Главная » Книги

Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - По Корее, Маньчжурии и Ляодунскому полуострову, Страница 8

Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - По Корее, Маньчжурии и Ляодунскому полуострову


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20

в полтора.
   Но и он, и все окружавшие, и везде в других местах корейцы твердо стоят на том, что у них есть и удавы, и какой-то род крокодилов: коротких, толстых, на четырех лапах.
   Много легенд ходит об этих крокодилах. Голова их похожа на человеческую; они большие любители красивых девушек. Подобные рассказы упорно повторяются в каждой деревне. Зимой они пропадают, а летом глотают мышей, лягушек; ядовиты.
   Самая же ядовитая змея - куль-пэми (живущая в норах). Живут группами; если тронут одну, то все бросаются на врага. Эта маленькая, не больше аршина, темная, как земля.
   Так, разговаривая обо всем, мы наконец подъезжаем к воротам Хериона.
   Это белой известкой выбеленные каменные арки, сажени в две толщиной. От них идет стена, сложенная насухо, высотой в две сажени. Такая стена вокруг всего города четырехугольником, и в ней четверо ворот: северные, южные, восточные и западные. Чрез ворота, которые словно валятся куда-то в бездну, виднеется что-то неясное: какая-то серебряная бездна - не то небо, не то река прозрачная. Фантазия уже рисует причудливой архитектуры восточный город, но вот темные ворота назади, и мы в городе. Серебряная мгла рассеивается, и мы видим... пашню, поля. Саженях в стах виднеется что-то серое, но и это не город еще, это памятник бывшим начальникам города.
   Наконец и город, то есть ряд все тех же фанз - серых, крытых соломой. Но здесь, сбитые в кучу, они уродливы и грязны.
   Лошадь, ставшая поперек, загораживает всю улицу. Я сижу верхом, и моя голова почти в уровень с коньком крыш. Вонь и грязь на улицах. Вот торговые ряды, такие же ряды с клетушками. Восемь часов, но уже весь город спит.
   Куда же ехать? Мы стучимся в какую-то фанзу.
   - Вам отведена городская квартира,- справьтесь у начальника.
   Наш путеводитель-староста, все время заботившийся о чистоте своих ног, отправляется к начальнику и шлепает теперь по грязи, мало думая о своих ногах. Вся фигура его покорно сгорбилась, и, очевидно, он только о том и думает, как бы в чем не проштрафиться.
   Первое, запрещается въезжать в город верхом, но он идет пешком. Второе, при встрече с начальством надо низко пригнуться и идти, не смея смотреть на него - он так и идет.
   И все-таки неспокойно робкое сердце, потому что третье, самое главное, угадать, что желает в данный момент начальство - не дано ни корейскому, ни иному смертному.
   - Очень просто,- говорит П. Н.,- велит вздуть бамбуками, и вздуют.
   - Ну и город,- отплевывается Бибик от окружающей вони.
   Немного погодя, уже веселый, шагает проводник назад. Он опять вспомнил о своих ногах и теперь заботливо выбирает место посуше.
   За ним полицейский в зеленом шарфе.
   - Ге, ге! - говорит он и бежит вперед.
   Мы едем за ним, кружим по всему городу и наконец приезжаем. Большая фанза, три чистых комнаты - уютно и тепло от теплого пола. С десяток полицейских, откуда-то взявшихся, ссаживают нас, ведут в комнаты.
   После устали хорошо и поесть, хорошо и заснуть. Но надо записать барометр, термометр, все полученные расстояния, нанести реки, села, высоты. А затем дневник, легенды.
   Стих шум от раскладки, варится ужин, где-то за спиной какой-то приятный тенор выводит какую-то восточную песню.
   Она, как узор цветов их гор и долин, подходит к ним, подходит к чуткой, но притиснутой, робкой душе корейца.
   Что-то нежное, тоскливое, хватающее за душу в этой однообразной мелодии. Отдельные рулады, ноты понятны и сильно действуют, но все вместе требует перевода на наше ухо - это только материал для того композитора, который захотел бы заняться музыкой Востока. Пришел П. Н. и объяснил, что это не пение, а чтение, что здесь, читая, поют и что тот, кто читает, один из лучших чтецов города.
  

19 сентября

   Сегодня назначена в Херионе дневка, и потому мы с H. E. надеялись поспать лишнего, но не пришлось.
   В шесть часов раздались где-то близко какие-то мелодичные завывания, ближе, ближе, и наши двор, комната наполнились вдруг этим странным восточным пением, завыванием.
   Неумытый П. Н. просунул взволнованное лицо и шепнул:
   - Начальник города.
   - Скажите, что мы очень извиняемся, что мы еще в постели, что не пришел обоз, где наши вещи. Когда придет, мы сами будем у него.
   Опять заглядывает П. Н.
   - Начальник счел своим долгом, ввиду того что такие знатные иностранцы посетили его город, осведомиться об их здоровье и спросить, довольны ли помещением.
   - Мы очень довольны и от всей души благодарим.
   Некоторая пауза, и затем крик десяти голосов, что-то вроде нашего "ура", и затем опять мелодичное завывание.
   Мы высунули голову и смотрим вслед. На носилках сидит высокий, старый уже человек. Он в белом костюме, черной волосяной шляпе, а поверх белого костюма фиолетовая туника. Носилки устроены с возвышением, покрытым барсовой шкурой, на которой и сидит начальник (кунжу). С двух сторон его идут двое с алебардами, впереди разноцветный фонарь, около него молодой мальчик, его адъютант, передает распоряжения старшему палачу, этот же в свою очередь громко выкрикивает то же своим исполнителям - младшим палачам. Вся свита кунжу - человек десять, которые и идут гуськом за ним.
   Завывания уже далеко, но сон пропал.
   - Что они кричат?
   - Кричат, чтоб все давали дорогу. Когда идет начальник, надо уходить или, пригнувшись, давать дорогу, проходить не смотря...
   Начальник едет в громадных китайских очках. При встрече с ним все остальные должны снимать свои очки. При встрече и поклонах друг с другом они тоже обязательно снимаются.
   Напились чаю, я сел за работу, все наши отправляются посмотреть город, кроме Бибика.
   - Что там еще смотреть? У нас в Томской губернии...
   Он не договаривает, что у них там, в Томской губернии. Да что и договаривать, когда всё и без того ясно: Бибик ложится спать поэтому и спит весь день.
   К двум часам приходит обоз, мы одеваемся и идем к кунжу. Его чиновник ждал нас и теперь ведет к своему шефу. За нами идут дети, корейцы, выглядывают корейки. Одни стыдливо, другие уверенно. Одна стоит с большими глазами, с совершенно белым, здоровым лицом, красивая даже с нашей точки зрения. У нее в глазах уверенность и некоторое даже презрение, пренебрежение.
   - Веселая вдова,- говорю я П. Н.
   П. Н. осведомляется, и оказывается, что веселая вдова попросту проститутка.
   - Как вы догадались? Она была у прежнего кунжу фавориткой, а этот новых набрал, эта недовольна.
   - Откуда набираются проститутки?
   С тем же вопросом П. Н. обращается к толпе корейцев, долгий разговор, поправки и затем перевод П. Н.
   - Проститутки набираются со всех сословий...
   - Я читал, что собственно танцовщицы поставляются исключительно сословием городским - среднее нечто между крестьянами и дворянами.
   П. Н. перебрасывает вопрос в толпу, и энергичный крик в ответ:
   - Это неверно. Вот как это бывает в каждой семье. В три года предсказатель, по-вашему шаман, по-корейски тонн, определяет будущность девушек. Бывает так, что девушке назначено умереть, а проституткой она остается живой, такую и назначают... Только это последнее дело...
   П. Н. делает соответственную гримасу. Он переводит свою мысль толпе, толпа делает такие же гримасы, сочувственно кричит и отплевывается.
   - Вот еще проститутка.
   Тоже белолицая женщина, рыхлая, с неприятным лицом, стоит и мирно разговаривает с толпой.
   Но с ней разговаривают, и пренебрежения к ней не видно.
   Я сообщаю это П. Н.
   - Ну, конечно,- говорит он,- тоже человек, чем она виновата.
   Мы проходим через целый ряд памятников кунжу, прежних пусаев, и подходим к дому с затейливыми, на китайский образец, черепичными крышами. Деревянная арка, на ней громадный барабан, в который бьют вечернюю зорю.
   Там, на этой арке, сам кунжу со свитой... Увидев нас, он поспешно идет во двор.
   Перед нами отворяют средние ворота, в которые входит только кунжу.
   Мы входим во двор и поднимаемся по ступенькам под большой навес. В стороне лежат корейские розги: длинные, гибкие линейки, аршина в два, с ручками. Здесь происходят судбища.
   К нам идет навстречу начальник, мы жмем друг другу руки, он показывает на дверь. Мы входим в комнату сажени полторы в квадрате. Посреди ее накрытый белой скатертью стол, по бокам четыре табурета: два из них покрыты барсовыми шкурами. На них садят меня и H. E. На два других садятся кунжу и П. Н.
   Начинается разговор, как высокие гости доехали? Как нравится им страна и люди?
   Мы хвалим и страну и людей, благодарим за гостеприимство. С введением технического образования предсказываем спокойную и безбедную будущность народу корейскому.
   - Образование необходимо,- говорит старик,- мой сын третий год уже в Петербурге. Корея может жить, если, другие великие народы не уворуют их страну. Кореец не может сопротивляться, но это будет большой грех. Слава богу, избавились от китайцев, но теперь японцы захватывают: они жадны, корыстолюбивы, двуличны. Мы за их доллар даем пятьсот кеш, а между тем это уже вышедшая из употребления монета, и во всем остальном мире стоимость ее то серебро, которое в ней. На сто кеш не будет. Три миллиона нищий корейский народ бросает так японцам.
   Он не любит японцев. Его, вероятно, за это прогонят скоро, но он говорит то, что думает.
   Предполагать двуличие нельзя было, хотя бы потому, что в дверях и окнах стояло множество народу, который внимательно слушал. Удивительно в этом отношении жизнь на людях здесь проходит. К этому приспособлено все вплоть до этих домов, где в одном конце слышен шепот с другого, эти бумажные двери. Затворите их, проделают дырки пальцами, и десятки глаз опять наблюдают каждый ваш шаг.
   - Вот это мой второй сын, это третий, от наложницы,- говорит начальник города.
   - Прежде и в Корее были законные и незаконные дети, но вот,- это уже было давно,- с каких пор все изменилось. У одного министра не было законного сына, и согласно обычаю он должен был усыновить кого-нибудь из своего законного рода, чтоб передать ему свои права и имущество. Выбор его пал на племянника. В назначенный для церемонии день, когда собрались для этого в дом министра все знаменитые люди и прибыл сам император, вышел к гостям незаконный десятилетний сын хозяина, держа в руках много заостренных палочек. Каждому из гостей он дал по такой палочке и сказал: "Выколите мне глаза, если я не сын моего отца".- "Ты сын".- "Тогда выколите мне глаза, если мой двоюродный брат сын моего отца".- "Но он не сын".- "Тогда за что же вы лишаете меня, сына, моих прав?" - "Таков закон",- ответили ему. "Кто пишет законы?" - спросил мальчик.- "Люди",- ответили ему. "Вы люди?" - спросил мальчик. "Мы?" Гости посоветовались между собой и ответили: "Люди".- "От вас, значит,- сказал мальчик,- и зависит переменить несправедливый закон". Тогда император сказал: "А ведь мальчик не так глуп, как кажется, и почему бы действительно нам и не переменить несправедливого закона?"
   И закон переменили, и с тех пор в Корее нет больше незаконных детей.
   - Это так,- кивают в окнах и дверях серьезные корейцы, и беседа наша продолжается дальше.
   - Правда ли, что дворянство уничтожено в Корее? - проверяю я сообщенные мне сведения.
   - Дворянство осталось, но в правах службы все сословия сравнены в тысяча восемьсот девяносто пятом году.
   - А рабство?
   - Собираемся и его уничтожить.
   На стол поставили, справившись о том, что мы уже обедали, корейские лакомства: белые и красные круглые конфетки (мука с сахаром), род фиников, китайские пряники темного цвета, сладкие, из рассыпчатого теста. Подали чай и коньяк. Этот коньяк я узнал по бутылке - это дар наших, уже побывавших здесь.
   - Это мне подарок.
   Тогда и мы поднесли ему свои подарки: полсотни сигар, сотню папирос, подносик с приспособлениями для сигар.
   - Очень, очень благодарен.
   - Не хочет ли начальник сняться?
   - О да, очень хочет. Можно со всеми наложницами, проститутками и служащими?
   - Можно, можно.
   H. E. берется за это дело, а я ухожу.
   H. E. по возвращении передает впечатления. Кунжу снимался один и со всеми вместе, но двух жен не показал: старшая жена в имении, а другая не совсем здорова. Вечером он еще раз придет к нам.
   П. Н. нашел нового проводника - он знает много рассказов, хорошо читает. Мы купили большую, в семи частях, корейскую повесть. Будем читать ее в дороге.
   Новый проводник и толпа корейцев сидят в моей комнате, и я задаю разного рода вопросы.
   Больше всего идет проверка прежних сведений.
   Наш китайский переводчик, Василий Васильевич, ходил к своим.
   - Хорошие люди?
   - Все хунхузы (разбойники),- уныло сообщает В. В.
   Он больше всех боится этих хунхузов и трепещет при мысли, что мы идем в самое их логовище - Пек-тусан.
   Смерклось, и скоро раздались заунывные звуки - начальник идет. Когда пение неслось уже со двора, я вышел, мы пожали друг другу руки, и он пошел в комнату.
   Мы усадили его на походном стуле и стали угощать икрой, ветчиной, сардинками, а главное - коньяком.
   - Это наш предводитель дворянства,- указал кунжу на одного из стоявших.
   Это с полным лицом средних лет человек, в своем длинном костюме похожий на доминиканского монаха. Лицо его льстивое и подобострастное.
   Я попросил его присесть. Но он так и не сел.
   Каждый раз, подавая ему коньяк, П. Н. спрашивал разрешения у начальника.
   Предводитель дворянства кланялся, брал рюмку, как-то уморительно выворачивал в сторону шею и лицо и выпивал все, что ему давали. Принимал двумя руками закуску и, отворачиваясь, ел. Остальным начальник запретил пить.
   В конце концов начальник заговорил по-русски.
   Рассказал, как бывал он во Владивостоке, как ездил по железной дороге.
   - Мне везло в жизни,- говорил он своему предводителю,- я обедал со всеми знатными людьми: во Владивостоке - с губернатором, в Хабаровске - с генерал-губернатором, на Камне-Рыболове - со становым.
   Просил нас очень скорее строить железную дорогу, показал образцы каменного угля в двух верстах от Хериона в горе Саа-гори.
   Я предложил ему попробовать вермуту, а он добродушно сказал:
   - На сегодня довольно, а лучше оставьте мне эту бутылку, завтра, скучая и вспоминая о любезных гостях, я выпью ее. Это мой адъютант,- показал он на юношу,- и я его очень люблю, и он всегда спит со мной.
   Принесли сладкое: халву, карамели.
   - Нет, я не ем сладкого, лучше выпьем на прощание.
   Он заставил выпить меня, и я сказал:
   - Я пью за гостеприимный, ласковый народ корейский, я желаю ему блестящей будущности и желаю, чтоб никто не мешал ему развиваться.
   Все корейцы приветливо закивали головами, а начальник сказал:
   - Мы хотим русских,- у русских денег много, а японцы еще беднее нас.
   - Возьмите вашим детям,- дал я на дорогу начальнику конфет.
   - Вот мои дети,- показал он на толпу, стоящую у двери.
   И он отдал им все конфеты.
   - Сладкое я им позволяю: не позволяю вино и курить при себе. Только предводителю позволяю вино, но курить и сидеть нельзя при мне.
   Затем мы простились.
   Ночью еще эффектнее эти завывания, разноцветный громадный фонарь и белая гуськом стража.
   После их ухода мы стали есть приготовленный нам корейский обед, состоящий из семи закусок (на юге девять),- чиртеби, курица вареная с бульоном, жареное в чесноке мясо, нечто вроде беф-строганов, и чашка рису вместо хлеба. Все съедобно и вкусно.
  

20 сентября

   Шесть часов, но уже заглядывает в дырочки десяток детских глаз. К сожалению, дети грязны и запах от них тяжелый, иногда прямо нестерпимый. Воздух комнаты отравлен этим запахом. Лучше скорее вставать да отворить бумажную дверь - по крайней мере проникнет и свежий воздух.
   После вчерашнего пиршества много покраж: пропали чайные ложечки, много консервов и разных мелких вещей. Хуже всего, что исчезла часть патронов,- могут наделать себе массу зла.
   Нигде до сих пор ничто не пропадало у нас. Правда, случаи мелкого воровства в Корее подтверждаются и другими путешественниками, но где их не бывает? И в уличной толпе Лондона разве их меньше?
   Пока укладываются, сходил в город и снял несколько видов: лавок, улиц, харчевен с их лапшой, женщин, носящих сзади на спине своих детей. И девочка лет десяти тащит такой непосильный груз, обмотанный тряпкой. В открытые двери фанзы видны работающие, наполовину голые женщины.
   Вот у лавочки стоит миловидная женщина в своем костюме - белая юбка, кончающаяся белым поясом, на плечах баска, а расстояние между баской и поясом открывает голую спину, бока, грудь. Она покупает вату, и пока ей отвешивают, она стоит со связками кеш в руках.
   Вот во дворе раскинута палатка. Это годовщина смерти, и все знакомые идут к ним с визитом в этот день.
   Едят, пьют и поминают.
   У лавок сидят, поджавши по-турецки ноги или на корточках.
   У здешних такой же, как и у наших купцов, уверенный вид и презрение ко всему, кроме денег.
   Перед нами южные ворота, и через них то и дело проходят женщины, неся на головах высокие кувшины с водой.
   За нами толпа ребятишек и всякого народа. Все приветливы, вежливы и расположены.
   Слышится ласковое "араса" (русский).
   Подходит старик и горячо говорит что-то П. Н., тот смеется.
   - Что он говорит?
   - Говорит, что араса хорош, только солдат араса нехорош.
   Старик с сожалением кивает мне головой. Чтоб кончить о Херионе, следует сказать, что в нем 1000 фанз, 6300 жителей, 100 быков, 50 коров, 30 лошадей и 1000 свиней. С трудом достали семь пудов продажного ячменя, нашли только пять продажных яиц.
   Сборы кончены. Один из наших рабочих, кореец Сапаги, длинноногий, худой, в пиджаке и котелке, под которым корейская прическа, уже сидит на лошади и что-то горячо кричит.
   П. Н. переводит. Он заступается за корейцев по поводу мелких пропаж. Их просто привлекает блеск и цвет.
   - Это нет карапчи,- весело кричит он мне. Словом "карапчи" он определяет воровство.
   - Ну, с богом.
   Бибик не готов. У него стащили оброть и нечем увязать вьюки.
   - Як начну сшивать вас...- ворчит он.
   - Что значит сшивать? - спрашиваю я.
   - По шее бить,- нехотя отвечает он.
   - Нет уж, пожалуйста, если не хотите лубенцовской истории, которую знает всякий кореец,- говорит П. Н.
   - Да вы что обижаетесь,- говорю я Бибику,- у нас в России больше крадут.
   - Так в России хозяин отвечает, а тут напустят всякого сброду...
   Мы тронулись наконец и, извиваясь в узких улицах города, идем к южным воротам.
   Идет красивая бледнолицая корейка. Она несет на голове кувшин, и походка ее какая-то особая, сохраняющая равновесие.
   Лицо Бибика расплывается в самую блаженную улыбку. Весь гнев сразу пропал.- "Красива, проклятая..."
   А через несколько верст я спрашиваю его, как обошелся он без недоуздка.
   - А украв ихний. А що ж вони будут таскать, а мы... и мы будем.
   И он въезжает в самую середину их посевов, чтобы лошади поели чумизы.
   - Бибик, а в России хозяин за такую потраву что сделал бы?
   - А хиба ж мы в России? - успокаивается Бибик.
   Верстах в двух от Хериона, стоят два высоких деревянных столба с перекладинами. На них герб города Хериона - два диких гуся и между ними вилы, вернее, трезубое копье.
   Эти ворота поставлены от лучей злой горы. Это копье пронижет этот луч. Гуси же - эмблемы весны и тепла.
   Часто на воротах фанзы есть такие надписи: "Пусть в эти ворота скорее войдут весна и лето, несущие с собой все радости".
   Недалеко от дороги памятники какого-то родового кладбища: мраморные доски в три четверти аршина длиной, пол-аршина шириной. По обеим сторонам две плиты с выпуклыми изображениями человеческих фигур - это рабы по двум сторонам,- они были у покойного при жизни, будут и после смерти.
   Иногда на таких кладбищах стоит высокая балка с райской птицей на ней. Птица вроде цапли, на длинных ногах. Это те, которые при жизни получили от императора похвальный отзыв на красной бумаге.
   Вот деревня в пятнадцати ли от Хериона - Пикори, что значит деревня памятников.
   Здесь, при сменах, старый начальник города встречает нового и вручает ему государственную печать.
   Здесь же множество памятников бывшим начальникам, и дальше по дороге все такие же памятники. На одном из них что-то написано.
   - Что это?
   - Здесь написано, какое счастье отдохнуть здесь и полюбоваться видом этой долины. Это не относится к памятнику, это так написал какой-нибудь отдыхающий кореец,- объясняет П. Н.,- устал, вот и понравилось ему.
   - А то, что за памятник на горе?
   - Это памятник добродетельной женщине. Это очень почтенный памятник,- об нем у императора просят все жители округа.
   - Чем она знаменита, эта женщина?
   - Она была добродетельная жена.
   - Это первый памятник, который мы встретили; разве только одна и была до сих пор добродетельная жена, и кто удостоверил ее добродетель? - недоверчиво спрашиваю, я.
   И мне рассказывают прекрасную, глубоко альтруистическую сказку о добродетельной жене.
   На двадцать третьей версте бывшая застава - Капунсам.
   Она обнесена серой каменной стеной. Время наложило на нее свою печать,- она развалилась, от прежнего города осталось всего тридцать фанз, зелень пробралась в стену, в черепицу, и это соединение зелени и серого камня при солнечном блеске ясного осеннего дня, при остальных, общих красно-желтых, золотистых тонах, составляет ласкающий и манящий глаз контраст.
   Но боже сохрани взобраться на такую стену и доверчиво лечь в ее зелени.
   Множество ядовитых змей ужалят, и через несколько минут наступит смерть.
   Так умерла здесь красавица девушка, когда родители насильно заставили ее выйти замуж за нелюбимого.
   Она надела свое свадебное платье и в нем ушла. Никто не смел за ней следовать, а она шла по стене, пока не дошла до густой ее зелени, и легла там.
   Все время дорога идет живописной долиной речки Чон-кан-мун. Те же горы, та же кукуруза, чумиза, но больше лесу, и широкие ветлы низко склонили свои ветви к волнам быстрой прозрачной, как хрусталь, холодной реки.
   Под этими ветлами там и сям поэтичные фанзы. Юноши-корейцы в косах, в женских костюмах, мечтательные и задумчивые, как девушки.
   Мы ночуем в восьмидесяти ли от Хериона, в деревне Чонгор, в том ущелье долины, где, кажется, горы совсем преградили ей путь.
   Весело вьется синий дымок костра в синее небо, колеблется его пламя и неровно освещает группы сидящих кругом нас корейцев.
   - Пришел рассказчик,- пронеслось по деревне, и все собрались и слушают молодого двадцатилетнего, только что женатого юношу.
   Он в своем беленьком дамском костюме и шляпе, как институтка, застенчивый, говорит свои сказки. Иногда они поют их.
   Времена еще Гомера у корейского народа, и надо видеть, как любовно и серьезно они слушают. Лучшие рассказчики на устах у всех, и П. Н. безошибочно делает свой выбор.
   Сказки о предках, о счастье.
   Для счастья кореец носит своих покойников с места на место, меняет чуть не каждый год название своей деревни, ищет счастливый день в календаре, у предсказателей.
   На склонах гор его растет дикий виноград, в долинах дикие яблони, вишни и сливы, в горах золото, железо, серебро, свинец и каменный уголь. Но ничего этого не надо корейцу: ему нужны сказки о счастье. И сказки о счастье дороже ему тяжелых денег, тощей пашни.
  

21 сентября

   Лагерь уже выступил, и во дворе фанзы идет энергичная уборка хозяевами.
   Опять все ясно и уютно. Масса детей. Опять несчастный прокаженный. На мой вопрос: много ли их?
   - О, много, очень много.
   Он живет в своей семье. Им никто не брезгует.
   - Надо жалеть несчастного,- ему уж недолго жить.
   Семь часов утра, обед наш готов, надо приучаться есть с утра и на весь день, так как на лошади придется пробыть не меньше двенадцати часов, и это самый выгодный способ передвижения - весь день ехать, все ночи спать.
   Чудное утро, ласковое солнце, долины и горы все так же прекрасны, прозрачная вода все так же нежно журчит в широкой горной реке. А вверху нежно-голубое небо, и не знаю, в небе или на горе тает белое, все прозрачное облачко.
   Кладбище на склоне, и уже возится трудолюбивый кореец у могилы своих предков.
   Дорога все выше и выше. Изредка попадаются по две, по три двухколесных арбы на быках, мы иногда их обгоняем,- это везут товар из России - бязь, ситец, кумач. Обратные везут китайскую водку.
   На вершине перевала (3 версты от стоянки) Мусанлен устроена молельня: у дерева, сажень в квадрате, под черепичной крышей надпись: цон-нон-тан (святой дом начальника гор). Внутри на стене, перед входом, на коричневой бумаге изображение старика с белыми бровями, белой бородой, с желто-белым лицом. На нем зеленая одежда, желтые рукава (род ряски), красная подкладка, синяя оторочка воротника и рукавов. Под зеленой одеждой белый или даже палевый подрясник, ноги в китайских туфлях. Одной рукой он обнимает тигра, который изогнулся и смотрит старику в глаза.
   Это его лошадь, на которой он объезжает свою гору. На голове старика маленькая желтая корона из цветов.
   Старик сидит в задумчивой позе на скамье с перилами и смотрит тигру в глаза.
   Картину рисовал художник округа Херион, местности Тха-кор, О-хан-муги в 1898 году, третьей луны.
   Внизу надпись: святой начальник гор - Цхон-нион-та-тхон-уан-шив-у. Картина за двумя красными кумачовыми занавесками. По двум другим сторонам множество лошадиных волос. Всякий проезжающий вырывает у своей лошади волосы из гривы и хвоста и вешает их, прося о благополучии от тигров.
   Перед изображением, среди молельни два-три камня, на которых сжигается душистое дерево в честь начальника гор.
   На наружной стороне беседки надписи по-русски: 8 мая 1889 г. Ветергоф, 25 мая 1890 г. Ветергоф, Неовиус и Хрущов. 26 февраля 1886 года Десано (неразборчиво).
   И я написал: 21 сентября 1898 г. и свою фамилию.
   Проехали одиннадцать верст от ночевки, и начались дикие, почти необитаемые, места, с узкой долиной и высокой горой.
   На двадцатой версте развалины старого Мусана. Сохранилась только стена да несколько фанз.
   Невдалеке китайцы, они же и хунхузы (разбойники), жгут уголь. Несколько таких хунхузов держат всю округу в панике. Корейцы робки, как дети. Будь хоть сотня их, возвращающихся с заработков из России, но один выстрел и предложение всем сложить свои вещи и деньги делают то, что эта сотня корейцев - белых лебедей, которые, как лебеди, с первыми весенними лучами появляются в пределах России, а осенью с лебедями исчезают в своей стране,- складывает в кучу все вещи, весь товар, купленный в России, все деньги, бросает лошадей и скот, спасая только свою жизнь.
   Китаец трусливее всех других, кроме корейцев, народов, на войне умеющий так великолепно бегать, здесь, перед более робкими, является героем.
   Конвой из пяти человек наших солдат провожает партию корейцев в сто человек до корейской границы - этого достаточно, чтоб и китайцы не нападали, и сотня корейцев были спокойны.
   Эти факты ясно характеризуют, какой материал представляет в военном отношении детский корейский народ. В их легендах, правда, сохранились представления о богатырях и их подвигах, но в добродетели современного корейца военные доблести не входят. И, конечно, больше всего за это наш Бибик презирает их от всего своего сердца. Наверно, презирает и меня в душе за то, что я не пользуюсь их робостью: не посылаю его на фуражировку, не позволяю ухаживать за кореянками и дразнить корейцев.
   Все выше и выше подъем, и только лес кругом, да верхушки далеких гор просвечивают.
   Но лес плохой: или погорелый, или сгнивший. Порода - осина и лиственница. Изредка попадается сосновое дерево, но так их мало, этих деревьев, что и говорить о них не стоит. Остальное - хлам, не годный даже на порядочные дрова.
   Поздно, почти в темноте, мы достигаем перевала, последнего перед Мусаном - перевала Чаплен и, спустившись, ночуем в деревне Шекшарикор.
   Бедная фанза,- постоялый двор,- ветер уныло завывает в лесу, и от шума леса кажется, что на дворе разыгрывается страшная непогода.
   Слушая такой вой ветра, один путешественник кореец из мест, где нет леса, просидел четыре дня, все выжидая, когда лес перестанет шуметь. Но он шумит всегда.
   Бедная наша фанза имеет характер кавказской сакли. Холодно. Термометр упал до четырех градусов.
   Сена нет, соломы нет, овса нет, ячменя нет. Послали за пять верст и кое-как собрали два пуда ячменя и двадцать пять снопов соломы бузы.
   Но зато приятный сюрприз: оказался картофель. Уже десятый день мы без хлеба и картофеля.
   Я не думал, что за такое короткое время можно так соскучиться за такой новостью, как картофель. Обыкновенно я его почти не ем, но сегодня ел, как самое гастрономическое блюдо.
   Клопов в фанзе множество. Мы в почетной комнате, где кореец держит своих покойников. Дверь на грязную половину открыта, и видна вся тамошняя публика: Бибик, Беседин, Хопов - все отставные солдаты, два наших корейца: высокий Сапаги и маленький урод Таани - веселый комик, ни слова не говорящий по-русски и тем не менее заставляющий наших солдат то и дело хохотать.
   Он упросил Беседина уступить ему винчестер.
   - На что тебе?
   Он крутит усы:
   - Капитан...
   Это значит, что он будет иметь вид капитана и пленит тогда сердце какой-нибудь кореянки. Кореянка примет его за "араса" (русского).
   - Значит кореянки любят "араса"? - спрашивает благообразный, исполнительный, бывший ротный фельдфебель Беседин.
   - Ну, так неужели любить таких уродов,- гудит Бибик, показывая на Таани, и уже умирает от смеха.
   В нашей фанзе, в женском отделении, путешественница дворянка. Она путешествует со своим рабом. Рабу лет пятнадцать. Его продали родители из Южной Кореи во время свирепствовавшего там голода.
   Я утром видел эту путешествующую дворянку. Высокий пояс, баска, юбка-колокол - все безукоризненно белое,- дама, как дама, если б не торчащие из-под юбки в корейской обуви ноги. Да походка с выворачиванием пяток, точно она все время несет на голове громадный кувшин с водой.
   Раб ведет в поводу хорошенькую сытую лошадку. На спине лошади красиво упакован тюк, торчит европейский зонтик.
   Другой путешественник, молодой человек, тоже очень опрятно одетый.
   - Какая его может быть специальность? - спрашиваю я у П. Н.
   П. Н. отправляется с ним разговаривать и после долгой беседы с пренебрежительной гримасой подсаживается поближе ко мне.
   - Он сам живет постоянно в Херионе. Все их имущество - две корейских десятины, которые обрабатывает его младший брат, а он живет на этот доход.
   - Какие же доходы?
   - А много ему надо? Хватит чумизы и довольно.
   - Но такой костюм?
   - Ну два рубля пятьдесят копеек. Шляпа на всю жизнь. Ну, немного посводничает... Приедет, например, из глухой деревни крестьянин богатый или дворянин - ничего не знает в городе. Ну и поведет по всем веселым местам, где поют, танцуют.
   - Это ведь запрещено теперь?
   - На бумаге запрещено - бумага все терпит... Только таким, как этот, заработок: покажет где или познакомит с вдовой, а она просто проститутка, ну и морочит с ним вместе деревенского медведя. А он, медведь, совсем, может, и города никогда не видал. А как услышит музыку, пение, увидит ее танцы, да еще сама она нальет ему сули, ну и бери, как хунхуз, все деньги. Отдаст и уедет в деревню, другой на его место.
   - Это он сам вам рассказывал?
   - Кто это будет рассказывать про себя,- хозяин рассказывал, да и так видно. Если человек честно зарабатывает себе хлеб - он так и скажет, а кто молчит, ну, значит, каким-нибудь ремеслом нехорошим да занимается. В корейских городах таких половина города: так и живут на счет деревенских дураков. Вот теперь, наверно, ездил к какому-нибудь деревенскому дружку, с которым пировал, ну, может, поклон от вдовы привез,- дожидается, дескать, его в город. Ну, уши и развесит дурак, да и жена тут,- как бы не проговорился: даст ему сколько надо,- только уходи, пожалуйста. С одного, другого соберет, ну ему пока и довольно. Теперь вот дворянку эту выслеживает, может, и тут что-нибудь перепадет... Вот если дать ему рюмки три спирта, он развернет язык.
   - Бог с ним. Рюмку дайте, потому что ему, кажется, до сих пор холодно.
   Ему дали рюмку спирту, и он расцвел, он подошел к моей двери и, сделав что-то вроде дамского реверанса, что-то сказал.
   Я понял "азенчен" - благодарю. П. Н. перевел остальное:
   - Он говорит, что ему лестно от таких знатных гостей получить угощение. Теперь будет врать своим, как мы его принимали. Столько наврет, что и в три года не разберешь.
   П. Н. заговорил о чем-то с ним, и лицо молодого франта просияло.
   - Я говорю ему, что мы воротимся еще в Херион и что нельзя ли будет познакомиться с какой-нибудь веселой вдовой через него? Говорит - сколько угодно.
   П. Н. презрительно сплевывает и заканчивает:
   - Дрянчушка человек...
  

22 сентября

   Опять мы движемся.
   Спустились с гор. Опять долины шире, но горы выше, уютные фанзы в долинах, и на неприступных скатах гор - пашня.
   - Но как они снопы оттуда спускают?
   - На волокушках.
   На привале мы осматриваем корейскую соху. Род нашей сохи, и пара быков в запряжке. Прежде земледельческие инструменты корейцы сами делали, теперь все больше и больше привозят их из Японии, где работают их лучше.
   Едем дальше... Попадаются опять редкие арбы парами в ту и другую сторону. Из Мусана везут березовую кору, в которую обертывают переносимого из одной могилы в другую покойника. При любви корейцев возиться со своими покойниками это видная отрасль торговли - в березовой коре не гниют кости.
   Спрашиваю я проводника корейца:
   - Кто сотворил небо, землю?
   - Землю создал человек, а небо Оконшанте.
   - А Оконшанте кто создал?
   Выходит так, что тоже человек. Что-то не так.
   Мы останавливаемся в деревне, собираются корейцы и горячо спорят. Понемногу побеждает один почтенный кореец.
   - Земля сама создалась, а небо создал Оконшанте, да и человека тоже Оконшанте.
   Невдалеке монастырь женатых бонз. Они сеют хлеб и живут сообща.
   К закату показался Мусан, весь окруженный безлесными, фиолетовыми от заката горами.
   Лес кончился, как только спустились с последнего перевала.
   Мусан - значит запутанный в горах. Гор действительно множество самых разнообразных и причудливых форм: вот громадный крокодил глотает какого-то зверя поменьше. Вот тигр изогнулся и присел, чтобы прыгнуть... А в розовом пожаре облака дорисовывают фантазию гор, и не разберешь, где сливаются горы земли с горами неба.
   Сумерки быстро надвигаются, и скоро ничего не будет видно.
   Но город уж близко. Он уютно расположился на скате долинки, окруженный стеной, с четырьмя китайскими воротами, с деревянными столбами для отвода лучей злой горы.
   - Отчего в корейских городах нет монастырей, храмов?
   Проводник устал и отвечает: "Нет и нет".
   Вот и Мусан.
   Какую чудную фанзу нам отвели. Под черепичной крышей четыре чистых комнатки, все оклеенные корейской серо-шелковистой бумагой.
   Шум, крик, восторг толпы и ребят.
   Скорее есть и спать. О, как приятно лечь и вытянуться. Но много еще работы, пока заснешь: технический журнал, дневник, рассказы, астрономические наблюдения, английский язык, и надо еще послушать после ужина собравшихся корейцев: расскажут, может быть, что-нибудь, дадут сведения о таинственном Пектусане, об ожидающих нас там хунхузах, о тиграх и барсах.
   Ив. Аф. докладывает:
   - Пять лошадей расковались, две лошади спины набили, вышел ячмень, нет крупы и мяса... устали лошади, к тому же время надо, чтобы новые подводы найти, люди хотели бы белье помыть, да и самим обмыться, пока еще можно терпеть воду...
   - В воде девять - десять градусов.
   - Стерпят.
   Все, словом, сводится к дневке.- Хорошо...
   - Дневка?
   По голосу И. А. слышу, что это за удовольствие. Положим, и у меня н

Категория: Книги | Добавил: Armush (26.11.2012)
Просмотров: 341 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа