Главная » Книги

Головнин Василий Михайлович - Записки флота капитана Головина о приключениях его в плену у японцев, Страница 12

Головнин Василий Михайлович - Записки флота капитана Головина о приключениях его в плену у японцев


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19

ии двух или трех других чиновников, показав нам русское письмо, сказали, что оно было отдано на нашем судне одному из японцев, который, просушивая свой халат, выронил оное, и что недавно нашли его, почему прежде нам и не показывали, а теперь желают, чтоб мы его прочитали и перевели.
   Мы видели увертку японцев и знали настоящую причину, почему письма сего они нам прежде не показывали: они не смели этого сделать без предписания из столицы. Я сказал им, засмеявшись: "Понимаю, понимаю сему причину". Тогда и японцы вместе с переводчиком стали смеяться над уловкою, какой старались извинить себя.
   Письмо сие было писано от господина Рудакова, одного из офицеров, служивших на "Диане", к господину Муру. В нем, во-первых, он его извещал, что японский начальник в Кунашире, в ответ на письмо господина Рикорда, посланному с оным японцу велел возвратиться на шлюп и сказать, что мы все убиты; почему они решились начать неприятельские действия, из коих первое было взятие судна, на котором находился начальник десяти судов {Он был не только начальник, но и хозяин сих судов, богатый купец, а притом человек необыкновенного ума и честности, и потому пользовался отличным почтением своих соотечественников; даже самые вышние чиновники оказывали ему уважение; вообще же он был любим всеми теми, которые его знали; а что господин Рикорд и другие бывшие с ним офицеры приняли его сначала за чиновника, то это немудрено, ибо такие почтенные люди, каков был сей человек, в отдаленных местах носят саблю и кинжал, наравне с людьми военными.}. От взятых японцев узнали они, что мы живы и живем в Матсмае; почему они и причли ложное известие о нашей смерти обману посланного японца (которых всех уже они отпустили на берег) и оставили намерение свое поступать неприятельски с японцами, а, взяв с этого судна начальника, четырех японцев и курильца, отпустили оное и пошли сами в Камчатку, чтоб там все до нас касательное обстоятельнее выведать от сих людей; потом господин Рудаков извещает о намерении их на будущее время возвратиться в Матсмай... и оканчивает письмо сие желанием нам здоровья, счастья и обыкновенными учтивостями.
   Японцы велели нам, после словесного истолкования, списать копию и взять ее к себе для перевода на бумагу. Письмо это доставило нам, по крайней мере, то удовольствие, что мы узнали, сколь много японцы против России виноваты, и что если уже государю императору благоутодно было бы отмстить им за вероломство, то мщение было бы самое справедливое. Пока господин Мур списывал копию, я спросил чиновников с досадою и горестью: "Правда ли, что кунаширский начальник дал сей ответ, и что бы понудило его сказать нашим соотечественникам такую гнусную ложь, которая могла для всей Японии произвести неприятные и даже опасные следствия?" - "Не знаем", - отвечали они. Но когда я спросил, как они думают о таком его поступке, одобряют ли они его или нет, то они порицали оный.
   По окончании перевода тотчас отправили его в столицу. Между тем, когда мы уже узнали, по письму господина Рудакова, о главных и важнейших происшествиях, случившихся между японцами и нашими судами, тогда и Кумаджеро не стал таиться и открыл нам искренно, что прибывшие из Охотска японцы говорят: Леонзаймо, или Городзий, уверяет, что Россия непременно в войне с Японией и что теперешние наши миролюбивые поступки не что иное, как один обман, дабы нас выручить из плена, и что мы потом иначе станем действовать. Он соглашается, что по прибытии в Охотск Хвостов и Давыдов были отданы под стражу, и после ушли, но за что, ему неизвестно, вероятно, и за то, что мало привезли пленных и не столько добычи, сколько там ожидали; впрочем, он уверен, что они не сами собой действовали, а по воле правительства, ибо в Охотске никто не объявил ему, что поступки сии были самовольные и что он будет возвращен в отечество. К сожалению нашему, и те японцы, которые спаслись при кораблекрушении на камчатском берегу и там зимовали, отзывались весьма дурно о русских: они говорили, что пока содержал их в Нижнекамчатске протопоп, то им хорошо было жить, а как отправили их в камчадальское селение, Малкою называемое, то они, кроме вяленой рыбы, никакой другой пищи не имели {Мы после узнали, что иркутский гражданский губернатор определил знатную сумму на их содержание; но как от японцев нельзя было ожидать, чтобы они жалобы свои довели до Иркутска, то, вероятно, тайон, или старшина Малканского селения, находил другое употребление для их денег.} и ходить им почти не в чем было.
   В первых числах ноября призывали господина Мура и меня в замок, где старшие чиновники показали нам свидетельство, данное Леонзайму от начальника Охотского порта флота капитана Миницкого. Японцы, показывая оное, по обыкновению своему, извинялись, почему прежде не открыли нам о сей бумаге; причиной сему поставляли они глупость Леонзайма, что он долго хранил ее у себя, никому не объявляя; но мы слишком хорошо знали уже японцев, чтобы таким басням верить; нам известно было, что свезенные на берег с "Дианы" японцы никакого лоскутка не могли утаить у себя, не только бумагу официальную с казенной печатью, которой содержание, верно, им в Охотске было растолковано. В бумаге сей важнее всего было то, что между прочим в ней поступки Хвостова называются самовольными и что он ими навлек на себя гнев правительства; упоминается также, что Леонзаймо и товарищ его два раза из Охотска уходили, не дождавшись высочайшего повеления о возвращении их в свое отечество, которое вскоре после второго их побега последовало; а в заключение господин Миницкий свидетельствует о добропорядочном поведении Леонзайма в бытность его в Охотске. Сделав в присутствии чиновников словесный перевод сему аттестату, мы тут же списали с него копию и после перевели дома на бумагу. Перевод наш с оригиналом немедленно послан был в столицу.
   Между тем 8 ноября возвращенные из России японцы приведены были в Матсмай и помещены в тот дом, из которого мы ушли. Здешние начальники сделали им несколько допросов, при которых и Кумаджеро находился. Он сообщил нам то же, что и прежде сказывал о дурном отзыве земляков его о русских, а сверх того, известил нас, что Леонзаймо Иркутск очень хвалит, но Охотск и всю Восточную Сибирь называет бедной, голодной страной, где, кроме нищих да чиновников, никого он не видал. В Матсмае они жили около недели, а потом отправили их в столицу. При последнем свидании моем с господином Муром он сказал мне о слышанной им от караульного новости, что благодетель наш прежний губернатор находится в немилости и получил повеление никуда не выезжать из своего дома. Эта весть крайне всех нас огорчила, а более потому, что и письма от друга нашего Теске {Он писал к нам по-русски, но так, что никто из русских не мог бы дать письмам его толку; а как мы привыкли к его выговору и идиомам, какими он изъяснялся в разговорах с нами, то без дальнего труда могли совершенно понимать его мысли. Ответы свои мы также писали по-русски понятными ему выражениями, и он их хорошо понимал.}, хотя прямо ничего в них сказано не было, ясно показывали, что дела наши идут нехорошо. Однако в декабре месяце Кумаджеро сказал нам за тайну, будто он видел сон, что нас велено отпустить, но после открылось, что это не сон был, а настоящая молва, ибо он слышал от приехавшего из столицы одного из первых здешних чиновников, что дело наше идет весьма хорошо и что благородный и честный поступок господина Рикорда с японцами, находившимися на задержанном им судне, обратил на себя не только внимание правительства, но и всех жителей столицы {Кумаджеро и другие японцы, при нас находившиеся, с удовольствием рассказывали об отзыве о господине Рикорде их людей, которых он задержал на японском судне. Узнав, что мы живы, он тотчас велел их развязать, обошелся с ними весьма ласково и сделал многим подарки. Тут находилась подруга того купца, которого он взял с собой; господин Рикорд приказал привезти ее на шлюп и велел русским женщинам ее угощать и показать все любопытное на нашем судне; отпуская ее со шлюпа, господин Рикорд подарил ей несколько европейских вещей, которые японцы ценят в 30 золотых монет; потом позволил мужу ее написать к своим родственникам письмо и уверить их, что он на будущий год непременно будет возвращен в свое отечество, а между тем теперь живет в каюте вместе с господином Рикордом и после до самого возвращения будет с ним жить. Такое внимание к их соотечественнику японцам весьма нравилось. Также сказал нам Кумаджеро, что намерение господина Рикорда сначала было одного сего человека взять и еще курильца для переводов, но четыре человека японцев сами добровольно согласились ехать со своим хозяином.}. Весть сию скоро подтвердил запиской ко мне господин Мур, известив, будто он слышал от одного из стражей, что все наши вещи, бывшие в Эддо, возвращены в Матсмай и делаются приготовления к возвращению нашему в Россию. И так опять мы из бездны отчаяния поднялись до некоторой степени надежды; утешаясь ею, хотя и с примесью горя, происходившего от недоверчивости к японцам, встретили мы новый, 1813 год.
   В течение января месяца получили мы несколько писем от Теске, в ответ на наши, в коих между прочим он говорит откровенно, что решение нашего дела еще сомнительно, ибо правительство их так много имеет причин быть предубежденным против нас, что малое число доказательств, служащих в нашу пользу, недостаточно поколебать прежнего мнения. При сем Теске весьма кстати ссылается на японскую пословицу: "веером тумана не разгонишь" {Во всех землях народные пословицы берутся от предметов, их окружающих: японские берега подвержены частым туманам, и все жители Японии обоего пола и всякого возраста в летнее время веера из рук не выпускают.}. Из таких замечаний лучшего нашего доброжелателя мы могли уже судить, что доброго конца нашему делу ожидать нельзя, а притом и стражи наши начали уже явно говорить, что Аррао-Тадзимано-Ками отрешен от должности матсмайского губернатора и скоро другой будет на место его назначен. К сему горестному для нас происшествию присовокупилось еще и другое, не менее нас поразившее. В начале февраля вдруг отобрали от господина Мура все письма, писанные к нему от Теске {А я и господин Хлебников успели писанные им к нам письма сжечь.}, и сменили одного из бывших при нас работников, с которым младший брат Теске прислал последнее письмо к господину Муру и который был так неосторожен, что вручил оное ему при караульном; сей донес своему начальству, и вдруг сделалась суматоха: с солдатами, составлявшими при нас внутреннюю стражу, стали посылать в караул сержанта или унтер-офицера {В звание сие по большей части определяются старики; они называются кумино-касшра, или при пшене комиссар, потому что главная их должность состоит в приеме из магазинов пшена и в раздаче оного солдатам. У японцев и жалованье дается сорочинским пшеном, а в Матсмае и вообще на Курильских островах к пшену прибавляют еще небольшую сумму денег.}, из коих некоторые весьма строго начинали было с нами обходиться, но как мы пожаловались, то им приказали лучше обращаться. Мы более сожалели о добром нашем друге Теске, чтобы переписка его с нами не была причиной его погибели, ибо в некоторых его письмах он очень смело говорил о своем правлении {Например, он называет своих соотечественников в Кунашире "глупые японцы", а в другом месте говорит: "поступки русских великодушны, но наши начальники не умеют понять этого", привезенного же японца Городзия, за дурной отзыв о русских, называет собакою и проч.}. Хотя караульные и Кумаджеро уверяли нас, что ему ничего не будет, но мы им не слишком верили.
   Наконец, в половине февраля, Кумаджеро сказал нам за тайну, что дело наше решено, но в чем состоит решение сие, до прибытия нового губернатора, который уже назначен {Имя сего губернатора было Хатгори-Бингоно-Ками.}, никто объявить нам не смеет под опасением жестокого наказания, однако он может нас уверить, что худого ничего в решении японского правительства для нас нет. Известие сие привело нас в крайнее недоумение, ибо мы постигнуть не могли, в чем могло бы состоять такое решение, которое ни добра, ни зла нам не делало, а потому с чрезвычайным нетерпением, страхом и надеждой стали мы ожидать прибытия нового губернатора.
   11 марта господин Хлебников впал в чрезвычайную задумчивость и сделался болен; несколько дней сряду он не пил и не ел, да и сон его оставил. Расстроенное воображение представляло ему непонятные ужасы. В продолжение времени, при разных обстоятельствах, здоровье его хотя и поправилось, но не прежде совсем избавился он от болезни, как по приезде уже на шлюп.
   18 марта прибыл новый губернатор, и с ним между прочими чиновниками приехали друг наш Теске, ученый из японской академии по имени Адати-Саннай и переводчик голландского языка Баба-Сюдзоро. Теске показал нам и в сем случае свою дружбу: не успел сойти он на берег и кончить дела по службе, как тотчас, не заходя к своему отцу и семейству, прямо пришел к нам, принес гостинцев {Он и прежде, из столицы, не забывал при своих письмах посылать к нам иногда конфеты и прочее.} и утешил нас известием, что новый губернатор имеет повеление снестись с русскими кораблями, почему тотчас разошлются во все порты повеления не палить уже при появлении оных у японских берегов. Благодетеля нашего Аррао-Тадзимано-Ками он выставил в глазах наших еще почтеннее и великодушнее, нежели как прежде мы об нем думали; он сказал нам, что японское правительство отнюдь не хотело иметь с Россией никаких объяснений, считая по прежним происшествиям и по объявлению Леонзайма, что со стороны правительства нашего, кроме коварства, обмана и насилия, ожидать ничего нельзя другого; но Аррао-Тадзимано-Ками, допрашивая Леонзайма вместе с нынешним губернатором, заставил его запутаться и признаться, что мнение свое, будто Россия желает вредить Японии и что Хвостов действовал по воле нашего правительства, он говорил наугад. Против других доводов членов японского правления он также сделал достаточные опровержения и доказал им, что они не должны судить о законах и обыкновениях других народов по своим собственным; а потом склонил их снестись по предметам существующих обстоятельств с пограничным российским начальством. Но как правительство их хотело требовать, чтоб объяснение по сему делу русские корабли привезли в Нагасаки, то он и на это сделал опровержение, представив оному, что русские, получив такой отзыв японцев, конечно, сочтут оный за обман и коварство, ибо как им вообразить, чтоб японцы поступали искренно и честно, требуя, чтобы они шли столь далеко за таким делом, которое можно решить гораздо ближе и скорее в какой-нибудь гавани Курильских островов? Когда же правительство отозвалось ему, что без нарушения законов своих оно не может согласиться добровольно на приход русских кораблей в другой какой-либо порт, кроме Нагасаки, то Аррао-Тадзимано-Ками дал им следующий достопамятный ответ: "Солнце, луна и звезды, творение рук Божиих, в течении своем непостоянны и подвержены переменам, а японцы хотят, чтобы их законы, составленные слабыми смертными, были вечны и непременны; такое желание есть желание смешное и безрассудное" {Теске сказал нам, что никто из японских вельмож не отважился бы сделать правительству подобное представление; но Аррао-Тадзимано-Ками, быв известен по своему редкому уму и добродетелям и любим народом до чрезвычайности, не боялся говорить правду. Сверх того, он имел два важных случая, будучи зятем генерал-губернатора столицы, которое место занимает всегда один из самых приближенных к государю особ, и братом родным одной из императорских любовниц. Судя по-европейски, сие последнее было важнее всего.}. Таким образом он убедил правительство возложить на матсмайского губернатора переговоры с русскими, не требуя, чтобы оные шли в Нагасаки. Далее добродушный Теске нам сообщил, что Аррао-Тадзимано-Ками отставлен от звания матсмайского губернатора, но дана ему другая должность, важнее губернаторской, хотя жалованье он будет получать и менее {Жалованье его в Матсмае простиралось до трех тысяч больших золотых монет (каждая по весу превосходит несколько наш империал, а о качестве золота судить я не могу).}, ибо в Матсмае все несравненно дороже, нежели в столице, где ему должно жить; определен же он главным начальником над казенными строениями по всему государству. Теске так долго у нас пробыл, что отец его принужден был два раза за ним посылать; однако он не расстался с нами, пока не уверился, что мы совершенно успокоились.
   Дня через два или три по приезде губернатора пришел к нам Кумаджеро сказать по повелению первого по губернаторе начальника гинмиягу Сампея, чтобы учили русскому языку приехавших недавно из столицы ученого и голландского переводчика и сказывали им все то, о чем нас станут спрашивать. "Странно мне кажется, - сказал я Кумаджеро, - что губернатор по приезде своем сюда нас не видал и не объявил нам еще, какое решение в рассуждении нас сделало японское правительство, а хочет, чтоб мы учили присланных из столицы людей". Потом я спросил через стену господина Мура, как он думает о сем предложении. Он мне отвечал, что, пока губернатор не объявит решения об нашем деле, дотоле не будет он ни под каким видом учить японцев, а коль скоро такое объявление последует, тогда он рад будет день и ночь учить их. Я советовал ему до прибытия наших судов по нескольку часов каждый день с ними заниматься и заметил, что тогда мы будем в состоянии узнать подлинное намерение японцев в рассуждении нас и взять другие меры; но господин Мур отнюдь на мое мнение согласиться не хотел. Тогда я не постигал причины такой его твердости, полагая, что он все старое позабыл и сделался опять с нами единодушным, но после открылось другое.
   Таким образом, Кумаджеро оставил нас, не получая никакого решительного ответа; а через несколько дней после сего повели меня и господина Мура в замок, где первые два по губернаторе начальника, в присутствии других чиновников, нам объявили, что им повелено писать к начальникам русских кораблей, если они придут к японским берегам, и требовать объяснения касательно поступков Хвостова от начальства какой-нибудь нашей губернии или области; почему, сказали они, намерение их есть послать во все главные порты {В Кунашир, на Итуруп, на Сахалин, в Аткис и Хакодаде.} северных владений письма, заключающие показанное требование, с русским переводом; перевод должны сделать мы вместе с Теске и Кумаджеро; а теперь они хотят нам показать и изъяснить письмо их, на японском языке писанное, и узнать наши мысли, прилично ли будет с их стороны послать оное в Россию. Тогда переводчики растолковали нам содержание сего письма. Я нашел, что оно было написано весьма основательно, и благодарил их за такое доброе намерение, которое может избавить как Россию, так и Японию от бесполезного кровопролития, и уверял, что правительство наше, конечно, доставит им удовлетворительный ответ. После сего они объявили, что если суда наши придут к самому городу Матсмаю или Хакодаде, то намерены они с помянутым письмом отправить одного или двух из наших матросов. При сем случае я заметил, что такое намерение весьма похвально, ибо матросы, явясь на наши корабли, тотчас могут уверить соотечественников наших, что мы живы; а для той же причины просил их позволить нам написать записочки, что мы все живы, и приложить оные к письмам, кои они думают разослать по портам. Японцы тотчас на предложение мое согласились, но сказали, что записки наши должны быть как можно короче и что их прежде нужно послать на утверждение в столицу, и потому советовали нам поскорее их написать, что я и сделал немедленно по возвращении домой.
   После сего приступили мы к переводу японской ноты, для чего позволено было и господину Муру с Алексеем к нам ходить. В это же самое время явились и ученый с переводчиком голландского языка. Первое их посещение было церемониальное: о деле они ничего с нами не говорили, а только принесли нам в гостинец конфет, познакомились с нами и выпросили у меня на время французские лексиконы и еще две книги.
   Между тем господин Мур сделал мне вдруг следующее нечаянное предложение: "Вам первому ехать на наши суда, - сказал он, - не годится, ибо вы причина нашего несчастия; Андрей Ильич (так зовут господина Хлебникова) при смерти болен, а матросы глупы и ничего не могут там порядочно пересказать, и потому мне должно ехать, а товарищем со мною надлежит быть Алексею, ибо он три года уже здесь содержится, а матросы только два; но как мне просить японцев о самом себе некстати, то вы все должны просить их об этом, ибо собственное ваше счастье от сего зависит; если вы сего не сделаете, то должны будете погибнуть". - "Как так? - спросил я. - Отчего?" - "Я знаю отчего!" - отвечал значащим тоном господин Мур. На сие я ему сказал: "Если японцы уже намерены послать матроса с письмом на русские суда, то это последует, конечно, по воле их правительства, без коего они никакой перемены не сделают, да и правительство их в таких решениях долго медлит; почему я отнюдь не намерен просить японцев о посылке вас первого на наши суда". - "А как скоро так, - отвечал он, - то вы увидите свою ошибку и раскаетесь, но уже будет поздно".
   Я не понимал, что значили сии угрозы, и остался в недоумении при расставании нашем с господином Муром. Но на другой день сказал он мне сквозь стену, будто один из караульных открыл ему, что японцы хотят захватить командира с нашего судна и столько же офицеров и матросов, сколько нас здесь, их задержать, а нас отпустить; но как при сем случае может быть кровопролитие, то советовал мне хорошенько подумать, что ему непременно нужно ехать первому, ибо матросы не могут так настоятельно говорить на судне, как он; а он убедит капитана Рикорда и двух офицеров сменить нас добровольно. Но это была такая .сказка, которой едва ли поверил бы ребенок: возможно ли, чтобы караульный открыл такую важность, да и сказал он на скромного старика в 70 лет; и потому я отвечал ему сухо: "Сомнительно, чтобы это было их намерение". Но тем дело не кончилось; вскоре после сего господин Мур сказал, что намерение их не то, как он прежде мне сказывал, но они хотят все судно наше и со всем экипажем захватить, а потом отправить от себя посольство в Охотск на своем уже судне; и потому опять предлагал, что ему нужно ехать, а в известии своем сослался он на прежнего старика и другого, молодого, караульного. Эта басня была еще смешнее первой, и потому я дал ему короткий ответ: "Что Бог сделает, то и будет", - и замолчал.
   Между тем мы перевели бумагу, назначенную к отправлению на русские суда. Она начиналась так: "От гинмияг, первых двух начальников по матсмайском губернаторе, к командиру русского корабля". Содержание оной было весьма коротко: сказано там, что приходил в Нагасаки посол Резанов, в сношении с ним японцы поступали по своим законам, но оскорбления никакого отнюдь ему не сделали; потом напали на их берега русские суда без всякой причины; почему при появлении нашего судна кунаширский начальник, считая всех россиян неприятелями Японии, взял нас семерых в плен, и хотя мы говорим, что поступки прежних судов были самовольные, но так как мы пленные, то японцы не могут нам поверить; почему и желают иметь от вышнего начальства сему подтверждение, которое надлежит доставить им в Хакодаде.
   Японцы старались, чтобы мы перевели бумагу сию с величайшей точностью, держась как можно ближе литерального ее смысла, и таким образом, чтобы слова тем же порядком следовали одно за другим в оригинале и переводе, сколько то свойство обоих языков позволяло, не заботясь, впрочем, нимало о красоте слога, лишь бы только смысл был совершенно сходен; и потому несколько дней сряду с утра до вечера занимал нас сей перевод, и после еще не один раз начальники, рассматривая оный, присылали к нам для поправок. Наконец дело было кончено; мы сделали бумагам европейские куверты и надписи по-русски: "Начальнику русских судов"; тогда их отправили по портам.
   27 марта представляли нас всех губернатору; он был довольно высокий, статный человек, тридцати пяти лет от роду, имел очень приятную физиономию. Свита его состояла в восьми человеках, и он родом был знатнее прежних двух губернаторов. Назвав каждого из нас по чину и имени из бывшей у него в руках бумаги, объявил он нам то же, что и двое начальников прежде объявляли, и обнадеживал, что дело кончится хорошо; потом, спросив нас, здоровы ли мы и каково нас содержат, он вышел, а мы возвратились с переводчиками домой; и в тот же день с ужасом услышали сквозь стену разговоры господина Мура с переводниками. Он требовал, чтобы его одного представили губернатору, а когда Теске спросил, зачем, то господин Мур отвечал, что он желает объявить ему некоторые весьма важные дела; но Теске сказал, что он не может быть представлен губернатору, доколе прежде не доведет, посредством переводчиков, до его сведения, по каким причинам он требует свидания с самим губернатором. Тогда господин Мур продолжал, что шлюп наш приходил описывать южные Курильские острова, находящиеся в зависимости Японии и японцами населенные, но с какой целью, он это не знает, а советует им допытаться от меня, ибо я один знаю сию тайну, потому что инструкций моих от начальства я никогда не показывал своим офицерам; второе - что мы скрыли от них некоторые обстоятельства и в разных бумагах слова не так переводили; сверх сего, господин Мур много говорил о некоторых других предметах...
   Когда Теске его выслушал, то спросил, не с ума ли он сошел, что бредит такой вздор на свою погибель. "Нет, - отвечал он, - я в полном уме и говорю дело!" Тогда Теске вышел из терпения и сказал ему, что если он и дело говорит, то теперь уже поздно и не нужно, ибо прежнее дело совсем уже решено и оставлено; а участь наша, несмотря на старые дела, зависит от поступков наших судов, и если на требование их доставлен к ним будет удовлетворительный ответ, то нас отпустят. Но как он настаивал на своем, чтобы его представили губернатору, то Теске жестоко разгорячился; напоследок, заключив, что господин Мур действительно лишился ума, оставил его, а пришедши к нам, говорил, что господин Мур или сумасшедший, или имеет крайне черное (то есть дурное) сердце.
   На другой день господин Мур начал и действительно говорить как сумасшедший; но подлинно ли он ума лишился или только притворялся, о том пусть судит Бог. Дня через два после сего пожелал он, чтобы его перевели к нам, на что японцы тотчас согласились, и как его, так и Алексея поместили опять с нами; в это же время и ученый с переводчиком стали к нам ходить всякий день. Первого из них мы называли академиком, потому что он был член ученого общества, соответствующего отчасти европейским академиям, а второго именовали голландским переводчиком. Сей последний начал поверять все словари русского языка, прежде собранные, и скоро их поправил и дополнил; он имел у себя печатный лексикон голландского языка с французским и, узнав от нас французское слово, соответствующее неизвестному им русскому, тотчас отыскивал оное в своем словаре. Переводчик сей был молодой человек двадцати семи лет и имел весьма хорошую память; зная уже грамматику одного европейского языка, он очень скоро успевал в нашем, что заставило меня написать для него русскую грамматику, сколько я мог оной припомнить {Не имея при себе книг, с помощью коих мог бы я написать грамматику, довольно полную, я принужден был довольствоваться тем, что мог сыскать в своей памяти, и писал оную более четырех месяцев. В предисловии, между прочим, упомянул я, что если попадется она в руки кому-нибудь из русских или знающему русский язык, то надобно ему помнить, что я писал оную наизусть. Примеры же в ней все я помещал приличные нашим обстоятельствам, клонящиеся к сближению и дружбе двух империй, что японцам весьма нравилось. Они с величайшей охотой переводили мои тетради на свой язык и скоро кончили оные, хотя они составляли все вместе добрую книгу. Теске и Баба-Сюд-зоро весьма хорошо понимали изъяснения грамматических правил, а особливо последний из них; им только недоставало времени учить наизусть оные. Сверх сего, я перевел для них на русский язык разговоры, помещенные во французской грамматике с голландским переводом, которые, конечно, голландскому переводчику будут весьма полезны для изучения русского языка.}; а академик занялся переводом сокращенной арифметики, изданной в Петербурге на русском языке для народных училищ, которую, по словам их, Кодай {Японец, привезенный к ним Лаксманом в 1792 году.} еще привез в Японию.
   Объясняя ему арифметические правила, мы увидели, что он их все знал, но хотел только иметь русское на них толкование. Желая изведать, далеко ли простираются его сведения в математике, я часто с ним начинал посредством наших переводчиков говорить о разных до сей науки касающихся предметах; но как переводчики наши не имели в математике ни малейших познаний, то и невозможно было мне обо всем том с ним объясниться, о чем бы я хотел; однако я приведу здесь несколько примеров, которые покажут отчасти, великие ли сведения японцы имеют в математике. Однажды он спросил меня, какой стиль времясчисления в России употребляется, заметив, что голландцы употребляют новый. Когда я сказал, что мы держимся еще старого стиля, то он желал, чтоб я ему объяснил, в чем состоит разность между старым и новым стилем, и растолковал, отчего оная происходит. По окончании моего толкования он сказал, что сие времясчисление еще несовершенно, ибо через такое-то число веков опять наберется 24 часа разности, и тем показал мне, что спрашивал он меня, любопытствуя узнать, имею ли я понятие о сей вещи, которая ему хорошо была известна. Солнечную коперникову систему они принимают за истину, знают об открытии и движениях Урана и спутников его, но о планетах, после Урана открытых, они еще не слыхали32.
   Господин Хлебников от скуки занимался сочинением таблиц логарифмов, натуральных синов и тангенсов и некоторых других, до мореплавания принадлежащих, которые привел он к концу с невероятным трудом и терпением. Когда сии таблицы были показаны академику, то логарифмы он тотчас узнал, также и натуральные сины и тангенсы; для изъяснения, что они ему известны, он начертил фигуру и показал на ней, что такое син и что тангенс. Желая узнать, как они доказывают геометрические истины, мы спросили его, так ли японцы думают, как мы, что в прямоугольном треугольнике (который я и начертил) два квадрата из сторон равны одному квадрату из гипотенузы. "Конечно, так же", - отвечал он, а на вопрос наш, почему, он доказал самым неоспоримым доводом: начертив фигуру циркулем на бумаге и вырезав квадраты, начал те из них, которые из сторон были написаны, гнуть и разрезывать, а потом отдельные части по большему квадрату уложил так, что они точно заняли всю его площадь.
   Солнечные и лунные затмения они вычисляют с большой точностью, по крайней мере он нам так сказывал {В августе 1812 года было лунное затмение, в той части света видимое. Японцы нам сказали время оного из своего календаря, и мы хотели наблюдать его, с тем чтоб по крайней мере хотя примерно судить, довольно ли близки их вычисления. Мы думали тогда, не так ли и японцы делают астрономические свои выкладки, как один голландец, издатель Капштатского календаря на мысе Доброй Надежды, который предсказал лунное затмение в день новолуния; бедные голландцы пялили глаза на небо во всю ночь, но ни луны, ни затмения не видали. Нам, однако, не та причина помешала видеть японцами вычисленное затмение, но чрезвычайно облачная ночь.}, да и немудрено, ибо они имеют у себя переводы многих статей из де-Лаландовой астрономии33 и содержат в столице, как то я выше упоминал, европейского астронома. О дальнейших познаниях японцев будет сказано в замечаниях моих о сем народе.
   С сим ученым и с переводчиком голландского языка обыкновенно к нам прихаживали и Теске с Кумаджеро. Они у нас просиживали целое утро, а иногда бывали и после обеда. Большую часть сего времени мы употребляли на разговоры, не до наук касающиеся, и рассказывали друг другу какие-нибудь происшествия, забавные анекдоты и т.п. Между прочим Теске нам рассказал любопытный допрос, который нынешний губернатор и прежний, Аррао-Тадзимано-Ками, сделали привезенному из России японцу Леонзай-му, или Городзию: на вопрос, каково с ним русские обходились, он с отменной похвалой и благодарностью относился о нынешнем иркутском гражданском губернаторе {Господин действительный статский советник Николай Иванович Трескин.}, о начальнике Якутской области {Надворный советник Иван Григорьевич Кардашевский.}, о начальнике Охотского порта {Флота капитан Михаиле Иванович Миницкий.}, о господине Рикорде, о всех офицерах шлюпа "Диана" и о небольшом числе других, нам неизвестных чиновников; но все прочие, которых он знал, по его мнению, никуда не годились.
   Он утверждал, что россияне народ воинственный и любят войну, а доводы его о сем предмете заключались в том, что он заметил: если русский мальчик идет по улице и найдет палку, то тотчас ее поднимет и станет ею делать экзерцицию, как ружьем; а часто он видал, что несколько мальчишек с палками соберутся вместе сами собою и учатся ружью, подражая во всем солдатам; и солдаты везде, где только он их ни встречал в России, беспрестанно почти учатся; из чего он и выводил, что мы в войне с японцами, ибо в сем краю у нас только два соседа: Китай и Япония; с Китаем мы торгуем, следовательно, все замеченные им приготовления делаются против Японии. Последним его замечаниям, Теске сказывал, оба буньиоса очень много смеялись и называли его дураком, ибо он должен знать, что и в Японии мальчики учатся биться на саблях, а солдаты часто упражняются в экзерцициях, однако японцы не для того это делают, чтоб нападать на какой-нибудь народ. После сего замечания Леонзаймо признал себя виноватым в неосновательном своем заключении. Губернаторы еще винили его, зачем он переменил имя, говоря: "Если бы ты был особа значащая, то надлежало бы тебе, для скрытия себя, переменить имя, но такой ничтожный человек, как ты, какое бы имя ни носил, Леонзаймо или Городзий, для русских все равно". В оправдание свое он не мог найти причины, признался, что сделал дурно, и просил прощения. Когда его спросили, что особенно любопытного заметил он в Иркутске, то ответ его был, что Гостиный двор и церкви более всего ему понравились. Гостиному двору сделал он рисунок и подал достаточное об нем понятие, но церквей описать не умел, а говорил только, что в них много прекрасных картин и все в золоте. Аррао-Тадзимано-Ками желал, чтоб Леонзаймо сделал примерный рисунок расположению улиц в Иркутске и означил, где стоит какое из публичных зданий; от сего он отказался, сказав, что он мало ходил по городу. "Разве русские не позволяли тебе везде по городу ходить?" - спросил его буньиос. На сие он отвечал, что не только позволяли, но и советовали как можно чаще прогуливаться, чтобы не быть больным; даже сам губернатор несколько раз ему об этом говорил. "Зачем же ты не воспользовался таким снисхождением к тебе русских, - спросил буньиос, - и не высмотрел всего в городе с особенным вниманием, чтоб по возвращении сюда быть в состоянии дать полный отчет о всем, тобой виденном?" На такой вопрос он не мог ничего отвечать, а только признавал себя виноватым и просил прощения. Потом спросили его, видал ли он, как русские торжествуют свои праздники. "Видал, - сказал он, - и даже самый большой праздник, когда все солдаты в Иркутске были в строю, и потом много палили" {Это было в Крещенье.}.
   В сей день губернатор ему сказал, чтоб поутру он пошел посмотреть солдат, а после обеда прогуливался бы по улицам, тогда он увидит много народа в праздничных платьях. Поутру он ходил, видел солдат и крайне перепугался, когда все они вдруг стали палить из ружей; в это же время и из пушек палили; почему он ушел домой и после обеда уже не ходил. За это опять заслужил он от губернаторов имя дурака: зачем потерял случай видеть и заметить праздничную одежду и обыкновения русских. На вопрос, что же он делал, сидя беспрестанно дома, он отвечал: "Записывал мои замечания". Тогда губернаторы и все присутствующие очень много смеялись; наконец, спросили его, какие замечания мог он описывать, когда он ничего не хотел видеть. "Я записывал то, что слышал от живущих там японцев", - был его ответ. Замечания сии находились в книге, привезенной им с собой, где, по словам Теске, заключалось много касательно до Сибири и торговли нашей с Китаем в Кяхте, но что такое там писано, Теске не говорил, отзываясь незнанием, а может быть, и знал, но не хотел сказать. Однако к таким замечаниям Леонзайма губернаторы не слишком большую веру возымели, сказав ему, что если бы он представил им то, что сам видел или слышал от самих русских, то это заслужило бы их внимание; но то, что он им сообщил, происходит от японцев, отрекшихся от своего отечества и переменивших веру свою, следовательно, и не должно ими быть принято за известия, заслуживающие какое-либо уважение правительства.
   Касательно состояния той части Сибири, по которой он ехал, губернаторы весьма много его расспрашивали, и Леонзаймо представлял все в самом бедном и жалостном положении: жителей охотских называл нищими и проч., а народонаселение всего края, от Иркутска до Охотска, сравнил с числом жителей одного из своих небольших городов; словом сказать, он представил тот край несравненно в худшем состоянии, нежели в каком он в самом деле есть.
   Рассказывая о торговле нашей с Китаем, он винит наших купцов в обманах китайцев, а их оправдывает и говорит, что по сему поводу китайское правительство несколько раз запрещало нам торговать с ними; однако наше начальство снова выпрашивало позволение, обещая виноватых наказать; это также он слышал от земляков своих, живущих в Иркутске.
   Впрочем, вопросов ему сделано было такое множество, что Теске и припомнить всех их не мог, а некоторых, может быть, и не хотел сказать. Когда Леонзаймо сбирался со своим товарищем уйти, то, зная, что им могут встретиться тунгусы, унес он с собой медный образ, дабы тем уверить их, что они русские; но достигнув гилякских жилищ, объявил он сему народу {Их ушло трое: два японца и один ссыльный русский, но один из японцев, объевшись китового мяса, умер, а ссыльный, обокрав Леонзайма, оставил его; Леонзаймо же достиг Гилякской земли34.}, что послан в их землю великим китайским императором, а в доказательство показывал им образ и называл оный изображением китайского государя, почему и был принят гиляками хорошо. У них он расположился было прозимовать, чтоб весной продолжать путь далее; но, дойдя в Удский острог35, известие о месте его пребывания уничтожило все его замыслы: он был взят и привезен в помянутый острог.
   Теске также не скрыл от нас, что кунаширский начальник посланному к нему от господина Рикорда с письмом японцу, отправляя его назад, действительно велел сказать, что мы все убиты, а причина такому ответу была следующая: доставивший ему письмо господина Рикорда японец уверял его, что Россия точно в войне с Японией и теперешние дружеские наши поступки один только обман; господин Рикорд писал, что доколе не получит об нас удовлетворительного ответа, до тех пор не оставит гавани; а как присутствие наших судов принудило всех по берегам южной стороны Кунашира живущих рыбаков и других рабочих людей забраться в крепость, отчего все промыслы и работы остановились, то начальник и рассудил скорее сделать один конец, а чтобы понудить наших выйти на берег и напасть на крепость, он велел сказать, что мы все убиты; но вероятно, что и личная сего чиновника ненависть к русским подстрекала его дать такой ответ, ибо это был шрабиягу Отахи-Коеки, тот самый, который в Хакодаде делал нам разные насмешки. Впрочем, Теске уверял, что правительство их не показало неудовольствия за такой его ответ, а напротив того, многие из членов оного одобряют его за это, и что он считается у них весьма умным, рассудительным человеком.
   Сверх того, Теске рассказал нам, какие ему были хлопоты в столице по случаю открытия переписки его с нами; отобранные от господина Мура его письма препровождены были в Эддо, где принудили его представить правительству и наши письма, им полученные, которые все принужден он был перевести; причем колкие насчет японцев места он перевел иначе. Члены, рассматривавшие переводы сии, спросили его: как он смел переписываться с иностранцами, разве неизвестен ему закон, именно сие запрещающий? Теске извинял себя, что он не думал, чтоб под сим законом понимаемы были и те иностранцы, которые содержатся у них в неволе, и уверял вельмож сих, что намерения его были чисты и что он переписывался с нами из единого сожаления об нас, происходившего от человеколюбия; впрочем, ему и мысли в голову никогда не приходило сей перепиской сделать какой-либо вред Японии; если же правительство ошибку его считает непростительной виной, то он готов загладить ее смертью. Однако важного ничего не последовало, и только дали ему наставление, чтобы впредь он был осторожнее. Письма же правительство оставило у себя, и поступка сего не вменило ему в преступление, что доказало данным ему чином за труды и усердие, оказанные им в изучении русского языка и в переводах нашего дела. За сие также и Кумаджеро награжден чином. Теске получил чин сштоягу, а Кумаджеро - зайджю, или секретаря.
   Теперь, с крайним прискорбием, обращаюсь я опять к тому предмету, воспоминание о котором мне и поныне огорчительно. Я разумею поступки господина Мура. Прошу читателя быть уверенным, что повествую об них здесь отнюдь не с тем, дабы выставить перед сим состояние, в котором я и несчастные мои товарищи несколько времени находились в полном ужасе, но чтобы примером сим споспешествовать, хотя несколько, к отвлечению молодых людей от подобных заблуждений, буде судьбе угодно будет кого из них ввергнуть в такое же несчастие, какое мы испытали, и показать им страшным опытом, что из всех возможных пороков ни один так тяжело не лежит на сердце, как отречение от своего отечества, или даже самое покушение на оное, коль скоро человек обратится опять на правую стезю и будет размышлять беспристрастно о своих поступках, а особливо, если то был человек, имевший совесть и добрые чувства, но в заблуждении на время с пути совратившийся, как то случилось с несчастным господином Муром, которого история любопытна и нравоучительна. Я только прошу читателя не судить строго о его поступках, пока он не прочтет до конца моего повествования; тогда, может быть, вместо ненависти почувствует он сострадание к несчастному сему офицеру и почтит память его слезой сожаления.
   Коль скоро господина Мура перевели к нам, то он с японцами начал говорить по большей части как человек, лишившийся ума, уверяя их, что он слышит, как их чиновники, сидя на крыше нашего жилища, кричат и упрекают его, что он ест японское пшено и пьет их кровь; или что переводчики с улицы ему то же кричат, а по ночам приходят к нам и тайно со мной и с господином Хлебниковым советуются, как бы его погубить; но иногда он разговаривал с ними уже в полном уме и всегда наклонял разговор свой к одной цели; например, однажды сказал он Теске, что у нас на "Диане" есть множество хороших книг, карт, картин и других редких вещей и что если японцы отпустят его первого на наше судно, то он всем здешним чиновникам и переводчикам пришлет большие подарки; но Теске ему отвечал, что японцы не охотники до подарков и они им и не нужны, а надобно им только одно объяснение нашего правительства, самовольны ли были поступки Хвостова. В другой раз господин Мур, в присутствии обоих переводчиков, или, лучше сказать, всех трех переводчиков (включая, в том числе, голландского) и академика, сказал, что от усердия своего к японцам он теперь должен погибнуть, ибо здесь его не принимают, а в Россию ему возвратиться нельзя. "Почему так?" - спросили переводчики. "Потому, что здесь я просился в службу, а потом даже в слуги к губернатору {Сие последнее мы только в первый раз при сем случае от него самого услышали.}, о чем вы рассказали моим товарищам; это будет доведено до нашего правительства, и так что я буду по возвращении в Россию? На каторге!" Но переводчики, особливо Теске, всеми способами старались его успокаивать; он ему говорил, что желание его вступить к ним в службу не слишком большая беда, ибо отчаяние наше такой поступок оправдывало, но что хотел он слугою быть у губернатора, о том Теске никогда нам не сказывал, а вольно ему самому это открыть. Когда он боится, что за сие должен будет пострадать по нашим законам, то надлежало бы ему молчать. Впрочем, он надеется, что мы, из уважения к общему нашему несчастию, не доведем до сведения правительства всего того, что может быть для него пагубно.
   Мы, со своей стороны, уверяли его, что он напрасно страшится возвращения своего в Россию; правительство совсем не так строго будет судить о его поступках, если бы оные и известны сделались, как он думает; но господин Мур не мог успокоиться, некоторые тайные обстоятельства, открытые им японцам, жестоко его мучили. Это самое он и разумел под словом усердия его к японцам. Несколько раз покушался он разными образами обратить внимание их на его к ним привязанность; он им говорил, что если бы они могли открыть и видеть, что происходит в его сердце, то, конечно, не так бы стали с ним обходиться и возымели бы более к нему доверенности. Наконец, переводчики ему сказали прямо, что, по японским законам, и природные японцы, жившие несколько времени между чужестранцами, лишаются доверенности, и так возможно ли принять им в службу к себе иностранца, как бы он хорошо ни казался расположенным к ним; и потому, если бы тысяча человек или и более русских были у них теперь в плену, то и тогда последовало бы одно из двух: если получат они из России удовлетворительное подтверждение нами сделанному объявлению, то всех нас отпустят, и даже силой отвезли бы того на русский корабль, кто бы сам не захотел ехать; а буде такого подтверждения доставлено не будет, то всех станут держать в неволе, не употребляя ни в какую службу, ни в работу. Впрочем, если он опасается худых для него следствий в России, то это не их уже дело; как люди, имеющие сердце и чувство, они об участи его жалеют, но пособить сему не могут и законов своих в его пользу, конечно, не нарушат; но, слышав от нас, что опасения его неосновательны, они с нами соглашаются в этом и думают, что страх его происходит от заблуждения, чему причиной расстроенное воображение, что он теперь не в полном уме. Господин Мур, уверяя, что они ошибаются, ибо он помнит себя очень хорошо, называл законы их жестокими и варварскими. На сие они ему отвечали: "Кто бы что ни думал о наших законах, но для японцев они хороши". При сем случае они объяснили нам причины, почему закон их запрещает иметь доверенность к жившим в чужих землях японским подданным: простой народ вообще можно уподобить детям, говорили они, которые скоро начинают скучать всем тем, что у них есть в руках, и если увидят у других блестящую безделку, то готовы с радостью отдать за оную все дорогие и полезные вещи, какие имеют; так и народ, наслышавшись от выходцев из чужих земель, что там то и то хорошо, тотчас, по одной новости вещи, станет оную превозносить похвалами и пожелает тоже у себя ввести, не рассуждая основательно, полезно или вредно то для него будет.
   Что принадлежит до поведения господина Мура в рассуждении нас, то он нечасто говорил с нами как человек не в полном уме, а большею частью молчал; изредка только делал нам предложения свои, но затем напрямки и без дальних обиняков. Сначала он мне сказал твердым и решительным образом, что у него есть две дороги: одна состоит в том, чтоб мы все просили японцев послать его с Алексеем первого на русский корабль, тогда и мы будем избавлены от несчастия {Однако мы не так думали, по причинам для всех очевидным.}, а когда мы на это не хотим согласиться, то он должен будет идти по другой дороге и, не щадя себя, погубить всех нас объявлением японцам некоторых обстоятельств, которые мы прежде скрывали, и что дело это еще сомнительно, в войне ли мы с ними или в мире.
   На такие угрозы я отвечал ему с твердостью, что отнюдь не страшусь его; японцев теперь узнал я хорошо; они никаким доносам вдруг не поверят, между тем начнутся переговоры и, верно, дело счастливо для нас кончится; но матросы со слезами упрашивали его не погубить их и уверяли, что они ни малейшего зла в России делать ему не думают. "Знаю я, - отвечал он, - как вы не думаете мне зло делать; помню я, что Шкаев сказал мне перед губернатором:

Категория: Книги | Добавил: Armush (26.11.2012)
Просмотров: 457 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа