Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - По Корее, Маньчжурии и Ляодунскому полуострову

p;   - Кто вы? Откуда вы? - спрашивал нас начальник города, он же начальник сотни казаков, когда мы с H. E., отворив его дверь, неожиданно вышли из мрака.

   - Мы - первые, сухим путем прибывшие к вам из Владивостока,

   - Но, позвольте... Как же вы прошли через лагерь хунхузов?

   - Какой лагерь хунхузов?

   - Да ведь нас осаждают шестьсот хунхузов, и морских и сухопутных... Вчера еще ночью расправились под городом с одной семьей, которую подозревали в доносе. Я уж послал донесение...

   Я развел руками: никакого лагеря нет.

   - Как нет? Вероятно, хунхузы спали и не заметили вас. Ну, счастлив ваш бог. Мы с минуты на минуту ждем нападения.

   - У вас много войска?

   - Семьдесят два казака среди шести тысяч жителей китайцев, совершенно парализованных хунхузами.

   Можно сказать, приехали наконец в безопасное место.

   Любезный командир пригласил нас к себе, познакомил с своею женой, первой европейской дамой в Бидзево. Дама эта в то мгновение, когда мы входили к ней, сидела на кушетке, бледная, с широко раскрытыми большими черными глазами.

   Пока подавали чай и ужин, мы слушали грустную повесть напряженных вечным страхом нервов. Конечно, женщинам с такими нервами не место в такой обстановке.

   - Я уговаривал ее уехать,- говорил муж.

   - Но теперь, зная обстановку, я без тебя умру от страха за тебя.

   Мы опять в давно забытых условиях пили чай с сахаром, молоком, хлебом и сливочным маслом, пили водку и ужинали.

   А потом нас отвели спать в здание храма, занятое казаками. Красивое здание, с узорными китайскими крышами, за чугунной узорной оградой, с прекрасною набережной. Был отлив, и теперь море далеко-далеко от берега сверкало серебряной полоской в блеске луны.

   - Как это вышло, что казаки поместились в зданиях храма?

   - Но где же больше? Ведь, когда им надо, мы их пускаем сюда.

   Я подумал, что если бы к нам, русским, пожаловали бы друзья другой национальности и устроились бы в наших храмах...

   - Китайцы добродушны? - спросил я.

   - Да ничего... когда чувствуют силу, а когда вот так с семидесятью двумя человеками: виляют... и сам черт не разберет, кто из них хунхуз, кто нет.

   Ох, как хорошо и крепко мы спали эту ночь! А утром любезные хозяева нас еще раз покормили, напоили чаем, и мы, окруженные толпой китайцев, вышли на улицу, чтоб ехать дальше.

   Общее впечатление этого Бидзево - какое-то всеобщее недоумение. Недоумевают и, очевидно, не понимают, в чем тут дело, китайцы; не знает, как быть и держать себя, эта горсть русских. Их отношения к китайцам и китайцев к ним неясные и условные.

   - По одним делам я сам разбираюсь, по другим - отсылаю их к их судьям. А таможней заведывает еще китайский чиновник. А вот тут недалеко есть город, так там ихний фудутун не хочет уезжать, и конец. Ничего еще как следует не устроено, и до всего приходится своим умом и за свой ответ додумываться: больше на политике и выезжаешь...

   Политика и русская сметка, очевидно, помогают командиру, и отношения у него с местным населением простые, условно-добродушные.

   Вышла на улицу проводить нас и единственная дама здешних мест, симпатичная и в то же время глубоко несчастная жена командира.

   - Какой прекрасный день,- сказал я ей.

   - Тем страшнее будет ночь...

   Ее черные глаза широко раскрылись, и темная страшная ночь сверкнула в них. Вот ужас жизни!

   - Неужели вы без конвоя?

   - За день ведь они успеют добраться до нашего пикета,- отвечает ей муж.- А то,- обращается он к нам,- подождите, мы к вечеру ждем доктора, при нем пятнадцать человек конвоя.

   Даже у П. Н. пренебрежительная гримаса. Что до Н. Е., то тот давно уже сидит на своем облучке и, отвернувшись угрюмо, слушает наш разговор. Когда мы уже выехали за город, П. Н. со слов переводчика и наших ямщиков-китайцев говорит:

   - Это все сами китайцы их и расстраивают. Может, пятьдесят каких-нибудь хунхузов шляется, как в каждом городе, а они нарочно раздувают, чтоб боялись... Положим, что как и надеяться на них: сегодня нет хунхузов, а завтра все они хунхузы,- с китайцами тоже шутки плохие.

  

   Страна от Бидзево до Порт-Артура представляет несколько другой характер в сравнении с проеханным уже нами побережьем Ляодунского полуострова.

   Местность гористее, пахотных полей меньше, и урожай значительно беднее здесь. Нет той заботы о полях, нет больше мирных, оживленных картин сельского хозяйства: групп, работающих в поле, работающих около фанз молотильщиков кукурузы, гоалина; групп, возящихся у компостных куч.

   Здесь хозяйство стало как бы второстепенным уже делом, и в фанзах и около народу мало,- больше старики; многие фанзы стоят пустые. Ушли ли их обитатели, привлеченные заработками в Порт-Артуре, совсем ли ушли, испугавшись иноземного нашествия?

   В двадцати четырех верстах от Бидзево наш казачий пикет из шести казаков.

   Пикет расположен в одной из фанз деревни. У ворот стоит часовой казак: желтые лампасы, желтый кант на фуражке - забайкальские казаки.

   Поели и дальше поехали.

   Военный доктор едет с конвоем - четырнадцать казаков.

   H. E. кричит мне:

   - Вот как люди ездят!

   Смотрят на нас доктор, казаки, стараясь угадать, кого мы с H. E., сидящие на облучках, очевидно, прислуга, везем там, внутри. У меня оттуда выглядывает П. H., у Н. Е. еще важнее смотрит кореец в своем национальном костюме, который, впрочем, наполовину умудрился растерять, так как постоянно или пьян, или спит,

   - Кого везете? - сонно спрашивает последний казак H. E.

   - Японского и корейского министров,- так же апатично отвечает ему Н. Е. и в свою очередь спрашивает: - Хунхузы есть?

   Казак нехотя бросает что-то, чего за дальностью расстояния разобрать мы уже не можем.

   Вечереет. Совсем уже мало пашни, горы толпятся, и скоро придется переваливать через них. Уже впотьмах подъезжаем к следующему селу, где стоит казацкий пикет.

  

   Чем ближе к Порт-Артуру, тем больше заметно присутствие русских.

   На узком перешейке, между двумя морями, где видны оба берега, посреди перешейка возвышается целая земляная крепость.

   Тут же лагерь русский. Идут какие-то маневры; группа офицеров на берегу.

   От китайского города Бичжоу, пока совершенно еще самостоятельного, идет большая дорога в горы, за которыми скрывается Порт-Артур. Китайский город уцелел среди наших владений, потому что он принадлежит каким-то родственникам богдыхана. Прежде вся окружность платила подати этим родственникам. Теперь подати платит население нам, но и родственники богдыхана не зевают и вымогают вторую подать в свою пользу пыткой.

   По дороге оживленное движение: идут, едут в арбах, на ослах. Прекрасный тип верховых ослов, высоких, на тонких ногах, с тонкой, нежной, как шелк, светлой шерстью. Очевидно, они дороги, потому что сидят на них китайцы богато одетые, в богатых китайских седлах, с дорогими попонами, расшитыми на них шелками и золотом драконами, зверьем и изречениями.

   С тем же любопытством, с каким я смотрю кругом, смотрят и китайцы и русские.

   Очевидно, для всех в новинку все, что теперь происходит.

   Чтоб быть правдивым, не могу не заметить, что по дороге попадались иногда русские, которые при встрече, например, их экипажей с китайцами, без церемонии ругались, кричали и требовали, чтобы китайцы сворачивали немедля, хотя бы от этого китаец рисковал с своей неуклюжей запряжкой свалиться под откос.

   Быстрота и беспрекословность, с которой китайцы торопились исполнять эти требования, казалось, удовлетворяли кричавших, но не думаю, чтобы они удовлетворяли китайцев. На меня по крайней мере все это производило тяжелое впечатление чего-то старого-старого, давно забытого.

   Какому-то солдатику, который кричал в толпе китайцев, я говорю:

   - Зачем вы кричите?

   - Помилуйте, ваше благородие,- я один здесь назначен: не буду кричать на них, как справлюсь?

   И еще энергичнее он продолжал свою ругань и крики.

   Собственно, такой же ответ вы услышите и от более интеллигентных.

   - Нас здесь очень мало - авторитет необходим... Посмотрите на англичан: они бьют, да не так, как мы... И если этого не делать здесь, в Азии, где нас, собственно европейцев, горсть, то все погибнет...

   Ссылка на англичан постоянная и столь же неверная.

   В Порт-Артур мы приехали поздно вечером.

   Долго возили нас по каким-то тесным, грязным, темным китайским улицам, пока мы не нашли в одной из двух гостиниц грязного, маленького, темного номерка,

   И то помог какой-то военный, так как содержатель гостиницы, господин Афу, китаец, отказал нам.

   - Глупости, Афу, дай номер,- приказал военный.

   - Ей-богу, нет.

   - Прогони буфетчика в город.

   - Так разве.

   И вот вместо буфетчика поселились мы...

  

   За три дня, что я пробыл в Порт-Артуре, я увидел, правда, все, но разобраться во всем этом трудно.

   Чувствуется, что это все только самое первичное начало того, чему конец не нам увидеть.

   Общее впечатление такое: люди пришли, дальше что?

   - Здесь, с этим только полуостровом, узким, как нога, только и поставить одну ногу, а другую куда? На одной долго не простоишь... Только здесь ничего серьезного не получишь.

   Что надо для серьезного?

   И вам говорят военные люди:

   - Надо изгнать японцев из Кореи, чтобы поставить и другую ногу, чтобы иметь такой по крайней мере порт, как Шестаков.

   У каждого своя специальность, и что другое говорить военным?

   В общем, впечатление недавно завоеванного края - обстановка, напоминающая немного Болгарию после войны, во время оккупации.

   Но там было проще. Очевидно, здесь наша задача не столько победить, сколько внести культуру. Какую культуру? Чувствуется два противоположных направления. Одно за то, чтобы признавать за побежденными без войны китайцами полную равноправность, их право жить, как они хотят жить; за это направление моряки с Шестаковым во главе и инженеры путейские во главе с очень умным, талантливым и очень дельным инженером Кербедзом.

   Другое направление за то, что мы, русские, пришли сюда жить, и будем жить, и заставим все и вся сообразоваться с нами, и ни с кем сообразоваться не будем.

   В этом направлении многое уже сделано и, вероятно, все остальное сделается: энергично вводится русское денежное обращение, уже принят в торговлю русский вес.

   И то и другое значительно удорожило жизнь. Дороговизна жизни растет очень.

   Говор местных людей удалось послушать в первый же вечер нашего прибытия в Порт-Артур за ужином в общем зале.

   За соседним столом ужинала группа военных самого пестрого состава: артиллеристы, военные инженеры, просто военные.

   Какой-то адъютант, человек лет сорока, с мрачными энергичными глазами, с торчащими ежом густыми седеющими волосами, морщил свой маленький лоб и, жестко вычеканивая слова, долбил:

   - А я китайца бью, бил и буду бить, потому что иначе это будет не дело, а черт знает что.

   - А если не велят?- бросил маленький блондин - артиллерист - и раздраженно закрыл, свои большие бледные глаза.

   - А не велят, так сами и пожалуйте делать.

   - Вас просят.

   - А меня просят,- я иначе не умею.

   - Глядя на вас, и солдаты бить станут,- небрежно говорит ему красивый, выхоленный военный инженер.

   - И бьют.

   - Не приказано,- отвечает не спеша инженер,- и зачем? Зачем я стану подвергать себя ответственности: не приказано. Я человек закона: не приказано. Пусть работа вместо четырех тысяч стоит сорок тысяч: не приказано. И ни я, ни мои солдаты пальцем не трогают. Лежишь - лежи... не приказано.

   А на другой день инженер путейский доказывает мне, что китаец работает не хуже русского, но только не поденно, а сдельно.

   - Китаец и без того работает за грош: сорок копеек куб обыкновенной земли - цена неслыханной дешевизны. Но сдельно не хотят им сдавать работы, а гоняют на поденную,- платят, правда, пятнадцать- десять копеек в день, но куб вгоняют в десятки рублей... И факт, что на всё цены растут здесь неимоверно и будет то же, что и во Владивостоке.

   По утрам мы пьем кофе в одной булочной, где подают не консервы, а настоящее молоко. Там же пьет свое кофе какой-то иностранец, типичный и характерный.

   - В английских колониях цены не растут,- англичане приходят, чтобы взять, а не дать. У русских же наоборот, цена сразу поднимается до того, что никакого дела, нельзя делать... Русские дают, но не могут, не умеют брать.

   - Правда, что англичане дерутся?

   - Это глупые сказки... Я хорошо знаю англичан: это единственная нация, которая умеет вести дело колоний. Нигде нет таких удобств, той дешевизны, нигде вас не ставят так лицом к делу и нигде не дают столько прав. Англичанин каждому, дает свободу и только помогает делать дело, а все остальные, кроме Бельгии еще, нации провалились в колониях, не исключая и Франции... Здесь, в колониях, Франция спела свою песенку, как все латинские народы: сами французы это отлично сознают... При нашей жизни мы еще увидим, как из рук французов уйдут все их колонии,- вот так же, как из рук испанцев... Будущность за англичанами, со временем, за немцами...

   Симпатичный уголок Порт-Артур?

   Пока нет. Может быть, это суровый закон необходимости, но на мирного гражданина тяжело действует хотя бы такая уличная сценка.

   Улица полна военными и их дамами, а посреди улицы с самой благодушной физиономией пехотный солдатик, с бляхой городового, ведет, держа по косе в какдой руке, двух китайцев.

   На лицах китайцев стыд и растерянность, встречные китайцы с опущенными глазами угрюмо сторонятся.

   Ведь в России гоголевских времен городничий, правда, тряс за бороды, да и то глаз на глаз, а так, чтоб за бороды водить по улицам - не приходилось что-то видеть. А коса у китайца, пожалуй, еще священнее, чем борода у русского.

   Что сказать о самом городе?

   Маленький китайский городок, ютящийся у бухты, спешно перестраивающийся для новых нужд.

   Местность кругом голая, без растительности, открытая холодным ветрам.

   Эти ветра уже начались, и мелкая пыль осыпает и бьет в лицо. Неуютно на улице, неуютно в этих китайских, хотя и приспособленных уже к иной жизни, фанзах.

   Общий говор и интерес минуты: продолжатся ли увеличенные оклады после Нового года, или надо будет бежать назад в Россию?

   О бегстве помышляет каждый, и я не встретил ни одного человека, который помирился бы с мыслью основаться здесь.

   Способ сообщения - дженерики - маленькая ручная колясочка на двух колесах, которую везет сильный китаец. Способ неприятный и тяжелый.

   В то время как сухопутные военные заняты укреплением берегов, моряки думают над здешней бухтой. Бухта глубока, но очень мала. Пароход "Херсон" прямо чудо выкинул, повернувшись в бухте. И притом бухта с одним очень узким выходом. И следовательно, с нашим флотом может легко повториться здесь то же, что случилось с испанским в Сант-Яго.

   Если углубить южную бухту, проделать в скалах еще один выход в море, то, конечно, положение значительно улучшится. Но все это требует и денег и времени, и при всем том и приливы, и отливы, меняющие высоту горизонта на 14 футов, и Вейхавей, в нескольких часах езды отсюда, все-таки останутся.

   При таких условиях Порт-Артур хотя и будет стоить много, но никогда не достигнет Владивостока ни в прямом, ни в переносном смысле, в том смысле, что никогда он не будет владеть Востоком.

   И другой торговый порт здесь - Талиенван благодаря скалам своего побережья и той же разнице горизонта не обещает большой будущности.

   И все здесь, кажется, сходятся в том, что на Желтом море нет хорошего порта,- хорошие порты в Японском море, глубокие, укрытые, незамерзающие, с разницей горизонта в 2-3 фута.

   А Порт-Артур, Синампо - это только морские станции.

   И не будь туманов и замерзаемости - ни один порт не сравнится с Владивостоком. Против льда средство найдено.

   Иллюстрацией того, как нелегко в бурю попасть в иголочный проход порт-артурского порта, служит разбившийся о скалы остов китайского броненосца у самого входа в порт.

   Повторяю, никакого определенного впечатления о Порт-Артуре я не вынес, слишком еще все хаотично там было в мое время,- восемь тысяч войска в маленьком городке, почти все на бивуаках, почти все с недоумевающими лицами, что из всего этого выйдет.

   Уйдут ли через полгода назад? Усилят ли их настолько, что смогут они оказать серьезное сопротивление в случае нападения?

   Но в то же время вы увидите планы будущего города и порта, а могучий двигатель жизни - железная дорога - уже начинающий осуществляться факт; работают и за городом и в городе; выгружают с грохотом рельсы, подвижной состав. Пароходы русско-китайской железной дороги установили уже постоянное сообщение и с западным и с восточным побережьями Ляодунского полуострова, вывозят материалы (главным образом лес) из Татонкоу, куда они доставляются из верховьев Амноки. Оттуда же привезется лес и для всех будущих построек.

   Что-то большое, очень большое завязывается, что роковым образом не может ни остановиться, ни не стоить нам громадных жертв.

   В последний раз я прохожу по узким улицам этого русско-китайского города, в последний раз сижу в телеграфе, где за каждое слово надо платить рубль тринадцать копеек.

   Мы с H. E. отправили, как только приехали, телеграмму в И-чжоу, чтобы солдаты наши не шли по Ляодунскому полуострову, а направились на Чемульпо и оттуда пароходом в Порт-Артур. Но телеграмма уже не застала их.

   Как-то они доберутся? H. E. остается ждать их и будет телеграфировать мне. Я же сейчас сажусь на пароход и еду в Чифу, Шанхай, через Японию, Америку, Европу - домой.

   Домой! Хотя до дому остается еще более двадцати пяти тысяч верст. И Тихий и Атлантический океаны особенно бурные в это время года: хуже не будет того, что было.

   Я уже на борту маленького пароходика, который довезет меня до Чифу.

   Н. Е. и П. Н. слазят с трапа, вон они уже в лодке, и в последний раз мы машем друг другу.

   Как быстро, кажется теперь, промчалось время, что мы провели вместе: пронеслось, как все проносится, как пронесется и сама жизнь, оставив след не более вечный, как тот, который бурлит теперь за нашим пароходиком.

   Вот и выход в море, голые скалы, за ними скрылся город.

   Прощай, Порт-Артур, увижу ли когда-нибудь тебя еще раз? Не пожалею, если не увижу. Может быть, и выработается со временем и в тебе твое "поди сюда", но пока... прощай!

  

   Нас бросало, как ореховую скорлупу.

   Приятно было одно - это то, что я убедился, что меня по-прежнему не укачивает.

   А утром мы уже были в тихом рейде маленького чистенького Чифу.

   Плохо мне пришлось в английской гостинице: прислуга - китайцы - окончательно отказываются понимать меня; хозяин понимает только тогда, когда я показываю соответственное слово в лексиконе. Ни по-французски, ни по-немецки не говорят здесь..

   Выручил меня здесь наш русский начальник почтовой конторы.

   Он с семьей живет в хорошеньком, с садиком, домике недалеко от пристани и ведет здесь образ жизни такой же, как и все европейские семьи: утром фрукты, завтрак, чай, в час второй завтрак, в пять - чай, в семь - обед. Он хорошо говорит по-английски, немецки и французски, получает мизерное, не соответствующее режиму здешней жизни содержание.

   Уже одни русские туристы, вроде меня, чего стоят: два дня с радушием и гостеприимством, чисто русским, они кормят, поят и развлекают меня.

   Жизнь ведут они замкнутую, ограничиваясь в своих общениях с остальными европейцами - главным образом англичанами - официальными визитами.

   - Странный народ эти англичане,- жалуется хозяйка дома,- в известных отношениях они очень щепетильны, а войти, например, в гостиную в пальто и так и сидеть - это сплошь и рядом. Дамам кланяются, и очень низко, а мужчина мужчине только головой кивает, делает рукой какой-то легкий жест, как будто хочет дотронуться до шляпы.

   - Держат себя заносчиво?

   Муж, спокойный, флегматичный, отвечает:

   - С внешней стороны, может быть, и есть что-то шокирующее,- просто манера, но по существу очень благожелательны, не любят сплетен и относятся с большим доверием. Я несколько месяцев не получал жалованья: открыли кредит... Совсем же меня не знают, мог бы так и уехать... У них правило уж такое: верить всякому человеку, но если уж обманет...

   Против дома моих знакомых громадный вымпел, на котором выбрасываются шары, и количество их, правая или левая сторона вывески, извещает город о приходящих и уходящих пароходах,

   А вот, наконец, и мой пароход.

   Английский небольшой пароход. И с кем я еду? С лордом Чарльзом Бересфордом.

   На пароходе в рубке, перед столовой, вокруг мачты расставлены ружья, ножи, сабли - все это на случай нападения морских пиратов. Есть и две маленькие пушки.

   - Все это,- с добродушной гримасой объясняет мне один пассажир-француз,- теперь уже никакого значения не имеет - это старый пароход.

  

   Лорд - очень сдержанный и вежливый, немного рыхлый старик; при нем молодой корректный секретарь. Каждое утро лорд первый раскланивается со всем нашим маленьким обществом и затем по расписанию пишет, читает, гуляет. Общество небольшое.

   Молодой, почти юноша, англичанин, в полосатом, цвета удава, длинном пальто с меховым воротником, да француз и я. Француз - фабрикант и поставщик вин, житель Шанхая.

   За обедом и завтраком к нашему обществу прибавляется старый, с фигурой морского волка, капитан. Он очень почтителен с лордом, как почтителен и юноша. Юноша любезен и с нами, но, к сожалению, между нами непреодолимая преграда: он знает только свой английский язык, а мы не знаем его. Хотя я постепенно занимаюсь этим языком, то сидя на палубе с словарем и книгой, то в каюте, занимаясь переводами с русского на английский. Я уже почти свободно читаю газеты, но говорить или понимать, что мне говорят, совершенно не могу,- очевидно, для произношения недостаточно одного словаря.

   Француз не в духе: он зачем-то ездил в Порт-Артур и ругает формализм русских и французов.

   - К стыду нашему, здесь, на Востоке, единственные люди дела - англичане. В Шанхае мы, французы, предпочитаем обращаться к английскому, а не к своему консулу.

   Для лорда мы останавливались у Вейхавея, но так далеко, что, кроме скал, ничего не видали. Оттуда к нам подъехал паровой катер. Остановились у немцев в Киу-Чау. Сначала говорили, что лорд высадится здесь на берег, за ним приехал было и катер, но обиделся ли он невниманием,- за ним приехали без офицера,- или по какой-нибудь другой причине, но, словом, крикнув что-то катеру, мы тронулись сейчас же дальше.

   Впечатление от Киу-Чау еще меньше, чем от Порт-Артура.

   Почти пустынный, без всякой жизни, отлогий берег, несколько немецких военных судов - вот и все.

   Отсюда нас начало качать, и чем дальше, тем больше. Оказалось, что мы попали в крыло тайфуна. Ветер был в лицо и такой сильный, что трудно было стоять. Здесь море уже окрашено желтым, как разбавленная глина, цветом Желтой реки.

   Так как наш пароход маленький, то мы остановились не на взморье, где останавливаются океанские пароходы, а вошли в реку и, пройдя по ней двадцать миль, остановились у пристани, в самом Шанхае.

  

   Оригинальный и в своем роде единственный уголок мира - Шанхай. Это большой красивый город. В нем живет тысяч тридцать европейцев и тысяч пятьсот китайцев.

   Китайский город отделен от европейского и тянется на громадном расстоянии. Не довольствуясь сушей, он захватил и воду, и на реке против китайского города вы видите массу плавучих, наскоро сколоченных домиков.

   Оригинальность и исключительность европейского Шанхая в том, что он не принадлежит никакому государству. Здесь нет и не может быть поэтому никаких политических преступлений. Надо убить или украсть, чтобы суд консулов мог судить вас.

   В этом громадном торговом пункте есть русская икра, английские вещи, французские вина, американская мука, польская клепка, но русского, поляка, американца, француза, как мы привыкли понимать эти слова в их политическом значении, нет.

   Конечно, где же в другом месте и появиться этой первой звездочке далекого будущего, как не здесь, на Востоке, в Китае, пережившем уже в сущности свою государственность. В этом смысле - lux ex oriente {свет с востока (лат.).}.

   В торговом отношении здесь господствуют, конечно, англичане.

   Мы меньше других. Мы отказались добровольно, тридцать лет тому назад, от предложенного нам китайцами, наряду с англичанами и французами, места. Теперь это место стоит миллионов сорок рублей.

   Я остановился в "Hôtel des Colonies", хорошем отеле, где говорят не только по-английски, но и по-французски.

   В ожидании парохода я пробыл в Шанхае пять дней. Меня навещал мой спутник-француз; я познакомился с нашим, очень любезным и внимательным консулом, благодаря которому, между прочим, и директору наших тюрем, генералу Саломону, видел китайские тюрьмы. Но главным моим спутником и здесь был любезный и образованный начальник нашей почтовой конторы. С ним мы перебывали везде и в городе и за городом, посещали театры - европейский и китайский, покупали вещи, наводили справки относительно моего дальнейшего путешествия, знакомились со всем окружавшим нас.

   Мы почти не разлучались с ним эти пять дней. Наш день распределялся так: до завтрака он работал в своей конторе, а я занимался английским языком. Кто-нибудь из нас заходил за другим, и мы отправлялись завтракать то в мою, то в его английскую гостиницу.

   Время между завтраком и five o'clock (пять часов, время, когда пьют чай или кофе) мы ходим по городу, то покупая, то просто осматривая из любопытства китайские магазины.

   Вот магазин шелковых изделий. Китаец приказчик говорит вам:

   - Это не японская работа с нашивными узорами, это ручная китайская работа.

   И работа и материя прекрасны и оригинальны.

   Вот магазин, где продаются разные работы из камня и дерева.

   Всевозможные игрушки, рисующие быт китайцев, с отделкой, поражающей своей тщательностью и микроскопичностью. В этих игрушках вся бытовая сторона китайской жизни: вот везущий вас дженерик и ею колясочка, вот китаянка, вот свадебный обряд, вот суд, вот всевозможные наказания: голова, просунутая сквозь бочку, голова и руки, когда человек не может лежать: две-три недели такого наказания, и нервная система испорчена навеки. А вот представления о загробной жизни; суд и наказания грешников: одного пилят пополам, другому вырывают язык, третьей вырезывают груди, а четвертого просто жгут на костре. Как красивы работы из камня, который называется мыльным камнем: разноцветный мягкий камень.

   Иногда, напившись чаю, мы едем кататься за город, любимое место прогулки high life'a {высшего света (англ.).}. Здесь вы встретите и нарядные кавалькады, и группы велосипедистов, и богатые выезды с китайцем-кучером и двумя лакеями-китайцами на запятках. Остроконечные шляпы их, их косы, длинные, под цвет обивки экипажа одежды с пелеринами - все это производит сильное впечатление и переносит вас в сказочную страну роскоши и богатства, страну английских колоний.

   Затем мы обедаем: два раза обедали у консула, в обществе наших симпатичных моряков. Шли разговоры о флоте.

   - У японцев флот хорош, первый после английского, у немцев плох, у французов много деревянных и старых судов.

   - А наш флот?

   - У нас есть прекрасные боевые единицы, но ничего цельного нет. Англичане, например, раз строят - строят того же типа не менее четырех судов. Эскадра из таких четырех судов имеет и скорость одинаковую, одинаковые запасные части - словом, все хозяйство одинаковое. А у нас из четырех судов, составляющих транспорт, все, конечно, разного типа: одно имеет скорость двадцать узлов, другое - двадцать пять, третье - пятнадцать, а четвертое - каких-нибудь восемь; ну и идут все со скоростью восьми узлов в час.

   Я упоминал уже о посещении нами тюрем. Тюремное китайское начальство было заранее уведомлено о том нашим консулом. Нас встретил главный судья, угостил нас чаем, очень долго на прекрасном английском языке разговаривал с генералом Саломоном, но показал нам в сущности очень мало: один деревянный флигель с чистыми комнатами. В этих комнатах на нарах сидели какие-то китайцы, с очень благодушными лицами, не похожими на лица преступников или по крайней мере людей огорченных. Да и было их очень мало. Кто-то из бывших с нами сделал предположение, что нам показывают стражу тюремную.

   - Сегодня, если хотите, мы поедем в китайский монастырь,- предложил мне как-то после завтрака мой любезный компаньон.

   И вот мы едем туда китайским грязным городом, едем берегом мутно-желтой реки, несколько верст едем дачами и, наконец, останавливаемся перед высокой каменной стеной. Мы сходим с экипажа и в отворенные ворота видим широкий двор, посреди которого высится круглое, с невысоким куполом, здание: это храм Будды, пагода.

   За нами увязывается какой-то китаец проводник, хорошо говорящий по-английски. Два китайских монаха в длинных грязных балахонах, подвязанных веревкою, с обнаженными, низко остриженными головами, делают попытку отогнать от нас нашего проводника, но тот в свою очередь энергично отгоняет монахов и те уже робко где-то сзади плетутся за нами.

   - Однако монахи здесь очень робки,- говорю я.

   - Поневоле, в Китае нет привилегированной религии, и все имеют право свободного входа во все храмы, да к тому же эти монахи плохо говорят по-английски, а наш проводник - хорошо.

   Мы входим в большой, плохо освещенный храм; посреди - громадный, во весь храм, красной меди, Будда. Кругом него множество маленьких фигурок - тоже будды: будда трехголовый, тринадцатиголовый, будда с тысячью руками, будда на лотосе и без лотоса. Вдоль стен статуи других божеств: войны, мира; множество других фигур: этот помогает от такой-то болезни, тот - от другой, этот защищает от неприятеля, от того зависит урожай.

   - И этим уродам молятся? Господи, какие они глупые,- весело говорила молоденькая дамочка своему кавалеру.

   Новый двор и новый храм.

   - Обратите внимание на украшение крыши.

   Там, вверху, по карнизам и на коньке крыши, всевозможные фигуры из мира фантазии: драконы, зверье, люди. Прекрасная работа по силе и выразительности.

   Мы проходим несколько дворов и храмов и подходим к последнему. У входа доносится какая-то музыка воды: мелодичная и однообразная. Двери храма тяжело затворяются за нами, и мы остаемся в едва освещенном полумраке. В темноте перед нами все та же гигантская фигура Будды на лотосе. Лицо его без желания, никаких чувств на нем из знакомых нам, кроме чувства покоя, подавляющее спокойствие.

   С остриженными головами, спущенными на спину капюшонами, сидят на полу два китайца монаха: они бьют в такт металлическими угольниками и что-то напевают. Эти переливающиеся, как вода, мелодичные, однообразные звуки льются без перерыва, наполняют храм, вливаются в вашу душу, усыпляют ваш слух. Вы ловите мотив и теряете себя в лабиринте охватывающих вас звуков. Кажется, что вечно стоишь здесь, убаюканный этой мелодией, темнотой храма, покоем того, кто смотрит на вас. Точно и на вас сошел этот бесстрастный покой, и живете вы уже только отвлеченным сознанием, что вы живы. Как-то осязательно чувствуешь, как и вся окружающая меня теперь жизнь застыла, как несутся над ней века, тысячелетия.

   И долго потом вы все еще слышите этот переливающийся мелодичный звон, видите громадного Будду перед собой, эти головы стриженых монахов, вечно сменяясь, по очереди, день и ночь выбивающих все тот же однообразный, мерный ритм.

   - А сегодня,- сказал мне в другой раз как-то мой любезный собеседник,- мы пойдем в китайскую часть города: в Чайную улицу и китайский театр.

   Мой спутник случайно или умышленно никогда не предупреждает о том, что мы увидим, и вследствие этого сила и свежесть впечатления не разбиваются.

   Было часов девять вечера, когда мы вышли из дому.

   - Пойдем пешком.

   Мы идем частью города, принадлежащею англичанам. По обеим сторонам прекрасно вымощенной улицы красивые, с зеркальными окнами дома, сады, зелень. На каждом перекрестке - неподвижные, как статуи, индусы стражники: белые тюрбаны, длинная черная борода, оливковые лица, длинный взгляд черных, каких-то сонных, точно загипнотизированных глаз.

   А вот предместье, жилище метисов - помесь португальцев с разными аборигенами Востока. Тесные улицы, скученные бедные дома.

   Когда-то португальцы были здесь такими же хозяевами, как теперь англичане. Потомки их, метисы, занимают более скромное общественное положение: это писаря, счетчики, третьестепенные приказчики.

   Эти все сведения, пока мы идем, сообщает мне мой спутник, а я тороплюсь запечатлеть в памяти и прочесть что-то во встречающихся нам метисах.

   Вот идет усталый, задумчивый, бесцветный брюнет, с желтым лицом, плохо покрытым растительностью, с жесткихми волосами на голове. В фигуре нет силы, упругости, красоты - что-то очень прозаичное и бездарное.

   Вот она - в европейском платье от плохой модистки, без корсета, без желания нравиться, вся озабоченная какими-то прозаическими соображениями, вероятно о хозяйстве, о дороговизне жизни. Скучная жизнь, когда надо тянуться за тем, "что принято, что скажут?" Не стоит выеденного яйца.

   А вот и китайская часть города, и вас уже охватывает какой-то теплый и неприятный аромат китайских улиц.

   Горят огни в китайских магазинах, в раскрытых настежь дверях сидят их хозяева, на улицах оживленная толпа: серая, грязная толпа в голубых кофтах, в косах, и грязный след от них на спине, масса мелких, жестких, секущихся волос на плечах. Запах грязного, но здорового и сильного тела. Много тел, и все они энергично идут туда же, куда идем и мы.

   Вот и Чайная улица в красном зареве заливающих ее огней. Этот красный отблеск сливается там вверху с голубой ночью, и прозрачной голубой пеленой окутывает ночь эту фантастическую улицу.

   Она много шире других и своими ажурными балконами вторых этажей, своими висящими на красных полосах, золотом исписанными вывесками, с миллионом разноцветных фонарей, освещающих все это на фоне красного зарева, она имеет какой-то воздушный, сказочный вид. Гул, звон, пение. Вы плывете в громадной густой толпе этих сплошных грязных тел,- тепло, душно, звонче литавры и дикая музыка под теми балконами вторых этажей. Там толпа, мелькают женские фигуры, гул движения.

   Пока вы смотрите туда вверх, здесь, внизу, вас давят, толкают, там у входов разрисованные женские фигурки, которые зазывают к себе толпу эту, и в то же время то и дело на вас налетают с торопливым резким окликом то носилки с фонарями, то конный экипаж, то дженерик, то, наконец, просто носильщик, который с товаром своим на высоко поднятой руке несется стремительно вперед и что-то кричит благим матом. Кричат все - энергично, резко, и везде - в носилках, в каретках конных: и ручных, у носильщиков все тот же товар - китайские женщины. Их множество, и все они на одно лицо: набеленные, накрашенные, с замысловатой прической черных волос, блестящих и жестких, как лошадиная грива, все в ярких, дорогих длинных одеждах. Эти маленькие, как дети, которых носильщик несет на одной руке, они действительно дети, им восемь, десять, двенадцать лет.

   - Куда их несут? - спрашиваю я своего спутника.

   - Требуют.

   - Кто?

   - Китайцы.

   И я слушаю отвратительные, ужасные рассказы о том, как с раннего детства эти несчастные жертвы подготовляются к своей нечеловеческой участи: растление в восемь лет, а в пятнадцать уже выброшенное за борт, с уничтоженным человеческим естеством отребье.

   - Что это за здание?

   - Род кафешантана; войдем?

   Мы входим; единственные европейцы среди этого моря китайцев. На нас смотрят холодно, равнодушно, а иногда и враждебно. Зная, как ненавидят китайцы европейцев, зная, как особенно щепетильны они в женском вопросе, невольно приходит мысль в голову о риске с нашей стороны. Но мы уже уплатили за вход и за другими проходим в широкое нижнее помещение.

   Вдоль стен, сплошь, род открытых лож с мягкими скамьями. На них в разных позах лежат люди: опершись на руку, лежа, один приготовляет что-то. Maленькая ручная лампочка тускло освещает его наклонившееся бледное, точно водой налитое, бритое лицо. Вот другой: он быстро, жадно, из длинной трубочки втягивает в себя несколько глотков дыма. Третьи лежат неподвижно, как мертвецы, на боку и стеклянными выпученными глазами бессмысленно куда-то смотрят.

   - Что это за люди?

   - Курильщики опиума. Этот вот, с остановившимися глазами, уже готов: он видит теперь то, что хочет: богатство, почести, женщин. Это одиночки: они только курят. Если они с женщинами, они и курят и глотают внутрь - и мужчины и женщины, доводя себя до самых исступленных форм разврата.

   В этой толпе грязных тел, в тяжелом угаре опиумом и испарениями насыщенного воздуха, мы поднимаемся в верхний этаж в каком-то мучительном возбуждении, чувствуя, что не успеваешь схватывать всей этой массы новых и новых впечатлений. Мысль и фантазия невольно приковываются к отдельным образам, жадно проникают их и опять отвлекаются к новым. Мы стоим наверху, перед открытой эстрадой. В громадной низкой зале множество столиков, за ними сидят китайцы, а вдоль стен такие же, как и внизу, ложи с такими же фигурами. Садимся и мы за столик, нам подают в маленьких чашечках с тяжелым ароматом зеленый чай, мы пьем его и смотрим на ярко освещенную эстраду.

   Посреди эстрады стол, вокруг стола разрисованные фигурки китаянок, на столе чай. За столом, в глубине эстрады, несложный оркестр: визгливая скрипка, барабан и литавры. Барабан дико ухает, литавры бьют, скрипка все время визжит на самых высоких нотах.

   Каждая из китаянок по очереди поет или, вернее, выводит неимоверно высокие, металлические, режущие ноты. Кажется, искусство здесь - слить свой голос с пискливым голосом скрипки. Иногда слышится что-то очень заунывное и тяжелое,- в общем же впечатление дикое, грубое, совершенно примитивное.

   Проблески нашего кафешантана чувствуются: у каждой певицы свои поклонники, свои завсегдатаи, игра в любовь, а может быть, и действительная любовь. Толпа не стесняется самым циничным образом выражать свои впечатления.

   Нам постоянно подают салфетку, обмоченную в горячую воду и слегка выжатую. Ею над