Главная » Книги

Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - По Корее, Маньчжурии и Ляодунскому полуострову, Страница 2

Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - По Корее, Маньчжурии и Ляодунскому полуострову


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20

есть для чего купленное, обычная, впрочем, судьба таких моих покупок. Потом я все это раздарю. Бекиру подарю карабинку Маузера.
   Бекир - кавказец,- наш слуга. Он был сперва в восторге от встречи с своими здесь. Радостно удивлялся и говорил:
   - Всё земляки и близко от нашей деревни.
   При его протекции эти земляки вздули нас самым безбожным образом: за провоз шестидесяти верст на шести тройках взяли сто двадцать рублей, под всякими предлогами выудили еще пятнадцать рублей, пользуясь моим отсутствием, сорвали еще семь рублей, всучили за тридцать рублей уже поломанную телегу, стащили купленную для экипажей мазь, и, если б мы не уехали, наконец, на пароходе, то, вероятно, не отпустили бы нас до тех пор, пока брать было бы нечего.
   При всем желании быть терпимыми, мы все разочаровались в здешних восточных людях. Один Бекир еще отстаивал их. Но они умудрились и у Бекира стащить его узел с револьвером. Узел и вещи - пустяки, но с потерей револьвера Бекир не мог примириться.
   - Двенадцать лет,- твердил он,- двенадцать лет. Я пристрелял его к себе, я знаю его, как себя...
   И как ни отговаривали мы его, он уехал назад за своим револьвером, с тем, чтобы нагнать нас где-нибудь.
   Глаза Бекира мечут искры, и кто знает, чем кончится у них там. Я предсказывал ему худой конец, но он твердил одно:
   - Мне только револьвер...
  

2 августа

   Вот и Сретенск.
   Сретенск - что такое Сретенск? Сретенск - село на одной параллели с Харьковом, на реке Шилке, Шилка впадает в Амур и т. д. Утро. Тихо и ясно. Я сижу в тени террасы; не смущайтесь названием,- терраса простая, сколоченная из леса, под тон всей остальной простой и деревянной сибирской архитектуре.
   В нескольких саженях от меня пристань амурского пароходства, и в настоящую минуту снизу ползет пассажирский пароход: род арестантской барки, с красным колесом сзади; он пыхтит и шумит, плохо подвигается вперед.
   А на той стороне, в тесноте, между нависшими камнями надвинувшихся холмов, видны здания железнодорожной станции.
   Самого Сретенского еще не видел и даже не справлялся в календаре о значении и истории его.
   Мы в гостинице "Вокзал". Привезли нас в эту гостиницу ночью, после тысячи верст перекладных, и мы моментально уснули на грязных донельзя матрацах.
   И. Н. осведомился у прислуживавшего бойкого мальчугана:
   - Клопов хватит на каждого?
   Подмываемый ласковым тоном, мальчик фыркнул и в тон, лукаво, ответил:
   - Хватит...
   Засыпая, я думал: какой в сущности грязный и неопрятный народ мы, русские.
   Чуть выедешь из Петербурга или Москвы, и уже начинается эта непролазная грязь везде: и в роскошных вагонах первого класса, и в залитых отвратительной карболкой третьего, и на станциях, и в городах во всех этих гостиницах.
   Иркутск - большой город, столица Восточной Сибири, а какая грязь, опущенность в лучшей из ее гостиниц, "Деко". А Чита? Теперь этот "Вокзал"? А в избах крестьян, несмотря на цветы, ковры, гнутую мебель?
   Во дворах вонь, и негде в селах вздохнуть свежим воздухом.
   Но эта же баба, которая вытащила только что из вашего стакана таракана, обтирая палец о свой пропитанный салом сарафан, с пренебрежительным выражением лица говорит об аборигенах здешних мест, бурятах:
   - Грязно живут... Падаль у них первое блюдо... Вот от язвы лошадь и скот валятся - жрут. Другая собака рыло отвернет, а ему все бог дал...
   Перед падалью, конечно, и клоп и таракан - идеал гигиены. И. Н. говорит:
   - Я раз как-то студентом от нечего делать в одной деревне начал практиковать, а по воскресеньям публичные лекции читать...
   - С разрешения?
   - Кто бы мне позволил? Без всякого, конечно, разрешения. Приходит баба: нога, вот! Оказывается, порезала и лечила жженым навозом да навозной жижей - это у них первое лекарство - ну, вздуло, конечно: во. И заметьте, к фельдшеру ходила, и фельдшер ей хорошее лекарство прописал,- бросила лекарсство, и вот свой способ. Я отказался ее лечить. Что ж лечить такую? Все равно не послушает. Как раз в это же время одна девочка тоже порезала ногу, и в три дня я залечил ее рану. Приходит воскресенье. На лекции и девчонка и баба с своей вот этакой ногой... "Вот, говорю, смотрите, господа, леченье навозной жижей и чистой водой". Ну, факт налицо. "Известно, говорят, что вода чистая, что грязь... Дура баба..." Сами же ругают. Баба оправдывается: "Так мы ведь откуда знаем, теперь вот сказал..." Приходит опять на другой день: "Лечи". То-то. Сейчас чик-чик, прорезал, обмыл, чистой тряпочкой перевязал, присыпал слегка йодоформом - через неделю опять человеком стала.
   И. Н. еще говорит, но я уснул, как убитый, без слов, движенья.
   Я не могу сказать, чтобы не было у меня впечатлений в этот переезд на лошадях от Иркутска до Сретенска, но на перекладных нельзя их записывать.
   Теперь сижу и вспоминаю.
   Забайкалье резко отличается от всего предыдущего. На вашем горизонте почти везде хребты гор. Высота их колеблется между 50 и 200 саженями. Вернее, это еще холмы, но уже с острыми, иззубренными иногда вершинами. Они так и застыли, неподвижные, при закате розово- и фиолето-прозрачные, а всегда темно-синие, далекие, рассказывающие вам сказки из далекого прошлого.
   Да, эта необъятная, малонаселенная местность, с плохой почвой, с богатейшим лиственным лесом, пораженным безнадежным червем (все, что видел глаз, на две трети уже посохшие, никуда не годные, дырявые деревья), хранящая в своих землях много минеральных богатств, но пока, с точки зрения культуры вообще и переселенчества в частности, не стоящая, как говорит Тартарен, ослиного уха,- в свое время изрыгнула из недр своих все те орды монголов, которые надолго затормозили жизнь востока Европы.
   Здесь река Онон - родина великого Чингиз-хана.
   Откуда взялись тогда эти толпы? Все пусто здесь, тихо и дико. Шныряет голодный волк, шатается беглый каторжник, да медведь ворочается в этих лесных трущобах. Все вразброс, в одиночку, каждый сам для себя, каждый враг другому.
   Только ближе к тракту жмутся поселки, а там, в глубь... Никто не был там, и никто ничего не знает.
   Часть этой полосы занимают бурята - остаток того же монгола из 200-тысячного войска Чингиз-хана. Трудолюбивый, воздержный народ, очень честный. Оставляйте ваши вещи на улице и спите спокойно. Их одежда, их косы, темные лица делают их похожими на китайцев.
   В их храмах Будда с тысячью руками и тринадцатью головами. Это значит, что надо было бы, чтоб исполнить все задуманное, чтоб одна голова превратилась в тринадцать, и нужно тысячу рук, чтоб успеть делать то, что думают эти тринадцать голов.
   Ламы бурят для отвращения от зла надевают в особые праздники уродливые маски и так появляются перед народом. Помогает и молитва от этого, и бурята не скупятся вертеть каток с написанными молитвами, что равносильно тому, как будто бы они их читали.
   Бурят тих, покорен и большой дипломат с администрацией. Но во внутреннюю жизнь никого не пускает и умеет заставить уважать себя.
   Когда русские рабочие нагрянули на строящуюся здесь железную дорогу, а с ними и всякий сброд, бурята быстро дисциплинировали их при первом удобном случае. Этот случай представился очень скоро. Рабочие поймали двух бурятских коров и зарезали их. Двое резавшие коров исчезли бесследно и навсегда. Это нагнало такой панический ужас на рабочих, что воровство прекратилось сразу, а вера во всеведение бурят дошла до суеверного страха.
   Источник этого всеведения - сплоченность и хорошая внутренняя организация бурят. Они, как и китайцы, склонны к тайным союзам и разного рода тайным обществам.
   Несомненно, бурята - народ способный к культуре. Между ними и теперь не мало людей образованных. Эти люди - общественное мнение страны, и наивно думать, что бурята не поймут смысла и значения разного рода административных мер за и против них. Из числа таких предполагаемых мер больше всего пугает бурят возможность земельных ограничений (они владеют землями по грамоте Екатерины Великой), воинская повинность и отчасти православие. Страх перед последним, впрочем, после успокоительных действий генерал-губернатора, барона Корфа, значительно ослабел.
   Чтобы закончить с проеханным краем, надо сказать несколько слов о почтовом тракте.
   Откровенно говоря, вся почтовая организация никуда не годится. Несколько станций, например, подряд с количеством лошадей в пятнадцать пар (пара не меньше трех лошадей), и вдруг перерыв, и две-три станции с пятью парами. Если и пятнадцать пар не удовлетворяют, то можно судить, что делается на таких, еще более ограниченных станциях: ожидания по неделям, отчаянные проклятия и брань ожидающих.
   Вот одна из обычных картинок. Ночь. В сенях и двух маленьких комнатках так тесно на диванах и на полу от лежащих, что пройти нельзя. Воздух ужасный,- здесь дети, женщины, мужчины,- семьи офицеров переселенцев, едущих по казенной и частной надобности.
   Мы приехали и сидим в писарской. Присланный из Читы чиновник (а на другой станции, вместо чиновника, полицеймейстер города Читы) объясняет нам положение дела и свое бессилие:
   - Девять суток ни минуты не сплю, перестаю понимать...
   Слушаешь и думаешь: зачем прислали сюда этого мученика, когда надо было прислать сюда тех недостающих десять пар, из-за которых и загорелся весь сыр-бор.
   А нет этих десяти пар потому, что охотников на назначенную почтовым ведомством цену не нашлось. Ну, не нашлось, заводи казенных лошадей, но не решение же и это вопроса, вместо лошадей чиновников посылать.
   В писарскую доносятся ворчанья и жалобы. Один, как потом оказалось, старый священник долго говорит и горько жалуется. Он бедный человек, он не может платить по 15 рублей за каждые 20 верст, он едет с семьей, и, ожидая очереди, они сидят уже седьмой день. Раздраженный и в то же время основательно, справедливо раздраженный голос его резко нарушает тишину ночи.
   - Но зачем же,- говорит он,- бросать нас всех на грабеж?
   Чиновник шепчет мне:
   - Совершенно верно все это...
   Голос священника:
   - За фунт хлеба двадцать копеек, поросенок семь рублей... Но я нищий поп, откуда я возьму? Я месяц три станции еду... Я с ума, наконец, сойду...
   Священник обрывается.
   Мертвая тишина. Очевидно, теперь никто больше не спит и с жутким ощущением прислушивается. Чиновник шепчет:
   - Верно, все верно... В нервах расстроился... А тут еще сибирская язва, падеж, ямщики возить не хотят, голод, кони истощенные, такие и падают больше от язвы,- запряжет, и пала дорогой. Овес два рубля, как их тут кормить? Ну и выпустили лошадей в поле,- говорят: "Везите на нас, а лошадей морить не дадим..." Вот почта второй день лежит.
   После всех таких доводов остается одно: вольные, по какой угодно цене!
   Так среди этого сплошного грабежа и воплей отчаяния мы как-нибудь подвигаемся все дальше и дальше.
   Что здесь осенью будет во время распутицы?!
   Через год, два, конечно, пройдет железная дорога, и весь этот ужас отлетит сразу в область тяжелых, невозвратных преданий, но дорога дойдет только до Сретенска, а там остается еще две с половиной тысячи верст, где дорога не предполагается. Там ли только нет дорог у нас?!
   А какие цены! Прислуга 20-30 рублей в месяц, мясо 20-25 копеек, хлеб ржаной 2-3 рубля пуд... И это в маленьком, захолустном, сибирском городке Чите. Порция цыпленка (половина) - рубль, десяток яиц 60 копеек.
   Как же живут здесь мелкие служащие? Все эти несчастные телеграфисты, почтовые чиновники, лесничие, доктора, мелкие железнодорожные служащие? Это мученики.
   На железной дороге, да и везде, плата поденному доходит до 2 рублей. Этим еще лучше других было, но и у них уже явился конкурент - китаец.
   Появление китайцев здесь, в больших массах, связано с началом постройки Забайкальской железной дороги. Маньчжурская дорога, конечно, усилит движение китайцев к нам.
   Уже с Иркутска появляются китайцы; но там их, сравнительно, мало еще, они нарядны. Их национальный голубой халат, длинная, часто фальшивая коса, там и сям мелькает у лавок. Движения их ленивы, женственны, их лица удовлетворенны, уверенны.
   Но чем дальше на восток от Иркутска, тем реже видишь эти нарядные фигуры и взамен все больше и больше встречаешь грязных, темных, полунагих обитателей Небесной Империи.
   Русский рабочий говорит:
   - Вот и тягайся с ним: тут и одетому не знаешь, куда деваться от комара, слепня и паука, а ему и голому нипочем.
   И цену китаец берет, что дадут.
   Мы смотрим на их бронзовые грязные тела, заплетенные косы, обмотанные вокруг головы. Это здоровое, красивое тело, и, когда оно питается мясом, оно сильно и работает лучше русского.
   Китайца здесь гонят все, и в то же время здесь, в Восточной Сибири, китаец неизбежно необходим, и этого не отрицает никто.
   Чревато событиями переживаемое здесь мгновение.
   Со включением Маньчжурии в круг нашего влияния и занятием Порт-Артура широко растворились ворота, веками, со времен Чингиз-хана, запертые. В них уже хлынула волна чернокосых, смуглолицых, бронзовых китайцев, и с каждым часом, с каждым днем, месяцем и годом волна эта будет расти.
   Китаец мало думает о политическом владычестве, но экономическая почва - его, и искуснее его в этом отношении нет в мире нации.
   Пока это еще какие-то парии, напоминающие героев "Хижины дяди Тома". Их вид забитый, угнетенный. Завоевание края на экономической почве дается не даром, и они, эти первые фаланги пионеров своего дела, как бы сознавая это, отдаются добровольно в какую угодно кабалу.
   Где-то сделанное определение, каким-то бродягой рабочим, стихийного движения китайцев постоянно вспоминается:
   - Он ведь лезет, лезет... Он сам себя не помнит: на то самое место, где товарищу его голову отрубили,- лезет, знает, что и ему отрубят, и лезет. Ничего не помнит и лезет. Одного убьешь - десять новых...
   Может быть, через десять лет китаец будет так же необходим на Волге, как необходим он здесь, в Восточной Сибири. Это дешевый рабочий, честный, дешевый и толковый приказчик, прекрасный хозяин и приказчик торгового магазина, кредитоспособный купец, образцовый мастеровой, портной, сапожник; самая толковая, самая честная и самая дешевая прислуга.
   Нет экономической почвы, на которой можно бороться с китайцем. Сонный казах-абориген тупо воспринимает переживаемое мгновение. К гнусу, морозу, бродягам прибавились и эти желтокожие, оспаривающие его право получать поденщину - 1, 2, 5, 10 рублей - все, что угодно. Зачем стесняться? Там всплывает тело пристреленного китайца, там, изуродованного, его находят в лесу...
   В Сретенске в этом году взорвали целый барак, где спали китайцы рабочие. Вчера в Сретенске же нашли под другим бараком, тоже китайским, пятнадцать фунтов динамиту и уже горевший фитиль.
   Но сам казак мрачно, как с похмелья, безнадежно говорит:
   - Проклятая сила: одного прикончишь - десять новых вместо него...- и сам же казак пользуется дешевкой китайца и нанимает его на свои работы.
   Китаец жизнью не дорожит: он равнодушен к этим покушениям,- если он умрет, ему ничего не надо, но если он жив, то он получит свое.
   Недавно, буквально из-за недополученного пятака, толпа китайцев чуть не убила железнодорожного техника и его защитников. Китайцев было пятьдесят человек, у техника - двадцать пять, и часть из них вооруженная револьверами и ружьями, тогда как у китайцев огнестрельного оружия не было. И тем не менее победителями остались китайцы, хотя раненых у них оказалось больше, и был даже убитый.
   Это не говорит во всяком случае о беспредельной трусости китайцев.
   - Китаец робок, а озлится - нет его лютее,- определяют здесь китайца.
   - Проклятые дьяволы... сатана вас из пекла прислал к нам.
   Китайцы, живущие в России, подчиняются какой-то своей внутренней организации, они очень зорко следят друг за другом и с каждым деморализующимся своим сочленом быстро сводят счеты:
   - Кантоми...
   То есть: рубят голову. Или в лесу повесят. Обыкновенно признаком такой расправы служит то обстоятельство, что китайцы при обнаружении такого трупа не жалуются и молчат.
   На одном из приисков здесь произошло на днях загадочное преступление.
   На прииске между прочими работали и китайцы (и там они, конечно, заменят всех других). Нашли убитым маленького, лет одиннадцати мальчика. Подозрение пало на двух китайцев. Их пытали, насекая им тело от шеи и до живота.
   Китайцы не выдержали и заявили то, что требовали от них их палачи. Тогда их отправили в Сретенск, но, придя туда, они сказали, что неповинны в смерти мальчика и сделали на себя поклеп, только чтоб избавиться от дальнейших пыток.
   Много толков вызвало это происшествие. Казаки, да и не одни казаки, уверяют, что китайцы убили мальчика с целью сварить и съесть его.
   - Это первое блюдо у них: православных детей есть.
   (Замечательно, что китайцы, у, себя, в том же обвиняют иностранцев.)
   Нет сомнения, что это ложь, но такая же ложь относительно евреев жила веками и делала свое страшное дело.
   Местное население здесь - казаки. Это крупный в большинстве народ, причем подмесь бурятской и других кровей ощутительна; женщины некрасивы.
   Казаки зажиточны; имеют множество немереной земли, на которой и пасутся их табуны лошадей и скота.
   Хлебопашество процветает менее. Сеют рожь, пшеницу, овес.
   Но главный доход их от скотоводства...
   Начиная от Читы, к востоку, эти казачьи поселки тянутся непрерывно. От самого маленького мальчика до самого старого, все жители поселков в шапках с желтым околышем и в штанах с желтыми лампасами. Вместо же мундира большое разнообразие: от рубахи до пиджака. В костюмах значительная щеголеватость: шелковые рубахи, у женщин даже корсеты, ботинки в двенадцать рублей не редкость, шляпы.
   Читая здешние газеты, надо прийти к заключению, что нравы, однако, несмотря на эти внешние признаки цивилизации, дики и грубы; пьянство, поединки, кулачные бои. Грамотных мало, и никому грамота не нужна. Казак ленив, суеверен и апатичен.
   В свое время казачество здесь сослужило большую службу. Без них, конечно, нельзя было бы России удержать в своих руках весь этот край.
   Но наступают другие времена, и, по Гёте, счастье одного поколения - страдание последующих - казаки являют уже в теперешнем виде серьезные тормозы дальнейшей культуре края.
   Это и само собой делается. Мы уже видели, как труд их парализирован уже китайцами. В этом отношении казацкую силу можно считать уже сломанной.
   Но в борьбе с переселенцами казаки пока имеют сильный перевес. Вся хорошая земля оказывается принадлежащей им, и переселенцев пускают только в такие трущобы, откуда нельзя не бежать. Этих обратных переселенцев много встречается.
   На одной из станций с нами ночевали двое из них. Это собственно ходоки. Они уроженцы Киевской губернии, поселились на Кавказе, а оттуда товарищи послали их в Сибирь и главным образом на Амур. Теперь они возвращаются назад с отрицательными ответами. Толковые, уверенные.
   - Ничего не стоит Амур для нашего хозяйского дела. Первое, казаки оттирают, что получше, поближе к реке и к городам,- в их руках. Второе - земля. Аршина два копнул, и уже мерзлота. В самую уборку - дожди. Да и уборка в сентябре, в мороз.
   - Как же молотят?
   - Зимой, на льду, когда градусов сорок морозу. В рукавицах жать, какое уж тут хозяйство? Опять овощь всякая: яблоки, груши, арбузы, дыни или что там: ничего нет. Так, что-то вроде тюрьмы. Не годится для нашего брата крестьянина... Девки и парни перемрут с тоски.
   - Но селятся же все-таки?
   - Мало же. Неприютная сторона, казаки неприютны... Бог с ними, земли не размежеваны - всё захватили.
   Жалуются на казаков и города.
   В Сретенске, например, несмотря на всю наличность города - село, принадлежащее казакам. Право селиться, строиться - все от казаков. Аренда высока и, кроме того, гнет неграмотной и алчной администрации несносен.
   - Помилуйте, будь Сретенск городом, в три года удесятерился бы, а так, кто порядочный сюда пойдет.
   Теперь же это улица вдоль реки Шилки с целым рядом магазинов.
   - А теперь для кого же эти магазины?
   Вам шепчут на ухо:
   - Магазины эти только для виду; главная же торговля здесь тайным золотом.
   Это тайное золото, промываемое хищниками. Золото в этом крае везде, а с ним везде и воровство, и грабеж, и убийство, и тайная торговля этим золотом.
   Оно сбывается в Китай. Сколько его сбывается - неизвестно, но вот факты, по которым можно кое-что сообразить.
   Из Маньчжурии в Китай официально (помимо, следовательно, наворованного китайскими чиновниками и хищнического добывания,- оно существует и там) ежегодно идет до четырехсот пудов золота {"Описание Маньчжурии", издание Министерства финансов. (Прим. Н. Г. Гарина-Михайловского.)}. Частная разработка золота до последних дней не разрешалась в Маньчжурии. На казенных приисках добыча его ничтожна.
   Путешественники по Маньчжурии (Стрельбицкий и другие) удостоверяют, что хищническая добыча там ничтожна и едва оправдывает нищенское существование искателей. Откуда же эти четыреста пудов на сумму до восьми миллионов рублей?
   Непричастные здесь к делу люди того мнения, что это наше золото. Если к этому прибавить до пяти миллионов официальных, которые составляют излишек в нашей торговле по амурской границе с Китаем, в пользу Китая, то очевидно, что, пока мы заберем еще китайцев в руки, они во всех отношениях хорошо от нас пользуются.
   Город Кяхта, половина которого русская, а другая китайская, несмотря на барьеры, бойко и легко торгует этим запрещенным товаром. Как анекдот, рассказывают, что там устроены даже особые кареты китайцами, в которых купцы их возят к себе в гости русских чиновников, и в этих же каретах едет в Китай золото, а из Китая шелк, или переносят ночью, перебегают и днем, рискуя выстрелами даже.
   Чтобы кончить с проеханным путем, два слова о Нерчинске. Утром, часов в восемь, мы подъехали к реке Нерче. Все еще было окутано серым, как солдатское сукно, туманом. Едва виднеется тот берег - пустынный, голый, неуютный, такой же, как и вся природа здесь.
   Этот же берег крутой, скалистый. Молча, угрюмо, торопливо и озабоченно убегают волны реки мелкими струйками, обгоняя друг друга.
   Холодно и неуютно.
   Встают фигуры декабристов.
   Они тоже переплывали эту реку, сидели, как и мы, на пароме, смотрели в воду и думали свою думу.
   Вот и другой берег; пологой степью исчезает в тумане даль...
   В этом тумане, там где-то, Нерчинск.
   По этой степи шагали они, и в мертвой тишине точно слышишь лязг их цепей.
   Может быть, будь здесь жилье, не так вспоминалось бы, но это безмолвие и одиночество сильнее сохраняет память о них.
   Самый Нерчинск поражает тем, что среди серых, бедной архитектуры домиков, вдруг вырастает какой-то белый оригинальный дворец в средневековом стиле, с громадным двором, обнесенным красивой решеткой.
   Тюрьма? Нет, здания какого-то купца. Здания, которые украсили бы и столицу.
   Бедный купец, впрочем, уже разорился, и здания эти приобретает тюремное ведомство.
  

4 августа

   В Сретенске мы просидели дня три.
   Можно было бы умереть с тоски, если бы не товарищ мой С. Г. К. Он строитель 12-го участка Забайкальской железной дороги. Его участком и кончается эта Забайкальская железная дорога, и дальше, от Сретенска к Хабаровску и Владивостоку, единственным путем служит река Шилка и Амур: летом на пароходе, зимой на санях. Почтовые лошади содержатся, впрочем, круглый год, и в мелководье эти лошади перевозят почту и пассажиров в лодках. Лодка плывет по реке, а лошади тянут ее вдоль берега. Когда попадаются скалистые берега, а их здесь очень много, принимаются за весла, а лошадей вплавь перегоняют на другой, более пологий берег или гонят их в обход скал.
   В период весеннего и осеннего ледоходов ездят сухим путем, так называемой тропой. Эта тропа вьется тут же вдоль реки, там где-то, на обрывах скал, высота которых достигает до 1500 футов. На этой головокружительной высоте тропа суживается иногда до аршина. Привычная верховая или вьючная лошадь осторожно шагает, а непривычный путник, сидя на ней, сбивает ее своими нервными движениями, и иногда летят они оба вниз, на острые камни, разбиваясь, конечно, насмерть.
   Лучше уж пешком идти, но и то при условии, если не кружится голова. В противном случае лучше всего сидеть в Сретенске и терпеливо ждать прохода льда: весной, в конце апреля, несколько дней, осенью больше месяца,- от половины октября до конца ноября.
   На это время таким образом вся остальная Восточная Сибирь остается отрезанной от своего центра. Положение неудовлетворительное и даже, с точки зрения политической, опасное.
   Выбирая между шоссе и разными типами железных дорог, самый дешевый будет, конечно, узкоколейная железная дорога. Если где она уместна, то, конечно, здесь, среди этих неприступных скал, занимая место не более 1 1/2 сажен в ширину, тогда как для ширококолейной нужно 2 1/2, а для шоссе не меньше 3 1/2. А количество земляных работ на этой дороге имеет решающее значение в смысле стоимости ее. Так на Забайкальской железной дороге, близ Сретенска,- на версту, земляных работ приходилось 4 тысячи кубических сажен при цене 6 рублей за куб. Здесь же место более трудное, и надо считать их не менее 6 тысяч кубических сажен, при цене 8 рублей (больше скалистых работ). Для узко же колейной железной дороги потребуется 2 тысячи кубических сажен (она уже, и радиус ее, вместо 150, может быть 35 сажен, вследствие этого является возможность обходить многие скалы). И таким образом на один излишек земляных работ (32 тысячи) хватит выстроить рельсы, шпалы, подвижной состав и проч.
   Что касается до провозоспособности этой узкоколейной железной дороги, то она не уступит ширококолейной здесь, так как уклоны ее по реке будут незначительны, а при таких условиях и разницы нет в силе тяги.
   Благодаря, как я сказал, любезности С. Г., мы не только не скучали, но провели наше время незаметно в Сретенске.
   С С. Г. мы старые приятели, лет двенадцать назад работали вместе на постройке одной дороги. Тогда мы оба были еще молодыми строителями. Теперь С. Г. занимает большое, ответственное место самого трудного участка дороги.
   Среди гостей С. Г. крупный золотопромышленник, уже глубокий старик, но энергичный, бодрый, сухой, как мумия, с длинной, как у Черномора, седой вьющейся бородой.
   Он помнит основание Благовещенска, Владивостока, он знает всю эту Сибирь, как себя, и пользуется большим значением здесь. Его зять из молодых технологов. Он устроил здесь цементный завод, на миллион пудов выделки в год, и в один год пустил его в ход. Что это для Сибири, какая энергия нужна для этого, поймет и оценит только здешний житель.
   Завод в пятнадцати верстах от Сретенска, и я, Н. А., доктор и С. Г. ездили на этот завод.
   Громадное четырехэтажное здание из дерева, с железной обшивкой, все в удушливой едкой пыли от глины, песка, размолотого камня и угля. В этом аду все работники только китайцы. Грязные, потные, с косой, обмотанной вокруг головы, полунагие они лежат каждый около своей печи, и их поднимает владелец завода резким, коротким: "Хэ!"
   И это "хэ", как эхо бича из "Хижины дяди Тома", тяжело режет ухо.
   Владелец - экономный, расчетливый человек. Он напоминает тип героя из "Паяцев" Леонковалло в первом действии, когда торжествующий хозяин выезжает на сцену: он бьет в барабан и смотрит, бьет и опять смотрит, словно считает: и эта телега, и этот осел, и этот весь цирк, и жена в тележке - все это его и только его. И все это даст ему денежки: круглые, золотые, и все они будут его и только его.
   Дом владельцев со всеми удобствами и даже электричеством, но впечатление опять: все это так, между прочим, как и сама жизнь в доме, а главное там, в этой пыли и вони, где затрачен миллион, и все к нему приспособлено, и самой жизни нет, не чувствуется.
   Не хочется ни миллионов этих, ни всей этой прозаичной жизни. Доктор привез было свою гитару, но она так и пролежала на пароходике.
   Две женских фигурки - миловидные - мелькали перед глазами. Но это как-то так, как второстепенное.
   Тоже "женское", как величал сибирский ямщик своих женщин.
   У рабочего человека, без капитала, С. Г. куда теплее и веселее.
  

8 августа

   Третий день на маленьком буксирном пароходе. Мы единственные пассажиры.
   Ночевали сегодня посреди Шилки. По обыкновению, в три часа ночи спустился туман, и простояли до восьми утра.
   Ночь тихая, сырая и гулкая. Это вода Шилки, мутная, озабоченная, обгоняет нас. Скорость воды здесь, по определению капитанов, до ста верст в сутки. Вероятно, это так и есть, так как плесов, то есть тихих мест на реке, где нет струек и водяных вихрей, очень мало.
   Часам к десяти утра выяснилось, и холод сразу сменился порядочной жарой,- одна параллель с Харьковом чувствуется.
   Все те же гористые, пористые леса, пустынные берега. В них медведи, козы. Ниже верст на шестьсот начнутся тигры. Через двадцать - тридцать верст попадаются одинокие домики - это почтовые станции, их семь, или, как называют их здесь,- семь смертных грехов.
   Они тянутся до села Покровского, там, где сливаются Аргунь и Шилка, откуда, как известно, и начинается уже Амур.
   Переезд от такой почтовой станции до другой, в лодке, занимает около суток.
   Места живописны, иногда горы громоздятся и ближе жмутся к реке, иногда расходятся и, покрытые синей дымкой, далекой декорацией стоят на горизонте.
   Но все пустынно: нет людей, и не тянет к себе своей пустыней эта далекая сторона; увидеть и забыть.
   Было пять часов вечера, когда мы подошли к устью Аргуни.
   Аргунь вышла под острым углом из-за ряда высоких, зеленым лесом покрытых сопок (или салачков, как здесь называют).
   На мгновение мелькнула высокими горами сжатая долина Аргуни и даль уже китайских владений.
   На острой косе, между Аргунью и Шилкой, расположилось наше небольшое казацкое селение - Усть-Стрелка {Та самая Усть-Стрелка, к которой пристали аргонавты бывшего фрегата "Паллады" на сделанной ими самими в Японии шкуне "Хеде". Как известно, остов фрегата "Паллады", за ветхостью, был оставлен в Амурском заливе, а экипаж перешел на фрегат "Диану". Вследствие землетрясения, бывшего в Японии, "Диана" потерпела крушение, и ее заменила самодельная "Хеда" ("Фрегат "Паллада", том седьмой, стр. 554, соч. И. А. Гончарова). (Прим. Н. Г. Гарина-Михайловского.)}. Отсюда, ниже, весь правый берег уже китайский.
   Такой же пустынный, покрытый рублеными лесами, как и наш. На его берегу стога сена - это казаки наши снимают у китайцев их угодья в аренду.
   По китайскому берегу в голубой блузе и широких штанах, с косой сзади, пробирается китаец - это нойон, начальник пограничного поста. Вот его избушка. Этому нойону пароходчики дают несколько рублей и рубят китайский лес на дрова, на сплавы, и так же поэтому мало леса у китайцев, как и у нас. Молодяжник растет, а от старого только следы,- дорожка, по которой спускали его со стосаженной высоты. Много таких следов. Спущенный к реке лес вяжется в плоты и спускается к Благовещенску.
   А еще через полчаса мы пристали и к станции Покровской.
   На мгновение улыбнулась было надежда, что стоявший у берега большой пароход повезет нас вниз по реке. Но, увы! большой пароход идет вверх, а вниз, часа четыре тому назад, ушел почтовый, следующий же пойдет не раньше трех дней.
   Поистине в нашей злополучной поездке какая-то скачка с непреодолимыми препятствиями: и чем больше напряжения с нашей стороны, тем все хуже выходит.
   На наш вопрос: сколько наш пароход взял бы за доставку нас в Благовещенск, ответ: "Пятьсот - шестьсот рублей".
   Этого барьера по крайней мере не перескочишь. Сегодня ночуем на пароходе, а завтра перебираемся на берег, если, впрочем, найдем квартиру, так как ни гостиниц, ни постоялых дворов нет. Ни того, ни другого не желают всесильные здесь казаки.
   Вечереет. Мы стоим у берега. Зеркальная поверхность воды, прекрасный закат и тишина. Изредка только нарушается она вздохами нашего парохода. Как загнанное животное при последнем издыхании, он вздыхает тяжело-тяжело.
   Вот розовой мглой охватило воду, вспыхнула она на мгновение в ответ небу ярким заревом и задымилась вечерним туманом.
   Огоньки загораются на берегу нашем и китайском.
   Село Покровское на небольшом от берега возвышении - все, как на ладони: две церкви, несколько зажиточных домов, но большинство бедных.
   - Вот казаки, прямо сказать, грабят, а нищими живут: все кабак...
   Это говорит пришедший к нашему капитану в гости капитан большого парохода, на который мы возлагали было наши надежды. Мелкая фигурка, блондин, лет тридцати пяти. Полный контраст с нашим. Наш капитан старый морской волк, громадный, с кожей темной и блестящей, как у моржа, шестидесяти двух лет, молчаливый и несообщительный. Новый же капитан охотник поговорить, и в полчаса он рассказал много интересного. Он сам казак, но признает, что ленивее казака ничего нет на свете.
   С постройки Забайкальской и Уссурийской дорог, когда появились в качестве рабочих китайцы, казаки возненавидели китайцев. В борьбе с ними все меры дозволительны. Их убивают, обкрадывают.
   - Вы слыхали, вероятно, что вот китайцы детей в котлах варят. Выдумка голая: знает, что врет, и врет,- врет и верит уже сам: сам себя разжигает... Вчера пришел я с пароходом сюда; атаман на пароход: так и так, на каком основании китайцев-пассажиров на пароходе везете, паспорты у них неисправные.- "А я откуда знаю? Я не полиция... Пассажир сел, деньги отдал, больше до меня не касается". А вся штука в том, что эти пассажиры взялись по три копейки с пуда выгружать наш груз. Так вот откажи им, а казакам по пятаку отдай. А дай по пятаку, по гривеннику запросят, сами себя не помнят. Составил протокол, к мировому тянет меня. Ну, однако, мировой не то, что было: можно сказать, с ними пришел и закон, наконец, старое пора и забыть.
   - Хорошее было старое?
   - Денной грабеж был. У какого-нибудь полицейского чина в полной власти... Как вот у китайцев, такая же организация...
   - А китайцы ваши действительно были без паспортов?
   - А без паспортов, шельмецы... Есть у них что-то по-ихнему написанное, а что такое, кто разберет? Настоящих паспортов ни у одного нет, у всех, кто здесь работает... идут и идут... и нельзя их не брать в работу: кто ж работать будет? Из-за чего же? Мы все из Маньчжурии покупаем: и хлеб, и мясо, и водку, а без них мы досиделись бы до двадцати рублей за пуд говядины, как было во время Желтугинской республики...
   На берегу в раздумье, слегка покачиваясь, стоит рабочий в блузе, высоких сапогах и слушает, что говорит капитан.
   Лицо его слегка вспухло, он светлый блондин, маленькие умные глаза его впились в говорящего.
   На последние слова капитана он раздраженно говорит:
   - Не придется...
   - Что не придется?
   - Не придется, и господин прокурор господ китайцев, прохвостов и жуликов, вон выселит всех до последнего на ту сторону (он показывает на китайскую границу)... чтобы и казаки могли есть хлеб, который им посылается судьбой. И не для того посылается, чтобы его китайским тварям отдавать. Так-с... На копейку бы просил казак всего больше, и того нельзя уважить...
   - Вот и слушайте его... А скажите им, что в России за пятачок семьдесят верст везут, да нагрузят и выгрузят...
   - Россия нам не указ.
   - Не указ? А в Америке копейку за это самое платят.
   - И Америка не указ, а что вот господа пароходчики недостаточно гуманны к рабочему русскому человеку и в свое время поплатятся за это, так это тоже верно-с.
   - Ты рабочий? Пропойца чиновник...
   - Вот...
   Пропойца проговорил это с горечью, протянул руку и вскрикнул патетически:
   - О незабвенный Некрасов... Помните-с? Кому вольготно, весело живется на Руси? Купчине толстопузому...
   С трагическим жестом и энергично покачивая головой, он отошел к небольшой группе казаков.
   - Вот и разговаривайте с ними,- с не меньшей горечью сказал мой собеседник,- китаец в день зарабатывает до десяти рублей на выгрузке, русскому мало: дай двадцать, а за тысячу верст провоза мы берем всего двадцать копеек. Из них за нагрузку отдай пятак, да пятачок за выгрузку, что ж останется? И ведь так и будут сидеть, так и сидят, поджавши колени, вот как на... Ну-с, мне пора...
   Капитан ушел, а я остался. Темнеет. Синеватый прозрачный туман заволакивает горы, даль, село. Дымится река, все так же тяжело стонет пароход. Какая-то фигура подошла к берегу.
   - Господин...
   Я подхожу. Пропойца чиновник.
   - У вас выгрузки не будет?
   - Завтра...
   - Вы нам?
   - Вам...
   - Я интеллигентный человек: копейки денег нет.
   Я бросаю монету, он ловко ловит и с ужимками быстро скрывается.
   Пока стоял он, слушая разговор наш, прошло больше часа.
   В это время шла выгрузка, и он мог бы заработать ровно в десять раз больше, чем то, что получил от меня.
   - Истинно образованного человека сейчас видно,- раздается его поощрительный голос из темноты.
   Мне стыдно и за себя и за него, и я быстро ухожу в каюту.
  

9 августа. Село Покровское

   Месяц, как выехали мы из Петербурга, а до Владивостока еще дней пятнадцать. Вот и короткий путь. Думали сделать его меньше месяца, но он вышел длиннее всякого другого. А что он стоит, этот путь... При всех лишениях, с отсутствием горячей пищи включительно обойдется до тысячи рублей на человека. Тогда как на пароходе пятьсот рублей со всеми удобствами культурного пути. Сколько вещей уже разворовано, попорчено, во что превратились наши новенькие чемоданы! Все подмочено, отсырело. А ощущение своего полного бессилия в борьбе со всеми случайностями и непредвиденностями этого пути, где в лице каждого писаря, содержателя почтовой станции, ямщика, пароходчика является какой-то неотразимый фатум, с которым нельзя бороться, спорить... Изломанные, измученные, разбитые ужасной дорогой, нелепыми препятствиями, вы, наконец, погружаетесь в какое-то кошмарное состояние с одной надеждой, что кончится же когда-нибудь это.
   Проснулся в семь часов. Туман густой, серый, сплошной висит кусками какими-то. Пронизывающая сырость. Все спят еще. Не хочется спать: горечь бессилия грызет,- лучше вставать. Встал, оделся и вышел. Наши вещи уже вынесены на берег. Идет нагрузка муки на пароход. Рабочие всё китайцы. Работают сегодня по четыре копейки с пуда.
   - А казаки?
   Спят казаки.
<

Категория: Книги | Добавил: Armush (26.11.2012)
Просмотров: 336 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа