Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - По Корее, Маньчжурии и Ляодунскому полуострову

а истоками Сунгари.

   Мы отправляемся к той части Пектусана, на северо-восток, хде видна эта как будто расщелина.

   Уже час дня.

   - И зачем идем, когда я говорю вам, что там щель,- ворчит проводник.

   - Он сам видел ее? - спрашиваю я П. Н.

   Он сам не видел, но товарищи охотники были в том китайском лесу и видели, как сверху падает вода из глубокой и высокой щели.

   - Надо идти,- говорю я.

   Мы идем. Новые, периодичные, минут через пять, вихри все более и более сильные, от которых вздрагивает земля.

   Иногда, когда мы идем, под нами слышится гул пустоты.

   Мы идем до щели три часа, все время любуясь озером и видами, снимая фотографии и делая засечки на новые открывшиеся места.

   Вот последний подъем, и там должна открыться щель: сердце бьется от усиленного подъема, от напряженного ожидания, лошадь давно оставлена с проводником, который, спустившись вниз, ведет ее и едва виден.

   Щели нет...

   Такой же грозный и неприступный бастион и здесь; в углублении, как и везде. Отсюда виден весь Пектусан, и везде все шире обнаженная и неприступная стена. Я смотрю в бинокль и вижу внизу под нами, где идет наш проводник с лошадью, воду. Щели нет, но вода есть. Где, на какой высоте ее источник? Чтоб узнать, надо спуститься. Нам предстоит очень тяжелый спуск вниз по карнизу одного из крыльев этого гигантского бастиона, чтоб найти начало источника. Лучше не смотреть ни вверх, ни вниз, лучше бы и совсем не спускаться.

   Но вечер приближается; морозит; страшные вихри все сильнее; темные тучи ползут из кратера, и уж не видно озера.

   Прощай, прекрасное! Всегда останешься ты в моей душе, как чудная мечта, как сон, который трудно отличить от действительности. Несмотря на короткие мгновения, проведенные здесь, я уже сжился с тобой: мне близки и безмятежная тишина твоя и твои дикие вспышки; кажется, что привык я к тебе, что уже давно-давно знаю тебя.

   Я не люблю круч.

   С мужеством труса, с мужеством отчаяния, стиснув зубы и умертвив вое в себе, я зверем, дорожащим только своей жизнью, цепляясь руками и ногами, проворно, как по лестнице, спускаюсь по уступам камней. Камни надежные, твердые, на шаг расстояния друг от друга, но как тяжело делать этот шаг! Ноги, как сросшиеся, не хотят ступать! Ступай, ступай, несчастный!

   Вот где опасность! Что перед ней хунхузы, барсы, тигры? Вот настоящие владыки этих мест - эти утесы, эти вихри, которые вот-вот сорвут и бросят туда вниз; эта надвигающаяся ночь, которая закроет скоро все эти бездны, и не будешь знать, куда ступить, а морозный холод ночи пронижет насквозь легкое пальто. Что-то с H. E. и его спутниками? Скорей, скорей же!

   А когда остается сажен тридцать до пологого откоса, я уже беспечно и весело, как самый отважный ходок, шагаю и даже прыгаю с камня на камень.

   Гоп! Последний прыжок, и опять я на ногах, на твердой земле - хочу стою, хочу иду; опять живой и здоровый.

   О боже, неужели мы с П. Н. были там? Здесь, снизу, вся обнаженная вершина Пектусана еще более напоминает гигантские грозные бастионы, круглые башни, обстреливающие все выступы.

   Но некогда: скорей, пока светло, окончить осмотр оврагов.

   Что это шумит?

   А! вот откуда пробирается вода!

   Барометр! Разница высоты - 1630 футов. Ниже, следовательно, поверхности озера на 330 футов. Это и возможная глубина озера. Подземный ход из озера сюда. Вода красивым узким ручейком стремительно падает вниз, и чем ниже, тем круче.

   От этого оврага дальше, среди желтого леса, тянется темная полоса и уходит на северо-запад. Сколько видит, глаз кругом - везде беспредельная равнина.

   С правой стороны, стоя лицом к Сунгари, вьется еще одна темная полоска среди желтого леса и соединяется с тем оврагом, у которого стоим мы.

   Так как направо и дорога наша, то мы и спешим осмотреть уже пройденный другой овраг.

   В трех верстах от спуска, по обратному направлению, пришли мы и к этому второму истоку. Он значительно больше первого - если там силы три, то здесь их около пятнадцати. Я определяю силы на глаз, руководствуясь опытом предыдущих лет. - Солнца уже нет, ночная мгла на всем, и только две-три вершины во всем округе видят еще опустившееся солнце.

   Последний подход к оврагу был очень неудачный: мы взбирались полчаса на какую-то вершину для того, чтобы спуститься назад по той же дороге. Совсем стемнело.

   - Проводник говорит, что он здешних мест не знает.

   - Плохо. Ну, не знает, так ночевать надо здесь: благо вода и корм для лошадей есть, а вот и несколько деревьев, следовательно и дрова есть.

   Я повел свою лошадь к ручью. Странная вещь, вот уже третий день лошадь моя стала спотыкаться на каждом шагу, точно слепая.

   - Да она и есть слепая,- говорит П. Н. Осматриваем и убеждаемся, что несчастная лошадь действительно слепая.

   Тянем ее к деревьям, где корм, и там в овраге устраиваемся.

   Все устройство заключается, впрочем, в том, что мы рубим ножами ветви, ломаем их руками, собираем сухостой и разводим костер. Лошадь выпускаем на поляну, она жадно ест сухую траву. П. Н. пригнулся и ищет голубицу. Уже почти сухая, сморщенная голубица все-таки пища и лучше, чем ничего. Несколько ягод съел и я, но я не любил их никогда и теперь не люблю.

   Да и не хочется есть - ни есть, ни пить. Я очень устал. Вот разгорелся костер, тепло, сидишь и хорошо. Я так устал, что даже рад наступившей темноте: на законном основании можно сесть и не идти дальше. По горам трудно ходить: воздух разреженный, и тут еще эти леденящие вихри. Как-то H. E.?

   Шесть часов, но уже совершенно темно.

   Там из вулкана все еще клубятся темные тучи: курятся. Ветер рвет и мечет, и нет от него спасенья. Огонь, и искры, и дым бьют то в лицо, то летят в противоположную сторону и опять бешено возвращаются к нам.

   Все темнее, и дрожь пробегает по телу,

   - П. Н., лошадь бы привязать.

   - Пусть поест,- куда она уйдет, несчастная, слепая.

   И П. Н. ложится, ложится и старик, я принимаю на себя караул.

   Пошел к лошади,- жадно ест. Пусть поест, часа через два привяжу.

   Хуже всего, что папиросы вышли.

   Долго ждать до света. Смотрю на часы: половина седьмого. Полчаса всего прошло с тех пор, как эти заснули.

   Что-то делает H. E.? Может быть, где-нибудь, как и я, сидит теперь. Но там нет ни воды, ни дров. Воды им и не нужно, так как согласно уговору лошадей Сапаги должен был отвести в лагерь. А без дров трудно им будет, если опоздают. Плохо я рассчитал время - в этих горах изменил глазомер.

   Что-то мокрое?! Дождь? Это нехорошо, надо будить.

   Проснулись, пошли, сломали две молодые лиственницы и устроили род шалаша. Легли и опять заснули оба.

   Дождь свободно проходит сквозь шатер и мочит нас. Вода понемногу пропитывает окружающую вечнозеленую траву, протекает мелкими струйками под намокшие пальто, сапоги, шапки - уже мокры шея и руки, а резкий ветер сильнеет, и не перестает дрожь, несмотря на костер.

   Нет, надо идти хоть сучья ломать. Надо, но нет охоты шевельнуть пальцем: словно нет меня, я отделен от себя, и теперь я другой, уже непосильный для себя груз. Этот груз с неимоверным усилием, а все-таки подвигаю кое-как ближе к огню. Лицу жарко и ногам жарко, кажется, сожгу себе сапоги. Но спине все-таки холодно. Лошадь надо бы привязать. Ах, это П. Н., он идет за лошадью, ну спасибо, а то я устал.

   Все это уже сон - я, согнувшись перед костром, сплю.

   Просыпаюсь от нестерпимого холода. Дождь как из ведра, костер почти потух, смотрю на часы; десять часов.

   - П. Н., П., вставайте же, пропадаем все.

   - Голова болит.

   - Будите проводника, идем в лес и за лошадью.

   Встаем, идем, но лошади не видно.

   - Легла,- говорит П. Н.,- не найти теперь.

   Наломали сучьев, кое-как развели опять костер. Перестал было дождь, и вдруг пошел снег. Кто-то воет. Это проводник?!

   П. Н. смущенно слушает.

   - Что он говорит? - спрашиваю я.

   - Говорит, что дракон очень сердится, и он боится, что мы пропадем, потому что пошел снег. А снег пошел, он не остановится - это зима - и завтра будет столько снегу, что если мы и вытерпим, то все равно пропадем без дорог.

   - Скажите ему, что во сне приходил ко мне дракон и сказал, что если я отдам ему лошадь свою, то он перестанет сердиться.

   Проводник быстро, оживленно спрашивает: что я ответил?

   - Я сказал, что я согласен.

   Старик удовлетворенно кивал головой. Через несколько минут снег перестал, и над нами совершенно чистое небо.

   Старик радостно говорит:

   - Дракон перестал сердиться.

   Костер ярко горит. Но опять туча и дождь. Старик убежденно говорит, что теперь скоро все пройдет, потому дракон умилостивлен.

   Оба, П. Н. и проводник, лежа чуть не в луже, засыпают.

   Туча проходит, небо звездное, но дождь идет. Ветер еще, кажется, злее и ножами режет тело и руки, и дым летит в лицо. Часть земли из-под костра освобождается; я ногами отгребаю пепел и ложусь: сухо и тепло. Разбудив П. Н. на дежурство, я моментально засыпаю.

   Я открываю глаза. Час ночи. Костер ярко горит. П. Н. и проводник не спят. Вызвездило и ясно, хотя темно. Небо усыпано звездами. Большая Медведица так близка к горизонту, что кажется рукой достанешь.

   Еще пять часов до дня. Начинает просыхать понемногу.

   Старик совсем повеселел.

   - Дракон спит.

   Но ветер надоедливый нагло рвет и мечет по-прежнему.

   Покурить хорошо бы, но есть и пить не хочется.

   А все-таки истоки всех трех рек исследованы.

   Но само озеро только красивая игрушка и ничему в деле улучшения судоходства помочь не может... Теперь это ясно, как день.

   Я вспоминаю Тартарена, когда он в отчаянии кричал:

   - Алла, алла, а Магомет старый плут, и весь Восток и все девы Востока не стоят ослиного уха!

   Я прибавляю:

   - И леса его, и золото его, которых у нас в Сибири во сто раз больше, и все богатства, которых у нас на Алтае во сто раз больше, ничего не стоят в Корее.

   Остается одна чистая наука: да здравствует она!

   Пойти посмотреть лошадь. Нигде не видно ее. Где-то возле леса резкое кошачье мяуканье. Наконец и я если не вижу, то слышу господина. А может быть, где-нибудь в этих кустах уже крадется барс.

   Нет, лучше идти к костру. Вот хорошее дерево, начну ножом рубить его, часа на два работы - согреюсь, и время пройдет.

   - Кто идет?

   - Вы что тут делаете? - спрашивает П. Н.

   - Да вот дерево рублю.

   - Давайте нож, идите спать, я больше не буду спать...

   - Да у вас голова болит?

   - Прошла.

   - А у меня горло прошло,- говорю я,- ну, спасибо, рубите...

   "Хорошо бы дома в теплой кровати теперь",- думаю я и с отвращением сажусь, как приговоренный, в свою тюрьму: с одной стороны, пламя в лицо, с другой - ветер с ножами, мокрая земля, мокрое платье - насквозь мокрое.

   Все это пустяки, одна ночь, и перед нансеновскими испытаниями стыдно и говорить об этом.

   Измучен, устал, сколько впереди еще... И ни заслуг, ни славы... Нет, что-то есть... есть... есть... что же? А, Сунгари и выясненный вопрос истоков... По новой дороге пойдем, где не была еще нога европейца, да и здесь, в этих дебрях, не была, у этих мнимых щелей впервые тоже стоит человек.

   Пусть сердится дракон, тайна вырвана у него.

   Рассвет. Я просыпаюсь.

   П. Н. уныло говорит:

   - Пропала лошадь...

   - Господи, как холодно. Ну, пропала, что же тут сделаешь?

   - Я все-таки еще пойду искать ее.

   - Где проводник?

   - Ушел дорогу искать.

   П. Н. ушел, я остаюсь один.

   Жуткое чувство одиночества в этой мокроте. Все промокло - седло, попоны, сам. Брр... какая гадость! Поднялся на ноги: не хотят стоять ноги, тело тяжелое. Но костер тухнет, и надо идти за сучьями. Иду, ломаю, смотрю - нигде не видно лошади... Вспоминаю ее: какая несчастная она была, слепая, покорная... Если тигр ее схватил, проиграла ли она что-нибудь? Все-таки жалко ее.

   П. Н. пришел и, сказав угрюмо: "Нет лошади" - повалился и уже спит.

   Солнце взошло. Где же проводник? Сел дневник писать, но руки окоченели, окоченели и слова: тяжело, неуклюже, и одна фраза отвратительнее другой.

   Странно, отчего есть не хочется? Восемь часов, и ровно двадцать четыре часа, как я не ел уже.

   Выше поднялось солнце, такой же ветер, но солнце и костер сушат и греют.

   Все спит. Как-то голо и уныло смотрит с своей вершины Пектусан и вся неприступная твердыня его, все так же вылетают облака оттуда, и, сидя здесь, я чувствую пронизывающий холод его вершины.

   Все та же желтая скатерть лесов перед глазами и синяя даль гор. Все подернуто какой-то мглой, точно не выспалось, как и я, и не ело больше суток.

   Чей-то голос! С горы спускаются пять лошадей, и впереди H. E.

   - Все благополучно? - кричу я.

   - Какое благополучно: трех солдат нет.

   - Как нет?! - вскакиваю я.

   - Пока вылезали с озера наверх, нас сразу захватила ночь, ну и сбились, куда ни пойдем, везде кончается кручей. Спускались, поднимались, опять спускались, дождь пошел, намокли. Главное лошади - без лошадей все-таки как-нибудь бы справились.

   - Какие лошади?

   - Две вьючные, которые были с нами...

   - Но почему же этих людей не отправили в лагерь, как ведь и было предположение?

   - Ну, вот, Сапаги... Не понял или побоялся идти... Вылезаем наверх, а он тут и с лошадьми... Лошади и зарезали... Я просто выбился из всех сил... Полушубок намок, тяжесть, словно сто пудов на плечах, идти вверх прямо не могу, не передвигаются ноги, могу только вниз двигаться. Подошли опять к какому-то спуску - нельзя спускаться, надо опять идти вверх, назад. Главное, вижу, что я их задерживаю, пройду два шага и упаду, лежу, не могу встать. Ну, думаю себе, я пропал, за что же другие пропадать будут, говорю им: "Подождите здесь, я попробую спуститься и крикну вам снизу, есть ли выход. Если со мной, не дай бог, что случится, старшим назначаю Беседина. Если устанете, имеете право бросить лошадей". Ну и полез вниз... лез... лез... Я уже не знаю, как только и не убился... Сегодня посмотрел, откуда спустился...

   - Какие распоряжения вы оставили относительно розыска людей?

   - Послал Ив. Аф. и сам вот ездил. Ив. Аф. послал на прежнюю стоянку. Там был пожар, и светилось, когда мы были наверху... Если они пропустили лагерь, то, наверно, попадут на Буртопой.

   - Дайте папиросу и едем...

   - Ах, Ник. Георг., ну где там еще мне было думать о папиросах: вот взял красного вина, несколько сухарей.

   - Да вы сами курите же?

   - Да теперь не курил, не ел и не спал.

   - Что вы делали?

   - Всю ночь звонил в колокол, стрелял, жгли костер, пока были дрова, потом на шест поставил фонарь, так как глухой он,- одна только светлая сторона,- ну и вертели его, как маяк... Я только и попал на фонарь... Буря - выстрелов в нескольких шагах не слышно... Корейцы разбежались... Корму лошадям нет, воды нет, дров нет.

   - Здесь и вода, и дрова, и корм,- показал я на свою ночевку, которая теперь была уже далеко под нашими ногами,- надо сейчас же перевести лагерь сюда, потому что не уйдем же, пока людей не разыщем.

   - Я думаю, они уже погибли.

   H. E. оборвался и замолчал.

   Только теперь я заметил, как изменился он за ночь. Осунулся, складки на лице, напряженный взгляд, и вся фигура и лицо отжившего, высохшего старика.

   - Полно вам. Три солдата, чтоб погибли.

   - Замерзнут...

   - Да ведь мороз всего градус, два.

   - Ну и обледенит - все ведь мокрое, спички размокли, выбьются из сил...

   - Ну, выбьются, остановятся, начнут драться, наконец, чтобы согреться. Я ведь мокрый, и П. Н., и проводник: сели, просохли, силы появятся, опять за дровами...

   - Да ведь у вас они есть...

   - Да не такой же холод... Ну, они, вместо дров, пойдут... Не беспокойтесь, человек такое живучее животное... Как же вы попали в лагерь?

   - Я и не знаю. Слез я в овраг, осмотрел, крикнул им: "Обходите вправо". Ответили: "Идем", и все смолкло. Я лег и думаю, ну хоть не задержу их. Спать хочется, знаю, что засну - пропал, а сам уже засыпаю... Слышу, что-то камни около меня шевелятся: упало на меня... "Кто?" Сапаги. "Ты как попал?" - "Моя капитан пошла? Айда, ходи".- "Не могу".- "Надо ходи, лежать нет надо". Пошли мы... Идем, идем и ляжем. "Надо ходи". Вдруг свет фонаря... Оказывается, я лежал в последний раз в десяти саженях от лагеря... Прихожу, спрашиваю: "Солдаты пришли?" - "Нет",- говорит. Повернулся к палатке, кричу: "Н. Г., солдат нет!" - "Да и Н. Г. нет",- говорит И. А. Ну, тут я совсем... Я ведь думал, что и вы задрогли...

   - Все трое?

   - Да ведь ночь же какая... Чем еще кончится? Не можем мы не простудиться.

   - Ну, у меня вчера, когда выступали, горло так болело, что глотнуть не мог, теперь все прошло... Ну, едем скорей.

   Вот и лагерь. Полное разрушение: кроме В. В. все разбежались, палатки сломаны, вещи разбросаны.

   Ив. Аф. уже приезжал с Буртопоя - солдаты там! Ура! послал им спирту и пищу И. А., а сам уехал в горы разыскивать лошадей, которых солдаты упустили.

   - Как упустили?

   В. В. не мог объяснить.

   - Ну, в таком случае сниматься и отступать на Буртопой... Папирос дайте.

   - Моя чай варила...- говорит В. В.

   В. В. в маленькой китайской шапочке с красной шишкой и обмотанной вкруг головы косой,

   - Ну, давайте ваш чай...

   - Моя щи варила...

   - Давайте щи.

   - Я вчера,- говорит H. E.,- три раза пробовал есть, три раза вырвало.

   Совсем другой человек опять стал H. E.: повеселел.

   - Верно, значит, я рассудил, что на Буртопой послал,- говорит он.

   H. E. говорит и уплетает щи.

   Я съел три ложки - тошнит.

   - Давайте чаю.

   Чай с каким-то салом. Заставил себя выпить, и сейчас же все назад.

   Китаец, Сапаги и маленький урод Таани укладывают тюки.

   - Лошадей поили?

   - Воды нет.

   - Снег кипятите, Сапаги, бросьте укладку, берите снег и варите...

   Напоили кое-как лошадей, И. А. подъехал.

   - Нет... Главное, с тюками ведь. Так все-таки им легко бы было, а с тюками пропадут... Главное, Серый слепой ведь.

   - Другая какая лошадь?

   - Маленькая белая, самая умная, положим, и колокольчик на шее, слепому-то и слышно...

   - Ну, укладывайтесь, едем.

   Все тот же ветер и холод, и во всей своей неприступности перед нами великолепный Пектусан, сегодня весь покрытый снегом.

   - Скажите старику,- говорю я,- дракон молодец, задал нам трепку.

   - Он говорит, что это за то, что лодку спустили.

   - Ну, рассказывайте, H. E.: что же вы делали вчера?

   И H. E. рассказывает, пока мы укладываемся.

   - Рассказывайте все с самого начала.

   - Ну вот, пришли мы...

   - Хороший спуск?

   - По камням. На глаз - почти отвесно, а дальше россыпь... Ведь мы потеряли лот... Ну, ищу я глазами камень.,. Смотрю, внизу на берегу озера лежит камень, ну так, с три кулака... Ну, думаю, камень, значит, есть, и полез вниз. За мной остальные, лодку разобрали, я надел на плечи пробки,

   - Голова не кружилась?

   - У меня не кружится...

   - У людей?

   - Ни у кого... И. А. как кошка лазит... У Хапова камень оборвался, слышу: "Берегись, берегись". Смотрю, прямо на меня летит. Я стою - одна нога на одном камне, другая на другом: куда беречься? Только вправо или влево туловище наклонить. Ну, я, положим, так и приготовился... все равно, как из ружья целит: нацелился прямо на меня, я влево, да спину повернул и схватился за камень... Как хватит по пробкам на спине... Ну и цел и удержался... Так и спустились. Стали лодку собирать. Камень мой, в три кулака, оказался скалой саженей в пять. Снизу вверх смотреть, так просто не веришь себе, как спуститься тут можно. Когда мы спустились, озеро слегка волновалось, вода прозрачная, такая, что не видишь ее. Ключ падает с горы. Пока падает, едва заметно, а где-нибудь в лощинке воды не видно... Пока собирали лодку, приготовляли лот, поднялась такая буря, что стоять нельзя. Снизу рвет, камни поднимает вверх... Спустили лодку, поехал сперва И. А. - не может выгрести... прибило назад. Потом И. А. полез вверх, назад в лагерь, а я с Бесединым сели в лодку, гребем, на шаг не подвигаемся... Тут как-то стихло было, мы двинулись сажен на двадцать, и сразу такой порыв, что полную лодку налило: маленькое озеро, а волны полтора аршина. Положим, лодка хоть и полная воды, но держится...

   - Сколько градусов?

   - Семь.

   - А в воздухе?

   - Три... Промокли... ноги не терпят и грести нельзя, тут и пароходом не выгребешь, прямо так и выбросило на берег... Бились-бились, все по очереди пробовали, то же самое... Зальет лодку и выбросит... Глубина страшная, это прямо видно: от берега мелко, а там сразу обрывается и уходит в глубину обратным откосом, почти везде так... Контур снял.

   - Инструменты благополучно спустили?

   - Благополучно... Ну, пока работали, смотрим, солнца уж мало видно. Промокли, продрогли, да и делать больше нечего... Вытащили лодку, опрокинули ее, веревки для лота положили под нее, весла и полезли назад.

   - Лодку не унесет в озеро? Вода в озере, не заметили, опускается, поднимается?

   - На полсажени высоты заметно как будто понижение. Может быть, это волны, может быть, усыхает. Ключи есть - бьют из скал.

   - Трещина есть в озере?

   - Когда я выехал на лодке, видно было, что на северо-востоке нет, а на западе какая-то бухта. Я не рассмотрел...

   - Я стоял перед этой бухтой на восточной стороне, как раз напротив, такие же стены отвесные, как и везде.

   - Ну, значит, нет выхода. Впечатление, собственно, от озера - игрушка... И опасная игрушка... В смысле же питания рек...

   - Об этом и говорить нечего - горсть воды.

   Все уложено, и мы покидаем негостеприимную гору. От нее веет холодом и неуживчивостью. Какой-то взбалмошный, больной дракон. Дурит, как только может. Вот уже опять летят облака из него, и даже здесь качает ветром нас.

   - Нет, подыматься было трудно,- говорит тихо весь поглощенный рассказом H. E. и, по обыкновению, улыбается,- назначили скалу, половину дороги, а доползли - оказывается и пятой части не прошли еще. Вдруг туча подошла к краю, и вдруг всю ее втянуло в озеро, и сразу темнота. Как только закрыло тучей, озеро буквально черное стало, а потом все исчезло. Я уж думал ночевать где-нибудь на полдороге, да негде было. Уж и не знаю, как долезли, через каждые три-четыре сажени - отдых... Я последним полз...

   Камни летят из-под ног тех верхних: один по колену так хватил, что, думал, свалюсь... Вышли наверх, просто как выкачали все из меня: ноги дрожат, дышишь уж не легкими, легкие как будто лопнули, а так как-то, всем телом... Тошнит, голова кружится, упал бы, кажется, и заснул, умереть согласен, что хотите, только дальше не идти. А тут дождь как из ведра, сразу намочил, промокли и хоть что хочешь... Сто лет проживешь, а не забудешь этой ночи... Тьма, дождь, рев такой, что голосов не слышно: господи, что уж это такое. Я уж так и думал: ну, конец.

   Между тем, пока мы ехали и H. E. рассказывал свои впечатления, наступил вечер, и опять сразу тьма, мы сбиваемся с дороги, благодаря проводнику, который хотел пройти покороче, попадаем в овраг истоков Тумангана, валимся, падаем, теряем вьюки, разыскиваем их и уже собираемся с лошадьми, вконец изморенными, вторично ночевать в какой-то трущобе, когда на два сигнальных выстрела услышали наконец где-то далеко-далеко ответные выстрелы. Заметили звезды и пошли напрямик. Выстрелы ближе, ближе, затем свистки, огонь костра, и мы над оврагом Буртопоя. Где-то там, в бесконечной глубине.

   Спустились. Тепло у костра - солдаты, корейцы, рассказы и суд над всеми.

   Корейцы на каком основании бросили лагерь?

   - Не было дров, не было корму и воды.

   Виновник проводник. Он сам не знал, что есть вода на Пектусанс. Никто не виноват.

   Очередь за солдатами.

   - Вы поступили правильно, что бросили лошадей, но зачем вы, во-первых, не развьючили их: жаль несчастных животных, а во-вторых, почему вы не привязали лошадей?

   Выступает Беседин.

   - Позвольте, объяснить... Когда H. E. крикнул нам: направо - мы так и пошли. Шли-шли - приходим, такой же овраг. Что делать? Назад пошли, поднялись на самый верх, опять на то место, откуда начали спускаться, опять запутались, опять назад... Стали выбиваться на вашу дорогу - Павел днем ходил за вами,- ну, так и пошли, дошли до того места, где проводник вас через овраг проводил, стали делать ступеньки, сошли сами и лошадей, господь помог, спустили. Тут обессилели, попали в какой-то овраг - трава. Надо покормить лошадей, а самим отдохнуть. Пустили лошадей, сами сидим. Мокрые, давай греться: стали бороть друг друга, возиться, вроде как будто тащим в плен друг дружку. Сколько времени прошло, так и не знаем. Спохватились - и нет лошадей. Туда, сюда - нет лошадей. А темно, ревет, как в трубе, и не видно и не слышно. И вещи, которые сняли с себя, не найдем. Ну что ж? - поискали-поискали, а уже все мокрые, коченеем, сами пошли... Куда идти? Огонь в лесу горит: знаем, что это Буртопой, наше же пожарище. Компас у меня. Я хоть и не умею читать, а стрелку, как стоит, заметил и звезды заметил. Спустились в овраг и пошли по стрелке. Шли-шли, тут светать стало, видим, и Буртопой под нами. Спустились, от горящего пня огонь достали, наломали сучьев, огонь развели. Отогрелись, тут корейцы приехали, погодя и И. А.

   - Ну, молодцы, значит. Не простудились никто?

   - Господь миловал...

   - Ну, спать.

   - Ужинать будете? - спрашивает И. А.

   - Мне только чаю и спать.

   Хорошо в балагане. Горел и он, но не сгорел весь,- одна стена прогорела. Да, вот расследовать, кто не залил огонь...

   Расследование ни к чему не приводит,- последние ушли, оказывается, корейцы. Все собрались в балагане и сидят вокруг костра. Рассказы о проведенных двух днях.

   Корейцы все время дрожали от страха и холода. Они очень извиняются, что, убедившись, что здесь на Буртопое нет хунхузов, ушли сюда. Я говорю им, что я не в претензии,- другое дело, если бы мы остановились там, где есть вода, корм лошадям, дрова.

   - Конечно, конечно,- соглашаются корейцы.

   Старик кореец, наш проводник, с детским добрым лицом, незлобивый и кроткий, мужественный охотник на тигров, первый стрелок из лука, за что в свое время и получил от императора похвальный отзыв, и на его могиле поставят, когда он умрет, высокую палку, а на ней райскую птицу или дракона, а при жизни его все называют его полным именем Дишандари (стрелок, получивший похвальный лист).

   Я спешу оправдать выносливого старика и говорю:

   - Я сказал Дишандари, что мы в тот же день снимемся с лагеря - он поэтому и заботился выбрать стоянку, наиболее попутную для наших будущих целей. А если б он знал, что будет, то и выбрал бы ту, где мы ночевали.

   Дишандари очень смущен, тронут моими словами, а корейцы радостно кричат со всех сторон:

   - Так, так...

   Я смотрю в его прекрасное лицо, ласковые, не уверенные в себе глаза и говорю П. Н.:

   - Скажите ему, что у него ноги заячьи, глаза волчьи, сердце тигра, а душа женщины. И он недаром Дишандари.

   П. Н. передает - среди корейцев восторг. Дишандари на мгновение становится героем на пьедестале своих подвигов. О них теперь энергично говорят. П. Н. слушает их говор и весело смеется.

   - Они говорят, что каждое ваше слово как золото падает, что вы все понимаете, каждого человека знаете, что он думает. Что если б их начальники так все понимали, то Корея не хуже бы других была, а их начальники такие же глупые, как и они, и только бьют и грабят их не хуже хунхузов.

   Разговор переходит к результатам наших исследований.

   Они очень разочарованы в том, что из озера нет выхода. Никто из них этого выхода не видал и там не был, но так уж говорят у них из рода в род.

   Относительно Ялу (Амноки), откуда она вытекает, покажет завтрашний и послезавтрашний день, которые мы посвятим исследованию южной и западной стороны Пектусана.

   Я говорю им, что Пектусан был прежде кратер, показываю лаву, объясняю все лежащие перед нами инструменты. Несмотря на поздний час, интерес у корейцев и наших не ослабевает.

   Речь опять заходит о таинственном озере - есть ли там жизнь?

   H. E. и его спутники говорят, что голубицы там множество, видели одну птичку.

   Я спрашиваю Дишандари, что это за тропки внутри вулкана, по отсыпям,- вероятно, потоки воды?

   - Нет, это изюбры ходят туда в шестую и седьмую луну, когда много оводов, а в озере нет их. Он и другие охотники тогда стерегут их у выхода, и он, Дишандари, таким образом убил на своем веку пять пантов, продал рога каждого от 200-300 рублей, по оценке начальства, которое другую половину таким образом украло у него.

   - А если б вниз озера спуститься и там их подстеречь?

   - Там, конечно, совсем другое бы дело. Пока они лезут на откос, их всех перестреляешь, а они ходят табуном, голов в тридцать - пятьдесят.

   - Ох ты, боже мой,- говорит Беседин,- нас бы вот так, русских, которые не боятся в озеро лазить - враз это сколько же денег? По пятьсот рублей - полторы, нет, пятнадцать тысяч.

   - А теперь там и лодка есть,- говорю я.- Bor, действительно, вам, русским людям, составить артель, человек в десять, и в мае приходить сюда: жень-шень, изюбры, тигры, барсы - богатыми людьми все сделаетесь. Человека три спустились бы в озеро, а семь проходы стерегли бы. А то, если все спуститесь, вас будут стеречь, как изюбров.

   И Беседин, и Бибик, и молчаливый Хапов оживленно начинают обсуждать возможность такой артельной организации.

   Я с своей стороны увлекаюсь и назначаю, если такая экспедиция составится, дать им двести рублей на обзаведение с тем, чтоб они сделали промер озера.

   Вот компас, вот его употребление - все новые дорожки, все входы и выходы в этой трущобе, все поселения - кто их знает? А узнав, они могут сообщить о них и получить хорошие деньги. Быть в случае надобности проводниками. Вот образец простейшего журнала, простейшей съемки,- они люди грамотные.

   Но, конечно, прежде всего надо научиться уважать хозяев здешних мест. У каждого своя религия, и нельзя смеяться над ней. О женщинах тоже надо забыть. Надо уметь и с хунхузами дружить,- они научат и корень искать, и звериные места покажут, и золото.

   Два часа ночи, однако. Вот что я предлагаю корейцам: не хотят ли они поискать наших лошадей - за каждую лошадь я заплачу по пятнадцати рублей.

   Корейцы согласны и сейчас же идут. Солдаты тоже решили идти искать растерянные вещи: предложили сами,- вчера они выспались и тоже сейчас идут.

  

   Семь часов, яркое солнце, тепло, ветру нет.

   Сегодня я умываюсь. Все руки исцарапаны, в нескольких местах содрана кожа,- это результаты прошлой ночи, когда ломал ветви для костра.

   И. А. возится с перекладкой вещей - отсюда мы идем уже налегке: лодку оставили на озере, палатки отправляются с корейцами обратно - изломало их, да и громоздки и мало пригодны.

   По лесу несутся радостно отчаянные вопли возвращающихся корейцев:

   - Гей! Ги! Ги, ги!

   Гонят наших двух лошадей: слепую и белую. Вот они уж на опушке, а за ними радостные белые корейцы. Впереди, с колокольчиком на шее, умненькая белая лошадка, сзади нее, как слепой кобзарь за своим поводырем, плетется серая слепая лошадь.

   Трогательная картинка.

   На их спинах вьюки, их нашли в укрытой долинке, где была трава и снег.

   Белая, вероятно, водила своего слепого товарища на водопой к снегу, а затем они возвращались опять в долинку.

   Когда подошли к ним корейцы, белый тихо, приветливо храпнул, а серый остался таким же равнодушным, поникшим, каким был всегда.

   Чтоб выбраться в эту долинку, им пришлось спускаться с очень больших круч, и как слепого учил белый ставить куда надо ногу - осталось их тайной. Но результат этой тайны - трогательная дружба между ними: они не расстаются. Белый пошел пить, и серый за ним - пили, пили. Затем белый смело подошел к мешку с овсом и рванул его зубами, серый подошел и то же самое проделал. Насыпали им овса, стали есть они, и все корейские лошади стараются присоседиться к ним. Серый с покорностью слепого равнодушен, но белый прижимает уши и ляскает зубами на все стороны, как только приближаются чужие лошади.

   Моей лошади не нашли, а может быть, и не искали.

   - Дракон себе взял одну, а этих сам снес в долину - лошади не сошли бы своей силой. Этих лошадей посылает дракон, посылает с ними и счастье начальнику экспедиции, ждет его большое счастье.

   С какой глубокой верой и даже завистью говорится это.

   Мы поели с H. E. и отправляемся на исследования истоков реки Амноки.

   Возвращаемся мы в Буртопой засветло, выяснив, что все овраги по направлению к Амноке сухие.

   - Амнока вон где берет начало,- показывает проводник на Малый Пектусан.

   Это верст пять к югу от Большого.

   Остаток дня мы проводим в приятном ничегонеделании.

   Возвратились солдаты, принесли кой-какие потерянные вещи, видели медведя,- черного, небольшого,- стреляли, но не попали.

   Корейцы собираются в дорогу, мы тоже завтра на рассвете выступаем: поесть и спать пораньше.

   Сапаги предлагает рассказать сказку, имеющую отношение к здешнему месту. И, пока пища варится в котлах, мы все усаживаемся и после пережитых треволнений благодушно слушаем высокого длинноногого Сапаги в его полуевропейском костюме, с дамской прической на голове.

   Кончил Сапаги свою сказку, я закрыл глаза, и опять в фантастически иззубренных, почти отвесных стенах кратера, там, в глубине, сверкает предо мной озеро ярко-изумрудное, представляя из себя со всей окружающей на сотни верст местностью и самим Пектусаном что-то до того ошеломляющее, что не можешь забыть и, как очарованный, точно видишь это все опять наяву. Кажется, опять стоишь и смотришь на близкое голубое небо - беспредельно нежно-желтую, как золото, даль лиственных первобытных лесов! Смотришь на эту белую гору, на иззубренные, как башни, как старинные замки, вершины кратера. Смотришь туда, в глубь его, где этот безмятежный изумруд озера, где так тихо, так уютно, где все эти повороты в черных стенах, точно улицы заколдованного города с его дворцами и башнями. Первые впечатления сменятся другими, потрясут, может быть, до основания вашу душу все эти явления не успокоившегося еще вулкана, этого не вышедшего еще из периода сотворения мира клочка земли. А какая охота! Здесь изюбры, здесь тигр и более кровожадный, чем он, барс; здесь не торопится бросать свое лакомство - голубицу при виде человека черный медведь; стада серн, антилоп и горных козлов. Здесь первобытно все: трава в рост всадника и первобытный лес. Здесь фазаны, лебеди, гуси, утки, речная и болотная дичь. Здесь произрастает лучший и драгоценный жень-шень, целебный корень, продающийся на вес золота.

   Эти девственные места ждут еще своих охотников, своих Эмаров и Куперов! Охотники, мы должны прибавить, забегая вперед, должны быть в обществе не меньшем, чем двадцать человек, потому что разбойники хунхузы, как оказалось,- такая же реальная величина здесь, какою некогда были индейцы в свое время в Америке. Ждут эти места и художников! Сколько найдут они своеобразного очарования во всей этой дикой, чисто фантастической азиатской красоте! Одна Сунгари чего стоит! Сунгари со своими берегами, какими только может представить фантазия,- блестящая, коварная, изменчивая, но всегда поразительно прекрасная. Это отсюда кристально прозрачным каскадом падает она туда, вниз, в это беспредельное море желтого, золотого леса, в голубом небе.

   Корейцы уложились и уезжают. Мы прощаемся.

   Я даю им обещанную премию, плачу за простой, и корейцы быстро собираются в обратный путь.

   - Итак,- говорю я на прощанье,- мы с драконом теперь друзья?

   - О, да, да,- радостно кивают головами корейцы,- вон какая погода.

   Тихо, и в безоблачной синеве угрюмо, неподвижно нахохлился спокойный теперь Пектусан. С невольным уважением я смотрю на него: страшного врага уважаешь.

   - Он, верно,- говорю я,- покатался сам сегодня на лодке, и ему понравилось...

   Корейцы смеются.

   - А вы сами на нас никакой претензии не имеете? Может быть, вас в деревне кто-нибудь обидел?

   - Никто не обидел.

   - Спросить: довольны ли переводчиком? - спрашивает П. Н.

   - Спросите.

   - Довольны, всем