Достоевский Федор Михайлович - Ф.М. Достоевский. А.Г. Достоевская. Переписка

окоилась, узнав, что ты благополучно доехал. Но ты меня ужасно поразил известием, что болезнь твоя усилилась; неужто это правда? Я все об этом думаю и тоскую. Напиши, что сказал Орт? Ради бога, лечись усерднее, если надо все шесть недель, только бы была польза. Дорогой мой, ты скучаешь, как мне тебя жаль! Я тоже в вечной тревоге и грусти: тебя нет, мама уезжает в субботу, слуги грубят, няньки нет, просто такая мука! Впрочем не тужи обо мне, все обойдется. Тебе пришло два письма: одно от 1-го провинциала с грубыми примечаниями на твои статьи (не стоит пересылать), другое из Царского Села, которое и выписываю, чтобы не прилагать лишней марки.

   Глубокоуважаемый, дорогой писатель!

   Назовите это письмо эксцентричностью, аффектом, как хотите, но я не могу удержаться, чтобы не выразить Вам, не имея счастия лично знать Вас, того чувства, которое вызвала во мне Ваша статья о смерти Жорж З<анд>.⁵³³ Та сила симпатичности, с которою Вы отозвались о Ж<орж> З<анд> и ее святых произведениях, подействовала на меня электрически; к несчастью, я так мало встречала людей, которые могли бы так глубоко понимать личность и умели бы так честно оценивать ее деяния. Примите же, уважаемый писатель, выражение самой искренней признательности за то хорошее чувство, какое я испытывала, читая Вашу статью. Крепко жму Вашу руку. Сельская учительница.

   Повесток получила на 12 руб. Сегодня ужасно удивилась, получив No Нового Времени, тогда как он нам все это время не высылался; думаю, не с намерением ли он прислан. О тебе ничего нет, но говорится о Русском Обозрении, вырезку тебе высылаю. Николай Алексеевич Киреев, член Славянского комитета, твой знакомый, убит турками в Сербии, и по нем служат торжест<венные> панихиды в Славя<нском> комитете.⁵³⁴ Больше ничего не имею сообщить. Цалую твои глазки и ручки и остаюсь тебя горячо любящая твоя Аня.

   Послала посл<еднее> письмо во вторник, напишу (т<о> е<сть> пойдет) в понедел<ьник> 19. Еще раз цалую и обнимаю тебя крепко. Мама хочет что-то приписать.

  

  

  

   <В Старую Руссу.>

  

   Милый друг мой Аня, вчера получил 2-е крошечное письмо твое, от 9-го июля, и спешу, не дожидаясь наших сроков, тотчас тебе ответить. Дело в том, что письмо твое произвело на меня тяжелое впечатление. Значит, тебе трудно будет поправиться здоровьем; но почему же ты пишешь, что придется взять лишь 15 ванн. Но может быть, регулы и не 10 дней будут, а в новом воздухе и при новых условиях жизни пройдут обыкновенно, и к тому же, если даже и 10 дней, то все же останется тебе с лишком месяц для ванн: разве ты их берешь через день? И разве нельзя брать каждый день? Ангел мой, я только и мечтаю здесь об том, что ты, после этого года родов, кормления и трудов за Дневником, поправишь, наконец, в Руссе свое здоровье. Ах, родная моя, у меня сердце болит по тебе; я здесь перебрал все, как ты мучилась, как ты работала - и для какой награды? Хоть бы мы денег получили больше, а то ведь нет, и если есть что, так разве еще в надежде на будущий год, а это журавль в небе. Я, Аня, до того влюбился в тебя, что у меня и мысли лет другой, как ты. Я мечтаю о будущей зиме: поправилась бы здоровьем в Руссе и, переехав в Петербург, уже больше не будешь мне стенографировать и переписывать, я это решил, а если будет много подписчиков, то н_е_п_р_е_м_е_н_н_о возьмешь помощницу, хоть Никифорову.⁵³⁵ Но впрочем подробнее изложу все мои мысли, когда свидимся. Рад за детей, если здоровы. Люби Лешу, мне так хотелось бы видеть Федю. Не пренебрегай Лилей, и если можно, начни ее хоть помаленьку учить читать. У Лили, по-моему, твой характер: будет и добрая, и умная, и честная и в тоже время ш_и_р_о_к_а_я; а у Феди характер мой, мое простодушие. Я ведь этим только, может быть, и могу похвалиться, хотя знаю, что ты, про себя, может быть, не раз над моим простодушием смеялась. Так ли, Аня? Но впрочем тебе все позволено: ты хозяйка моя и повелительница, ты владычица, а мне счастье подчиняться тебе. То есть я свое за собой оставляю и уж от капризов и ипохондрии моей избавиться не могу, но ты никогда не знала, Аня, сколько у меня, несмотря на все это, любви к тебе было, а теперь, я чувствую, точно обновился и точно вновь начал любить тебя, да и никогда не любил тебя так, как теперь. Подожди, ангел мой, я еще тобой займусь, и ты, может быть, увидишь и во мне хорошее.

   Про себя мне почти нечего написать: умираю здесь от скуки, а главное - б_е_з т_е_б_я. Лечение мое до сих пор идет просто плохо. Нервы расстроены ужасно, бывает горловая спазма, что, в последние годы, чрезвычайно редко случалось, разве при крайнем расстройстве нервов. Вчера и третьего дня начинал чувствовать как бы наступление припадка, т<о> е<сть> захватывало душу, как бывает в последнее мгновение перед припадком, когда он случался наяву. Возможность припадка пугает меня, тогда что станется с "Дневником", за который еще я не принимался? Да и напишу ли еще что, потому что чувствую себя расстроенным и как-то расслабившлмся. Впрочем хожу, гуляю, аппетит есть, но сплю мало, часа по три. по четыре в ночь, потому что все потею. Потею и днем ужасно, и это не от того, что стоят жаркие дни: это кризис вод, я знаю это, и к-то знает - может быть, мне и не пойдут на этот раз впрок воды, ибо они оказывают хорошее влияние под непременным условием спокойствия нервов. По ночам же, когда в поту, является скверный сухой кашель. Здесь, несмотря на прелестные дни, не проходит дня, чтоб не налетал часами вдруг вихрь, в буквальном смысле слова, а третьего дня была страшная гроза. С этим вихрем ужасно легко, при постоянной испарине, простудиться.

   Приготовляясь писать, перечитываю мои прежние заметки в моих письменных книгах и кроме того перечитал всю захваченную мною сюда переписку. - Подписался в Библиотеке для чтения (жалкая библиотека), взял Zola, потому что ужасно пренебрегал за последние годы европейской литературой, и представь себе: едва могу читать, такая гадость.⁵³⁶ А у нас кричат про Zola как про знаменитость, светило реализма. - Что до житья моего, то кормят меня скверно, и не скажу, чтоб мне было очень покойно: жильцы ужасно бесцеремонны, стучат по лестницам, хлопают дверями, кричат громко. Не знаю, что скажет Орт; ему бы только поскорей отвязаться от больного, никогда не рассмотрит подробно, кроме 1-го разу, да и первый-то этот раз единственно смотрит из приличия, чтоб не испугать больного небрежностью с самого первого разу. Впрочем, может быть и поправлюсь; только бы нервы успокоить, тогда лечение пойдет на лад. Но непременно пошло бы на лад, если б мы приехали сюда с тобой вместе, т<о> е<сть> если б только это было возможно. Б_е_з т_е_б_я я не могу оставаться подолгу, это положительно. А между тем, уезжая, я хоть и знал, как мне тяжело будет, но все же, в основе, радовался что отъездом - о_б_л_е_г_ч_у тебя, потому что слишком заморил тебя при себе и скукой, и работой, так что ты о_т_д_о_х_н_у_л_а б_ы о_т м_е_н_я и освежилась душой. И вот в своем post-scriptume ты вдруг поражаешь меня.⁵³⁷ Да и написаны-то эти 4 строки таким быстрым почерком и такими разбежавшимися литерами, точно у тебя рука дрожала от волнения. Значит, ты встретила е_г_о в самый последний час, в субботу утром. Да еще прибавляешь: "Подробности после" - это значит, мне дожидаться до воскресения! А между тем, Анька, я просто боюсь. Друг мой милый и единственный: хоть я знаю, что муж, не скрывающий в этаком случае с_в_о_е_г_о с_т_р_а_х_у, сам ставит себя в смешной вид в глазах жены, но я имею глупость, Аня, не скрывать: я боюсь, действительно боюсь, и если ты, смеясь своим милым смехом (который я так люблю), приписала: "Р_е_в_н_у_й", то достигла цели. Да, я ревную, Аня! У меня характер федин, и я не могу скрыть перед тобой моего первого ощущения. Голубчик, я тебе сказал: "Веселись, [поиграй с кем захочешь", но это потому п_о_з_в_о_л_и_л], что люблю тебя даже до невозможности. Твой богатый, милый, роскошный характер (сердце и ум), при твоей ш_и_р_о_к_о_с_т_и, небывалой у других женщин, завял и соскучился подле меня, в тоске, и в работе, и я мог [позволить] (зачеркнута целая строчка) веря в широкость, в совесть и главное в ум Аньки. (Зачеркнуто далее 10 строк).

   Веселая и очаровательная... (зачеркнуто 11 строк). Милая, прелестная ты моя, я пишу это все и {Далее зачеркнуто 16 строк, из которых удалось восстановить часть; неразобранное отмечено точками.} [как бы еще надеюсь, а между тем это так мучает всего меня. Пишешь, что ты любишь меня и скучаешь, но ведь ты это писала еще до встречи с ним, до postscriptum'a! Анечка! ты хоть... а попомни меня, н_е о_б_и_д_ь очень, потеряю в тебе тогда моего друга. Главное, ведь ты мне всего не расскажешь, это наверно. Повторяю тебе: все в твоей воле...].

   Анька, идол мой, милая, честная моя (зачеркнуто слово), не забудь меня. А что идол мой, бог мой - так это так! Обожаю каждый атом твоего тела и твоей души, и цалую всю тебя, всю, потому что это мое, мое! До свиданья - а когда оно будет! Напиши все подробности [(хоть все то и скроешь)]. В каком платье ты была? Становлюсь перед тобой на колени и цалую каждую из твоих ножек бесконечно! Воображаю это поминутно и наслаждаюсь. Анька, бог мой, [не обидь].

   Детей благословляю, цалую, говори с ними обо мне, Аня! Еще раз цалую тебя, да каждую минуту тебя цалую и даже письмо твое, это самое, 2-е, целовал, целовал раз 50.

  

  

  

   <В Эмс.>

  

   Ты меня очень огорчил, дорогой мой Федичка, твоим вчерашним письмом в несколько строк.⁵³⁸ Я вижу, что ты в страшном беспокойстве на наш счет; ты упрекаешь меня, что я тебе не написала. Но, голубчик мой, ведь я тебе написала тотчас же как приехала, т<о> е<сть> в среду, а Пошло оно в четверг, следовательно, ты бы должен его получить в понедельник. По всей вероятности, ты его получил во вторник и теперь на меня не сердишься (ишь какой злой, что-то, должно быть, нехорошее жене написал, если нашел нужным сам зачеркнуть). Дай мне слово, золотой мой муженек, что ты не будешь так беспокоиться, если не получишь письма в назначенный день. Я не могу отвечать за неисправность почты; ты ведь сам знаешь, что я тебе аккуратно пишу и непременно тебе бы написала или телеграфировала в случае чего-либо особенного. Жду от тебя письма завтра, чтобы узнать что-нибудь о тебе. У нас все благополучно, детки здоровы и веселы. В средины именины у нас был пир горой; батюшка служил молебен и освятил дом, а затем было обильное угощение. Дети в этот день причащались. Вчера уехала мама с батюшкой, который уехал к своим в Череповец и проводит маму до Твери. У нас сделалась такая скука. Деточки велели тебя поцаловать, но просили не говорить, что я их ставила в угол за царапанье. Леша ужасно полюбил Биксу и заливается слезами каждый раз, когда Бикса ляжет на землю или убежит; тогда только и утешится, когда Бикса опять встанет. Начинает очень болтать и говорит папа. Вчера бабушка подарила детям по рублю, и эти деньги их очень беспокоили: они уговорили меня пойти с ними вечером в лавки, уверяя, что назад повезут меня "на свой счет". Это было так соблазнительно, что я не могла устоять. Лилька проектировала купить на свои деньги всем подарки и мне галстучек и очень мило покупала и выбирала вещи. Сегодня идем в первый раз на музыку. Нервы у меня чуточку успокоились, но скука смертная, тем более что и книг у меня нет. Письма приходят от нетерпеливых подписчиков, меняющих местожительства, да еще письмо пришло от одного гимназиста (не подписано), очень длинное, но которое не стоит быть посланным; не согласен с тобою, влюблен в Михайловского,⁵³⁹ которого ставит выше тебя. Пришли две повестки на 5 р., еще их не взяла с почты. В газетах ничего нет о тебе, прочитываю их, когда хожу на ванны. Ну что же мне тебе написать еще, дорогой мой, право не знаю, так однообразно идет жизнь. Пальто твое взяла Прохоровна, вот ее адрес: в Измайловском долку, Заротиая улица, д. No 9, кв. No 2, Шахова (там питейное заведение). Погода у нас чудесная, ягод пропасть. До свиданья, дорогой мой, крепко обнимаю и горячо, горячо целую тебя, мой дорогой Федочка, и остаюсь любящей тебя навсегда Аней. Все детки тебя цалуют и обнимают. Напишу в четверг, 22, писала в пятницу.

  

  

   Дорогой мой папочка, письмо твое от [вторн<ика>] до того меня тронуло, что я чуть не заплакала. Как я тебе благодарна и как я счастлива твоим письмом. Дорогой мой, я горжусь твоей любовью чрезвычайно, но часто думаю, что совсем не заслужила такой любви. Я такая обыкновенная женщина, золотая середина, с мелкими капризами и требованиями и имеющая разве одно достоинство, что искренно и беззаветно вас всех люблю четверых. И вдруг меня любит самый великодушный, благородный, чистый, честный, святой человек! Ты не знаешь, Федя, как я иногда горжусь про себя твоею любовью и как ее высоко ценю. Я всегда тебе говорила: "Ты мое солнце, ты на горе, а я лежу внизу и только молюсь". Поверь, что это не фраза, я себе всегда это так представляю и лучше не умею выразить. А тебя я не только люблю и уважаю, а именно о_б_о_ж_а_ю и м_о_л_ю_с_ь. Знаешь, я ведь наши ссоры, даже крупные, ни во что ни ставлю; я тотчас подхожу и прошу простить, вполне уверенная, что они и на тебе не оставили следа, я знаю на себе, что это лишь нелепые подлые слова и дурная привычка, а на душе никогда против тебя зла не было, да и быть не может. Золотой ты мой, если б ты знал, как я раскаиваюсь в иных глупых словах и как этим мучусь: а все хлопоты да заботы, а главное, эти скверные нервы, с которыми не справишься. Чего бы я не дала, чтобы мы не ссорились. Хочу дать себе слово не набрасываться на моего дорогого папочку, как это иногда со мною случается. Еще нужно убить в себе глупую ревность, кот<орая> нет-нет да и начнет меня мучить. Голубчик мой, если б я была с тобой, то была бы теперь у твоих ног за твое письмо. Как жаль, что я не умею выразить того, что у меня на сердце. Насчет медиков будь покоен: все они вместе взятые твоего мизинца не стоят; да и все люди глупы, пошлы, мелки, злопамятны, ты же мой достигнутый идеал и выше всех! Как же могу я подумать о ком другом. До свиданья, дорогой мой, цалую твои ручки и ножки и остаюсь счастливая, счастливее всех женщин в мире, но увы, сумасбродная и брюзжащая

  

   Хотела давеча бросить письмо на почту, да не удалось, а теперь принесли, а потому и приписываю.

   Дивлюсь я на тебя, Федичка. Как ты можешь любить такую старую и некрасивую женщину, как твоя Анька.

   Дорогой папочка, странные мы с тобой люди: десять лет прошло, а мы все больше и больше любим друг друга.

  

  

  

   <В Старую Руссу.>

  

   Милый друг мой Аня, получил вчера твое письмецо (от понедельн<ика> 12 июля). В том, что ты пишешь об няньках, вижу большие затруднения и предчувствую, что, может быть, и совсем не придется, коли все так, добыть хорошую няньку, а это и для тебя, и для детей очень будет вредно. Как это, право, несносно, вот тебе Старая-то Русса, а что всему вредят Прасковья и Аграфена, то в этом сомнения нет. И какая же мерзкая эта нянька, если била Федю. Помнишь, 4 года назад, когда мы вдруг уехали в Петербург из Руссы с Любочкой, то оставили Федю на Прохоровну; ну вдруг теперь бы случилось уехать и пришлось бы оставить детей лишь на няньку, как тогда, и она бы принялась бить их - что бы они вынесли одни, без папы и без мамы? Как тосковали бы в грусти их маленькие обиженные души. - Кстати, ради бога, береги их от коклюша, про который ты пишешь. Но все-таки дал бы бог тебе няньку, а то в самом деле тебе отдохнуть и успокоиться нельзя будет. Это меня очень беспокоит. Обрадовало меня однако же то, [что ты пишешь], что сама со вторника начнешь (т<о> е<сть> теперь в эту минуту давно начала уже) купаться. Значит, регулы были не 10 дней, а всего только три-четыре дня. Это прекрасно; я верю водам и что они тебя непременно поправят, а я об этом только и мечтаю. Напиши мне и о няньках, и о твоем купаньи в подробности. - То, что пишешь об Леше, и что он умнеет, меня очень позабавило. Поцалуй и Лилю от меня за то, что хочет "потрудиться для бога"; а Федю поцалуй и скажи, что здесь все большие и дети катаются на ослах, и что очень много собачек возят тележки, и что я непременно когда-нибудь повезу его с Лилей заграницу посмотреть и покататься. Мне здесь по-прежнему ужасно скучно, хотя нервы поправились, сплю я хорошо и вошел мало-помалу в силу. Орт утверждает, что все это - самое обыкновенное действие вод, над всеми наблюдаемое, и утверждает, что лечение мое идет правильно и успешно и что у меня расширилась и очистилась грудь, так что воздуху я вдыхаю за раз больше и легче. Это и действительно так. Я в третьем этаже, 4 лестницы, а я всхожу по ним без малейшей одышки. У Орта я бываю каждые 6 дней и даю ему каждый раз 10 марок, т<о> е<сть> 3 талера 10 грошей (малый золотой), чтоб был внимательнее. Думаю описать Эмс в "Дневннке",⁵⁴⁰ но Дневник еще только составляю, а все еще не начинал, и он ужаснв меня беспокоит. Когда гуляю, все останавливаюсь у детей и любуюсь ими или заговариваю. Останавливаюсь и у маленьких годовых ребят - все воображаю в каждом Лешу, который наверно меня не узнает. Какой-то Мельницкий, из Москвы, еще молодой человек подошел раз ко мне и объявил, что мы познакомились в Эмсе еще третьего года; [когда] я обошелся вежливо, но его не помню, и он теперь не подходит. Здесь много чрезвычайно даже хорошеньких женщин и прекрасно одетых, но я на них не смотрю. Читаю газеты и изредка Zola. Табак у меня кончился, и я сел на сквернейшие папиросы. Деньги-таки идут, хотя я сильно экономизирую. Много думаю (с тоской и мукой) об окончании года, о Дневнике и обязательстве Некрасову.⁵⁴¹ Ужасно, ужасно! А главное, я совсем один, совсем один.

   Ты, "чтоб я не очень беспокоился" (твои слова), разъясняешь мне встречу "с н_и_м" - встречей в Петербурге твоего прежнего жениха В. Милый друг Аня (хотя друг коварный), я думаю, что ты меня капельку обманываешь, с самым впрочем добрым намерением с твоей стороны, именно "чтоб меня успокоить". Ты, будучи в приятном и веселом волнении, кончила запрошлое письмо известным post-scriptum'ом. Этот post-scriptum совсем не гармонирует с письмом: видно, что он вдруг приписался, от волнения, почти нечаянно, а кончая письмо, ты и не знала, что напишешь его, если б в промежутке не последовало встречи с н_и_м (зачеркнуто несколько слов). Да и почерк другой, литеры поставлены как попало, рука дрожала - это все видно, ну могло ль бы это быть, если б встреча эта относилась к В-ну еще 4 дня назад? Отчего же ты в первом своем письме не написала об этой встрече, а только во 2-м? И наконец, ты сама знаешь, я никогда, никогда не ревновал тебя к В-ну, да и знаешь, что не буду ревновать, а ты пишешь: "отгадай кого и [ревну] ревнуй". Просто запросто я объясняю так: встретила е_г_о (зачеркнуто одно слово), хорошо танцующего и п_о_х_о_ж_е_г_о н_а м_е_н_я, была увлечена, сердечко вспрыгнуло и вот, чтоб подразнить папу (что впрочем очень было мило, потому что невинно и весело) - написала post-scriptum: "угадай кого и ревнуй". Затем, отослав, одумалась, раскаялась, пожалела папу: "начнет, дескать, ревновать", дай напишу ему про В-на. (Зачеркнуто 3 строчки). Что же до В-на, то конечно и того повстречала в понедельник в Гостином дворе, и я этому совершенно верю. Вот он и пригодился теперь как отвод. Весь этот вывод, Аня, я сделал невольно, на тебя не сержусь, ножки твои цалую, а все-таки мне тяжело, что ты отнимаешь от меня доверие, потому что это дурной для меня знак. - Ты уж не вздумай рассердиться на меня; я надеюсь на твой ум, ты не рассердишься. Но, голубчик мой бесценный, очень тяжело здесь мечтать и соображать, подводить выводы, шансы и проч. Ну довольно, цалую тебя беспредельно, а любовь моя прибавляется с каждым днем. Не вздумай, что это ревность прибавляет любви и что помучить человека ревностью в таком случае иногда очень полезно.

   Что же до г-на В., то я, ангел мой, с большим, с большим удовольствием прочел, что ты обошлась с ним ласково и приветливо и что вы "расстались друзьями". Об этом г. В. я здесь довольно много думал и сообщу о нем тебе мои мысли при свидании. Что же до мнения Марьи Михайловны, то она хоть и премилая женщина, но и довольно ограниченная и никогда не поймет иных вещей. По-моему, твои слова: "А праве я была тронута таким восторженным приемом" - самые естественные и благородные. Нельзя не интересоваться таким искренним и совершенно б_е_с_к_о_р_ы_с_т_н_ы_м ч_у_в_с_т_в_о_м, как его чувство к тебе. Сколько я о нем получил через тебя понятия, - это не такой человек, который бы решился загрязнить свое чистое чувство к тебе исканием интриги: тогда разрушился бы его идеал, воплощенный в тебе, и он бы разочаровался и стал несчастным. Равно и ты. Ты до того развита и великодушна, что сама понять можешь, что перейдя через меру - только горестно удивишь его и не только не станешь ему милее, но даже выйдет совсем напротив. К нему-то уж я никогда ревновать не буду, да ведь ты и сама это знала. Вот почему и слова твои в Post-Script.: "Отгадай кого и ревнуй" и восклицание: "Его!" - я совсем не могу отнести к нему: совсем неправдоподобно. Напротив, если я ревновал (а я тебя всего и ревновал-то однажды), то это именно к тому, {Далее зачеркнуто 2 1/2 строчки, из которых разобрана только часть; неразобранное отмечено точками.} [... к которому ты сама мне призналась в чувстве, 2 года назад...] не сердись, не сердись, ангел мой Анька, женка ты моя бесценная, согласись, что если и есть во мне маленькая ревность, то ведь это чувство "невольное"...

   Цалуй детей покрепче; меня не забывай. Дай вам всем господь покой и порядок, чтобы хоть недели-то три отдохнуть. Пиши, Анька. Всякое известие о тебе и о всех вас - обновляет меня здесь и оживляет, точно лекарство. Письмо твое каждое по обыкновению перечитываю раз по десяти. А обо мне не беспокойся, я сам об себе беспокоюсь. Кстати, здесь ужасно легко простудиться. Например, третьего дня: накануне стоял жар в 24 градуса в тени. Утром в 6 часов просыпаюсь - туман сел на все, все белое, как зимой. Выхожу ровно в 7 часов на источник и вдруг чувствую такой холод, что воротился и надел пальто. Когда пришел к источнику и взглянул на термометр, - то увидал, верить ли, 10® в тени - ведь это зима! Прошел час, взошло солнце, туман исчез, подхожу к термометру - 18® в тени. В тот же день в час пополудни - 24® в тени. На расстоянии шести часов - 14® разницы! Ангел мой, сегодня утром слышал увертюру из Ф_и_д_е_л_и_о Бетховена. Выше этого ничего не создавалось! Это в легко-грациозном роде, но с страстью, у Бетховена везде страсть и любовь. Это поэт любви, счастья и тоски любовной! Ну до свидания, до свидания все! Молюсь за тебя. Итак мама уехала. Дай вам бог покоя. Боюсь за вас ужасно!

   Если б случилось что с тобой или с детьми, - то ничего не скрывай, пиши тотчас.

  

  

  

   <В Эмс.>

  

   ...был бы такое совершенство, что наверно бы улетел. {Начало письма утрачено.} Успокойся, дорогой и ясный мой Федочка, и не думай об этом: никогда в нашей жизни не случится такого пятна, такого несчастья, с моей стороны по крайней мере (за Федочку моего я иногда боюсь и даже очень). А что ты меня ревнуешь - так это мне слишком дорого: ревнует, значит любит. Правда? Голубчик мой, не брани меня {одна строчка зачеркнута), потому что не признаю в тебе никаких недостатков, а одни совершенства.

   Дорогой мой, как мне жаль, что у тебя расстроены нервы; ради бога, успокойся и спи больше. Лучше отдохни, выжди, когда справишься с нервами, и тогда примись за дело. Торопливость только повредит делу. Послушайся меня, голубчик. Ты лучше приготовь, а я тебе в миг перепишу, так как успею отдохнуть. Пожалуйста, не думай обо мне (не выдумай воспользоваться моим позволением в другом смысле), я наверно поправлюсь и потолстею, потому что беру ванны аккуратно. Детки все здоровы и веселы. Что тебе сказать об них: ничего они особенного не говорят и не делают. Недавно Лилька говорит: "Я жду, а какой-<то> офицер говорит: если б эта хорошенькая девочка была большая, я бы на ней женился. А я-то думаю: так бы я за тебя и пошла". Каково! Федя взялся съесть 5 кусочков говядины и начал считать да и просчитал 5, так что съел 20 кус<ков> и говорит: "Ну, мама, я никак 5-то пропустил". Ходим на ванны и на музыку, в воскресенье ели мороженое. Сегодня народное гулянье, но мы не пойдем в толкотню, а будем смотреть фейерверк с берега на нашей улице. Писем не было, повест<ок> две на 5 р. 50 коп. Что же сказать тебе еще, мой трижды или, вернее сказать, биллион раз любимый папочка. Дорогой мой, верь в меня и знай, что никогда в жизни тебе не придется краснеть за твою Аньку.

   Тебя крепко цалуют твои любящие Анька, Лиля, Федя и Леша.

   И ведь выдумал же: P. S. писала я будто бы дрожащею от волнения рукою, негодный ты.⁵⁴² Писала 19, это пойдет 22, следующее письмо пошлю в воскресенье 25-го.

  

  

  

   <В Старую Руссу.>

  

   Милочка Анечка, вчера получил твое письмо от 15 июля. Во-первых и прежде всего, расцалуй Федю и поздравь с прошедшим днем рождения; если я и не написал прежде, то здесь про себя помнил о его празднике и мысленно поздравил его. Во-вторых, напиши маме и поблагодари ее от меня за ее приписку и поздравление. Милый друг, если мама уехала, а у тебя еще и няньки нет, то воображаю, как тебе тяжело оставаться одной с детьми при нашей дрянной прислуге. Да неужели нет возможности переменить их всех, - иначе они нас просто в кабалу возьмут, а тебя измучают. Все это меня беспокоит немало, верь мне, Анька. Я очень рад, что ты вздумала отслужить молебен, так и надо. - Всего больше скучаю о том, что так редко получаю твои письма: из двух дней в третий (а в сущности в 4-й) получать от тебя известия очень тяжело. Нельзя ли, голубчик, через день; хоть ничего нового не будет в письме, а все-таки я прочту твое: "Мы здоровы" и буду спокойнее. Я не требую больших писем, пиши хоть по одной страничке (да и нельзя иначе при переписке очень частой), а все-таки присылай почаще. Все-таки я буду покойнее. Я, мой ангел, замечаю, что становлюсь как бы больше к вам всем приклеенным и решительно не могу уже теперь, как прежде, выносить с вами разлуки. Ты можешь обратить этот факт в свою пользу и п_о_р_а_б_о_т_и_т_ь меня теперь еще более, чем прежде, но порабощай, Анька, и чем больше поработишь, тем буду я счастливее. Je ne demande pas mieux. {Я не прошу лучшего (франц.).} - С 18 на 19 число я вынес ночью ужасный кошмар, то, что я тебя лишился. Если б ты знала, Аня, как я мучился. Вся твоя жизнь со мною припомнилась мне, и я укорял себя, как мало ты была вознаграждена, и поверишь ли, кошмар продолжался и весь день после того, как я пробудился, так он был жив. Все 19-е число я продумал о тебе и протосковал, и если б возможно было хоть на 10 минут с тобой свидеться, то, кажется, я был бы безмерно осчастливлен. Напиши непременно, не случилось ли с тобой чего-нибудь восемнадцатого или 19-го числа. А в следующую ночь, т<о> е<сть> наутро в 5 часов, когда проснулся и встал ногами с постели, то почувствовал такое сильное головокружение, что не мог держаться на ногах и падал, и так было минуты три. Затем головокружение, хоть и в меньшей степени гораздо, продолжалось весь день. Я был на источнике, потом у обедни, но все не проходило. Когда стал читать, то буквы мелькали тускло, хотя и мог читать. Вечером пошел к Орту (о котором отчасти переменяю мнение: он человек довольно симпатичный и когда очень надо, то вникнет, а знание его как врача здесь не подвержено сомнению, и он пользуется даже славой). Я попросил его осмотреть меня и сказать, не будет ли со мной удара? Он осмотрел меня чрезвычайно внимательно, со всеми приемами; сжимал мне голову, прислушивался, закрывал мне глаза и внезапно открывал их, - и положительно сказал мне, что нет ни малейшей опасности, [но что все] что не только удара не может быть, но что у меня даже и не к голове прилив крови, а только так кажется; но что все это происходит от моей болезни (легких), что вследствие аффекта действия вод несколько парализирован был желудок, который в моей болезни совершенно подчинен расстроенным легким, но что все это временное и при дальнейшем питье Кренхена уничтожится; кроме того, воды действуют на меня, на этот раз, несколько сильнее, чем прежде, но что все это по ходу болезни и что все эти припадки, головокружения через два-три дня пройдут сами собой. Впрочем, дал мне порошки (Зейдлица) от нервов и желудка и приказал, не ужинав, принять на ночь, "и вы проспите прекрасно, и все пройдет". Так я и сделал, принял порошок и спал превосходно и сегодня, 21-го чувствуя себя как всегда. На вопрос же мой (положительный) - так ли развилась моя болезнь, что мне уже недолго жить? - он даже засмеялся, и сказал мне, что я не только 8 лет проживу, но даже 15 - но прибавил: "разумеется, если климат, если не будете простужаться, если не будете всячески злоупотреблять своими силами и вообще если не будете нарушать осторожную диету". Все это, милый мой ангел, пишу тебе в такой подробности, чтоб ты за меня не беспокоилась (что видно из письма твоего): все, стало быть, по-старому; болезнь хоть не пройдет, но будет действовать очень медленно, разумеется, при некоторых мерах всегдашней предосторожности; но мало-помалу ведь и это можно устроить.

   Здесь, вчера утром на водах я встретил Елисеева⁵⁴³ (обозревателя "внутренних дел" в Отеч<ественных> Записках), он здесь вместе с женой, лечится и сам подошел ко мне. Впрочем не думаю, чтоб я с ними сошелся: старый "отрицатель" ничему не верит, на все вопросы и споры, и главное, совершенно семинарское самодовольство свысока. Жена его, тоже, должно быть, какая-нибудь поповна,⁵⁴⁴ но из разряду новых "передовых" женщин, отрицательниц. Он хотел здесь, по случаю приезда священника, склонить его торжественно отслужить молебен за успех черногорского оружия (была телеграмма о большом сражении и победе черногорцев)⁵⁴⁵ и склонял меня уговаривать Тачалова (священника). К обедне сам не пошел, а я Тачалову сказал, но тот благоразумно уклонился под предлогом, что известие о победе еще недостаточно подтвердилось (и правда), но я уговорил Тачалова сделать русским приглашение подписаться на славян. Это он сделал, был у меня, написал бумагу (воззвание), под которой подписался и сам пожертвовал 15 марок, я подписался сейчас после него и тоже дал [несколько] 15 марок, затем от меня он пошел к Елисееву: не знаю только, подпишется ли Елисеев, ибо семинаристы любят лишь манифестации, а пожертвовать что-нибудь очень не любят. Затем бумага пойдет, через церковного сторожа, по всем русским. Составится ли что-нибудь, неизвестно. Сегодня я Елисеевых на водах не встретил. Не рассердился ль он на меня, за то что я вчера кольнул семинаристов. Жена же его на меня положительно осердилась: она заспорила со мной о существовании бога" а я ей между прочим сказал, что она повторяет только мысли своего мужа. Это ее рассердило очень. - Вообрази характер и самоуверенность этих семинаристов: приехали оба лечиться, по совету петербургского доктора Белоголовова,⁵⁴⁶ а здесь не взяли никакого доктора, свысока уверяют, что это вовсе не нужно, и принялись пить Кренхен без всякой меры: "Чем больше стаканов выпьем, тем лучше" - и не имея даже понятия о диете.

   Голубчик мой, я все еще не принимался за работу и клянусь тебе, Аня, отчасти виною ты: все об тебе думаю, мечтаю, жду твоих писем, - и не работается. В такой тоске, в которой я пробыл 19-е, можно ли было работать? Но ради бога, пиши мне о всех своих обстоятельствах и не скрывай в письмах неприятностей: иначе я буду мучиться и преувеличивать. - Есть ли, наконец, нянька? Ах, ангел мой, тяжело мне здесь без вас. Я впрочем все исполняю: пью воды, делаю моцион. С кушанием только справиться не могу: дают страшную скверность. Напрасно, милочка, не прислала мне письмо того провинциала, который ругается.⁵⁴⁷ Мне это очень нужно для "Дневника". Там будет отдел: "Ответ на письма, которые я получил".⁵⁴⁸ И потому, если можно, пришли его с первой почтой, не жалея марок и н_е у_м_е_н_ь_ш_а_я п_и_с_ь_м_а с_в_о_е_г_о. Напиши мне тоже я_с_н_о и т_о_ч_н_о и н_е_п_р_е_м_е_н_н_о о моем пальто: где я его, приехав в Петербург, найду? Ну до свидания, ангел мой, цалую тебя до последнего атома и в особенности ножки твои. Госпожа ты моя и владычица, не стою я тебя, но обожаю, и женку мою никому не отдам, хоть и не стою. Цалуй детей, Федю, Любу, особенно Лешу. Благословляю их.

  

  

  

   <В Эмс.>

  

   Сегодня утром я получила твое письмо, мой бесценный муженек, и счастлива, что ты чувствуешь себя лучше. Дай бог, чтобы поездка принесла тебе здоровье. Все мы здоровы и веселы, ходим отлично на ванны, и я уже взяла 11 ванн, а дети взяли 24. Носим и Лешу на ванны, и он премило сидит в ванне. Леченье мне приносит пользу: у меня успокоились нервы и усилился аппетит, а это главное. Дети тоже очень много кушают. Няньки у нас пока нет, является их много, да ни одна не водится, все такая дрянь. Но я с детьми справляюсь: я даже положительно думаю, что это будет полезно детям; Федя привык сам одеваться и раздеваться (не говорю уже о Лиле) и, возвращаясь из ванн, сам прибирав! свое хорошее платье. Сидя в ванне, я им рассказываю сказки и учу, басни, и они собираются к твоему приезду выучить три басни. Лиля отлично считает до тысячи и помнит, сколько 2^два-4-8,2-5-10. Няньку нам обещали хорошую, но будет она свободна только 25 июля. Но так как нервы у меня успокоились, то я не очень затрудняюсь детьми. Федя на сообщение мое об ослах и о том, что ты повезешь его за границу смотреть их, серьезно сказал: ну так пусть ослы возят теперь других, пока мы приедем. Недавно он упрекал мальчишек в трусости, "что вы за воины будете, этак вы на войне прятаться будете, трусы вы этакие". Леша более всего на свете любит Биксу, ваву, как он ее называет, и так и затрясется и защелкает язычком, когда ее увидит. У Леши вышел еще зуб. Пришли два длинные письма без подписи, но я их не посылаю, потому очень грузны, а ответа не требуют. Повест<ок> на два руб. Не знаю, известила ли я тебя в прошлом письме о Сл<авянском> комитете.⁵⁴⁹ В день отъезда я сама была в Слав<янском> комитете, но никого там не застала; швейцар мне сказал, что Янкулио⁵⁵⁰ приезжает в среду и тогда его можно застать, а что в зале устроен ящик, в который и бросают пожертвования, а в среду Янк<улио> их разбирает и если приложен адрес, то извещает о получении пожертвования. Я взяла со стола бумагу, надписала, что 25 руб. от Ф. М. Достоевск<ого> из Ст<арой> Руссы по Перерытице, вложила бумажку и сама опустила в ящик. Никакой квитанции я до сих пор не получила, да и думаю, что их нет, а что Сл<авянский> комитет просто публикует в Голосе, кто именно пожертвовал.⁵⁵¹ При мне и другие клали в этот же ящик. В Р<усском> Мире Соловьев напис<ал> в прошлое воскр<есенье> о июньском "Дневнике".⁵⁵² Что тебе еще сказать, дорогой и бесценный папочка; [ты не хочешь верить, что под словом Его я разумела К. и непременно этого неизвестного]. Но, голубчик мой, {Далее зачеркнуто 4 строчки, из которых разобрана только часть; неразобранное отмечено точками.} [чем же я могу наконец тебя уверить, что... здесь и я его вероятно никогда в жизни более не встречу. Поэтому ни за себя, ни за меня не бойся]. Оканчиваю это письмо утром и поскорее посылаю на почту, хотя не знаю, отнесет ли его вовремя эта [подлая] Лукерья. Если получишь днем позже, на меня не сердись, так как сама я бежать не могу, ибо занята с ребятишками, а должна послать. Цалую тебя бессчетно раз и остаюсь тебя любящая страстно и беспредельно твоя Анька, Люба, Федя, Леша.

  

  

  

   <В Старую Руссу.>

  

   Бесценная моя женка, Анечка, цалую тебя за твое ангельское письмецо от 18 июля взасос. Дорогая моя радость, с чего ты взяла, что ты "золотая средина"? Ты редкая из женщин, кроме того, что ты лучше всех их. Ты и сама не подозреваешь своих способностей. Ты ведешь не только целый дом, не только дела мои, но и нас всех, капризных и хло-

  

   потливых, с меня начиная до Леши, ведешь за собою. Но ты в моих делах лишь разменялась на мелкую монету. Ты ночей не спишь, ведя продажу книг и "контору" Дневника, а между тем мы пока еще собираем гроши, да и будут ли рубли-то впоследствии? Но сравнительно с тобою это все мелочь. Сделай тебя королевой и дай тебе целое королевство, и клянусь тебе, ты управишь им как никто - столько у тебя ума, здравого смысла, сердца и распорядительности. Ты приписываешь, "как могу я любить такую старую и некрасивую женщину как ты". Тут ты уж совершенно лжешь. Для меня ты прелесть, и подобной тебе нет. Да и всякий человек с сердцем и вкусом должен сказать это, если приглядится к тебе, - вот почему я иногда и ревную тебя. Ты сама не знаешь, какая прелесть твои глаза, твоя улыбка и твое иногда одушевление в разговоре. Вся вина в том, что ты мало бываешь в людях, а то сама бы подивилась своим победам; но мне, впрочем, это на руку, хотя Анька, царица моя и госпожа души моей, я пожертвовал бы всем и даже приливами ревности, если б ты полюбила выезжать и развлекаться. Как бы я был счастлив мыслью, что тебе весело. А если б и ревновал, то мстил бы тебе любовью. Я вправду тебе скажу, Анька, что когда ты чуть-чуть принарядишься для выезда и капельку оденешься, то ты не поверишь, как ты вдруг делаешься безмерно моложе на вид и хороша удивительно! Я много раз даже дивился. Вся беда, что ты вечно дома в работе, а потому иногда просто [неряшлива]. Нет, Анька, повторяю это, ты должна в эту зиму наделать себе костюмов и выезжать со мною или без меня, все равно. Ты должна веселиться для моего наслаждения. Работы должно быть меньше, и с Дневнином во что бы ни стало надо устроиться иначе, что и введем постепенно, но как можно в скором времени. И, наконец, как ты можешь дивиться, что я так люблю тебя, т<о> е<сть,> как муж и мущина? Да кто же меня так балует как ты, кто слилась со мной в одно тело и в одну душу? Да все тайны наши н_а э_т_о_т с_ч_е_т общие. И я не должен после того обожать каждый твой атом и цаловать тебя всю без насыщения, как и бывает? Ведь ты и сама понять не можешь, какая ты на этот счет ангел-женочка! Но все докажу тебе, возвратясь. Пусть я страстный человек, но неужели ты думаешь, что (хоть страстный человек) можно любить до такой ненасытности женщину, как я тысячу раз уже тебе доказывал. Правда, все те бывшие доказательства - ничто; а теперь, возвратясь, я тебя, кажется, съем. (Ведь это письмо никто не прочтет, и ты никому не покажешь).

   Ну теперь о деле: мама уехала, а ты одна, а про няньку ни слова, значит, ее все еще нет, ну так какое же после того твое спокойствие? Не успокоюсь прежде чем узнаю о няньке. Рад, что берешь ванны. Милый Лешка, я ужасно буду рад, когда его увижу. Пиши тоже мне и об Феде. Милая Лилька! Ах, Анька, как бы нам что-нибудь заработать. Ты пишешь мне свою обыкновенную поговорку, что мы странные люди: десять лет прожили, а все больше любим друг друга. Но проживем и 20 лет, и пророчу тебе, что и тогда ты напишешь: "Странные мы, 20 лет прожили, а все больше и больше любим друг друга". Я по крайней мере за себя отвечаю, но проживу ли 10 лет, за это не отвечаю. Впрочем, здоровье мое хорошо, но не знаю, успешно ли будет лечение. Нервами я несравненно крепче, во время прогулок мне надобно вдвое против прежнего пройти, чтоб устать. Впрочем, и лечение, кажется, будет успешное. Здесь мне встретился некто барон Ган, артилерийский генерал в Петербурге, с которым мы вместе сиживали у Симонова под колоколом.⁵⁵³ Он рассказал мне, что Фрёрах⁵⁵⁴ в Берлине сказал ему, что он н_е_и_з_л_е_ч_и_м, но он (прошлого года) ездил к Вундерфрау в Мюнхен (ты, вероятно, слышала; она лечит от всех болезней каким-то своим секретным способом и в_с_е_х в_ы_л_е_ч_и_в_а_е_т, и к ней съезжаются со всего света, а доктора в Германии - ни слова не смеют сказать против, потому что вылечивает совсем неизлечимых) и что та о_ч_е_н_ь помогла ему, так что и теперь он себя чувствует прекрасно. Впрочем он тоже пьет здесь Кренхен. Вот бы на будущее лето мне съездить в Мюнхен, да и с тобой бы (от малокровия), тем более, что она денег почти не берет. Все лечение у ней не более 10 дней, так что в случае неудачи всегда можно отправиться потом на Кренхен. Это я, разумеется, в том случае говорю, когда твердо буду уверен, что 500 руб. на поездку воротятся потом пятью тысячами. - Но во всяком случае здесь, теперь, и здоровье, и, кажется, лечение мое как нельзя лучше идут. Но вот в чем страшная беда, Анька: Дневник, Дневник! - Я только что сел писать и вижу по всему, что запоздал до невозможности. Мне остается здесь писать дней 12, но что это за дни! Веришь ли, совсем нет времени! Встаю в 6, одеваюсь и в 7 пью воду. Возвращаюсь в 9, завтракаю и отдыхаю до 10 (ибо все моцион делал). С 10 писать, полчаса на приготовку, и пишу до 12, но с 12 до часу опять моцион, так предписано. В час обед, после обеда нельзя сейчас приниматься, а главное это время у меня на письма иногда уходит (вот почему, Анька, не сердись, если теперь начну писать маленькие письма). В 4 часа опять на воды, в 6-м домой; тут надо сесть за переписку, но в 7 опять вставать и делать большой моцион. В 8 чай, а затем в 10 спать, - так что в сущности всего часа 2 на сочинение и часа 1 1/2 на переписку - ужас, ужас! что я написать могу? То ли дело дома ночью? Да и Дневник выходит такой дрянной, такой мизерный, а его, как нарочно, надо бы издать как можно щеголеватее, иначе капут! Одним словом, Анька, я в тоске, в литературной тоске. Да кроме того - тоска об вас: не случилось ли с вами чего? От этого я уже решил, что не могу избавиться. Я думаю, Аня, что выеду отсюда 7-го августа. Я рассчитал, что могу еще дней 9 заниматься и писать в Старой Руссе, то-то бы хорошо. Ангел, я у твоих ног, цалую и обожаю тебя. Молюсь тебе и за тебя. Цалую взасос, всю, всю. Цалуй деток. Скажи им, что папа приедет скоро. Ах, голубчики-, кабы вас уберег господь! Ах, Анька, кабы бог тебе послал хоть капельку поздороветь. Пишешь, что нет книг. Но, друг мой, ведь есть Библиотека для Чтения, на которую можно подписаться. Не жалеть же грошей.

   Твой весь, обожатель твой и влюбленный в тебя муж твой

  

   P. S. Анька, радость, вспомни {Далее зачеркнуто 1 1/4 строчки, часть удалось воспроизвести, неразобранное отмечено точками.} [что ты мне сама обещала... Все, все...]. Сдержи слово моя (зачеркнуто одно слово). Это очень важно, очень важно. Слышишь ли, п_о_н_и_м_а_е_ш_ь л_и? (зачеркнута строчка).

   Цалую 5 пальчиков на твоей ножке.

   Цалуй детишек.

  

  

  

   <В Старую Руссу.>

  

   Бесценная Анечка, спешу тебе ответить на твое письмо от 21⁵⁵⁵ (именно спешу, потому что времени совсем нет из-за Дневника). Напрасно, ангел мой, так встревожилась моею ревностью, я хоть и помучился, но теперь я опять во все [время] хорошее верю, а в Аньку я всегда верил и буду верить. Но об этом потом, приеду, наговоримся. Аня, я решил что 7-го августа (т<о> е<сть> в субботу на будущей неделе) непременно отсюда выеду, потому что в пятницу кончится ровно 4 недели моему леченью. Орт говорит, что и не надо больше. Вот только не знаю, пойдет ли впрок мне леченье. Боюсь, что мало, хотя уже теперь чувствую себя сильно укрепившимся: нервы спокойны, и даже физической силы больше, нужно вдвое пройти пешком против прежнего, чтоб почувствовать усталость. Зато здесь с самого приезда чувствую усиление хрипоты (орган), но вместе с тем ощущаю ясно и чрезвычайное расширение дыхания, т<о> е<сть> уменьшение одышки. Что-то скажет конец лечения. Гаргаризирую горло и боюсь, не простужусь ли, потому что беспрерывно осипаю. Завтра схожу к Орту. Елисеевы находят, что я очень поправился и удивлялись, когда я сказал, что мне 54 года; они дают мне 40 лет с н_е_б_о_л_ь_ш_и_м. (Ужасно странные люди, она же