Хартулари Константин Федорович - Судебные речи

в квартире ее обнаружилось событие, в существе ничтожное, но которое, тем не менее, сделалось завязкой будущей драмы. По возвращении домой прислуга сообщила обвиняемой, что железный шкаф Линевича, стоявший в его кабинете, оказался почему-то не запертым, и первое, что бросилось в глаза Марии Левенштейн, был лежавший на видном месте заряженный револьвер. Поспешно спрятав револьвер в карман и накинув тальму, подсудимая отправилась в магазин Линевича за обещанным ответом, с твердою решимостью, если ответ не будет благоприятен, лишить себя жизни.

   И что же! Как встретил ее Линевич: словами ли утешения и любви, которыми когда-то умел так искусно играть и очаровывать и которые одни могли успокоить несчастную женщину, или, по крайней мере, он старался убедить ее разумными доводами в неосновательности ее намерения? Нет! Саркастически отнесся он к положению несчастной, объявивши, что она может идти на все четыре стороны без детей, которых он оставляет при себе.

   Как вышла подсудимая из магазина, она не помнит... Чаша страданий переполнилась; нужна была еще одна и последняя капля, чтобы окончательно лишить подсудимую, приниженную и подавленную горем, самообладания, и эту каплю суждено было влить Михневой.

   При возвращении домой, чтобы в последний раз проститься с детьми и затем прекратить навсегда свое бесполезное существование, у обвиняемой, проходившей мимо дома, в котором проживала Михнева, блеснула последняя надежда. "Быть может, - думала она, - эта женщина так, же увлечена Линевичем, как и я, и не знает о прижитых мною с ним детях, и, после моих с нею объяснений, прекратит всякую связь"! Но предположения и надежды обвиняемой были напрасны: Михнева встретила ее надменно и дальше передней не пустила, объявивши, что ставит себя слишком высоко и не желает, чтобы прислуга слышала их объяснения. На предложенный ей затем подсудимой вопросы: действительно ли она сошлась с ее мужем и любит ли его, Михнева ответила положительно, присовокупивши, что называть Линевича своим мужем Левенштейн не имеет никакого права, и, далее, что любит Линевича страстно и бескорыстно, не так, как она, Левенштейн. Какой ответ мог и действительно последовал со стороны обвиняемой на эти новые и неожиданные оскорбления, вам, присяжные заседатели, известно...

   Жажда мщения моментально вспыхнула в подсудимой и слилась с самим исполнением. Тут не было никакой предумышленности, в которой обвиняют Марию Левенштейн, это был один внезапный умысел, в котором намерение, решимость и исполнение почти совпали. Преступная мысль блеснула, была тотчас же усвоена и мгновенно осуществлена.

   Отсутствие, таким образом, как нравственных, так и юридических оснований к признанию действий обвиняемой предумышленными станет для вас еще более очевидным, если вы примете в соображение те условия, наличность которых требуется и действующими законами для подобного рода квалификации каждого отдельного преступления.

   Упомянутые условия, при которых всякое запрещаемое законом деяние выходит из сферы неосторожных и становится преднамеренным, заключается, с одной стороны, в доказанном умысле на это деяние, причем проявление такого умысла, согласно указаниям закона (статья 6-10 Уложения о наказаниях), может выразиться в письменных или словесных угрозах совершить известное преступление, а с другой - в сознательном желании или намерении достигнуть заранее определенных последствий, присущих задуманному преступлению, приисканием и приобретением средств, необходимых для совершения именно данного преступления.

   Отсюда ясно, что точное определение преднамеренности всякого преступления обусловливается полнейшей гармонией во всех действиях обвиняемого, то есть необходимо, чтобы действия эти следовали одно за другим в том порядке, какой соответствует умыслу и намерению.

   Постараемся пояснить нашу мысль примером. Если лицо А., желая из мести или по какой-либо иной причине, поджечь здание, принадлежащее лицу Б., сначала об этом ему угрожает словесно или письменно, а затем несколько времени спустя покупает паклю и керосин и совершает поджог, то правосудие, несомненно, будет иметь перед собой в таком деле предумышленное преступление, то есть деяние, заранее и сознательно обдуманное как по отношению к цели, так и его последствиям.

   Одно простое сопоставление приведенных мной доводов и соображений, определяющих понятие предумышленности преступления, с действиями обвиняемой Левенштейн, которая, как выяснилось по делу, имела скорее намерение лишить жизни себя, а не Михневу, и с этой целью воспользовалась револьвером, найденным в шкафу Линевича и случайно оказавшимся при ней во время объяснений с Михневой, - все эти действия подсудимой, по моему личному убеждению, исключительно говорят в пользу бессознательного совершения ею известного преступления, вызванного жестокими и незаслуженными оскорблениями со стороны Линевича, а затем - самой Михневой, разбившей навсегда всю ее семейную жизнь...

   Итак, господа присяжные заседатели, вам известны все обстоятельства дела, другими словами, вы ознакомились со средствами и целью защиты. Речь моя приходит к концу... Да позволено мне будет заключить ее вопросом: кого же вам приходится осуждать по настоящему делу, при условиях, только что мной описанных? Ту, которая из трех действующих лиц менее виновна и которую можно только упрекнуть в сильной и бескорыстной привязанности, в желании основать свою, хотя и незаконную, семью, свой домашний очаг, служить для детей, непризнаваемых законом, примером, одним словом - в желании всего того, что предписывается божескими и человеческими законами?! Но я глубоко убежден, что между вами не найдется ни одного человека, который после всего слышанного и виденного здесь на суде решился бы бросить камнем в подсудимую: "Она много любила и многое простится ей!".

   И в самом деле, обвиняемая достаточно наказана за свое увлечение, будучи лишена одновременно чести, надежды, а следовательно, и будущности! Но при такой утрате всего, что уже для нее невозвратимо, я полагаю, она вправе ожидать от вас, присяжные заседатели, хотя бы того, что еще во власти вашей, а именно - возвращения отсюда к своим детям, которые еще нуждаются в ее попечении...

   Подобным приговором своим вы, несомненно, создадите принципиально такую нравственную силу, перед которой должны будут преклоняться все линевичи, признающие за собой право безнаказанно бесчестить и покидать на произвол судьбы увлекаемых ими женщин!

   Упоминая о Линевиче, невольно приходит на память замечание одного знаменитого французского мыслителя конца XVII столетия (Фонтенеля): "Надо, - говорит он, - прежде всего исчерпать заблуждения, чтобы дойти до истины". Кто может отрицать, что ввиду вашего будущего, с нетерпением ожидаемого приговора эту истину постигнет и сам Линевич и что связь с Михневой будет его последним заблуждением, после которого он не замедлит огласить свой брак с подсудимой и тем, хотя отчасти, загладит прошлый поступок, которому, к сожалению, как я уже заметил, отведено в нашем Уложении о наказаниях слишком скромное место...

  

  

   Решением присяжных подсудимая Мария Левенштейн была оправдана.

  

  

  

   9 октября 1865 г. в одной из ссудных касс Петербурга был обнаружен ряд подделанных билетов. Подозрение в подделке билетов пало на группу лиц, в том числе Янушевича и Шебалину.

   Проведенным расследованием были выявлены на квартирах указанных лиц необходимые принадлежности для подделки денежных документов и признаки подделки нескольких билетов, обнаруженных здесь же. Уличенные фактами обвиняемые признались в том, что действительно в виде промысла занимались подделкой билетов ссудной кассы, что и составляло основной источник их дохода. Однако Янушевич заявил, что, хотя последнее время подделка проводилась на квартире Шебалиной, последняя ничего об этом не знала и не подозревала незаконности подобной деятельности. Шебалина на предварительном следствии отвергла это заявление Янушевича и объявила себя соучастницей этого преступного сообщества. Однако после смерти Янушевича, в процессе расследования дела, Шебалина сообщила следствию, а затем и суду о полной своей непричастности к преступлению. Из ее объяснения видно, что, обожая Янушевича, она не хотела с ним расставаться независимо от того, в каком положении он будет. Желая следовать за ним в тюрьму, она и оговорила себя. После же его смерти она изменила показания. Несмотря на такого рода заявления, Шебалина была признана виновной в сокрытии преступления и заведомом несообщении о нем властям и предана по этому обвинению суду. Рассматривалось дело С. Петербургским окружным судом 2 июня 1869 г.

  

  

   Господа присяжные заседатели! Когда подсудимой Шебалиной в прошлом 1868 году был вручен обвинительный акт, значение которого я принужден был прежде всего разъяснить ей, так как она не понимала своего ужасного положения и силу этого столь важного документа, и когда назначенное заседание было отложено за смертью некоторых прикосновенных к тому же делу лиц, то в ней появилось единственное опасение не столько за свою участь, сколько за то обстоятельство, что. вследствие жестокой и довольно опасной хронической болезни, она не переживет минуты, когда представши перед вами, судьями по совести, глубоко убежденная в своей невиновности, услышит, наконец, тот справедливый приговор, который навсегда прекратит ее нравственные страдания, как, женщины, преследуемой напрасным подозрением в течение почти трех лет...

   И в самом деле, независимо от доказательств невиновности Шебалиной, которые я не замедлю представить вам, одна уже внешняя обстановка настоящего процесса, одно присутствие этого молодого существа среди лиц, девизом которых оказывается, по-видимому, бесконечная борьба с законом и общественной безопасностью, невольно наталкивает на вопрос: каким же бурным житей" ским потоком, не давшим подсудимой очнуться, заставшим ее врасплох, она занесена в этот омут полнейшего нравственного растления! Напрасно мы будем искать ответа на возбужденный вопрос в результатах предварительного или судебного следствий, ни одного серьезного факта, сколько-нибудь связывающего личность Шебалиной с делом о подделке билетов ссудной казны, не представляют они. И потому прокурорскому надзору, желающему быть верным своему официальному призванию, приходится довольствоваться в своей обвинительной речи каким-то мнимым сознанием, учиненным подсудимой при полицейском дознании, сознанием, от которого подсудимая отказалась как у следователя, так и на суде и которое вовсе не подтверждается обстоятельствами дела. Вот почему я сосредоточу свое исключительное внимание на том главнейшем доводе обвинения, доказавши несостоятельность которого, мне будет легче обнаружить ничтожность остальных. Но, преследуя свою цель, я не ограничусь простым сопоставлением сознания с парализующими его обстоятельствами дела, нет, а пойду далее и постараюсь добраться до самого источника такого сознания, который заключается, по моему мнению, в личности Шебалиной и в отношениях ее к умершему подсудимому Янушевичу.

   Говоря о личности, сведения о которой мною почерпнуты из находящегося у меня автобиографического очерка обвиняемой, и не желая утомлять внимания вашего, постараюсь несколькими словами охарактеризовать ту, над которой вам приходится произнести приговор, и начну с ее детства, которое столь же грустно и безотрадно, как и отрочество, и юность.

   Трех лет от рождения, лишившись отца и матери, Шебалина была помещена в Николаевский сиротский институт, где получила то воспитание, которым славятся все женские закрытые учебные заведения вообще.

   Полнейшее незнание жизни, детское, почти слепое доверие к людям, бесконечная мечтательность - вот прерогативы этого воспитания и начало всех последующих несчастий питомиц, для которых действительность оказывается новой, неведомой доселе жизнью, а потому первое ее впечатление бывает ужасно. Так было и в данном случае.

   Выпущенная из института в 1864 году, 16 лет, подсудимая поступила гувернанткой в семейство какого-то чиновника, но прожила в этой семье три месяца и затем поспешила удалиться вследствие нанесенного ей главой семьи оскорбления, свойство которого она не решилась разъяснить вам, но вы, надеюсь, предугадываете его..

   Таким образом, первый шаг в жизни, первое безусловное доверие к людям были разбиты. Испытавши неудачу, подсудимая, так сказать нравственно обессилела; скептически, недоверчиво стала относиться ко всему окружающему - явление весьма обыкновенное у людей, столкнувшихся с действительностью, о которой они долго не имели никакого понятия. Шебалина не искала более места гувернантки, опасаясь, что, быть может, новые и даже еще худшие оскорбления ее ожидают,

   Запуганная, одна, без руководителей, не зная, к кому обратиться за опытным советом, подсудимая чрезвычайно обрадовалась предложению своей дальней родственницы Дурандиной, переехать к ней на время, до приискания места. В семействе Дурандиной Шебалина столкнулась лицом к лицу с новым, также неизвестным ей доселе жизненным явлением - крайней нуждой. Она поняла, что всякая лишняя живая единица в доме есть бремя, инстинктивно постигая, что жизнь без труда на чужой счет невозможна и родственные отношения не дают ей на это никакого права, а потому стала, энергически приискивать себе род занятий.

   Вскоре она узнала о какой-то Гибнер, живущей в Поварском переулке, в доме Набилкова, специально занимающейся приискиванием мест и работ для лиц, к ней обращающихся. Шебалина отправилась в мае 1865 года по адресу, согласилась на предложение Гибнер за даровую квартиру и стол заняться белошвейной работой.

   Здесь ей суждено было столкнуться с Янушевичем, обвиняемым по настоящему преступлению. Открытый и добрый характер молодого человека, его честность, доказанная всеми действиями при производстве предварительного следствия, - так как исключительно его содействию правосудие обязано обнаружением истины в деле, - а также то теплое участие, с которым он отнесся к ее положению, расположили к нему подсудимую. Шебалина снова примирилась с людьми и снова, безусловно, доверилась первому встретившемуся на ее жизненном пути человеку. И между молодыми людьми возникли сначала самые чистые отношения брата и сестры, которые впоследствии перешли в более интимные, когда Янушевичем сделано было предложение соединиться навсегда, чему помешали преступное событие и преждевременная смерть. В силу этой взаимной привязанности и беспредельного доверия. Шебалина, когда срочная белошвейная работа окончилась у Гибнер, а вместе с ней окончилось и право ее на даровую квартиру и стол, охотно согласилась переехать 9 сентября 1865 г. на квартиру, состоявшую из одной комнаты и нанятую для нее Янушевичем, сначала в Дмитровском переулке, в доме Салтановой, а потом - на Невском проспекте, в доме No 63. В течение всего кратковременного знакомства своего с Янушевичем, а именно с мая по 14 октября 1865 г., то есть по день обнаружения преступления, Шебалина знала только из рассказа Янушевича, что он занимается частными делами у неизвестного ей капиталиста Левицкого. Правда, изредка замечала она, что Янушевич делал поправки на каких-то разноцветных бумагах, оказавшихся впоследствии билетами ссудной казны; но, не понимая их значения, не зная вовсе о цели и действительном существовании такого учреждения, как ссудная казна, так как это не входило в предмет институтского преподавания, а на свободе, в продолжении каких-нибудь 10 месяцев, Шебалина не имела ни случая, ни повода ознакомиться лично с операциями ссудной казны, она легко поверила Янушевичу, что занятия его не заключают в себе ничего предосудительного и входят в круг его обязанностей относительно капиталиста Левицкого.

   Представьте же себе изумление и ужас Шебалиной, когда за три или четыре дня до произведенного в квартире ее обыска, желая объяснить соседке Гальяновой род занятий Янушевича, она показала ей один из оставленных у нее Янушевичем билетов ссудной казны, передавши при этом и все подробности производимой Янушевичем операции, когда затем Гальянова рассказала, что за это ссылают в Сибирь! Испуганная Шебалина по приходе Янушевича на коленях умоляла бросить свои преступные занятия и не губить себя, но покойный Янушевич обратил ее опасения в шутку и, посмеявшись над напрасным испугом, успокоил уверениями, что Гальянова сказала неправду.

   Ознакомивши вас, таким образом, с личностью подсудимой Шебалиной и набросавши картину ее отношений к Янушевичу, считаю затем необходимым указать вам на доказательства справедливости всего мною сказанного и по сему прошу вас припомнить как показание Янушевича, прочитанное вчера при производстве судебного расследования, так равно и показание подсудимого Левицкого. Во всех показаниях Янушевича мы встречаем одно и то же заявление, что хотя он и занимался подделкой билетов ссудной казны на квартире Шебалиной, но всякий раз, когда приходил к ней с этой целью, то старался или удалить ее из дому под разными предлогами или же объяснял, что занятия его не заключают в себе ничего противозаконного, чему подсудимая и верила. Далее, каждое из этих показаний оканчивается одной и той же мольбой, обращенной, разумеется, через следственную власть к вам, 6 том, чтобы не привлекать Шебалину как ни в чем не повинную к ответственности перед законом.

   Будете ли вы, господа присяжные заседатели, после всего слышанного вами глухи и бесчувственны к загробному слову человека, покончившего уже свои расчеты с этим светом, а равно и к показанию лица, который полным чистосердечным раскаянием должен заслужить ваше доверие? Думаю, что нет. Я твердо убежден, что вы разделяете мое мнение о незнании Шебалиной преступного значения занятий Янушевича, а также согласитесь со мною, что правосудие имеет дело не с развитым преступником или хладнокровным зрителем преступления, но с существом, обвинение которого будет равносильно обвинению ребенка!

   И действительно, подсудимая только тогда поняла и постигла всю опасность, которая угрожает Янушевичу, когда 14 октября 1865 г. в квартиру ее явилась полиция для производства обыска. И потому, как женщина, горячо его любившая и преданная ему всецело, вспомнив то наказание, которое, по словам Гальяновой, ожидало Янушевича, она пожелала разделить его участь, и, зная, что этой цели может достигнуть только обвинением себя в участии, поспешила заявить, что не только видела и понимала совершаемое Янушевичем преступление, но и сама принимала в нем непосредственное участие, выскабливая и закрашивая билеты, и что число подделанных таким образом билетов в промежуток времени знакомства ее с Янушевичем, с мая по октябрь 1865 года, доходило до 50. Между тем, несмотря на то, что предварительным следствием и показанием, данным Левицким на суде, обнаружено, что Янушевичем подделано всего только 20 билетов и что многие из билетов подделаны еще тогда, когда Шебалина была в институте, и, следовательно, сознание подсудимой о подделке 50 билетов оказывается невероятным и несправедливым, обвинительная власть, тем не менее, признала возможным посягнуть на честь и будущность такой личности, которая не искала никакой защиты идобровольно вызывала кару правосудия на свою невинную голову, ради того только, чтобы не разлучаться с любимым существом! Но разве такой поступок обвинительной власти нельзя назвать содействием к гражданскому самоубийству?!

   Если история суда представляет нам множество примеров, доказывающих невозможность полагаться безусловно на сознание привлекаемых к суду даже в таком случае, когда нельзя предположить влияние на это сознание неблагоприятных обстоятельств, то насколько увеличивается возможность судебной ошибки, возможность несправедливого приговора в случаях, подобных настоящему, когда сознание делается с целью и при условиях, о которых я упомянул прежде. Мне кажется, что приведенных уже мной соображений совершенно достаточно для уяснения того, что такой довод обвинения, как сознание Шебалиной, не подтвердившийся обстоятельствами дела, не может и не должен иметь в глазах ваших никакого значения: а, напротив того, показание подсудимой, данное на суде ныне, как наиболее хладнокровное и отрешенное от того сильного чувства, во имя которого она пожелала пострадать, должно послужить прочным основанием для правильного и согласного с совестью вашей разрешения вопроса о виновности Шебалиной.

   После всего сказанного мною относительно значения собственного сознания Шебалиной, вопросы о том, насколько подделка билетов Янушевичем в квартире подсудимой и находка там же разноцветных карандашей могут служить сильными уликами, обнаруживающими участие Шебалиной в данном преступлении, все эти вопросы, повторяю, разрешаются сами собой и притом в отрицательном смысле. Но если прокурорская власть требует признания виновности Шебалиной потому только, что она путем инстинкта должна была догадываться, что занятия Янушевича запрещены законом, то я долгом считаю возразить, что таких человеческих деяний, преступное свойство которых познается инстинктивно, немного и их можно перечислить: убийство, нанесение ран и побоев, а также прямое, отрытое или тайное похищение чужой собственности. Что же касается до таких видов воровства - мошенничества и разного рода подлогов, то запрещение и преследование их положительным законом узнается из житейского опыта, которого Нельзя было допустить у Шебалиной, выпущенной из института за год до обнаружения преступления.

   В заключение своей защиты я сделаю последнее замечание. Часто защитники обвиняемых, выводимых на судебные скамьи, просят одновременно или о признании их клиентов невиновными, или же о смягчении им наказания. Но подобный прием защиты невозможен относительно Шебалиной, которая должна быть вами оправдана. Не забывайте, господа присяжные заседателя, что ваш приговор даст ей, правда, свободу, но не возвратит ни счастье, ни спокойствие, которых она вправе ожидать, но которые отняты у нее и разбиты безвозвратно по ошибке правосудия!

  

  

   Шебалина была оправдана.

  

  

  

   18 апреля 1867 г. в 10 часов вечера в полицейский участок прибежала Н. А. Разнатовская, жена Н. И. Разнатовского, и сообщила, что в девять часов вечера к ней на квартиру пришел ее муж и выстрелил в нее из револьвера, ранив ее в левое ухо. По прибытии в дом Разнатавской, муж ее, Николай Ильич, сам подал представителям полицейских и следственных властей револьвер, из которого был сделан выстрел. В результате проведенного расследования по делу было установлено следующее.

   Н. И. Разнатовский женился восемь лет назад. Однако с первых же дней у них с женой начались ссоры по самым различным поводам. Чем далее, тем семейные конфликты усиливались и становились более серьезными. В связи с первой беременностью жены у них было особенно много неприятностей, так как жена не хотела ребенка и принимала все меры к изгнанию плода, тогда как Разнатовский очень хотел иметь детей. Все попытки жены изгнать плод остались безуспешными, и ребенок у них родился. Однако при второй беременности все повторилось вновь. Противоречия у них по данному вопросу зашли так далеко, что Разнатовский однажды, будучи в нетрезвом состоянии, избил ее. После этого они некоторое время жили порознь, однако вскоре помирились и снова стали жить вместе. Тем не менее, несмотря на совместное сожительство, ссоры их продолжались. Причем, Разнатовский стал замечать ненормальность отношений жены с другими мужчинами. На его требование объяснить ему это, жена отвечала, что ничего особенного в этих отношениях нет. Такие ответы не рассеивали его подозрения, а, наоборот, усиливали их. Иногда он заставал дома в свое отсутствие то того, то другого мужчину из числа их знакомых. Усиливавшееся чувство ревности навевало мрачное настроение, тоску и вскоре он стал ощущать неудовлетворенность жизнью. Он решил приобрести револьвер, с помощью которого намеревался лишить себя жизни.

   18 апреля 1867 г., будучи сильно выпивши, он зашел к жене, которая его очень плохо приняла и не пожелала с ним даже разговаривать. В порыве гнева Разнатовский схватил ее за руку, вынул револьвер и выстрелил в сторону. Разнатовская сумела вырваться и бросилась, от него бежать. Выстрелив ей вдогонку, Разнатовский ранил ее в ухо, причинив легкое телесное повреждение.

   По делу было допродано более 20 свидетелей. Многие из свидетелей показали, что виновником семейных ссор является Разнатовский, который якобы злоупотреблял спиртными напитками, часто являлся домой пьяным, что и служило поводов к ссорам. Другие же, наоборот, показали, что по натуре Разнатовский человек очень тихий, спокойный, к жене и детям относился ласково и внимательно. Причиной же ненормальных отношений с женой являются частые и беспричинные ее выпады против него. Ряд свидетелей, кроме того, показал, что в свое время он жаловался на нежелание жены иметь детей.

   В результате проведенного расследования Разнатовский был привлечен к ответственности за покушение на убийство жены. Рассматривал дело С. Петербургский окружной суд 14 июня 1868 г.

  

  

   Господа судьи, присяжные заседатели! Несколько часов тому назад, в начале заседания по настоящему делу, во мне внезапно появились опасения за подсудимого, за себя и, скажу более, за вас, господа присяжные заседатели...

   Относительно обвиняемого я боялся, чтобы он, руководимый личным самолюбием и не желая огласки, не скрыл от правосудия тех положительных фактов, говорящих в его пользу, которые должны изменить его положение и ответственность перед законом, строго карающим преступления, подобные подлежащему в данную минуту вашему обсуждению.

   Со своей стороны я опасался каких-либо невольных упущений, а следовательно, и страшной ответственности перед совестью в столь важном деле, в котором должна решиться участь отца семейства и человека с разбитой прошедшей жизнью, насильственно вызванного к преступлению.

   Наконец, относительно вас опасения мои возбуждались возможностью обыкновенного житейского с вашей стороны предубеждения против Разнатовского, которое в связи с массой данных, выставленных и своеобразно освещенных перед вами представителем прокурорской власти, легко могло вызвать обвинение подсудимого.

   Ныне все эти опасения миновали. Судебное следствие, только что законченное, бросило совершенно иной свет на супружеские отношения и выяснило обстоятельства, предшествовавшие и сопровождавшие факт преступления; оно с необыкновенной рельефностью обрисовало перед вами эти два диаметрально противоположных типа - Разнатовского и его супруги, и вместе с тем успокоило меня за будущность, которая ныне в руках ваших, господа присяжные заседатели, следовательно, в руках судей бесспорно беспристрастных, несомненно имеющих в своей среде мужей и отцов семейств, которые станут безбоязненно на ту почву, на какой стоял Разнатовский до и во время совершения преступления, и скажут свое правдивое слово... Смело заявляю, что если бы не столь энергическое обвинение, какое направлено против подсудимого товарищем прокурора, то задача моя, как защитника, была совершенно выполнена одним сопоставлением факта преступления со всем тем, что было показано здесь на суде Высоцким, Макшеевым, Конятовским, Полиектовым, Алюхиным, Ершовой и другими. Но теперь, ввиду выслушанной вами обвинительной речи я сознаю всю недостаточность одного простого сопоставления фактов, и на обязанности моей лежит нечто большее, "а именно - восстановление доброго имени и чести Разнатовского, на которые посягают, а с этой целью я вынужден коснуться таких данных, оглашение которых при других условиях признавал бы неудобным.

   Слишком шатко обвинение Разнатовского по своим основаниям, а между тем слишком сурово по юридическим последствиям, в случае признания вами его виновным. В самом деле, подсудимого обвиняют в покушении на убийство жены; но в чем, в каких действиях обвиняемого обнаружилось это покушение и чем оно доказано? Напрасно для собственного убеждения в действительности того покушения я искал этих доказательств: их не оказалось ни в откровенной беседе с подсудимым, ни в актах предварительного следствия, ни, наконец, в результатах произведенных перед вами допросов, и потому правосудие остается при одном сознании подсудимого, что им сделано несколько выстрелов в жену в раздраженном состоянии с исключительной целью напугать ее. Таким образом, очевидно, приходится обратиться к обвинительной речи товарища прокурора и в заявленных им соображениях отыскивать мотивы обвинения.

   Беглый взгляд на эти мотивы и соображения приводит к заключению, что все обвинение построено на одной только теории вероятностей, на одних умозрениях. Не стану касаться показаний Янушкевича и других лиц, как искаженных перед вами прокурором, а следовательно, и выводов из них, как неправильных. Не стану тратить бесполезно время, которое, быть может, дорого для разрешения вопроса более важного, но остановлюсь только на тех приведенных прокурорским надзорам доводах, которые действительно могут возбудить известное сомнение. Товарищ прокурора видит серьезное основание для обвинения подсудимого в покушении на жизнь жены, во-первых, в попытке со стороны Разнатовского удушить жену в присутствии Ласковского и Боссе, во-вторых, в постоянных словесных угрозах рано или поздно убить ее и, наконец, в обещании лишить жизни, выраженном в письме к ней по поводу негласного развода. Но действительно ли эти доводы настолько прочны, что вырабатывают положительное убеждение в виновности подсудимого в покушении на преступление, которое ему приписывают? Припомните показания тех же Ласковского и Боссе, данные во время производства судебного следствия. Из этих показаний становится ясным, что в выходке Разнатовского проглядывает только одна угроза; в противном случае, то есть если бы в подсудимом было серьезное намерение удушить жену или убить ее подсвечником, неужели его могли остановить от исполнения такого намерения словесные увещания Боссе или Ласковского, которых он считал отчасти виновниками семейного своего несчастья? Что же касается до словесных угроз Разнатовского убить жену, весьма часто заявляемых в кругу родных и близких ему людей, то угрозы эти сделались до того бесцветными, как. вы слышали из показаний свидетелей, что никто не верил в возможность их осуществления, зная добрый и нерешительный характер подсудимого. Да, наконец, и сама Разнатовская не опасалась за свою жизнь и, видимо, не придавала никакого значения поступкам мужа, так как не заботилась об устранении причин, вызывающих эти поступки; напротив того, она осталась верна своему образу жизни, прежде избранному и не сносному для мужа, и с поразительным хладнокровием в письме к нему, только что вам прочитанном, диктует даже условия негласного развода: "Исполняя желание ваше, пишет она, обязываюсь, согласно уговору, в продолжении 5 лет посылать вам тысячу рублей ежегодно, по третям, только не вперед, исключая первого года, в котором обязуюсь выдать вперед только 200 рублей, предупреждая, однако, что только до тех пор не нарушу условия, пока вы не сделаете со своей стороны ни малейшего отступления - не возьмете ни одного из детей без моего согласия и по прошествии 5 лет возобновите паспорт".

   На этом письме Разнатовским сделана была надпись: "Наглость самая подлая. Евгению я беру, паспорт даю на 3 года и считаю нахальством и наглостью писать и обещать прежде одно, а теперь говорить другое. Не хотите ли развода? Только на подобных глупых условиях я не согласен. Если вы не согласитесь, то я пришлю вам паспорт, который вам будет хорош на всю жизнь. Зачем заставляете меня исполнять скорее данное вам во имя отца слово? Хотите - ведите дело судебным порядком".

   Еще менее оснований для изложенного обвинения представляет надпись, сделанная на этом письме, на которую прокурорская власть указывает, как на что-то чудовищное, усматривая в ней не какую-либо игру страстей и проявление чувства ревности, но простое денежное вымогательство; а между тем вся чудовищность заметно опровергается общим смыслом самой надписи.

   Возмущаясь выходкой жены, изменившей одно из главных оснований, при которых подсудимый исключительно соглашается на негласный развод, а именно - чтобы ему отданы были дети, Разнатовский, затем, шутя, упоминает о формальном разводе по суду и, предлагая его жене, объясняет, что этот путь, ввиду известного ее поведения, не будет благоприятен для нее, и затем, убеждая согласиться на его условие - отдать ему хотя бы дочь Евгению, продолжает, что в противном случае он исполнит обещание, данное им во имя отца, которое, по объяснению подсудимого и свидетеля Полиектова, заключалось в том, что Разнатовский хотел начать дело судебным порядком и таким образом, разоблачив перед судом поступки своей жены, выдать ей паспорт, который она, по его мнению, вполне заслуживала...

   Теперь, указавши на отрицательные доказательства невиновности подсудимого, перехожу к доказательствам более положительным, но для этого считаю необходимым напомнить вам о той случайности, благодаря которой Разнатовский попал в квартиру жены.

   Убитый нравственно, томимый ревностью, положительно доказанной судебным следствием, оторванный от семьи, от детей, нежно им любимых, Разнатовский был в положении человека, для которого не существует ни настоящего, ни будущего. Он решается написать жене записку, и поздравляя ее с праздником, напоминает о своем существовании. "Поздравляю с праздником,- писал он,- но помни, что жив еще. Когда умру, тогда - другое дело". В этих немногих строках запечатлелось душевное угнетенное состояние Разнатовского. Далее, вам известно, каким путем обвиняемый пробрался в квартиру своей жены и внезапно очутился в комнате, где она сидела, окруженная Ненавистным ему обычным обществом молодежи. Он заявил, что желает переговорить с ней, и когда получил уклончивый, даже дерзкий ответ, что она не хочет с ним говорить, ему пришла в голову давно задуманная мысль, о которой он заявлял Конятовскому, Полиектову и другим: серьезно напугать жену. В кармане у него был револьвер, который он хотел продать перед тем Брянчанинову. Схватив жену за руку, он мгновенно выхватил пистолет и, направив дуло в сторону, выстрелил, а затем, когда Разнатовская, вырвавшись, побежала, то, уже не помня себя, послал ей вслед еще один выстрел, которым, по всей вероятности, и ранил ее. Справедливость этого рассказа вполне подтверждается следующими фактами. Товарищ прокурора согласился, и все свидетели, опрошенные мною, единогласно подтвердили, что подсудимый отличный стрелок... И вдруг этот Сильвио, нанизывающий пулю на пулю, делает промахи, стреляя в упор в ненавистное ему существо?!- факт, объясняемый одним только нежеланием подсудимого убить жену. Далее, если бы Разнатовский имел когда-либо действительное намерение убить свою жену, то мог бы избрать случай более удобный и по месту, и по времени для совершения этого преступления.

   Из всего сказанного мной, мне кажется, становится ясным, что не представляет никакой вероятности к признанию Разнатовского виновным в покушении на убийство жены.

   Считаю не лишним обратить внимание ваше, господа присяжные заседатели, также и на следующие общие соображения, еще более упрочивающие убеждение в невиновности подсудимого. В случаях, подобных настоящему, в которых заключение о виновности построено на гадательных причинах, состоящих в угрозах, относящихся к давно прошедшему времени, и когда не существует никаких доказательств, что лицо действительно имело намерение совершить известное преступление, следовательно, когда есть одно только сомнение, которое по закону должно быть истолковано в пользу подсудимого, тогда на обязанности вашей лежит ограничиться признанием только факта, действительно очевидного. Таковым в деле Разнатовского является рана, нанесенная подсудимым своей жене в состоянии раздражения, каковая рана признана медицинским освидетельствованием легкою и не имеющей никаких вредных последствий для здоровья Разнатовской. Вот - единственное преступление, в котором есть и нравственные и юридические основания для обвинения подсудимого. Но признавая его виновным в нанесении раны, вы не должны устранять внимания вашего и от поводов, вызвавших такое преступное действие. Увлекаемые одной внешней фактической стороной преступного события, вы не должны забывать, что факты эти имеют своих двигателей и что двигатели эти скрываются обыкновенно в нас самих, в нашей нравственной духовной жизни, в нашем прошедшем и настоящем, что двигатели эти в глазах закона уничтожают иногда все преступное значение самих событий! Посмотрим же, что вызвало в Разнатовском ту преступную решимость, которая поставила его в положение подсудимого? Уничтожаемый и оскорбляемый постоянно своей женой, этой женщиной со строгим спартанским воспитанием, чуждой материнских чувств, этой женщиной с слишком легким взглядом на супружеские отношения, Разнатовский вскоре, по бесхарактерности своей, сам того не замечая, сделался ее ширмой перед обществом, за которой происходили, как вы слышали, все ужасы внесемейного разгула...

   Вытравленные зародыши, избитые до полусмерти и голодные дети, заточенные в темную и душную комнату, толпа молодежи, наполнявшая ежедневно дом, в котором не было места одному только мужу,- вот картины того семейного счастья, ради которых Разнатовский пожертвовал десятью годами молодой, беззаботной, холостой жизни; вот результаты той искренней любви и преданности к нему жены, в которой она клялась ему, будучи его невестой, и которым он, к своему несчастью, слепо и безотчетно поверил...

   Жизнь его, следовательно, была загублена в полном смысле этого слова. Напрасно подсудимый неоднократно покушался на собственную жизнь, напрасно старался он угрозами остановить жену на том скользком пути, по которому она так смело шагала: самоубийство оставалось одним покушением, вследствие постоянного наблюдения за ним преданных ему друзей, а угрозы привели на скамью подсудимых.

   Итак, вы знаете теперь, господа присяжные заседатели, причину совершенного подсудимым преступления, вы достаточно ознакомились с той личностью, над которой вам приходится произнести приговор и о нравственных качествах которой, кроме лиц, давших показания на суде, свидетельствует почти все вологодское дворянство в письме следующего содержания, адресованном на мое имя.

   "Женился Разнатовский,- говорит вологодское дворянство,- едва достигнув совершеннолетия, полюбил жену со всем жаром молодости, и им не руководил расчет. Любя жену, он старался защищать ее в общественном мнении от упреков, которых она заслуживала за жестокое обращение с детьми; но душа его оскорбилась нелюбовью матери к детям, и эта неприязнь так тяжело на него подействовала, что он со слезами на глазах рассказывал нам про своих бедных детей, в особенности же про свою маленькую дочь, Евгению. Тысячи мелких дрязг и несчастная семейная жизнь, тайну которой пишущие не смеют раскрывать, нарушали душевное спокойствие Разнатовского, и давно сдерживаемое, накопившееся горе разразилось в неудержимом порыве. Это было не рассчитано, не умышленно - он был доведен до отчаяния; это был взрыв больной души, заслуживающей самого теплого участия и искреннего сожаления".

   Заканчивая свою защиту, я не нахожу нужным напоминать вам, проникнутым важностью и святостью возложенных на вас обязанностей, о знаменательности этого дела: оно достаточно говорит само за себя; я только прошу вас смотреть на преступление подсудимого не как на преступление, совершенное с холодной обдуманностью и с корыстной целью,- нет: в этом, быть может, грубом, возмущающем вас поступке Разнатовского скрывается протест глубоко оскорбленного человека и мужа, протест против нагло и несправедливо попранного семейного счастья, протест, во имя общественного мнения, против уродливого поведения жены!

   Будьте же справедливы! Выразите после всего вами виденного и слышанного в вашем приговоре, за кем из двух действовавших в этом деле лиц - за Разнатовским или его женой - вы признаете честь и правду? Я убежден, что вы протянете руку подсудимому...

  

  

   Разнатовский был признан виновным в нанесении телесного повреждения без заранее обдуманного намерения и приговорен к аресту на 4 недели.