую комнату беспрестанно притворялась или растворялась любопытными, вовсе не потому, чтобы нежный пол этого дома скрывали от нас, напротив, все они были налицо очень разговорчивы, любезны, но это потому, что тут была почивальня стариков, стояла кровать с занавесками и была развешена одежда. Сыновья с молодыми женами жили в мезонине. Большая кухня в соседней комнате, где все те же лавки, перед лавками большой белый стол, накрытый скатертью, зеленый шкаф с посудой, огромный самовар на лежанке. Все это, как и выбеленная печь, носило печать большой опрятности. Вместе с этою наружностью, это был дом радушного русского гостеприимства. Утром, только что я вставал, молодая хозяйка подавала чай внакладку и с хорошим хлебом, затем покашливали от моей трубки, но непременно просили курить. В первом часу являлась та же молодая хозяйка старшего сына, накрывала на стол и подавала пропасть кушаний - прося не взыскать. Тут были и пирог с капустой или грибами, жареная говядина с огурцами и мочеными яблоками, разные каши и оладьи. Сам хозяин, бодрый и живой старичок, человек очень неглупый, добрый, нежный отец и, надо прибавить, был заражен хранением разных конвертов и бумаг, когда-то им полученных от разных лиц, которые все сложены в известном ящике шкапа, для показания которых всегда прежде надевал очки; проворный и живой старик меня очень смешил своей рассеянностью и еще когда принимался чертить по-своему, конечно, каракулями, план какого-нибудь судна - в это время он был неподражаем. Сам он ехать не мог, а отпустил старшего сына, сказавши мне откровенно, что по планту он будет смышленее его самого.

   Я у них провел три дня, отправивши письма в разные места и особенно к своему доверителю, которого должен был уведомить, что мастера по случаю холеры в Казани теперь не решаются ехать, что они назначают такую-то цену за одного мастера и двух помощников, и как эта цена не была определена во время нашего свидания, то я, пользуясь этой остановкой, испрашивал его согласия и мнения, оставить ли все это дело или продолжать, и просил его уведомить меня в место жительства моей сестры, куда собирался вовсе неожиданно ехать и провести время ожидания. С мастерами положили мы съехаться за Казанью, в случае, если я письмом извещу их, что господин Ж. согласен, и вышлю им задаток.

  

   Окончив эти условия, я снова засел в свой тарантас и отправился в Нижний. Тут только 33 версты, и потому я скоро приехал и остановился в гостинице, на площади фонтана. Не мешкая ни одного часа, я отправился по разным поручениям своего доверителя. Заезжал к госпоже Крюковой, матери искренних друзей и товарищей наших (декабристов), но, к сожалению, она еще жила в деревне.

   Исполнив все свои обязанности, я отправился снова в радостный путь, который должен был привести меня так неожиданно к родным. На этой дороге мне опять пришлось испытать все неудачи и убытки, неразлучные с ездой проселочной дорогой. Подорожная тут не действовала, потому что это был тракт вольный. На первой станции я уже начал испытывать неприятность моего положения. Ямщики, которые так любят притеснять едущего в экипаже, под предлогом грязной дороги не хотели запрягать менее пяти и шести лошадей, и поэтому брали еще двойные прогоны. Назад возвратиться было невозможно, я терял целую неделю. Итак, скрепя сердце, я продолжал дорогу, по которой, к довершению дороговизны, ямщик на каждой станции прибавлял верст 5 и 10 лишних. Наконец я выбрался на почтовый Симбирский тракт, по которому осталось верст 80 до родных. Тут, как на беду, пошли дожди, лошади ступали по колено в грязь, и чем скорее хотелось ехать, тем медленнее я ехал. Наконец прошли и эти трудности. Из Ардатова лошади были превосходные, ямщик лихой, так что, несмотря на грязь, мы делали по 12 верст в час. Дождь прошел, ветер начал несколько просушивать дорогу, и я рассчитывал по этой езде приехать к обеду. Но на последней станции, как назло, ямщик и лошади не походили на прежних - все же наконец вот и Промзино.

   Меня восхищало удовольствие сестер и их удивление! И в этом случае я, по крайней мере, не ошибся. Подъезжаю к дому, вижу в окошко двух сестер. Взоры их при виде экипажа, подъезжающего к крыльцу, выразили одно любопытство, но когда они узнали меня, то на их лицах выразилось изумление. Но, конечно, это продолжалось недолго, моя особа была налицо.

   Здесь обычной чередой потекли быстро за днями дни. Длинные осенние вечера проходили в чтении, разговорах и мечтах. Иногда завертывали гости, не представлявшие особенной занимательности. К довершению бедствия, часто приходилось садиться за карты, в которых играла важную роль игра, называемая здесь крестами, а в самом деле - это просто дураки в 6 карт. Обыкновенно в нее играло бесчисленное множество лиц - и при этом потерялось бы всякое терпение, если б одно лицо из здешнего сельского общества не представляло маленького развлечения; это был здешний почтмейстер, старик лет 80-ти, с преоригинальной физиономией, доживший до этого сана из низших степеней благодетельной почты. Это время было для него истинно золотым веком, когда он с философским терпением восседал на чемодане и развозил радость и горе, производил столько восторга и столько слез, не подозревая важности своего значения. Теперь на старости он отдыхал от этих подвигов и, пожалуй, наслаждался вполне, когда в игре протопоп оставался большее число раз и когда, наконец, ему был воздвигнут на карточном зеленом поле крест, тогда он хохотал своим восхитительным хриплым смехом. Совсем противное с ним происходило, когда он оставался чаще. Тогда его лицо принимало самое серьезное выражение, точно такое, какое принимало во время отправки почты, а иногда он даже не выносил злодейского заговора карт, которые не хотели идти к нему, и называл их каторжными. Вот одно тамошнее общественное развлечение. Других никаких не было. Впрочем, это потому только, что сестра вела жизнь самую уединенную, как по своей хворости, так и по несчастным потерям детей, которых они похоронили от шести до семи. Но кто бы хотел жить более общественным образом, тот недостатка в образованном, приятном обществе не почувствует. В небольших расстояниях тогда жили многие богатые помещики, очень образованные, и потому всегда можно было быть в лучшем обществе.

   Но что до внешних? - внутри мне было тепло, уютно, радостно, и несмотря на то, одна из почт привезла мне весть, что я должен оставить снова милых родных и ехать по своему назначению. Носились слухи, что холера в Казани уменьшилась и, следовательно, мастера не откажутся ехать. Тут же я получил поручение ехать через Нижний посмотреть и списать пароходы города Всеволожск. Итак, еще раз надо было прощаться с родными в этот год, столь обильный свиданиями и расставаниями.

  

   Простившись с родными, я отправился в Нижний, куда приказал приехать и мастерам. Остановился я в гостинице на площади фонтана, весьма хорошей и замечательно опрятной. С приездом мастеров мы осмотрели завозные пароходы города Всеволожск. Этот способ перевозки грузов в то время, когда на Волге только что появился один буксирный пароход и строился другой нашего товарищества и только тогда возникшего общества "Кавказ и Меркурий", был очень выгоден. Они были огромных размеров, очень уродливой постройки и вмещали до 100 тонн груза, двигались посредством завозимых якорей, по кабельтову, тяга людьми и лошадьми, а Всеволожска и другие тянулись тем же способом завозимых якорей, но уже паровой машиной, вращавшей шпиль и вытягивавшей канат от якоря на шпиль навернутый и таким образом подводящей судно к якорю, когда уже завезен другой, и действие продолжается. Этого рода суда могут пройти в 24 часа от 25 до 30 верст. Подобные машины, кажется, действуют и в настоящее время по каналам водносо сообщения. Я их осмотрел с удовольствием и составил опись, а с удовольствием потому, что если бы состоялась покупка, я надеялся, что мне, как старому моряку, господин Ж. поручит управление этим делом за хороший гонорар.

   Исполнив это поручение, мы с мастерами все вместе отправились к месту нашего назначения через Казань, Елабугу, где я уже должен был оставить свой тарантас и ехать полузимним и полулетним путем проселочной дорогой, где часто, за неимением саней, привязывали к полозьям каталки, из прутьев сплетенные, куда я усаживался с своим небольшим багажом. Далее мы уже выехали на большую дорогу и я ехал покойно до самой реки Белая, которая уже стала; но как лед еще был тонок, то когда мы спустились на него, он страшно затрещал и опустился до выступления воды, но однако ж выдержал, и мы переехали.

   Селение, где я должен был жить и где был огромный винокуренный завод, называется Анчисак. Тут был большой господский дом для приезда помещика, где уже были приготовлены комнаты очень просторные и весьма чистые, но только без обоев, а с простыми деревянными стенами, впрочем, гладко и чисто обтесанными, и вообще помещение было очень удобное. Но тут одно покоробило меня - это множество крыс, а я и к мышам неравнодушен, каково же было мое положение при мысли, что они заберутся на мою постель; конечно, я должен буду проводить бессонные ночи. К счастию, я узнал, что на кухне имеется большой рыжий кот, которого я тотчас приказал принести, ласкал его, кормил сливками и клал с собою на постели, где он в ногах у меня мурлыкал усыпительно и спал со мною. На первое же утро я увидел несколько крысиных трупов, одни были целые, видно, только задушенные, а другие с отъеденными головами. Конечно, такая самозащита не показывает во мне мягкосердечия, но что же делать с таким врагом, с которым человек не может справиться по его таинственным нападениям во тьме ночной, и поневоле надо ему противопоставить кошачьи глаза и кошачий инстинкт.

   Стол, очень хороший, я имел вместе с управляющим имением, молодым человеком, довольно развитым, из его дворовых людей. Материальная моя жизнь была очень хороша, а равно и душевное настроение. Вид из окон, хотя однообразный, не лишен был своего рода красоты. Видна была река Белая, красивая, с хорошими домами селения, беспредельные хвойные леса, хотя и под зимним покровом, опушенные инеем точно пудрою, тянулись по всем направлениям. Красота природы так бесконечно разнообразна, так величественна и привлекательна, что я, будучи покоен душою, как всегда восторженный любитель природы, и тут находил великое наслаждение любоваться этим чудным белым покровом, даже дымом, выходящим из труб вертикальным столбом при совершенной тишине, иногда оглашаемой стуком и голосами работавших на заводе. При моем полном уединении все это производило во мне поэтические грезы и какое-то внутреннее довольство.

   Как только я приехал, тотчас же распорядился рубкой леса для постройки барж. Это занятие продолжалось довольно долго, и я каждый день был в лесу и возвращался только к обеду, когда начинало темнеть. После обеда, вечером, записывал в особо для того веденный журнал ход работ и количество срубленных и вывозимых с пристани дерев разного назначения. На пристани уже приготовлялись шпангоуты, или ребра, которые составляют основу всякого судна, пилились доски обшивки и прочее. Журнал этот я вел по желанию моего доверителя, хотя бы и без этого желания я бы вел его точно также, но он, конечно, желал знать не только ход работ, но, вероятно, и о моей деятельности, как получавшего от него жалованье. Он был человек очень аккуратный, служивший прежде правителем канцелярии министра финансов графа Канкрина.

   Вывезши лес, мы по плану заложили основание нашим судам, работа началась и постройка продолжалась всю осень и зиму. Зимой на маленьких санках в одну лошадь, а весной верхом на иноходце я ежедневно с утра проводил весь день на пристани, вечером возвращался обедать, а вечер занимался журналом. Я находил большое наслаждение в этой трудовой жизни, а особенно когда наступила весна, прошла река и все вокруг стало зеленеть, воздух стал благоуханным, живительным, с юга прилетели гуси, лебеди, утки в огромном множестве, как бы удалявшиеся от жары и духоты юга на охлаждающий север, подобно дачникам, бегущим из городов. Леса огласились различными хорами пернатых, и сердце повеселело вместе с природою. Проезжая около озер, я каждый раз слышал какую-то странную музыку и не мог понять, откуда идут эти басовые аккорды. Своротив с дороги, я поехал по направлению этих звуков и увидел целое стадо лебедей, принявшее в свое летнее владение прелестное обширное озеро, осеняемое живописным лесом. Вот кто были эти музыканты.

   Так как я также имел поручение закупать хлеб для завода и ревизовать откупные отчеты и как в этой местности откупная контора, или управление, была в городе Белебей и в этом же уезде, весьма богатом хлебом, я располагал покупать рожь, то и отправился в этот город. Здесь я остановился у управляющего откупом, И.А. Пономарева. Это был человек образованный, хотя и из купеческого звания, очень приятной наружности и весьма приличный. У него жил отец его, умный старик, очень начитанный и, как видно, хоть и по старинке, но хорошо учившийся в какой-то школе, вероятно, еще в начале этого столетия. Его очень интересовало все, что делается во всем свете как в политическом мире, так и в экономическом, особенно что касалось России. Он даже имел намерение представить свой проект об извлечении из карточной продажи, находившейся в казенной монополии, таких выгод, которые, по его соображению, достигали бы значительных миллионов. Я не помню уже теперь подробностей его проекта, но помню, что выводы его тогда не казались химерой. Он хорошо играл в шахматы, и мы каждый день несколько часов посвящали этой игре. Хозяйка дома, жена управляющего, особа очень милая и приятная, была вполне светская дама, любила общество, удовольствия, катанья, танцы, и как откупным управляющим отпускались значительные суммы на прием, угощение и другие побочные расходы, то они жили открыто, давали обеды, вечера и у них всегда бывало много посетителей. Здесь же особенно все бывали с удовольствием, так как белебеевский управляющий господина Жадовского к качествам гостеприимства и радушия присоединял личные прекрасные качества, приобретшие ему общее уважение общества. Во всем округе по деревням до последнего крестьянина его знали и уважали, в чем я убедился, ездивши с ним для покупки хлеба на завод.

   Приехавши комиссионером откупщика и в то же время важного человека, я, конечно, должен был познакомиться с городским обществом, и потому объехал с визитами всех, составляющих местную интеллигенцию, начиная с городничего. Везде меня принимали очень любезно, приглашали на обеды и вечера, и я заметил страшную разницу между обществом сибирским и собственно русским, так как здесь я уже встречал и воспитание, и образованность даже в самом маленьком городке оренбургских и саратовских степей. Между многими домами в Белебее выдавался дом князя Чаадаева, жившего в эту зиму с женою и детьми в своем городке. Князь был довольно крупным там помещиком и был всеми уважаем и любим по своей доброте и благородному характеру. Не помню уже, сколько было у них детей, но помню, что когда мы с управляющим приехали к ним, то я был приятно поражен как радушием, так и милою добротою всего семейства, с какою был принят, и еще более был поражен красотою их старшей дочери, М.П., прекрасно воспитанной и увлекательно приятного и милого обращения. Я этот первый вечер провел так приятно и так свободно, несмотря на первое знакомство, что как будто мы были уже старые знакомые. Девицы усадили меня играть в карты с надеванием мужской шапки девицам и чепца мужчинам, который, вероятно, очень шел ко мне, когда я остался, потому что веселости и хохоту не было конца. Беда мужчине в 40 лет с этими юными цветущими девицами, которым все идет, как сказал Пушкин: "А к девушке в шестнадцать лет какая шапка не пристанет". С этого вечера продолжалось это милое знакомство до самого отъезда моего, и сколько приятных вечеров и дней проводил я в этом милом семействе! Оно было в самых приязненных отношениях с семейством управляющего, где я жил; сестрицы часто приезжали к ним, играли на фортепьяно, пели, и для меня часов как бы не существовало. Так очаровали они меня своей красотой, а еще более своим умом и прелестью своего общества. Я каждый раз усаживал их в сани, когда они уезжали, застегивал полость - и это мне доставляло большое наслаждение. На одном танцевальном вечере, видя, что я не танцую, дамы сами стали приглашать меня на кадриль, и когда я отзывался тем, что не танцую и не знаю даже фигур кадрили, они вызывались руководить меня, но я устоял, несмотря даже на то, что более всех упрашивала та, которой всего труднее было мне отказать.

   Вот на пути жизни еще новая встреча с милыми, привлекательными людьми, радушными, гостеприимными, и опять встреча с прелестным существом, которое привлекает взор и шевелит сердце. Для меня это понятно: 20 с лишком лет молодой жизни исчезли в заключении и странствиях, и потому эти протекшие года как бы передвинулись и впечатлительность и пылкая молодость как бы возвратились. Удивительно ли и странно ли, что такое существо, как княжна М.П., и теперь приковало мое сердце. Она была высокого роста, стройна, грациозна, в ее карих прекрасной формы глазах, осененных длинными роскошными ресницами, светились ум, кротость и чувство и они были очаровательны; ум, прелесть обращения, все приковывало к ней какою-то чарующею силою, так что, если б не мой внезапный отъезд из этих мест, то, конечно, я бы до страсти влюбился в эту чудную девушку. В последний раз, уезжая из Белебея, я простился с ними в надежде скорого свидания и не подозревая, что это было прощание навеки!

   По приезде моем домой мне подали бумагу от уфимского губернатора с отношением к нему симбирского губернатора, вызывавшим меня в Самару, место нашего жительства, означенное в указе об отставке. Нечего было делать, как повиноваться. Я написал Жадовскому, что по независящим от меня обстоятельствам должен оставить свое место у него, спустил на воду готовые уже баржи, сдал все дела и отчеты управляющему и затем уехал.

  

   Был май месяц, все вокруг зеленело. Благоуханный воздух, вечером пение соловьев, прелестная живительная теплота воздуха, близость нового свидания с родными, конечно, приятно настраивали меня, но, с другой стороны, страшная ферула, злобно смотрящее за вами око, которому неусыпно повелено наблюдать за нами, лишение возможности добывать трудом даже хлеб насущный - все это, конечно, возмущало меня. Уже прощенные, заслужившие себе чин и дворянство - казалось, можно бы было нам предоставить право пользоваться свободой и правами, этому сословию дарованными законом. Но, видно, смиренная доля наша еще не кончилась и мы все еще оставались под ферулой полиции. Я написал брату еще из Анчисака, чтоб он приехал в Самару, так как это распоряжение касалось нас обоих.

   Проехав Казань, я уже луговой стороной проехал в Самару. Приезд мой по такому неожиданному случаю очень огорчил сестер.

   Когда приехал брат, мы написали графу Орлову, шефу жандармов, и просили его ходатайства пред Государем о разрешении нам свободы трудом добывать себе пропитание, и хотя никакого ответа мы не получили, но все же видно было, что просьба наша была принята, потому что нас уже более не преследовали. Повторилось еще раз оно в Нижнем Новгороде от губернатора, господина Бутурлина, который также указал на означенное для нас место жительства; но объяснив, что Самару мы сами назначили как место, где жили наши родные, а не как место ссылки.

   Отправив письмо, мы с братом поехали в Симбирск, где остановились у Дмитрия Николаевича Набокова, с которым жил товарищ его правовед Сент-Илер. Оба они служили товарищами председателей палат. На другой день мы представились губернатору Булдакову. Я передал ему, что его вызов лишил меня места - лишение для меня очень чувствительное, по неимению состояния и необходимости содержать себя трудом. По-видимому, он понял эти доводы и уже не препятствовал ехать мне в Москву, а брату в Рыбинск по пароходному делу.

   В Симбирске мы очень приятно пробыли недели две. Тут мы познакомились с родными нашего товарища и друга Василия Петровича Ивашева (декабриста) и с тою сестрою его Языковой, которой письмо к нему остановило его и нас от безумного предприятия бежать Амуром в Америку. Снова тут сошлись с петербургским знакомым нашим Юрием Сергеевичем, князем Хованским. Он воспитывался в Лицее и бывал у князей Долгоруковых, где мы еще там сошлись с ним. Заговорив о пароходном нашем предприятии, он также решился в нем участвовать, будучи еще прежде из Самары извещен о нем письмом. Его участие с значительным капиталом в 15000, генерала Нестерева с Кавказа и Недоброво и других уже дали нам возможность выписать и другую машину низкого давления, так чтобы сложная машина уже составляла 160 лошадиных сил и была возможность построить две баржи.

   Симбирское дворянство того времени по своему воспитанию, образованности и богатству стояло очень высоко и отличалось благородным независимым характером, что в ту эпоху встречалось редко. Неделя, проведенная в таком обществе, была очень приятна. Там чрез Д.Н. Набокова мы познакомились с семейством полковника барона Корфа и красавицей его женой, на дочери которой впоследствии он и женился. Тут же мы познакомились с родными нашего товарища и друга Василия Петровича Ивашева, с его сестрой Языковой, которой письмо к ее брату, как я уже сказал, остановило его и нас от намерения бежать по Амуру, что, конечно, погубило бы нас и страшно ухудшило бы участь наших товарищей. В Симбирске жил и наш самарский друг Иван Андреевич Котляревский.

   Из Симбирска заявили губернатору; брат поехал в Рыбинск, чтобы перевести постройку парохода в город Балахна, где мы взяли тех же мастеров, которые строили мои баржи на реке Белой. Я же для приискания себе места, которого лишился у господина Жадовского, поехал снова в Москву, где остановился у барона Остен-Сакена, уже теперь служившего в Московском штабе. Нечего говорить, как родственно-радушно я был принят ими и как приятно было вспоминать с ними о нашем милом Кавказе.

   В это-то время я каждый день отправлялся в Немецкую улицу в небольшой уютный домик, где жила незабвенная Анна Михайловна Паризо, в обществе которой я проводил такие приятные вечера, о чем я упоминал в первой части моих воспоминаний.

   Так как приезд мой в Москву имел целью приискание себе какого-нибудь дела, о чем хлопотала также и Анна Михайловна в Москве, то я, зная, что в Туле жил наш товарищ и сопутник в Сибирь Михаил Михайлович Нарышкин (декабрист), я отправился к нему в Тулу. Узнав, что он живет в своем имении в 6 верстах от Тулы, я нанял городского извозчика и поехал к нему. Дорогой, оглянувшись, я увидал карету, едущую по тому же направлению, и извозчик мой сказал, что едет сам Нарышкин. Я остановился, и когда он поравнялся со мной и мы узнали друг друга, то с каким восторгом обнялись мы с ним, и тем горячее были наши объятия, что ни он, ни я, конечно, и не надеялись когда-нибудь еще увидеться в этой жизни.

   Как радостна была эта встреча, как живо вспомнился Кавказ, солдатская лямка, горы, незабвенные друзья, Прочный Окоп, его радушный братский дом, где мы с таким наслаждением проводили вечера между своими друзьями и товарищами и наконец встретились здесь, на родине, уже свободные и счастливые. Не говорю уже, с каким восторгом, с какой любовью я расцеловал ручки чудной Елизаветы Петровны, которая братски обняла меня. Дом их был обширный, прекрасно устроенный, с пышным садом из гостиной. Весь верх был назначен для посетителей. Там было несколько комнат, прекрасно и покойно устроенных. Внизу при огромном кабинете была большая библиотека, уборная и ванна. Они получали всевозможные журналы и газеты, словом, он купил это имение по выбору Елизаветы Петровны, своей жены, когда был еще на Кавказе, собственно для нее, этой бесподобной жены. Он все устроил до самых мелочных подробностей, чтобы наконец после стольких лет лишений, страданий, тяжкой неволи заставить забыть все ею испытанное тяжелое, из любви к нему. Хотя уже много лет ее молодой жизни было загублено бесповоротно, молодость поглотила Сибирь, здоровье расстроилось и много сократилась эта чистая, самоотверженная жизнь, но все же они были теперь счастливы и покойны, соединенные под своим кровом; пользовались сердечной любовью своих крестьян, которые были, конечно, вполне счастливы у господ, за них собой пожертвовавших. Но все же нет сомнения, что никакое благоденствие и счастие ее рабов не заменит свободы, хотя и свобода должна быть регулирована и направляема высшим человеческим разумом или законом. Крестьяне были тогда крепостные, но немного прошло времени, как и эта свобода была дарована народу, и значит, одно из пламенных желаний таких господ осуществилось!

   Нарышкины пользовались уважением всех их знавших и прежде не знавшего их образованного общества; все знавшие их высокие качества и добродетели любили их искренно, и особенно ими облагодетельствованные, которых было очень много; значит, теперь все было у них, чтобы благодарить Господа за все Его щедроты. Так как оба они были чрезвычайно религиозны, пламенно любили Бога, то, конечно, и вся их жизнь была постоянное желание угождать Ему. Когда Елизавета Петровна показала мне свою молитвенную комнату, подобие алтаря, она сказала: "Конечно, я и теперь молода, как в Сибири, но можете себе представить, что теперь уже нет той горячности, какая была тогда, - теперь стало больше суеты!"

   В соседстве у них жил господин Хитрово, и однажды мы, Михаил Михайлович, Елизавета Петровна и я, были у них, обедали и провели день. Он, кажется, служил при посольстве и был женат на итальянке, очень красивой даме. Это было знакомство мимолетное, но Михаил Михайлович сказал ему, что я ищу какого-нибудь занятия. Он сейчас же предложил мне свое Елецкое имение в 600 тягол и жалованья предлагал 600 рублей. Но нам показалось этого мало, и с моей стороны это было глупое притязание на большое жалованье, когда я еще не имел понятия о русском крепостном управлении, куда входили и агрономия, и отчетность, и администрация, и судебная власть, и тем более это было глупо, что я после взял же такое место в 600 рублей в Саратовской губернии.

   Возвратившись домой от Хитрово, я уже собирался уезжать, как Михаил Михайлович получил донесение из его смоленского имения в 1000 душ, переданное ему братом его по возвращении с Кавказа, что там появилась холера. Он тотчас же собрался туда, а я остался до его возвращения с Елизаветой Петровной; когда же он возвратился, устроив пособие для заболевших, я, пробыв еще несколько дней, поехал сперва в Москву, где впоследствии часто виделся с ними, потом в Болшево к сестре, где тоже встретился случай заболевания холерой. Но когда я из газет увидел, что в Рыбинске была страшная холера и умирало в день около ста человек, я поехал в Рыбинск, где был брат, за которого я очень боялся, не поразила ли его эта страшная гостья.

   Сильно билось мое сердце при мысли, найду ли в живых брата, когда подъезжал к городу. Тут я увидел парные дрожки и какого-то господина в круглой шляпе; подъезжая ближе, я узнал Николая Ивановича Ершова, товарища по Кавказу, где он служил в Нижегородском драгунском полку майором, с которым мы бывали в экспедиции и потом хорошими знакомыми в России. Тогда еще был жив его отец, и он содержал себя трудом. В это время он занимался поставкой дров на пароходы Волжского общества, часто виделся с братом у Денкека и у него. Как я был рад этой встрече - не могу описать. Первое мое слово было: жив ли брат? "Жив и здоров", - отвечал он; я перекрестился и возблагодарил

   Господа. Узнав от него квартиру, я поехал к нему, но его не было дома и человек сказал, что он у Моллера, отставного капитан-лейтенанта. Все это тревожное время они жили вместе. Холера уменьшилась, жить стало покойнее, и мы с ним посетили всех его знакомых.

   Между ними были ближе знакомы один тамошний доктор с прехорошенькой молодой женой, которые составляли замечательную супружескую чету по нежнейшей любви их друг к другу, по прекрасному кроткому характеру обоих, по страстной любви их к музыке, и случилось так, что оба они были замечательными артистами. У них были еще очень маленькие дети, и дом их был большою отрадой для брата; когда они играли в четыре руки, то можно было прийти в нелицемерный, как иногда бывает, восторг. Муж, сверх того, хорошо играл на скрипке. У брата было много и других приятных знакомых, с которыми он меня познакомил, но я упоминаю только о том, что более представляло интереса.

   Брат познакомил меня с одним богатым семейством, состоявшим из матери, нескольких очень привлекательных сестер, на одной из которых женился Н.И. Ершов. Мы с братом и Ершовым часто бывали у Денкека, через которого возникло наше пароходное предприятие. Так как первая машина должна была быть отправлена по последней навигации в Тверь и как лес и все материалы уже были сплавлены в Балахну, куда отправился и брат, я же поехал в Симбирск, чтоб видеться с князем Юрием Сергеевичем Хованским.

   Князь был в деревне, где я его застал одного, а все семейство его было в их казанском имении, куда я и поехал, чтоб видеться с его женой, сестрой нашего друга и товарища Ивашева, и взглянуть на его детей, воспитывавшихся у княгини. Поездка эта была очень неприятна; здесь почти везде свирепствовала холера; настроение народа было самое мрачное и даже озлобленное, так как стали между ними ходить слухи, что какие-то люди отравляют колодцы, в чем и видели причину болезни. На меня смотрели подозрительно, сельские сторожа отворяли ворота из села очень угрюмо и злобно, но с помощью Божиею я проехал благополучно.

   Дня за два до Троицына дня я подъехал к большому красивому дому. Не нужно говорить, что я был принят с отверстыми объятиями, как родной; такова была связь между нами (декабристами), что и все родные наши составляли почти одну семью, и потому все эти дни я провел с неизъяснимым наслаждением. Сама княгиня, очаровательно милая, радушная, умная и чрезвычайно приятная, беспрестанно заботилась доставлять мне какое-нибудь удовольствие. У нее воспитывались дети ее брата, так мало успевшего насладиться семейным счастием с подругой, которая всю жизнь свою пожертвовала ему. Еще очень молодая, она скончалась, и он, кажется, ровно через год последовал за нею. Дочери, когда я был у них, К. В., уже было лет 14 и она обещала быть красавицей, а сын еще тогда мальчик лет семи. При нем был гувернер, швейцарец, человек с прекрасными качествами и весьма ученый. Было еще несколько лиц, с которыми в такое короткое время я не успел познакомиться. Но в числе многих знакомых был один господин очень представительный по наружности, по образованию и воспитанию принадлежавший к высшему обществу, некто господин Толстой, с которым я очень хорошо познакомился, человек очень умный и чрезвычайно приятный. В следующем году он плыл на нашем пароходе из Симбирска в Казань, и в это время мы еще короче с ним познакомились.

   У них жил или бывал часто, не могу сказать по краткости моего пребывания, один музыкант, бывший у них все эти дни. Это был молодой человек весьма привлекательной наружности, как нельзя более приличный, образованный и очень умный; он, кажется, здесь давал уроки музыки. Он устроил в один из вечеров превосходную музыку на трех роялях, и музыка была действительно очаровательна. Разыгрывали симфонию Давида "Пустыня". Музыка изображала караван, растянувшийся на большое пространство; согласно с выражением музыки воображение рисовало восхитительную картину: южное небо, арабские лица погонщиков и всю поэтическую прелесть Востока. Я, уже много-много лет не слышавший такой чудной музыки, был в полном восторге. Исполнение было превосходно, капельмейстер со своей палочкой был поэтичен, так что вечер этот, с оригинальной и увлекательной гармонией, милыми, прелестными лицами исполнительниц, был в полном смысле очаровательный, и все разошлись очень поздно. Этот вечер с радушной милой хозяйкой и всеми участниками в нем никогда не изгладится из моей памяти.

   Это был Троицын день, я должен был уехать по делам парохода на другой день. Меня очень упрашивали остаться на Духов день и участвовать в устраиваемом у них гулянье, но я никак не мог остаться, и это было, как впоследствии оказалось, в путях всеблагого Провидения. В самый Духов день все они поехали в рощу гулять и пить чай. Но посреди общей веселости вдруг они видят зловещую толпу крестьян, прямо к ним приближавшуюся и что-то взглядами подозрительно разыскивающую; так как толпа подходила очень дерзко и близко, то швейцарец-гувернер подошел к толпе и стал выговаривать ей за такую дерзость; тогда она напала на него, стала бить, говоря: "Выдавай нам приехавшего к вам отравителя колодцев, мы его в куль и в воду". Один из людей побежал в деревню к старосте, рассказал ему, что происходило, и тот пришел и разогнал толпу.

   В числе гостей у них гостила в это время дочь губернатора. Конечно, гулянье не удалось, все были страшно испуганы. Оказывается, по деревням видели, что приехал к ним какой-то человек, и рассудили, что это должен быть сам отравитель. Если б я не уехал, то, вероятно, и староста не удержал бы их от намерения утопить меня. Они, даже прогоняемые старостой, кричали, что меня только спрятали, вероятно, не зная, что я уже уехал.

   Много времени спустя, помнится, я, по уговору с Толстым, писал к нему как новому приятному знакомому; в ответе своем он описывал мне это происшествие.

  

   Отсюда я поехал к брату в Бал ахну, выбранную нами для постройки (парохода), где уже началась работа и шла весьма успешно. Брат поручил мне принять и отправить уже полную машину, которую уже доставили в Тверь. Мне опять пришлось ехать в Москву, так что почти весь этот (1849) год я провел в разъездах. В Москве я опять остановился у Сакенов, съездил в Тверь, принял машину и отправил ее в Балахну, куда и возвратился, ехав до Нижнего в мальпосте, а оттуда на санях уже последним путем. Тут я пробыл весну и лето 1849 года. Машина была поставлена на пароход, и мы, пригласив балахнинское общество, сделали пробу. В конце лета мы уже готовые отплыли в Нижний Новгород, где нам сейчас же стали давать груз в Астрахань, а как до конца ярмарки времени оставалось довольно много, времени свободного с половины августа до 10 сентября, то пароход подрядили идти в Пермь за пришедшими чаями, и мы, конечно, воспользовались этим случаем. Брат назначил срок его возвращения 10 сентября и меня просил принимать армянские грузы. Я с парохода переселился в гостиницу, а он ушел в Пермь.

   Время приемки грузов на баржу было для меня очень интересно, хотя и хлопотливо. Надо условливаться в цене, вести счет местам, весу товаров, все это записывать и все это совершать на самой пристани, где и обедал, и пил кофе, и только к вечеру возвращался в гостиницу на вечерний чай и отдых. Время летело быстро; прошел август и наступило 10 сентября, а парохода нашего все нет как нет. Армяне начинают приставать ко мне с претензиями, и я решаюсь пуститься сплавом по течению реки навстречу ожидаемому пароходу. Тут также шли дни за днями, а парохода нет. На барже была одна носовая, а другая кормовая каюты; я занял носовую и уже сидел в ней, не показываясь наверх, где при первой встрече со складчиками меня осаждали жалобами о замедлении парохода, выражали опасения, что с пароходом что-нибудь случилось, что они будут разорены, не успев доставить своих грузов в Тифлис, куда они назначались.

   17 сентября, в день именин сестры моей, пошел снег, что крайне меня испугало перспективой ранней зимы, так что я сам был в отчаянии. Тут еще стали ходить слухи, что на Каме мороз и пошел лед, так что мучения, вынесенные мною в этой коммерческой экспедиции, выше всякого описания. Я уже готов был нанять пароход. Кроме нашего был один только пароход "Волга" Волжского общества. Чтоб на первых порах не сокрушить нашу репутацию и чтоб поступить честно и добросовестно, я решился с одним кладчиком ехать берегом обратно в Нижний и нанять пароход "Волга" вести нашу баржу. Он стоял, готовясь уже к зимовке. Еду к управляющему, но тот отказывается за поздним временем; я просил, убеждал, и наконец он согласился, но предложил самые тяжелые условия: вести баржу только до Камы за 1500 рублей, а если пароход придет раньше, то я должен уплатить те же 1500 рублей; условия жестокие, но нечего было делать, и я, к несчастию, решился. К несчастию говорю, потому что не сделали мы и половины пути, как на другой день вечером, только что "Волга" остановилась на ночлег, я слышу вдали шум пароходных колес, затем вижу два фонаря, красный и синий; нет уже сомнения, что это был пароход, - но какой пароход? Других не было на Волге, значит, наш - и действительно, то был наш пароход. Увидев свою баржу, он стал на якорь. Я сейчас бросился в шлюпку и переехал на свой пароход к брату. Встреча наша была очень приятна, так как все опасения мои кончились, но зато приятность эта была вскоре подавлена уплатой, 1500 рублей из первых заработков парохода.

   Итак, мы отправились в Астрахань. В Самаре успели только обнять сестер и друзей, прокатить на пароходе самарское общество и пустились далее. По мере того, как подвигались от Саратова, все становилось теплее, а за Царицыным снова наступило лето. Блистательно исполнив взятое обязательство, "Самара" - так назвали мы пароход, потому что тут составилось наше товарищество, и выкрасили его белой краской в соответствие нашей фамилии - вдруг приобрел огромную славу между торгующим людом. Те из кладчиков, которые жи