Головнин Василий Михайлович - Записки флота капитана Головина о приключениях его в плену у японцев

в тюрьме мы станем писать, а когда он придет, то, взяв Алексея в нашу клетку, будем переводить написанное на японский язык, а он нас просил, чтобы копию для перевода писали мы так, дабы между каждыми двумя строками можно было поместить еще две и более.

   Условясь таким образом, принялись мы за дело. Нам хотелось сперва писать начерно, дабы иметь у себя копию; но опасаясь, чтобы караульные {Они почти беспрестанно на нас смотрели.} наши этого не заметили и после не отобрали от нас наших бумаг, мы делали это весьма скрытно и с величайшим трудом. Господин Хлебников садился обыкновенно подле решетки в большом своем халате, спиной к японцам, ставил подле себя в маленькой деревянной ложечке {Японцы не употребляют ни ложек, ни вилок, а едят двумя тоненькими палочками; жидкое же кушанье прихлебывают из чашки, как мы чай; почему, в дороге еще, курильцы сделали для нас деревянные маленькие ложечки, из коих одна пригодилась нам на чернильницу.} чернила и писал соломенкой {У них перья не в употреблении, а пишут они кистями, которыми так скрытно нельзя было господину Хлебникову владеть; почему принуждены мы были прибегнуть к соломинкам, попавшимся на полу.}, а я ходил взад и вперед и давал ему знать, когда кто из караульных принимал такое положение, что мог приметить его занятия. Бумагу, которую приносил нам Кумаджеро, мы не смели употреблять, опасаясь, не ведет ли он ей счет; но писали на мерзкой бумаге, которую получали для сморкания носа, а господин Мур переписывал набело наши сочинения, которые, под видом обыкновенного разговора, мы ему диктовали. Но это было еще ничто в сравнении с трудностью, которую встретили мы при переводе, с такими толмачами, каковы были Алексей и Кумаджеро. Правда, что мы старались написать свою бумагу, употребляя в оной сколько возможно более слов и идиом, к которым Алексей привык: так, например, вместо "очень" или "весьма" ставили "шибко"; "неприятельские действия" означали мы словом "драться"; вместо "приходил с дружеским намерением" писали "с добрым умом", и проч., так что наше сочинение могло бы очень позабавить читателя своим слогом; но, со всем тем, мы не в силах были, да и способов не имели выразить мысли наши совершенно понятным образом для Алексея, а иногда встречались такие места, которые он весьма хорошо понимал, но не находил на курильском языке приличных слов или выражений, чтобы сообщить оные японскому переводчику.

   Кумаджеро приступил к делу таким образом: сначала спрашивал у нас настоящий русский выговор каждого слова и записывал его японскими буквами над тем словом. Записав таким образом произношение слов целого листа, начинал он спрашивать, что каждое из них значит само по себе, независимо от других, и также записывал над словами японские значения. Вот тут мы довольно помучились: он был человек лет в пятьдесят, от природы крайне туп и не имел ни малейшего понятия о европейских языках и, я думаю, ни о какой грамматике в свете. Когда мы ему толковали какое-нибудь слово посредством Алексея, и знаками, и примерами, то он, слушая, беспрестанно говорил: "О! о! о!" - что у японцев значит то же, как у нас: "Да, так, понимаю". Таким образом, толковав ему об одном слове с полчаса и более, мы оканчивали, воображая, что он хорошо понял; но лишь только мы переставали говорить, то он нас в ту же минуту опять о том же спрашивал, признаваясь, что совсем нас понять не мог, и тем досаждал нам до крайности. Мы сердились и бранили его, а он смеялся и извинялся тем, что он стар, а русский язык слишком мудрен. Одно слово "императорский" занимало его более двух дней, пока понял он, что оно значит. Часа по два сряду мы объясняли ему сие слово, приводя всевозможные примеры. Алексей знал оное очень хорошо и также толковал ему; он слушал, улыбался, приговаривал: "О! о! со!" (так); но едва успевали мы кончить, как вдруг говорил он: ""Император" понимаю, "ской" не понимаю"; то есть: что такое "император", я понимаю, но не понимаю, что значит "ской". Более же всего затрудняли тупую его голову предлоги; он вообразить себе не мог, чтобы их можно было ставить прежде имен, к которым они относятся, потому что по свойству японского языка должны они за ними следовать, и для того крайне удивлялся, да и не верил почти, чтобы на таком, по его мнению, варварском и недостаточном языке можно было что-нибудь порядочно изъяснить. Написав же значения слов, начинал составлять смысл, разделяя речь на периоды; тут представлялась новая беда и затруднения: ему непременно хотелось, чтобы русские слова следовали одно за другим точно тем же порядком, как идут они в японском переводе, и он требовал, чтобы мы их переставили, не понимая того, что тогда вышел бы из них невразумительный вздор. Мы уверяли его, что этого сделать невозможно, а он утверждал, что перевод его покажется неверен и подозрителен, когда в нем то слово будет стоять на конце, которое у нас стоит в начале, и тому подобное. Наконец, по долгом рассуждении и спорах, мы стали его просить, чтобы он постарался привести себе на память как можно более курильских и японских речений, одно и то же означающих, и сравнил бы их, одним ли порядком слова в обоих сих языках стоят. "Я знаю, что не так, - отвечал он, - но язык курильский есть язык почти дикого народа, у которого нет и грамоты, а на русском языке пишут книги". Замечанию этому немало мы смеялись, и он сам смеялся не менее нас. Напоследок мы уверили его честным словом, что в некоторых европейских языках есть великое множество сходных слов, но писать на них так, чтобы слова следовали одно за другим тем же порядком, невозможно; а с русским и японским языками уже и вовсе нельзя этого сделать. Тогда он успокоился и начал переводить как должно: поняв смысл нашего перевода, подбирал японские выражения, то же означающие, не заботясь уже о порядке слов. Но когда случалось, что смысл был сходен и слова следовали одно после другого тем же порядком или близко к тому, то он чрезвычайно был доволен, отчего иногда, поторопившись, впадал и в погрешности, ибо, не поняв хорошенько нашего толкования, но видев, что если японские слова поставит он тем же порядком, как у нас они стоят, то выйдет смысл совершенно различный от настоящего, однако же тотчас с большим восторгом записывал оный и всегда переменял с некоторым неудовольствием, когда мы, спросив его, как он нас понял, находили ошибку и снова изъясняли ему иначе.

   По окончании перевода нашего дела (что не прежде случилось, как около половины ноября) написали мы к губернатору прошение, в котором, дав ему титул превосходительства, просили его учтивым образом принять в рассуждение все обстоятельства, доказывающие нашу справедливость, и представить своему правительству о доставлении нам свободы и средств возвратиться в Россию. Над переводом сего прошения немало также мы трудились и хлопотали. Наконец, после множества вопросов, пояснений, замечаний, прибавлений и проч., которые мы делали по требованию чиновников, рассматривавших японский перевод, дело сие было кончено, и нам сказано, что скоро нас представят буньиосу и что он будет спрашивать нас лично обо всем написанном, чтобы поверить точность перевода.

   Между тем, пока мы занимались сочинением своей бумаги, Алексею позволено было и без Кумаджеро быть у нас; но так как мы не доверяли его искренности к нам, то в нужных случаях говорили между собой отборными словами, которых, мы уверены были, он не разумел; а нередко вмешивали и иностранные слова, что Алексей очень скоро заметил и своим языком сказал нам с большим огорчением, сколь прискорбно ему видеть нашу в рассуждении его недоверчивость, и что мы, подозревая его, скрываем от него наши мысли, как будто бы он не был такой же русский, как и мы, и не тому же государю служил; причем он сказал, что, по взятии их на острове Итурупе, японцы разделили их на две партии, одну оставили на Итурупе, а другую, в которой и Алексей со своим отцом находился, отправили на Кунашир. Ложное показание, будто русские их послали, выдумано первой из сих партий, но та, где он был, долго отвергала этот обман, пока японцы, застращав их пыткой и наказанием, если они станут запираться, а в противном случае обещая освобождение и награду, не принудили подтвердить выдуманную ложь; теперь же Алексей сказал нам, что он решился признаться японцам в сделанном курильцами обмане и что он готов перенести пытку и принять смерть; но в правде стоять будет и тем докажет, что он не хуже всякого русского знает Бога. Десять или двадцать лет жить ему на земле - ничего не значит, а хуже будет, если душа его не будет принята в Небо и осудится на вечное мученье; почему и просил он нас поместить сие обстоятельство точно так, как он его нам сказывал, в нашу бумагу.

   Мысли свои сообщил он нам с такой твердостью и чувствами, и с таким необыкновенным до сего в нем красноречием, что не оставалось малейшего сомнения, чтобы он притворствовал и говорил не от чистого сердца. Мы хвалили его за такое доброе и честное намерение и уверяли, что в России за сказанную ими ложь он никогда наказан не будет, ибо до сего доведен он был своими товарищами, но сомневаемся, поверят ли ему японцы, и боимся, чтобы они не подумали, будто мы научили его отпереться от прежнего своего показания; и потому нужно подумать прежде, каким бы образом приступить к сему делу, ибо японцы могут спросить: "Почему Алексей не признался вам в сделанном им обмане, будучи на корабле у вас, или и во время вашего заключения, но прежде сего? Времени было на то довольно". - "Нужды нет, - отвечал он решительно и твердо, - пусть они верят или нет, мне все равно, лишь бы я прав был перед Богом; я буду говорить правду, вот и только; пускай меня убьют, но за правду умереть не стыдно". Тут показались у него слезы на глазах; нас это столько тронуло, что мы стали помышлять, каким бы образом, не обвинив бедного Алексея, открыть японцам сей обман, но не находили никакого способа.

   Между тем он сам при первом случае объявил переводчику Кумаджеро, что товарищи его обманули японцев, сказав им, будто они были присланы русскими, а напротив того, они сами приехали торговать. Кумаджеро крайне удивился сему объявлению и называл его дураком и сумасшедшим, но Алексей спорил с ним, уверяя его, что он не дурак и не сумасшедший, а говорит настоящую правду, за которую готов умереть.

   Мы не знаем, сообщил ли Кумаджеро тогда же объявление Алексея высшим своим чиновникам, но когда нас стали опять водить в замок к губернатору, где он иногда сам, а иногда старшие по нем чиновники, читая японский перевод нашей бумаги, поверяли оный, и дошло дело до того места, где упоминается о сделанном курильцами обмане, тогда Алексей стал отвергать прежнее свое показание с такою же твердостью и присутствием духа, как и нам говорил; почему все бывшие тут японцы, так, как и караульные наши в тюрьме, удивляясь тому, что он сам себя губит, называли его несмысленным дураком, вероятно, потому, что они считали его действующим по нашему научению, вопреки истинному делу.

   Сие его объявление и твердость, с каковою он настаивал в справедливости оного, заставили японцев призывать его одного несколько раз. В таком случае мы жестоко страшились, чтобы они не принудили его признать ложным последнее свое показание и обратиться к прежнему. Почему при возвращении его из замка мы старались тщательно замечать все черты лица его, дабы видеть, в каком расположении духа он находится; а так как ныне позволено нам было иногда выходить из клеток, греться у огня и прохаживаться по коридорам, то мы научали потихоньку матросов, чтобы они выведывали у Алексея, о чем его спрашивали и что он отвечал; и если он сообщит им что-нибудь для нас благоприятное, то они изъявили бы сие нам, кашлянув несколько раз, а в противном случае молчали бы; однако же, к удовольствию нашему, всякий вечер они поднимали такой кашель, как будто было между ними поветрие; но когда нам удавалось потихоньку разговаривать с матросами, то они чрезвычайно подозревали Алексея и думали, что он хитрит и японцам совсем другое объявляет, нежели как говорит нам. В доказательство сему они приводили некоторые его покушения выведать у них настоящую причину прихода нашего к Курильскими островам и то, что иногда он им советовал открыть японцам прямо все известное им о наших намерениях; но мы трое полагали, что какое бы ни было прежнее намерение Алексея, но теперь он говорит искренно и решился утверждать правду, что бы с ним ни случилось.

   Когда японцы отобрали от Алексея все то, что им было нужно, тогда нас привели к губернатору. Первый вопрос его был - действительно ли это правда, что русские не посылали курильцев к их берегам; а потом спросил, когда Алексей признался нам, что они обманули японцев. Тут вышло несогласие в ответах: Алексей, не поняв хорошенько нашего наставления, сказал не то, что должно, чему японцы много смеялись. Мы не понимали, что они по сему случаю говорили между собой, но казалось, что они подозревали нас и Алексея в выдумке сего способа отвергнуть прежнее показание курильцев; но Алексей не робел и, смело подтверждая свое объяснение, требовал личной ставки с его товарищами, о которых японцы никогда достоверно нам не сказывали, отпустили ли они их с Итурупа по отбытии "Дианы" или задержали; из караульных же наших, на вопросы от нас, все они говорили разное: одни уверяли, что их отпустили, другие утверждали - нет, а некоторые отзывались незнанием.

   Впрочем, как бы то ни было, но в сей раз мы возвращались домой в большой горести, полагая, что японцы непременно объявление Алексея считают выдумкой и обманом, которые натурально должны они приписывать нашему изобретению, что, конечно, послужит несравненно к большему еще их против нас предубеждению. "Теперь уже, - говорили мы, - японцы имеют полное право поступить с нами как со шпионами и обманщиками, хотя, впрочем, сколь мы ни правы, но невинность наша известна только одному Богу и нам".

   Мысль о вечном заключении и о том, что мы уже никогда не увидим своего отечества, приводила нас в отчаяние, и я в тысячу крат предпочитал смерть тогдашнему нашему состоянию. Японцы, приметив наше уныние, старались нас успокаивать, несколько улучшили наш стол и под видом попечения о нашем здоровье дали нам по другому спальному халату на вате; а наконец, 19 ноября, с изъявлением большой радости, повели они нас в замок.

   До представления нашего губернатору переводчик, караульные наши и работники были очень веселы и уверяли нас, что губернатор объявит нам весьма приятную новость; но мы нимало не понимали, что бы то была за радостная весть, которую буньиос намерен нам сообщить. Долго очень мы ждали в передней, пока не ввели нас в присутственное место, где находились почти все городские чиновники, а напоследок вышел и буньиос. Заняв свое место, спросил он нас, здоровы ли мы {Надобно сказать, что он и прежде почти всякий раз при свидании с нами приветствовал нас вопросом о состоянии нашего здоровья; а иногда сверх сего спрашивал, всем ли мы довольны, каково нас содержат и не делают ли нам каких обид.}, а потом спрашивал, действительно ли все то правда, что написали мы о своевольстве Хвостова и о том, что приходили мы к их берегам без всяких неприятельских видов. Когда мы это подтвердили, то он произнес довольно длинную речь, которую Алексей не в силах был перевести как должно, но, по обыкновению своему, пересказал нам главное содержание оной; вот в чем она состояла: прежде японцы думали, что мы хотели грабить и жечь их селения; к такому заключению дали повод поступки Хвостова и другие обстоятельства, нам уже известные; почему они нас, заманив к себе в крепость, силою задержали с намерением узнать причину неприязненных поступков россиян, которым японцы никогда ни малейшего зла не сделали и не намерены были делать, теперь же, услышав от нас, что нападения на них были учинены торговыми судами, не токмо без воли государя и правительства российского, но даже без согласия хозяев тех судов, он (то есть губернатор) всему этому верит и нас почитает невинными, почему и решился тотчас снять с нас веревки и улучшить наше состояние, сколько он вправе сделать; и если бы от него зависело дать нам свободу и способы возвратиться в Россию, то он, не медля нимало, отпустил бы нас; но мы должны знать, что матсмайский обуньио не есть глава государства и что Япония имеет государя и высшее правительство, от которых, в важных случаях, он должен ожидать повелений, почему и теперь без их воли освободить нас не смеет; впрочем, он нас уверяет, что с его стороны будут употреблены все способы, чтобы преклонить их правительство в нашу пользу и убедить оное позволить нам возвратиться в свое отечество, и что на сей конец посылает он в столичный город Эддо нарочно одного из первых матсмайских чиновников с нашим делом, который будет стараться об окончании оного с желаемым успехом.

   Между тем советует нам не предаваться отчаянию, молиться Богу {Всякий раз почти, утешая нас, напоминал он нам о Боге, что весьма для нас было приятно. Мы радовались, что, по крайней мере, народ, к коему в плен судьбе угодно было нас ввергнуть, имеет понятие и помнит, что есть вышнее существо, владыко всех языков, которому рано или поздно должны мы будем дать отчет в своих действиях. } и ожидать со спокойным духом решения японского государя. Когда Алексей кончил свое изъяснение и японцы уверились, что мы его поняли, тогда тотчас велели караульным снять с нас веревки и стали нас поздравлять, как по наружности казалось, с непритворной радостью, а двое из них {Первый по губернаторе чиновник именем Сутцыки-Дзинннне и наш переводчик Кумаджеро.} так были сим явлением тронуты, что у них слезы на глазах показались. Мы благодарили губернатора и чиновников за доброе их к нам расположение и за принимаемое ими участие в нашей судьбе. После сего он откланялся и вышел; тогда и нас вывели из присутственного места. Тут начали нас поздравлять караульные наши и работники, и даже посторонние люди, от большого до малого, которые пришли по любопытству нас видеть.

   Возвратившись в свою темницу, нашли мы ее, к крайнему нашему удивлению, совершенно в другом виде. Непонятно, как скоро японцы делают все, что только захотят. Передние решетки у наших клеток были вынуты до основания и клетки соединены с передним коридором, во всю длину коего успели они настлать пол из досок и покрыть его чистыми новыми матами, так что он представлял длинный, довольно опрятный зал, по коему мы могли прохаживаться все вместе. На очагах кругом сделали обрубы, где поставили для каждого из нас по чайной чашке, а на огне стоял медный чайник с чаем {У японцев огонь с очага и летом и зимой не сходит от утра до вечера. Они беспрестанно сидят около него и курят табак, как мужчины, так и женщины; а на очаге всегда стоит чайник с чаем, ибо чай есть обыкновенное их питье для утоления жажды; когда нет чая, то пьют они теплую воду, холодной же воды никак пить не могут; они даже вино подогретое предпочитают холодному.}; сверх того, для каждого было приготовлено по курительной трубке и по кошельку с табаком; вместо рыбьего жира горели свечи. Мы крайне удивились такой нечаянной и скорой перемене. Лишь только мы пришли в свое жилище, явились некоторые из чиновников со своими детьми; они нас поздравляли, сели вместе с нами к огню, курили табак и разговаривали; словом сказать, теперь они обходились с нами не так, как с узниками, но как с гостями. Ужин подали нам не просто в чашках, как прежде, но на подносах, по японскому обыкновению. Посуда вся была новая, и для нас троих лучшего разбора, нежели для прочих; кушанье же было для всех одинаково, только несравненно лучше прежнего, и сагу не разносили чашечками по порциям, как то прежде бывало, но поставили перед нами, как у нас ставится вино.

   Такая чрезвычайная перемена нас тем более обрадовала, что возродила в нас большую надежду увидеть еще свое отечество, и ночь сия была еще первая во все время нашего плена, в которую мы спали довольно покойно.

   На другой и на третий день мы также были очень покойны и веселы, считая возвращение свое в Россию не только возможным или вероятным, но почти верным; однако же радость наша не была продолжительна: новые происшествия опять вселили в нас подозрение в искренности японцев, и хотя изъявленная ими радость при перемене нашего состояния и поздравления их нимало не походили по наружности на притворство, но мы рассуждали, что японцы для собственных своих выгод дорого ценят жизнь нашу, и потому, для сохранения оной, им нет ничего невозможного. Такой хитрый, проницательный и тонкий народ может играть всякую роль, какую хочет; и немудрено, что все видимое нами есть только комедия.

   Вот что подало нам причину сомневаться в их искренности. Во-первых, содержание наше столом они тотчас свели на прежнее, так что, кроме посуды, ни в чем не было никакой разности, и свечек нам давать не стали, а употребляли рыбий жир. Важнее же всего было то, что снятые с нас веревки караульные наши принесли и опять повесили в том же месте, где они прежде обыкновенно висели. Второе: еще до последней перемены мы слышали, что кунаширский начальник, нас обманувший, помощник его и чиновник, давший нам письмо на Итурупе, приехали в Матсмай; но ныне буньиос решился призвать Алексея к себе в их присутствии и спрашивать его опять, каким образом курильцы обманули японцев, сказав, будто они посланы русскими, и точно ли это правда; причина же сему была та, что они объявили это сперва помянутым кунаширским чиновникам. Из сего следовало, что дело наше буньиос не полагал совершенно конченным; Алексей же, возвратившись из замка, сказывал, что губернатор стращал его смертною казнью за перемену прежнего своего показания; но Алексей был тверд, сказал, что смерти он не боится и готов умереть за правду, почему губернатор, обратив угрозы свои в шутку, советовал ему быть покойным и не думать о том, что он говорит; с тем и отпустил Алексея, сказав, что через несколько времени опять его призовет. Третье: Кумаджеро привел к нам молодого человека лет двадцати пяти, по имени Мураками-Теске, и сказал, что буньиосу угодно, дабы мы учили его по-русски, для того, чтобы они вместе могли проверить перевод нашего дела, которого теперь японское правительство не может признать действительным, потому что переводил один переводчик, а не два, но когда мы спросили, что же значило объявление буньиоса, что он показанию нашему верит и вследствие сего облегчает нашу участь и обещает доставить нам свободу, то он отвечал, что буньиос объявил собственные свои мысли; но для правительства нужно, чтобы означенная бумага была переведена двумя переводчиками.

   Мы этим предложением чрезвычайно были тронуты и, полагая наверное, что тут непременно кроется обман, сказали прямо переводчику с досадою: "Мы видим, что японцы нас обманывают и отпустить не намерены, но хотят только сделать из нас учителей; а мы их уверяем, что они ошибаются; мы готовы лишиться жизни, а учить их не станем; если бы мы уверены были, что японцы намерены точно возвратить нас в Россию, то день и ночь, до самого времени нашего отъезда, стали бы их учить всему, что мы сами знаем; но теперь, видя обман, не хотим". Кумаджеро смеялся и уверял нас, что тут нет ни малейшего обмана и что мы так мыслим по незнанию японских законов. Наконец господа Мур, Хлебников и я сделали между собою совет, как нам поступить: учить нового переводчика или нет, и по некоторому рассуждению согласились учить понемногу до весны; а там увидим, решатся ли японцы нас отпустить.

   Сие происшествие повергло нас вновь в мучительную неизвестность. Между тем Алексея опять водили к буньиосу, и по возвращении его, на вопросы наши, о чем его спрашивали, он отвечал сухо: "О том же, о чем и прежде"; так что мы боялись, не отперся ли он от последнего своего объявления и не сказал ли, что мы его научили это говорить.

   Новый переводчик Теске, получив наше согласие на обучение его русскому языку, не замедлил явиться к нам с ящиком, наполненным разными бумагами, в котором находились прежние словари, составленные японцами, бывшими в России, и тетради, заключавшие в себе сведения, которые они сообщили своему правительству о России и обо всем ими виденном вне своего государства. Вместе с Теске стали к нам ходить также лекарь Того и Кумаджеро. Последний объявил нам желание буньиоса, чтобы, сверх учения русского языка, сообщали мы Теске статистическое описание России и других европейских государств, за что японцы будут нам весьма благодарны. Усматривая, что в известных отношениях из сего может быть не токмо собственно для нас, но и для России некоторая польза, когда мы сообщим японцам то, что нам нужно было довести до их сведения, мы охотно на это согласились, но в предосторожность, чтобы они слишком нам не докучали спросами своими о разных мелочах или о том, чего им знать не должно, сказали мы, что они не могут надеяться получить все сведения, которые захотели бы иметь о России, от людей, почти всю жизнь свою проведших на море и не имевших случая многое видеть и узнать {В числе присланных к нам книг было английское сочинение господина Тука "Обозрение Российской Империи", где все то заключалось касательно России, что японцам хотелось знать, но мы не сказали им подлинного содержания сей книги, опасаясь, чтобы не стали они принуждать нас переводить оную, а также и по другим причинам.}. Японцы на это отвечали нам учтивым образом, что они и тем будут довольны, что мы в состоянии будем им сообщить.

   Теске в первый день, так сказать, своего урока показал нам необыкновенные свои способности: он имел столь обширную память и такое чрезвычайное понятие и способность выговаривать русские слова, что мы должны были сомневаться, не знает ли он русского языка и не притворяется ли с намерением; по крайней мере, думали мы, должен быть ему известен какой-нибудь европейский язык. Он прежде еще выучил наизусть много наших слов от Кумаджеро, только произносил их не так; причиной сему был дурной выговор учителя; но он в первый раз приметил, что Кумаджеро не так произносит, как мы, и тотчас попал на наш выговор, что заставило его с самого начала поверить собранный Кумаджеро словарь, в котором над каждым словом ставил он свои приметы для означения нашего выговора.

   Ученики наши ходили к нам почти всякий день и были у нас с утра до вечера, уходя только на короткое время обедать, а в дурную погоду и обед их приносили к ним в нашу тюрьму {Японцы между местом нашего заключения и настоящей тюрьмой делали различие: первое называли они "оксио", а последнюю "ро"; разность же, по словам их, состояла в том, что в тюрьме нет огня, не дают ни чаю, ни табаку, ни саги (которую стали нам давать через четыре или пять дней по две чайные чашки), а также кормят гораздо хуже, и даже кашу дают порциями: впрочем, образ строения и строгость караула одинаковы. Мы сначала думали, что "оксио" значит место для содержания пленных; но после узнали, что в известных случаях они и своих людей в таких местах содержат. Итак, по всему можно назвать сие место тюрьмой высшей степени.}. Теске весьма скоро выучился по-русски читать и начал тотчас записывать слова, от нас слышанные, в свой словарь, русскими буквами по алфавиту, чего Кумаджеро никогда в голову не приходило. Теске выучивал в один день то, чего Кумаджеро в две недели не мог узнать. Отбирая от нас и записывая рачительно на своем языке сведения о России и о других европейских землях, не упускал он из виду и слова наши, при объяснении встречавшиеся, вносить в лексикон со своими замечаниями. Теске спрашивал нас по описаниям японцев, бывших в России, так ли это, правда ли то и то; а из сего выходили случаи, которые подавали ему повод к новым вопросам, и часто делал он нам вопросы от себя. Теперь уже и нам позволено было иметь чернильницу и бумагу в своем распоряжении и писать, что хотим; почему и стали мы сбирать японские слова, но замечания наши записывать мы опасались, подозревая, что японцы вздумают со временем отнять наши бумаги.

   Чрез несколько дней знакомства нашего с Теске привел он к нам своего брата, мальчика лет четырнадцати, и сказал: "Губернатору угодно, чтобы вы его учили по-русски". - "Мало ли что угодно вашему губернатору, - отвечали мы с досадой, - но не все то расположены мы делать, что ему угодно; мы вам сказали прежде уже, что лучше лишимся жизни, нежели останемся в Японии в каком бы то ни было состоянии, а учителями быть и очень не хотим; теперь же мы видим довольно ясно, к чему клонятся все ваши ласки и уверения. Одного переводчика, по словам вашим, было недостаточно для перевода нашего дела, нужен был другой; этого закон ваш требовал, как вы нас уверяли; мы согласились учить другого, а спустя несколько дней является мальчик, чтобы его учить, таким образом, в короткое время наберется целая школа; но этому никогда не бывать: мы не станем учить; нас здесь мало и мы безоружны, вы можете нас убить, но учить мы не хотим". Сей наш ответ чрезвычайно раздражил Теске. Он, быв вспыльчивого нрава, вмиг разгорячился, заговорил, против японского обычая, очень громко и с угрозами, стращая нас, что мы принуждены будем учить против нашей воли и что мы должны все то делать, что нам велят; а мы также с гневом опровергали его мнение и уверяли, что никто в свете над нами не имеет власти, кроме русского государя; умертвить нас легко, но принудить к чему-либо против нашей воли - невозможно. Таким образом, мы побранились не на шутку и принудили его оставить нас с досадой и почти в бешенстве.

   Мы ожидали, не произведет ли ссора сия каких-нибудь неприятных для нас последствий, однако же ничего не случилось. На другой день Теске явился к нам с веселым видом, извинялся в том, что он накануне слишком разгорячился и неосторожностью своей нас оскорбил, чему причиной поставлял он от природы свойственный ему вспыльчивый характер, и просил, чтобы, позабыв все прошедшее, мы были с ним опять друзьями. Мы, со своей стороны, также сделали ему учтивое извинение, тем и помирились. Он и в сей раз привел к нам своего брата, но не с тем, чтобы брать у нас урок, а как гостя; однако же после, дня через два, опять напоминал, что губернатор желает сделать из него русского переводчика, и хорошо было бы, если бы мы стали его учить. Он говорил это под видом шутки, и мы отвечали ему шутя, что если японцы помирятся с Россией и будут нам друзьями, то брата его и несколько еще мальчиков мы можем взять в Россию, где они не только русскому языку, но и многому другому полезному для них научатся, а если они не хотят с нами жить в дружбе, то и мы учить его не хотим, да и ему зачем по-пустому голову ломать? После сего он уже никогда не напоминал нам об учении его брата.

   Между тем, искренни ли уверения буньиоса были, когда он облегчил нашу участь, мы тогда не знали точно, но видели, что верховное японское правительство не слишком было расположено нам верить. Члены оного даже сомневались в справедливости сделанного нами перевода письму, оставленному офицерами "Дианы"; а чтобы поверить точность оного и не обманули ли мы их, они употребили следующее забавное средство: в тетради, разделенной на четыре столбца, поместили в одном из оных по алфавиту все слова, заключающиеся в помянутом письме, кроме тех только, которых значение они сами могли понять, как то: мое имя, слово "японцы" и имена подписавшихся офицеров; на конце было подписано: "Тигр дорносте", а потом: "знак вас Англия, Франция или Голландия писать И.Гоол". Первой из сих подписей мы не могли понять, но немудрено было угадать, что последняя значила: японцы хотели, чтобы в порожних столбцах выставили мы против каждого слова на английском, французском и голландском языках значения оного; но что значит "И.Гоол", мы не понимали.

   Они нам сказали, что тетрадь сия прислана к ним из столичного города, но из какой бумаги выбраны находящиеся в ней слова и кто оную составлял, им неизвестно, но думают, что писал оную какой-нибудь японец, знающий голландский язык. Приметив сей забавный обман, мы и сами притворились, что не понимаем, из какой бумаги могли бы слова сии быть выбраны, и что смыслу им никак дать не можем, а особливо потому, что много есть тут слов, которых нет в русском языке; под сим мы разумели некоторые слова, которые начинаются с буквы С, но написаны в сделанном японцами словаре под буквою Е, например, Еекунду (секунду), Ередство (средство) и проч.; впрочем, надобно было полагать, по чистоте письма и по правильности почерка, что составлял оную какой-нибудь европеец, не разумеющий, однако же, нимало русского языка {После уже, спустя несколько времени, сказывал нам Теске, что писал сию бумагу один голландец по имени Лаксман, согласившийся добровольно, за большую плату, никогда не выезжать из Японии. Он живет в японской столице Эддо и занимается астрономическими наблюдениями и сочинением карт.}, потому что, кроме выше помянутой ошибки, и слова он ставил точно в том же числе и падеже, как в письме они находились; а в других вместо Н писал К, и тому подобное. Но удовлетворить требованию японцев мы отказались, объявив им, что, по всей вероятности, мы имеем причину думать, что если написаны нами будут иностранные слова, соответствующие тем, которые находятся в тетради, то смысл оным после станут давать голландские переводчики, которые, как известно, недоброжелательствуют русским, доказательством чему служит собственное их признание, что они много пособили произвести ссору между японцами и Резановым; а потому мы боимся, что они и эту бумагу перетолкуют на свой лад, к нашему вреду; но если они покажут нам оную всю, так, как она написана, а не порознь слова, то мы переведем ее охотно. Японцы тотчас к нам привязались и спрашивали, каким образом голландские переводчики могли участвовать в ссоре между ими и Резановым. Тут мы им рассказали о письме, перехваченном на корабле англичанами, в коем голландцы сами признаются, что успели внушить японцам ненависть к русским, которых отправили они с таким ответом, что русские не пожелают более приходить в Японию. На вопрос их, зачем прежде мы не открыли им об этом обстоятельстве, отвечали мы, что нам сомнительно было, поверят ли японцы этому. Притом же мы думали, что они, употребляя своих переводников, не хотят вмешивать в это дело голландцев; но коль скоро мы видим, что теперь дело до них доходит, то отнюдь не хотим дать им способа в другой раз сделать зло и японцам, и нам. Тогда мы рассказали им некоторые весьма справедливые анекдоты о поступках Восточно-Индийской и Западно-Индийской компаний сего народа, и сколько они честны бывают, когда дело дойдет до торговли; во всем этом сослались мы на бывшую у нас английскую книгу, в которой деяния сих обществ описаны довольно подробно. После сего японцы не стали уже принуждать нас к употреблению в сем деле иностранных языков, а просили изъяснить им хорошенько значение каждого слова, с тем чтобы они могли выставить в пустых столбцах, вместо иностранных, слова японские, им равнозначащие. Мы на сие согласились. Работа эта, продолжавшаяся несколько дней, стоила много труда японским чиновникам, а нам причинила беспокойство и досаду. По окончании оной взялись они за бумагу Хвостова, которую также надлежало переводить.

   Между тем сказано нам было, что отправляемый с нашим делом в столицу чиновник сбирается в дорогу и что с ним буньиос посылает, на показ к императору своему, по одной из каждого сорта наших вещей, в том числе хочет послать несколько книг; но как он намерен позволять нам от скуки читать наши книги, то и велел нам отобрать, которые желаем мы оставить у себя, для чего переводчики и ящик наш с книгами к нам принесли. Выбрав несколько книг, мы их отложили в сторону, в надежде, что японцы хотят оставить их у нас, но не так случилось: они только их разделили и положили свои знаки, а с каким действительно намерением, мы не знали; впрочем, унесли ящик назад, не оставив у нас ни одной книги. При разборе книг случилось одно происшествие, которое привело нас в большое замешательство и причинило нам великое беспокойство: Кумаджеро, перевертывая листы в одной из них, нашел между ими красный листок бумажки, на котором было напечатано что-то по-японски; такие билетцы они привязывают к своим товарам; и я вспомнил, что принес его ко мне на показ в Камчатке один из наших офицеров, и после он остался у меня в книге вместо закладки {Это был ярлык с японских вещей, которые взяты Хвостовым на Итурупе и привезены в Камчатку.}.

   Кумаджеро, прочитав листок, спросил, какой он, откуда и как попал в мою книгу. На вопросы его я сказал: "Думаю, что листок этот китайский; получил же я его, не помню каким образом, в Камчатке и употреблял в книге вместо закладки". - "Да, так, китайский", - сказал он и тотчас спрятал его. Теперь мы стали опасаться, чтобы не вышло нового следствия и японцы не сочли бы нас участниками в нападениях Хвостова. "Боже мой! - думал я. - Возможно ли быть такому стечению обстоятельств, что даже самые ничего не значащие безделицы, в других случаях не заслуживающие никакого внимания, теперь клонятся к тому, чтобы запутать нас более и более, и притом в глазах такого осторожного, боязливого и недоверчивого народа, который всякую малость взвешивает и берет на замечание! Надобно же было так случиться, чтобы я читал тогда книгу, когда листок сей ко мне был принесен, чтобы понадобилась мне в то время закладка, и наконец, чтобы книга сия находилась в том из семи или восьми ящиков, который товарищам нашим рассудилось к нам послать!" Мы часто говорили между собой, что и писатель романов едва ли мог бы прибрать и соединить столько несчастных для своих лиц приключений, сколько в самом деле над нами совершается; почему иногда шутили над господином Муром, который был моложе нас, а притом человек видный, статный и красивый собой, советуя ему постараться вскружить голову какой-нибудь знатной японке, чтобы посредством ее помощи уйти нам из Японии и ее склонить бежать с собой. Тогда наши приключения были бы совершенно уже романические; теперь же недостает только женских ролей.

   Перед отправлением назначенного ехать в столицу чиновника приводили нас к буньиосу. Он желал, чтобы сему чиновнику показали мы, каким образом европейцы носят свои шпаги и шляпы, почему оные и велел принести. Любопытство их и желание знать всякую безделицу до того простиралось, что они нас спрашивали, что значит, если офицер наденет шляпу вдоль, все ли их носят поперек, и всегда ли углом вперед или иногда назад. Они удивлялись и, казалось, не верили нам, когда мы им сказали, что в строю для вида и порядка офицеры носят таким образом шляпы, впрочем, кто как хочет, а в чинах и в достоинстве это никакой разности не показывает. После сего дошло дело до матросов, каким образом они носят свои шляпы {Говоря о шляпах, я должен рассказать здесь одно странное происшествие. Когда японцы нас брали в Кунашире, то у некоторых из наших матросов упали шляпы с головы, и японцы изрубили оные в разных местах саблями; а в Матсмае, когда мы содержались еще в клетках, они хотели, чтобы матросы их зашили; но те говорили, что без шила и без ножниц этого сделать нельзя, что, впрочем, тут нет ничего мудреного, и японцы сами могут зашить; но они непременно хотели, чтобы русские зашили их; почему хотя прежде иголок нам в руки не давали, но теперь решились дать и шило и ножницы. Японцы, искусные во всех рукоделиях, могли бы зашить шляпы лучше наших матросов, но, мы полагаем, сделали это для того, чтобы в столице сказать, если спросят, почему шляпы перерезаны и зашиты, что русские сами это сделали, не сказывая, впрочем, когда и по какой причине, ибо, в противном случае, солдаты их за храбрость, оказанную над шляпами, могли бы подвергнуться взысканию. После мы уже имели средства узнать, сколь тонки и оборотливы японцы в таких делах.}.

   Наконец, после всего, губернатор сказал, что живущим в столице любопытно будет видеть рост таких высоких людей, как русские, и что ему желательно было бы снять с нас меру {Мы трое в Европе считались бы среднего роста, но между японцами были великанами; матросы же наши и в гвардии Его Императорского Величества были бы из первых, так какими исполинами они должны были казаться японцам?}, почему нас всех тогда же с величайшею точностью смерили и рост наш записали; но этого было еще мало для любопытства японцев: они хотели послать наши портреты в столицу и поручили снять их Теске, о коем до сего времени мы и не знали, что он живописец. Теске нарисовал наши портреты тушью, но таким образом, что каждый из них годился для всех нас: кроме длинных наших бород, не было тут ничего похожего ни на одного из нас; однако же японцы отправили сии рисунки в столицу, и, верно, их там приняли и поставили в картинную галерею как портреты бывших в плену у них русских. Дня за два до своего отъезда чиновник, отправлявшийся в столицу, приходил к нам, сказав, что пришел с нами проститься и посмотреть, каково мы живем, дабы мог он о содержании нашем дать отчет своему правительству; притом уверял он нас, что будет всеми мерами стараться доставить нашему делу самое счастливое окончание, и, пожелав нам здоровья, нас оставил. Из Матсмая же поехал он в исходе декабря месяца, взяв с собою бывшего кунаширского начальника, помощника его, чиновника, давшего нам письмо на Итурупе, переводчиков курильского языка, употребленных при наших с ними переговорах, и несколько из здешних чиновников.

   По отъезде их мы думали иметь покой, но ожидание наше было тщетно; чем более Теске успевал в нашем языке, тем более нам было трудов; впрочем, он нам казался человеком добрым, откровенным; многое мы от него узнали, чего Кумаджеро никогда бы нам не сказал, да и ему иногда препятствовал рассказывать о некоторых вещах {Однажды Теске хотел нам рассказать нечто о живущем у них в столице голландце Лаксмане, но Кумаджеро тотчас что-то проворчал сквозь зубы, и Теске замолчал.}; вообще казалось, что Теске был расположен к нам лучше всех японцев; он редко приходил без какого-нибудь гостинца, да и губернатор стал еще снисходительнее к нам: причиною сему также был Теске. Теперь мы узнали, что он отправлял у него должность секретаря и был в большой доверенности, которую употребил в нашу пользу и внушил ему самое выгодное о нас мнение, несмотря на то, что мы с ним частенько ссорились. Причиной нашим ссорам было не другое что, как несносное его любопытство, которым он докучал нам ужасным образом.

   Японцы нам несколько раз говорили, что они ничего вдруг не делают, а все понемногу, и на самом деле подтверждали это: мы думали, что переводам нашим конец, но нет! Теске и Кумаджеро однажды принесли к нам написанную на японской бумаге следующую надпись: "Здесь был российский фрегат "Юнона" и назвал здешнее селение Селением Сомнения". Они сказали, что Хвостов в одном их селении прибил на стену медную доску с сей надписью, которой теперь нужно иметь им перевод. Тут встретилось новое затруднение: что такое сомнение, что значит селение сомнения, в чем состояло это сомнение и почему селение так названо. Во-первых: японцы не скоро поняли настоящий смысл слова "сомнение", а во-вторых: и поняв оный, сами еще сомневались, так ли они понимают; ибо, по их мнению, никак нельзя употребить слова сего в таком виде и с такой надписью; мы же, с нашей стороны, и сами, не разумея, что Хвостов хотел выразить словами: "селение сомнения", не могли никак японцам изъяснить надлежащим образом надписи. Когда же мы их уверяли, что ни один русский не понял бы подлинных мыслей сочинителя сей надписи, почему он дал такое имя селению, то они, по-видимому, сомневались и думали, не обманываем ли мы их, желая утаить смысл, заключающийся в ней, который может быть для нас предосудителен. Надпись сия дня два или три нас занимала; но и по окончании перевода японцы остались в подозрении, что тут употреблена нами хитрость и что мы, конечно, скрыли что-нибудь для них важное. Потом явилась к нам для перевода эпитафия, вырезанная штурманом Ловцовым подле местечка Немуро на дереве, под которым похоронено тело умершего от цинги команды его матроса во время зимования в том месте Лакс-мана; это дело кончено было в час, потому что японцы, без сомнения, имея уже перевод от самого Лаксмана, тотчас увидели сходство с нашим и успокоились.

   Японцы как будто нарочно хотели занимать нас беспрестанно переводами, чтобы иметь случай учиться русскому языку, но более, кажется, происходило сие от любопытства и недоверчивости; например: показывали они нам копию с грамоты, привезенной Резановым от нашего государя к японскому; содержание оной, конечно, должно быть им известно от слова до слова; но они хотели, чтобы мы ее перевели для них. При сем случае мы спрашивали у них о настоящем титуле их императора, но они отвечали только, что он весьма длинен и помнить его трудно, и никогда не сказывали нам. Равным образом таили они от нас и имя государское, хотя прямо и не отговаривались сказать оное, но все они на наши вопросы порознь сказывали разные имена; это уже и значило, что подлинное его имя они скрывали. Мы только узнали, что, по японскому закону, никто из подданных не может носить того имени {У японцев есть фамильные имена и собственные, только фамильное имя они ставят прежде, а собственное после; например: Вехара есть фамилия, а Кумаджеро собственное имя; говорят же и пишут "Вехара Кумаджеро", при разговорах весьма редко употребляют оба сии имени; но одно какое-нибудь, как в фамильярном разговоре, так и говоря с почтением, с той только разностью, что в последнем случае употребляют слово "сама", соответствующее нашему "господин" или "сударь", которое придается и к фамилии и к имени без разбора, но всегда ставится после; например: Вехара-сама, Теске-сама и проч. Сие слово "сама" весьма много значит у японцев, оное можно сравнить с нашими словами: "Господь", "Владыко", "господин"; например: Тенто-сама - значит Небесный Владыко или Бог; Кумбо-сама - японский гражданский государь; Кин-рей-сама - японский духовный государь (Кин-рей имя его дома); обуньио-сама - губернатор, но к другим чинам "сама" не прибавляют, например, не говорят: гинмиягу-сама и проч. Надобно знать, что выговор сего слова одинаков во всех вышепрописанных случаях, но пишется оное везде различным образом.}, которое имеет царствующий государь, почему при самом вступлении на престол наследника все те, которые имеют одно с ним имя, переменяют оное.

   В сей грамоте были прописаны все подарки, посланные от нашего Двора к японскому императору. Мы знали из путешествия капитана Крузенштерна, что японцы их видели, но переводчики наши сначала хотели, чтобы мы им объяснили, что это за вещи, а потом уже признались, что они всем им имеют у себя подробное описание, в котором означены не только величина и свойство каждой вещи, но также, когда и где оные деланы; описание сие они нам показывали и некоторые места из него переводили. Здесь надобно заметить, сколь умны и тонки японцы: когда они хотят о чем-нибудь узнать и станут спрашивать, то притворяются, что об этом деле не имеют ни малейшего понятия и как будто в первый раз в жизни слышат об нем; а когда расспросят все, что им нужно было выведать, тогда уже откроют, что сие дело японцам небезызвестно.

   Кроме русских бумаг, с коих японцы желали иметь переводы, Теске и Кумаджеро приносили к нам множество разных вещей и несколько японских переводов с европейских книг, на которые хотелось им получить от нас изъяснение или знать наше мнение, а более, я думаю, желали они поверить точность переводов, чему причиною была обыкновенная их подозрительность. Между прочими вещами показывали они нам китайской работы картину, представляющую вид Кантона, где над факториями разных европейских народов изображены были их флаги. Японцы спрашивали нас, почему нет тут русского флага, а узнав причину, хотели знать, каким же образом намерены мы были идти в такое место, где нет наших купцов; они крайне удивились и почти не верили, когда мы им сказали, что в подобных случаях европейцы все друг другу помогают, к какому бы государству они ни принадлежали.

   Еще Теске показал нам чертеж чугунной восемнадцатифунтовой пушки, вылитой в Голландии. Честолюбие заставило его похвастать и сказать нам, что пушку эту за двести лет пред сим, в последней их войне с корейцами²⁴, японцы взяли у сего народа в числе многих других после великой победы, над их войсками одержанной; но мы видели по латинской надписи, на пушке находившейся, что и ста лет не прошло, как она вылита для голландской Ост-Индийской компании; однако же не хотели его пристыдить, а притворились, что верим и удивляемся беспримерному их мужеству. Сверх того, показали они нам рисунок корабля "Надежда", на котором господин Резанов приходил в Нагасаки, и