Главная » Книги

Беляев Александр Петрович - Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном. Часть 2, Страница 4

Беляев Александр Петрович - Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном. Часть 2


1 2 3 4 5 6 7

ли в Астрахани, честили и угощали нас, приглашая к себе в дом, и вообще этот первый опыт много способствовал тому, что рыбные торговцы вскоре нагрузили баржу рыбой и икрой в Саратов, куда пришли 8 ноября, в день Михаила Архангела, и служили благодарственный молебен Господу. При возвратном плавании из Астрахани пароходные колеса уже пробивали лед, впрочем, большого препятствия не представлявший по своей тонкости. Пароход был введен в бухту у подошвы так называемой Соколовой горы, и мы тут же наняли квартиру. Устроив мастерскую и приняв все меры к будущему плаванью, прозимовали в Саратове.
   Зимой мы с братом поехали к сестре, в их имение Блашинка. В этот приезд мы узнали, что в 10 верстах от них, в имении Кривцовой, селе Репьевка, был управляющим наш минусинский окружной начальник, но в то же время и добрый друг наш и непосредственный начальник наш, смиренных поселенцев в Сибири, А.К. Кузьмин, которому, как я упоминал, доставил это место товарищ наш С.И. Кривцов, живший в Минусинске на поселении. Он был опекуном малолетних племянника и племянницы. Узнав об этом, мы тотчас же собрались к нему, и наша встреча была нам радостна и приятна. Полномочный начальник округа и бесправные поселенцы, без всякой тогда надежды на возвращение на родину, мы встречаемся именно на родине: он, вместо губернаторства, смиренным управляющим частного имения, а мы - учредителями и управляющими пароходным делом на Волге. К довершению этого радостного свидания, перед нами стояли две сибирские ученицы наши; старшая была прехорошенькая и премилая девушка с прекрасными черными глазами; меньшая хотя уступала ей в красоте, но все-таки была премилая девушка, так что мы провели самый приятный вечер. Повидавшись и наговорившись вдоволь, в надежде частого свидания, мы бы, конечно, уехали, но поднявшаяся страшная метель удержала нас на ночь и еще на следующий день и тем усугубила наше наслаждение провести между ними еще день. Мы и потом бывали у них с зятем и его братом. В одну из таких поездок опять случилась метель, но так как тогда уже стояли вешки, то мы поехали, и А.К. дал нам провожатого, которого, доехав до оврага, мы отпустили в надежде, что за оврагом оставалось версты три и кучера хорошо знали дорогу. Но, спустившись в овраг, мы потеряли дорогу и решили не рисковать и возвратиться назад в Репьевку; выехав обратно по прежней дороге, мы увидели вешку, но следующих за нею уже не видали, и потому долго плутали. Мы втроем были в повозке, а брат зятя в санях. Ветер дул сильно, один крутящийся снег белой завесой покрывал все, так что и брат зятя перешел к нам в повозку, чтобы от взаимной теплоты не так легко было замерзнуть. Таким образом бродя наудачу по степи почти всю ночь, наконец услышали лай собак. Прислушиваясь, мы поехали на этот лай и въехали в какой-то поселок, где избы были занесены до крыш и только прорытой тропинкой можно было спуститься к двери. Мы стали стучать, и нам отворили дверь в хижину и засветили лучину, от которой немилосердно ело глаза, но мы были рады и дыму, освободившись из страшной пасти степного саратовского дракона, называемого метелью, или пургой, поглощающего столько жертв ежегодно.
   В избе были свинья с дюжиною поросят и теленок, но мы и в этой хрюкающей и блеющей компании были рады растянуться, укрывшись шубами, и продремать до рассвета. Ночь казалась бесконечною, хотя, посмотрев на часы, увидели только пять часов, а выехали мы в шесть часов вечера; таковы поездки зимой в степных губерниях.
   Пробыв у сестры до марта 1850 года, мы уехали в Саратов готовить пароход к новому плаванию, заручившись грузами еще до нашей поездки в деревню.
   Наступила весна 1850 года, и пароход наш, взяв полный груз хлеба, отплыл в Рыбинск. Весна на пароходе чрезвычайно приятна: разнообразие берегов, местами покрытых лесом, местами засеянными полями и работающим людом, местами чистенькими и красивыми деревнями и селами, благоухающий весенний воздух, самый шум колес и работающего поршня - все это приятно настраивает пассажира. Для управляющих же движением эти прелести плавания несколько уменьшаются, так как для них оно требует постоянной бдительности, внимания, изучения мелей, перекатов, фарватеров, что особенно тревожит капитана в межень или малую воду. Весной, когда Волга в разливе, везде проход безопасный, но зато сильная быстрота воды замедляет ход и удваивает усилие машины поднятием пара. Из Рыбинска пароход наш прошел в Самару, где, взявши груз, прошел в Нижний. Из Нижнего взял груз в Казань, а оттуда прошел в Саратов за своею другою баржею, которая там грузилась. Взяв груз в Астрахани, чтобы не терять времени на ожидание, он взял какое-то судно доставить в Симбирск, а оттуда прошел в Самару, захватил сестер, отправлявшихся в Симбирск. Провожаемые нашими добрыми друзьями и товарищами предприятия, торжествующими при виде успехов парохода и значительных ожидаемых выгод, мы отплыли.
   Это плавание наше было очень приятное; почти вся наша семья была тут. Утренний и вечерний чай при общем веселом настроении нашем был самым приятным временем, соединявшим нас всех, так как день и особенно ночь разделяли нас: нужно было за всем наблюдать, регулировать равномерность топки и прочее. Красоты природы, громадная и величественная река, восхитительные виды на живописные горы между Самарой и Симбирском, успех самого предприятия - все это вместе взятое делало нас в эти минуты вполне счастливыми. Но как в плавании и в путешествиях на лошадях тогдашнего времени, как и ныне на железных дорогах, случаются несчастия, более или менее важные по последствиям, то и с нами случались невзгоды. Не говоря о перекатах и временных на них остановках, перегрузках и нагрузках, все это обыкновенные случаи, всегда повторяющиеся в плавании, но случались и другие неудачи. Так, в одно из плаваний с сестрами к Нижнему была тихая чудная ночь. Светила полная луна во всем своем блеске, отражаясь в воде иногда тихой, а иногда рябившей от тихого дуновения ветерка и в ней трепещущей. Все мы сидели на скамьях балкона, где находится колесо штурмвала, движущего руль. Некоторые из сестер ушли в каюту, а именно сестра В., уложившая спать своего сына. Посреди веселого говора, иногда веселого смеха, полные спокойствия и беззаботности, под шум равномерно работающего поршня, похожего на вздохи какого-нибудь водяного чудовища, под аккомпанемент водопадного шума колес, вдруг слышим мы, что лоцман закричал промерять глубину, которая стала уменьшаться, что заметно для опытного глаза, скомандовал уменьшить ход, но в тот же момент пароход наш потащился по мели, неожиданно образовавшейся большой водой, и остановился. Баржа же, быв на полой воде, приближалась со всею скоростию, данною ей пароходом. Водолив, заправляющий баржей, не успел бросить с кормы якорь, и она врезалась носом в корму парохода (а в барже лежало до 70 тонн); последовал удар, от которого едва можно было устоять на ногах, ужасный треск, как будто все рушится; руль разломало и движение остановилось. Какой ужас овладел дамами, все уже думали, что мы идем ко дну; одна из них, ушедшая в каюту укладывать ребенка, в это время молилась Богу на сон грядущий, упала, а потом стала ощупывать - нет ли уже воды в каюте, схватила ребенка и бросилась наверх. Тут я сбежал в каюту и успокоил их.
   На пароходе всегда имеются разные мастеровые: кузнецы, плотники и походная наковальня с мехом, а потому руль был починен, а также повреждения от удара, и мы поплыли далее. В Свияжске, на берегу Волги, стояли наши дрова. Как только пароход пришел, явились рабочие, для нагрузки дров заблаговременно нанятые. Пока продолжалась нагрузка, мы услышали благовест в монастыре, бывшем от дровяной пристани верстах в двух. Мы пожелали идти ко всенощной, и все потянулись лесом, который идет вплоть до монастыря. Мы пришли к половине, к чтению кафизм, когда все монахи сидят на скамейках. Басовой и теноровый хор их был очень гармоничен; тихое пение "Аллилуйя", когда все они встают со своих мест, и "Хвалите имя Господне" возбуждало сладостное и благоговейное чувство, так как семья наша с ранней юности была религиозна. После Евангелия и "Воскресение Христово видевше" мы пошли обратно к пароходу, зайдя на источник, явившийся по молитве святого Макария, когда он возвращался из орды и остановился здесь. Приплыв в Симбирск и оставив там сестер, мы пошли в Нижний, где, сдавши груз, брат повел еще какую-то баржу в Симбирск, откуда, взяв опять сестер, должен был сейчас идти в Нижний на ярмарку, которую очень хотелось видеть сестрам. Здесь я остался вторично принимать армянский груз, но, по жадности к выгодам компании, брат мой взял еще какую-то кладь и запоздал. Оставшись набирать груз в Астрахани, я успел в этом, сверх ожидания, чему много способствовала прошлогодняя доставка армянского груза со значительным убытком для нас самих. Тут повторилась та же операция, что и прошлого года: нагрузка и счет мест, внесение их в списки, число и все с провозной ценой; но это делалось днем, а вечером я ходил по ярмарке со знакомыми, между которыми был нижегородский полицмейстер полковник З.Б., прекраснейший человек. Впрочем, славный ярмарочный дом был великолепно освещен, там играла музыка, огромная публика двигалась массою по всем направлениям, между которой выдавалось несколько прелестных женских головок, между ними некоторые из наших барышень, с которыми мы познакомились во время построения парохода. Таким образом, время нагрузки проходило очень разнообразно и приятно между делом и развлечением.
   Но и в этот год для меня повторились те же мучения, как и в прошлый, по причине запоздания парохода, и с теми же самыми армянами, с прибавлением еще новых. Так как ярмарка кончилась, а пароход не приходил, то я, прождав его дня три-четыре, решился опять идти, пуститься с баржей сплавом. Мы плыли дня три-четыре; хотя мне это замедление парохода и было очень неприятно, но я все же знал, что он на Волге, а не в Каме, все еще нам незнакомой, и тут все же можно было узнать, почему он так долго не возвращается. Когда уже четвертый день склонялся к вечеру, я, под предлогом узнать что-нибудь от пришедших снизу судов на пристани "Работки", сел в шлюпку и поехал на берег, взяв с собой приказчика, хорошо знакомого с Волгой, так как я в нетерпении своем решился плыть вниз до тех пор, пока не встречу пароход, хотя бы мне пришлось доплыть до Самары.
   Начало смеркаться, когда мы отвалили от берега; легкая шлюпка, четверо сильных гребцов - и мы плыли очень быстро; встречались расшивы, двигавшиеся бичевой с запряженными в лямку бурлаками, проскользали рыбачьи лодки. Мы спрашивали у тех и других, и никто ничего не знал о нашем пароходе. По берегам зажглись огни; на Волге стало темно, сыро и мрачно, кой-где слышался какой-то шум воды как будто от колес, и я уже начал утешаться, но потом оказалось, что это где-то работала мельница, и опять плывем дальше. Я воображал себе, как бранили меня кладчики, узнав, что я ускользнул от них и что им некого более пилить. А мы все плыли и плыли, проходили мимо расшив, уже стоявших на якоре для ночлега, на которых виднелись огни варивших кашу бурлаков. Иногда покажется какой-нибудь рыбачий огонек, и я уже принимаю его за пароходные фонари, но обольщение скоро пропадало. Но наконец часов около 10, я думаю, мы услышали какой-то металлический стук как бы молотка; плывем далее, обозначается во тьме что-то белое (пароход "Самара" по фамилии нашей был окрашен белой краской); уже нет сомнения, что это наш пароход. Раздается оклик: "Кто гребет?" Отвечаю: "С самарской баржи". Тут-то являются фонари на кожухе, под колесами, где что-то чинилось; у борта показался брат, вокруг знакомые фигуры, из каюты бегут сестры, прыгает козлом мальчишка Коля, племянник, и мы все спускаемся в каюту, где на столе кипит самовар. С обеда ничего не евший, прозябший от ночного плавания, с каким удовольствием или, лучше сказать, наслаждением я выпил несколько стаканов чаю и выкурил трубку - другую! Начались расспросы, от меня упреки брату, объяснения, и оказалось, что брат еще куда-то бегал, конечно, за хороший гонорар, и оттого запоздал. Ну да тепець все опасения кончились. Баржа плыла своим чередом, и утром мы были встречены пальбой из ружей обрадованных армян; пробежали мимо них в Нижний, где высадили сестер, и тотчас же возвратились к барже, взяли ее на буксир и пустились вниз по матушке по Волге в Астрахань. В Астрахани мы сошлись с одним моим товарищем по выпуску, генералом Костыговым, который служил там. Мы, конечно, встретились как товарищи и друзья; у него было много детей, из коих несколько служили офицерами на Каспийской флотилии. Это для нас с братом была большая отрада - встретить здесь товарища, так родственно, радушно нас принявшего, познакомиться с его милой, умной женой и их детьми. Пока мы ожидали грузов рыбы, мы каждый вечер проводили у них; познакомились также со многими астраханскими домами и все время проводили очень приятно.
   Кроме этого радушного гостеприимства и дружбы, я считаю себя еще должником моего благородного и великодушного товарища, обязанным всегдашней благодарностью за великую услугу, впоследствии им мне оказанную. Я не мог вполне вознаградить за его обязательное содействие мне по отводу земли, мною купленной, и я всегда буду сохранять в душе моей благодарную память о нем. Нагрузив рыбу, мы прокатили на пароходе своих милых и добрых знакомых и пустились в Саратов. Время было позднее и бурное; а поднимаясь к северу, мы начали уже встречать сало и в конце ноября бросили якорь в Саратове. В эту зиму, приехавши к сестре, я узнал, что добрейший минусинский друг наш, бывший окружной начальник, умер, и Кривцов предложил мне занять его место управляющего, о чем сообщил сестре; почему я, оставив пароход, простился с братом и поехал к сестре, а от нее в имение.
  

Глава X. Первый опыт управления имением

   Имение Кривцовых называлось село Репьевка, с деревнями в 12 тысяч десятин и 1500 душ крестьян, Балашовского уезда Саратовской губернии. После смерти управляющего им заведовал бурмистр, грамотный и довольно развитой дворовый человек, очень хороший, умный и опытный хозяин. Я, конечно, не решился по самолюбию следовать каким-нибудь агрономическим фантазиям в новом для меня деле, но прежде стал присматриваться и изучать крепостной порядок барщинских работ, чтобы кроме трех дней, издавна заведенных, не нашлось ни одного часу лишнего, стараясь только идти с самого начала, и учился этому русскому хозяйству. Затем, увидев незавидное состояние крестьян, я ввел вспомогательную запашку и посев пшеницы, чтобы из доходов поддерживать обедневшие семьи по каким-либо несчастиям, как-то: падеж лошадей, коров и тому подобные бедствия. Попробовал унавоживать для пробы частицу пахотной земли овечьим вместе со скотским навозом, но результатом было то, что рожь была так сильна, что вся легла, и, конечно, после этого опыта я его уже не повторял, так как превосходная земля не требовала удобрения. Опекун, Р.И. Кривцов, был отличный хозяин и, конечно, очень благодетельный владетель, но державшийся рутинного крепостного порядка, который мне был не по сердцу. Я надеялся, что, как с декабристом, можно будет нам сообща сделать многие улучшения и облегчения для крестьян. Это удалось мне только отчасти, так как я через полтора года отказался. Особенно мне не нравился сбор с крестьянских дворов кур, яиц, холста и прочего; я представлял ему об отмене этого сбора, но он на это не согласился, так как имение не принадлежало ему и он не считал себя вправе изменять в нем порядки. Вспомогательная запашка моя, им одобренная, принесла хорошие плоды: составился капиталец, который впоследствии, как я слышал, много увеличил благосостояние крестьян. Я представлял ему о возобновлении развалившихся домов и получил разрешение исполнить. Конечно, в полтора года я не мог и не сумел бы много сделать для наших тружеников, но не знаю, за что, думаю, за одни попытки улучшить их быт я приобрел их любовь, так что много времени спустя я имел утешение узнать, что они вспоминали меня с любовью, - так сильно чувство признательности в этих простых христианских сердцах, что и малейшее желание им добра проникает в глубину их сердца. Мне даже совестно вспоминать, что перед отъездом моим, ехавши домой с поля, я встретил большую толпу женщин, покончивших работу; я остановился и сказал им: "Ну, милые, прощайте, я завтра уезжаю!" Из толпы слышу: "Прощай, Александр Петрович, дай тебе Бог здоровья", и несколько голосов произнесли: "Жалко расставаться с тобой, так жалко, как душе с телом". Не говорю уже, как мне отрадно было слышать эти слова, так что слезы навернулись у меня на глазах! И что же, какое благодеяние сделал я им? Ровно никакого, а они полюбили меня за то только, что в праздники никто никуда не был употребляем, что законные дни работы были строго наблюдаемы и лишнего ничего от них не требовалось. Как мало требует этот великодушный народ, но и этого малого он не имеет! С другой стороны, эти полтора года в Репьевке были для меня самым приятным временем. В 10 верстах от меня была Блошинка, где это время жила сестра с мужем и детьми, моими племянницами, а старшие сестры мои по возвращении из Симбирска от сестры приехали также ко мне и жили почти все лето, племянницы и их семейство также подолгу гостили у меня. Местоположение Репьевки очень хорошенькое, много мест для гулянья, живописная речка Тамала пробегает возле дома, огромный пруд при мукомольной мельнице близ самой усадьбы, при доме большой сад. Ко мне приезжали также наши добрые и сердечные друзья, Варвара Васильевна, а также Н.В.М. с племянницами Арнольди; я их звал к своим именинам приехать к нам и с девицами Арнольди, о которых я упоминал при поездке нашей к родным и из которых одна мне особенно нравилась. В имении были превосходные мастеровые, и я заказал к их приезду построить лодку для катанья по пруду, который подходил почти к дому. Дом управляющего был хотя без претензии и мебель была по старине крепкая, кожаная или ситцевая, диваны, внутри которых ставились ловушки для мышей, во множестве тут живших, но все же дом был большой и просторный. У меня жили сестры, гостили племянницы, а иногда приезжала и сестра с мужем, и мне уже не нужно было хлопотать со столом и опасаться каких-нибудь неустройств с приездом гостей; старшая сестра была отличная хозяйка и заведовала всем; всего у нас было вдоволь.
   К 30 августа, моим именинам, обещали приехать наши добрые друзья Надежда и Варвара Васильевны, обещавшая привезти племянниц Арнольди. Наступило время приезда моих дорогих гостей, которого я ждал с нетерпением. Дорога, по которой они должны были приехать, шла в гору, и я не отходил от окна, пока наконец увидал вдалеке экипажи. Мой вороной конь был готов, я сел на него и поехал им навстречу. Заглянув в карету, которая для меня остановилась, я увидел милые и дорогие лица Варвары Васильевны и Надежды Васильевны, а из девиц, вместо ожидаемых сестриц, сидели в карете тоже молодые, милые, хотя не так красивые и не так близкие нам девицы от другого брата. Одна из них прекрасно пела, другая играла на рояле. Конечно, я не показал моего разочарования, галопировал около кареты, перекидывал к ним кой-какие, может быть, и пошлые любезности, переезжал от одного экипажа к другому и соскочил у крыльца, чтобы подать руку дамам.
   Тогда обедали по-деревенски в 3 часа, а потому, скоро закусив разных разностей, сели за стол. Хотя дом мой был дом холостого человека, но хозяйничали у меня сестры мои, повар был хороший и обед был вкусный, полный, хотя и не изысканный. После обеда все разошлись по саду, качались на качелях, а я между тем приготовил лодку, отправил телегу с самоваром и разными печеньями в лес к роднику, куда мы должны были приплыть. Родник был замечателен по чрезвычайному обилию воды. Он стремительно вырывался из горы, струя которого была толщиною в вершка в три. Местность на горе, где мы расположились пить чай, была осеняема большими деревьями, а под горой протекала река, по которой мы должны были приплыть. Я усадил своих дам и девиц в шлюпку, сам сел на руль и в качестве капитана отдал приказ, чтобы все сидели недвижимо, так как самодельная лодка была очень качкая и малейшее нарушение баланса могло ее опрокинуть. Молодые пассажиры спрашивали: "Господин капитан, можно ли кашлянуть? Что делать, если захочется чихнуть?" Ответ был: "Воздерживаться до крайности, иначе мы все будем купаться волей-неволей". Все это сопровождалось веселым звонким хохотом, особенно когда гребцы наши, сыновья Надежды Васильевны, вызвавшиеся сесть в весла, вытирали пот, текущий с голов их. Они страшно измучились, но грести было необходимо, чтобы добраться до места. На носу сидел человек, который от времени до времени заменял одного из гребцов, выбившегося из сил. Путешествие было преприятное и превеселое, да и может ли быть иначе среди милой оживленной молодости! Не желавшие плыть более робкие издам приехали на место гулянья в экипажах, в особенности отличались трусостью сестра моя, Жукова и Надежда Васильевна. С места гулянья все возвратились в экипажах. Так окончилось наше гулянье, оставившее во всех самое приятное впечатление.
   Лето это в моей холостой и неоседлой жизни не было для меня очень приятно; ко мне приехал познакомиться со мной сосед мой, полковник Л.А. Сумароков, с которым потом мы были друзьями до самой его преждевременной несчастной смерти: он упал с таратайки, переломил ногу и от антонова огня умер. Близким соседом был также князь М.Г. Голицын (Горбатый); в 20 верстах в своем имении жила Екатерина Федоровна Кривцова, сестра нашего товарища декабриста Федора Федоровича Ватковского, вдова безногого Кривцова, бывшего губернатора воронежского. Дочь ее была замужем за Батюшковым - личность, известная всем по многообразной и плодотворной деятельности своей. С Екатериной Федоровной, умной, кроткой и добродетельной дамой, по общности наших религиозных убеждений, мы очень сблизились, и это соседство было для меня истинной отрадой и утешением. Если случалось не видеться долго, то она иногда писала мне и я к ней, и письма ее я берегу и теперь. Имение ее, Любичи, достойно упоминания по его устройству, изящным постройкам, огромному тенистому саду. Все это было, так сказать, создано мужем ее, Николаем Ивановичем Кривцовым, потому что тут, как мне рассказывали, была голая степь, а теперь это был чудный сад, который он сам насадил, вырастил и наслаждался его тенью, тогда как для этого нужны многие десятилетия. Все в этом имении показывало, сколько ума, вкуса, знания и деятельности было в этом человеке. Все там было устроено отчетливо, разумно и изящно. Обсерватория, им выстроенная, с высокой красивой башней, напоминала шпиль мавританских башен; систематически расположенные постройки для церковнослужителей, оранжереи, зимний сад, соединяющий с прекрасным обширным домом маленькую домовую церковь прелестной архитектуры и с большим вкусом украшенную; одним словом, это было очаровательное местечко. В то время, когда я бывал там, оно уже было очень уединенно; у них была одна дочь, которой тогда не было. Жила одна Екатерина Федоровна и гостила или, можно сказать, жила с ней Н.А., вдова другого брата, нашего товарища, с которым мне пришлось сидеть в одной куртине Петропавловской крепости; только одна стена разделяла нас, кажется, близко, но мы никогда не видались с ним. Между этими двумя дамами я проводил приятнейшие дни моего пребывания и управления в Репьевке. Она была очень умна, мила, хороша собой, и время, проведенное мною между ними, никогда не изгладится из моей памяти. Муж ее, Николай Иванович, был известный атеист, но, конечно, не убежденный, как все атеисты; его лучше назвать скептиком. Он никогда не говел, отвергал все религиозное, и думаю, что жизнь Екатерины Федоровны, искренней и доброй христианки, не была легка. Она давала мне читать разные его заметки, писанные на французском языке, а также и по-русски, образцового слога и красноречия, из которых я и увидел не столько проповедь неверия, сколько сомнения, пытливость, желание проникнуть в то, что сокрыто для умов гордых и открыто простой вере и смирению, и открыто так ясно, хотя и таинственно, что смиренно верующий в живаго Бога и Его откровение уже не поколеблется. Тут он задавал себе вопрос: чем будем мы после нашей смерти? Цветком ли, распустившимся на нашей могиле, или ангелами, летающими в бесконечном пространстве небес. Я не помню всех подробностей этих блестящих по слогу страниц; вероятно, после смерти Екатерины Федоровны все перешло к дочери, но помню только то, что меня особенно поразило, - это шаткость, неустойчивость всех мышлений в людях, рутинно следующих безотчетному и безлогичному отрицанию. Откровение Божие дано человеку, как разумному, сознательному, мыслящему существу, руководством к вечности, а без веры в откровение один мрак был бы уделом человека на земле, что было бы недостойно Всеблагого Бога, его сотворившего разумным и свободным. В селе Паника был священник, выходивший из ряда обыкновенных сельских священников, по широте своего взгляда на религию вообще, как и на внутреннее действие ее на человека. Он своею ревностию и добродетелями достиг того, что самые нравы и привычки его прихода изменились. В Панике, где он священствовал, каждому проезжающему в праздники было заметно благотворное влияние пастыря. Там не увидишь, бывало, никаких оргий, ни ругательств, ни пьяных; крестьяне все в праздничных одеждах, скромно гуляют по улицам или сидят на завалинках и ведут беседы. Я сколько раз был поражен этою особенностью, и уже потом мне объяснили это редкое явление наших деревень. Екатерина Федоровна была его духовная дочь, которой совесть, веру и любовь к Богу он узнал по тому, когда она по немощи не могла говеть в церкви, он приобщал ее дома. Николай Иванович, видя это, говорит: "Вот так приобщиться и я бы желал", и затем обращается к самому священнику и говорит ему: "Не можете ли вы, батюшка, приобщить и меня так, как вы это делаете для жены?" Священник отвечал ему: "Жена ваша верующая христианка, которой совесть, исповедание и усердие мне известны, а вам я не могу дать Божественных Тайн иначе, как чтобы вы публично в церкви исповедовали вашу веру в Бога и искупление Его кровью". Конечно, он по гордости ума своего не сделал этого, но не мог отказать в уважении этому священнику. По своему уму, характеру, образованности Николай Иванович был человек увлекательный, а потому в его время многие из знакомых, его посещавших, были заражены его идеями, и один из наших друзей был в числе их, но Господь похитил его от погибели; перед смертью он обратился и умер христианином. Много говорили тогда о его девизе, который будто бы он велел вырезать на своей могиле по-латыни: "Ничему не верю и ничего не страшусь!" Но оказалось, что это было его девизом на перстне с его гербом. Похоронен он близ села, и с дороги виден памятник над его могилой в виде какого-то мавзолея. Он был большой англоман, и все в доме носило печать этого англоманства. Дом его был копией, конечно, в меньшем объеме, с замков английских лордов: комнаты наверху, назначенные для приезжих, имели до мельчайших подробностей все удобства и полный комфорт, в приемных комнатах были развешены прекрасные гравюры из английской жизни, как-то: скачки, бега, ужение рыбы в разных видах. Одним словом, все в его жизни, привычках, в идеях, в прежней государственной службе показывало в нем своеобразную и весьма интересную выдающуюся личность.
  

Глава XI. Женитьба

   На другой год я оставил Репьевку, 1858 год проплавал на пароходе, а возвратившись из Астрахани, зимовал в Саратове, где внезапно, хотя не надолго, окончилась моя холостая жизнь. Я уже упоминал, что в Саратове губернским почтмейстером был наш моряк В. Он был женат на дочери бывшего управляющего палатой государственных имуществ; она умерла холерой в Нижнем Новгороде. Тесть его с семейством, приезжая в Саратов, останавливался у него, а так как я каждый день бывал у него, то мы и познакомились. С ним приезжали всегда его дочери, обе хорошенькие собой, но старшая была много красивее; высокая ростом, стройная, с черными огненными глазами, черными как смоль волосами, живая и веселая - она мне нравилась больше. Так как преимущественно я ей оказывал внимание и больше говорил с нею, то оказалось, что и я произвел на нее благоприятное впечатление, но о женитьбе я еще, конечно, и не думал. Однажды В. говорит мне: "Что это вы не женитесь?" "Оттого, - говорю, - что мне уже много за сорок, и оттого, что я ничего не имею, кто же пойдет за меня и как жить?" "А нравится вам сестра Настенька?" - спросил он. "Да, она мне очень понравилась, но что же из этого?" - "Ну вот вам и невеста, она не откажет". - "Вы думаете?" - "Наверно. За ней будет капиталец, можете на него обоим вам приобрести состояние". - "Если выдумаете, неудачи не будет, я, пожалуй, решился бы". - "Теперь еще живо приятное впечатление в ней и в вас, не откладывайте". Посоветовавшись с братом, недолго думая, я вечером же иду к ним. Они жили в большом доме на главной улице, близ почтамта. Звоню, отворяют... "Дома ли?" Говорят: "Дома". Вхожу, она меня встречает так приветливо, так мило, что решимость моя возросла еще более. Посидевши с отцом, мы с нею вышли в залу; в разговорах, в которых, конечно, играли роль вещи приятные, имеющие свойство проникать в сердце, если оно не закупорено и уже бьется сочувствием, я наконец сказал: "Н.А., вы с первого взгляда завладели моим сердцем, и если бы я осмелился предложить вам мое преданное и верное сердце, а также и руку, то что бы вы мне отвечали на это?" - "Очень благодарю вас за ваши чувства и за честь, мне оказываемую, но я не завишу от себя, у меня есть отец и я должна прежде просить его разрешения". - "О, я только хотел прежде знать ваше согласие, а тогда, конечно, буду и у него просить вашей руки. Но вы-то сами что скажете мне?" "Я согласна", - сказала она, вспыхнув, и слезы показались на ее глазах. Тогда я поцеловал ее руку, и уже об руку с нею вошли мы к отцу и просили благословить нас, если он не имеет ничего против этого сам. Он встал и сказал: "Если дочь моя избрала вас, то и я также избираю и вручаю ее вам, сделайте ее счастье". Помолился Богу вместе с нами и благословил. Затем прибавил: "Хотя за дочерью я не могу дать много, но все же она будет иметь свое состояние".
   Всем женатым и замужним хорошо известна эта приятная эпоха в человеческой жизни. Рука об руку, беспрестанно сжимаемую или лобызаемую, провели мы вечер. Был уже февраль месяц, скоро приближалась масленица и пост, а свадьбу нам хотелось сыграть до поста, почему они уехали в деревню приготовляться к ней, а я должен был приехать дня за два перед свадьбой. Дорогой я почему-то замешкался и не приехал в тот час, в который она меня ждала; тут-то обнаружился весь ее пылкий характер. Она встретила меня с выговором, что ждала меня еще утром, а теперь уже вечер; сестра же ее рассказала, что она весь день проплакала, думая, что я ее обманул. Зато тем приятнее было примирение. В живости ее характера было много детского, хотя ей уже было. 26 лет. Она прыгала, танцевала, конечно, это делалось все наверху в их комнатах, и даже позволяла целовать себя, уже не сомневаясь теперь, что на третий день свадьба, и она будет моей навеки. На другой день стали собираться гости: накануне родственники, а к самому венчанию близкие знакомые. У нее шафером был молодой человек А.Н. Минх, с отцом которого я был коротко знаком. Мне назначили посаженною матерью ее двоюродную сестру, красавицу Е.А. Лаж., жену брата писателя; а посаженым отцом - их близкого знакомого и соседа. Венчание состоялось 26 января в их церкви Феодоровской Божьей Матери; невеста в своем подвенечном платье с покрывалом и венком была очаровательна. За венчанием последовало обычное осыпание хмелем, встреча с образами, поздравления. Обед был часа в три, послеобеденное время прошло быстро; молодежи было много и очень милой; в числе подруг ее была двоюродная сестра Н.А.X., для которой день свадьбы ее сестры был решением ее участи. Брат мой ей очень понравился, даже, можно сказать, более чем понравился. Так как сестры были очень дружны, то моя жена сейчас узнала о ее страсти и, конечно, была причиною того, что в тот же год и брат женился. Вечером был бал в полном смысле. Между гостями была другая красавица, 16-летняя девица У. и сестра ее, княгиня Д., тоже прекрасная собой. Было очень весело, оживленно, молодая моя танцевала очень много, я же прошелся с ней только один польский. Свадебный день был завершен обычным ужином с тостами, поздравлениями и пожеланиями, и в 2 часа ночи все разъехались и все умолкло. И вот благими судьбами Всевышнего я женат. Что когда-то, еще в мечтах юности, я представлял себе венцом счастия - совершилось! Где эти 20 с лишком лет тюрьмы, пустынной жизни в степях и городках Сибири? Где эта 7-летняя кавказская лямка, вспоминаемая с таким наслаждением? Все это пролетело теперь, осталось далеко, но осталось в душе с самым отрадным чувством, ведь поется же: "Что прошло, то будет мило". Возле меня прелестная молодая жена, любовь которой беспредельна, несмотря на мои с лишком 45 лет. Правда, состояния пока ни у нее, ни у меня никакого, но что за беда! Мы об этом и не думали. В Саратове мы наняли хорошенькую маленькую квартиру комнат в шесть. С нами поселилась старушка Н.А., ее тетушка, добрейшая, милая и любящая, даже, скажу, праведная по своим добродетелям и любви к Богу. У нас был экипаж с прекрасною вороною лошадью, присланною отцом, две горничных, человек Андрей, приговоренный мною, когда я грузил товарами баржу; он жил в гостинице и оказался прекраснейшим, преданнейшим человеком. Началом моей самостоятельной деятельности была снятая мною через посредство И.М. Вукотича половина почтовой саратовской станции, которая давала рублей около 40 или 50 дохода в месяц. Весной он же, И.М., предложил занять у него 3000 рублей, чтобы начать дровяную операцию. Я поехал вверх по Волге, подрядил и сплавил дрова к Чебоксарам, между Казанью и Нижним, сложил их на берегу для продажи на пароходы, которые теперь умножились, компании "Кавказ и Меркурий". Но эта операция хотя и дала пользу вначале, но кончилась неудачно. Необыкновенное повышение воды в Волге разнесло часть наших дров, ближайших к берегу, и мы потеряли тот доход, какой по ценам должны были иметь, все же с долгом мы расплатились. И как Господь никогда не оставляет верующих в Него, предающих себя в Его святую и благую волю, то Он уже готовил нам вознаграждение за постигшее нас несчастие. Вечером, когда мы сидели в гостиной, жена и тетушка работали, приезжает ко мне жандарм от 408 вице-губернатора Андреева и подает записку. В записке он мне пишет, что Л.К. Нарышкин за обедом у губернатора спрашивал у них, не знают ли они кого-нибудь в управляющие его имением, так как господин Кругликов отказался от управления и уезжает. Оба они указали на меня, назвав мою фамилию. Он спросил, не тот ли это Беляев, который воспитывался у Долгоруковых и потом был замешан в 14 декабря. Ему сказали, что это тот самый. "Я знал его еще в Петербурге, когда был в Лицее; нельзя ли меня с ним познакомить?" Вице-губернатор послал записку, написав его адрес, и просил меня от его имени к нему приехать. В назначенный день я поехал к нему, и он, поговорив со мной о минувших временах, о нашем несчастном происшествии, о сибирском хозяйстве и о Репьевке, спросил: "Не хотите ли вы занять у меня место управляющего? Прежний, с которым я расстаюсь с большим сожалением, уезжает". Я поблагодарил его за предложение и, конечно, согласился. Он в то время ехал за Волгу, где у него было от 30 до 40 тысяч десятин, и просил меня приехать в октябре в имение, чтобы принять его, и что он сам в это время будет в Падах. Он в Саратове был у нас, познакомился с женой, которая отпустила с ним за Волгу ее домашнего приготовления водицу, и она ему так понравилась, что он взял с собой в Петербург рецепт, как ее делать.
   Наша жизнь в Саратове была очень приятна; нас беспрерывно посещали родные и знакомые, так что наша молодая жизнь была полна и приятна. Жена моя оказалась хорошей хозяйкой. Все у нас было очень прилично; убранство комнат, очень хорошая мебель, прислуга, повара очень порядочные, так что никомуи в голову не могло прийти, что мы небогаты. Между знакомыми был в это время приехавший с Кавказа коротко знакомый инженер, тогда еще капитан, а теперь генерал Спиридов-Шахматов, товарищ по Гвардейскому экипажу. Когда проходил мимо Саратова наш пароход, мы всегда виделись с братом и радовались с ним успеху нашего пароходного предприятия. Брат уже плавал с женой, обвенчавшись в тот же год и в той же церкви, в имении отца моей жены, родного дяди ее сестры. В этот приход парохода жена моя вздумала отправиться на нем в Нижний к своей старшей сестре, жившей у своей тетки. Но это путешествие ее кончилось очень несчастливо: у нее сделалось воспаление легких и она возвратилась домой. Ничего не зная и не ожидая, я вдруг в 9 часов вечера слышу звонок; выхожу и вижу, что ее уже несут на руках. Я был страшно поражен и не верил своим глазам; ее положили на постель, колотья были очень сильные, так что она стонала. Послал лошадь за доктором, нет дома, за другим - тоже, но наконец какой-то благодетельный врач, вероятно, не проводивший вечера и ночи за картами, приехал. Тогда при воспалениях в легких первое средство было кровопускание; ей тотчас пустили кровь, и она осталась жива. И.М. Вукотич уезжал в Петербург и предложил нам для поправления здоровья жены моей на лето занять его дачу. Она была расположена близ города, и потому мне было очень удобно ходить на станцию каждое утро. На даче у него был прекрасный дом, окруженный террасами и балконами, пропасть цветов, огромный тенистый сад для гулянья с одной стороны, а на другой - молодой фруктовый. Два летних месяца, пока его не было, мы провели на даче, а потом переехали на нашу городскую квартиру и жили до самого отъезда в имение Нарышкина. Но прежде я поехал один, чтобы принять имение, передав брату почтовую станцию.
  

Глава XII. Переезд в имение Л.К. Нарышкина

   Приехав в имение, я застал Льва Кирилловича Нарышкина уже возвратившимся. Он очень рад был моему приезду и познакомил меня со своим главным управляющим, Дмитрием Алексеевичем Кругликовым. Это был господин представительный, очень умный и очень образованный, имевший около Тамбова свое имение. Он прежде служил в военной службе, за дуэль был разжалован, а дослужившись до офицерского чина, как и мы с братом, вышел в отставку. Жена его была grande dame, принадлежала к лучшему кругу общества по воспитанию и образованности. У них было очень много детей, которые прибавлялись ежегодно, а так как имение их в 200 или 300 душ было очень расстроено, то он решился принять место управляющего. Это был честнейший и благороднейший человек, хороший хозяин и благодетельный представитель неограниченной помещичьей власти той эпохи. Понятно, что с таким управляющим Л.К. никогда бы не расстался, как он и говорил. Мы с ним объехали все имение; он познакомил меня с порядком управления, конторскою отчетностью, вполне рациональною и современною, хотя очень сложною. Переговоры с Л.К. были очень кратки, так как я поступал на всех правах и на всем материальном и денежном положении прежнего управляющего. По окончании всего Л.К. уехал в имение жены в Пензенской губернии, а оттуда в Петербург. С прежним управляющим мы пробыли еще неделю, в течение которой приехала его жена, чтобы взять свои вещи; для перевозки вещей я дал подводы, а для них лошадей и карету. Возвратившись в свое имение, его постигла вскоре несчастная и загадочная смерть. Совершенно здоровый он вышел из дома на обычную свою прогулку и уже не возвратился, бросились его искать и нашли сидящим на берегу реки мертвым. Дом, занимаемый им в Падах, был уже очень ветхий, и Л.К. приказал для меня построить новый в два этажа, а до его постройки передал нам с женой свой, в котором помещение было роскошное. В имении была огромная каменная оранжерея, фруктовый сад с шпанскими и других сортов вишнями; в двух отделениях оранжереи были персики, абрикосы, лимонные и померанцевые деревья с плодами. Содержание мое было 1800 рублей жалованья, а потом 3000 рублей, провизия и прочее. У нас в Саратове была очень хорошая мебель, которую Л. К. купил, чтобы меблировать мой дом, который был готов к следующей осени; всевозможные экипажи: кареты, коляски, дроги, дрожки; полная конюшня лошадей; словом, тут для меня, бедняка, было все, что нужно для жизни богатого человека; оставалось трудиться на пользу своего доверителя и для благоденствия вверенных мне тысяч душ меньших братии наших, и трудиться с наслаждением.
   Дом Л.К. Нарышкина, в котором мы и начали свою новую жизнь, был в два этажа; комнат хотя было и немного, не более десяти, но для нашей маленькой семьи дом был даже велик. Зимой приезжал к нам гостить тесть мой с дочерью; весной гостили у нас сестры, так что мы редко бывали одни. Летом приехал Л.К., и мы тогда заняли докторский флигель, а к осени перешли в свой новый дом. Там жена моя родила, и роды были так тяжелы, что за ними последовала родильная горячка, и она в ноябре, через два года нашей жизни в Падах, скончалась в страшных страданиях, и я снова остался одиноким. Но мои добрые сестры снова приехали ко мне; конечно, скорбь моя была очень велика, но присутствие сестер, деятельная жизнь, разъезды поддерживали меня.
   Деятельность моя по управлению была очень обширна; Л.К. возложил на меня полное переустройство имения. Я начал с того, что прежде всего занялся рациональным устройством земли, которой было в этом имении 102 тысяч десятин; я всю землю разбил на участки, засевая по одной десятой участка сряду три года, а на четвертый земля залужалась на 10 лет. Таким способом посев постоянно производился на твердой земле без малейшего истощения, это собственно для пшеницы и проса, озимые же остались на прежней трехпольной системе с урочной огульной работой всего общества на особом участке близ усадьбы, где было гумно, амбары молотильные, сараи, сушильни, рига, куда помещался хлеб в снопах на случай дождей. Вся пшеница на залежной земле, убиравшаяся наймом или изполу и в случае урожая, молотилась для успешности на многих токах разом, лошадьми, так как у крестьян наших не было в них недостатка. Так как имение тянулось на 100 верст слишком, то оно разделялось на три отдельных экономии: Падовская главная, Гусевская и Сергиевская. За исключением их вся земля разделялась на пастбищную для 30 тысяч овец, распределенных по многим овчарням во всех трех экономиях. Тиролец овчар жил при Сергиевском заводе, но заведовал всеми тремя овчарнями. Затем было отведено большое количество земли под сенокос, убиравшийся наймом с предварительной наемкой с осени до следующего сенокоса, когда косцы являлись по получении повестки.
   При имении был винокуренный завод, перерабатывавший рожь в спирт, сплавляемый Хопром в Дон, куда он подряжался. В то время, когда четверть ржи была 2 рубля или 2 рубля 50 копеек, завод был выгоден, но все же он не мог переработать всего хлеба, произведенного имением. Мельница-крупчатка на Хопре имела 22 постава с толчеей и сукновальней. Сперва она была в управлении конторы, а потом сдана в аренду за 4000 рублей. Имение это состояло из 5000 душ и прежде было на оброке. Крестьяне имели по 10 десятин на душу и платили по 10 рублей с души. Но так как на них накопилась большая недоимка, то Л.К. всех недоимщиков обратил на барщину, что, конечно, им крепко не понравилось; это было задолго до меня. Барщина при управляющих, предшествовавших последнему, Д.А. Кругликову, который был человек либеральный и человеколюбивый, была очень тяжела и выполнялась так строго, что один из прежних управляющих, ездивши по работам, в ящике под дрогами возил пучки розог и немилосердно сек за всякую провинку на месте, а сверх того прихожая конторы по вечерам беспрестанно оглашалась воплями несчастных под розгами. При Кругликове все это прекратилось, но как барщина продолжалась, то понятно, что она была им ненавистна, да и бедняки могли ожидать, что опять может поступить такой же строгий управляющий.
   В один прекрасный день, впоследствии действительно оказавшийся для них прекрасным, барщинские пришли ко мне с просьбой обратить их снова на оброк, а когда я сказал им, что помещик сделал уже большие затраты на устройство пашни, постройку амбаров и риг, покупку машин и прочее, и потому не согласится их снова отпустить на оброк, на это возражение они предложили принять на себя работы по запашке, но только не барщиной, а огулом всем обществом. Тогда я им представил всю несообразность такого обязательства, с которым они придут в полное и окончательное разорение, платя оброк, который они теперь не платят, выполняя трехдневные работы. Тогда они заявили мне, что вся вотчина берет на себя их работу, и через несколько дней все общество с их стариками и старостами явилось ко мне и подтвердило их согласие всем обществом, круговою порукою, выполнять бывшую господскую запашку, которая для всех пяти тысяч душ была, конечно, ничтожна. Тогда я согласился просить Л.К. исполнить их желание. Сначала Л.К. долго не соглашался, уверенный, что оброчная недоимка еще более увеличится, и тогда снова придется все ломать, но я также упорно стоял за их просьбу, доказывая ему, что он еще выиграет, но никак не проиграет. Тогда он наконец согласился, написав мне, что соглашается, добавив: "Смотрите не ошибитесь в своей доверенности". Когда я объявил вотчине, что желание их исполнилось и барщина уничтожена, надо было видеть их радость и благодарность, и действительно в течение многих лет они добросовестно выполняли взятые на себя обязательства. Правда, что кроме запашки все другие работы, ими выполняемые, которых пропасть в таком имении, как-то: запрудка мельницы на Хопре, работы на винокуренном заводе, подвозка хлеба, рубка леса и дров для экономии, пастухи при 30 тысячах овец, которых было до 100 человек, их стрижка бабами, - все уже делалось наймом от конторы. Когда эта мера увенчалась успехом, Нарышкин уже не знал, как благодарить меня. В то же время мне прибавилась еще новая работа, управление Заволжским имением в 40 тысяч десятин. Вот как это случилось.
   Нарышкин, бывши в Петербурге, получил от управляющего за Волгой письмо, в котором он просил уволить его и прислать другого управляющего. Л.К. был страшно вспыльчив и подозрителен, и ему сейчас представилось, что управляющий уходил вследствие интриг заволжского приказчика Плаксина, очень умного и дельного человека, знатока в землях и степном хозяйстве. Ему же еще прежде поручены были отвод и принятие во владение Л.К. всех 40 тысяч десятин, и он добросовестно и со знанием дела выполнил поручение господина; вся земля оказалась превосходною. Получив письмо, Нарышкин пришел в такую ярость, что тотчас же письмом из Петербурга просил меня съездить за Волгу, поставить другого управляющего, а Плаксина немедленно отдать в солдаты, если годен, а негоден - не в зачет, а надо не забыть, что Плаксину было 40 лет и что он имел жену и детей. Вот как ужасна была бесконтрольная власть господина над его крепостными рабами, данная законом! Как безнравственно, и какое поощрение давал этот закон всем дурным страстям нашей искаженной природы! Я взял с собой нового управляющего, рекомендованного мне почтмейстером из почтовой конторы, который служил у него писарем по найму, отставного кандидата, и отправился за Волгу. Когда я приехал в имение, то увидел, что управляющий ушел от Нарышкина к графу Нессельроде из корыстных видов большого жалованья и что Плаксин совершенно невиновен. Я определил нового приказчика, а Плаксину велел явиться в Пады, где было главное управление, и приставил его пока надзирателем винокуренного завода, не исполнив ни одной резолюции Л.К., который был так благороден и справедлив, что еще поблагодарил меня за то, что отвел его от вопиющей неправды. Вместе с этим он вверил мне главное управление и Заволжским имением, состоявшим, кроме 40 тысяч десятин, из двух или трех сот пензенских крестьян Чембарского уезда, переселенных туда из имения жены его Марии Васильевны Нарышкиной, урожденной княжны Долгоруковой, и сказал, что передаст мне в управление все имения, что потом и последовало. Падовская вотчина разделялась на три части и в каждой был особый управляющий, зависевший от главной Падовской конторы только отчетностью. За управление Заволжским имением он положил мне гонораром 10% с чистого дохода и 5% с рубля, если я найду покупателя на эти земли.
   Не прошло и года, как новый приказчик оказался негодным и уже в Балакове устроил для себя какую-то аферу. Я его сейчас сменил, а когда Л.К. затруднялся, кого туда определить, я написал ему, что назначаю туда того самого опального Плаксина, который был там прежде, как человека очень способного, а его поведение и надзор за его действиями брал на свою ответственность. На следующей же почте получаю от Л.К. письмо, в котором он пишет: "Согласен

Категория: Книги | Добавил: Armush (26.11.2012)
Просмотров: 376 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа