Кошелев Александр Иванович - Из записок

изданного 12 июня 1844 года³⁵, освобождать дворовых людей, заключая с ними условия. Эта статья под заглавием "Охота пуще неволи" была мною отправлена 3-го ноября 1847 года в редакцию "Земледельческой газеты", которой редактором тогда был А. П. Заблоцкий-Десятовский³⁶. Я выбрал эту газету потому, что она слыла либеральною и по-тогдашнему была действительно таковою по милости покровительствовавшего ей министра государственных имуществ Киселева³⁷. Статья моя была напечатана, но с изменением заглавия: "Добрая воля сильнее неволи" и с значительными урезками. <...>

   В феврале 1848 года произошла во Франции революция, которая отозвалась у нас самым тяжким образом: всякие предполагавшиеся преобразования были отложены и всякие стеснения мысли, слова и дела были умножены и усилены. В 1849 году я написал письмо к министру внутренних дел с испрашиванием некоторых мер к облегчению выпуска на волю дворовых людей. На основании указа 12 июня 1844 года дозволено было заключать условия с теми дворовыми людьми, которые таковыми записаны по ревизским сказкам ³⁸; но на деле оказывалось, что большая часть дворовых людей записана была помещиками в числе крестьян; и это делалось для того, чтобы крестьянские общества платили за этих людей подушные. Я предлагал следующие меры: 1) Воспретить помещикам впредь переводить кого-либо из крестьян в дворовые; 2) считать ныне дворовыми тех, которые не владеют и более 10 лет не владели никаким полевым земельным наделом, которые не имеют постоянной оседлости и которые сами изъявят желание на перечисление их в дворовые; наконец, 3) перечисление это произвести без раздробления семейств.- На это мое письмо я не получил никакого ответа.

   В 1850-м году, на основании вышеупомянутого приглашения 1847 года³⁹, я представил министру внутренних дел проект освобождения моих крестьян с наделением их землею, в их пользовании состоявшей, и с выдачей мне выкупных денег по сорока рублей серебром за десятину. И на это мое письмо я не получил никакого ответа. Предложения мои были вполне согласны с высочайшею волею, мне объявленною в 1847 году, и требования мои не могли быть сочтены неумеренными; но Февральская революция так подействовала на наше правительство, что оно предпочло молчанием отвечать на мои предложения.

   С 1848 года до начала Крымской войны прошло время для нас столь же однообразно, сколько и тягостно. Администрация становилась все подозрительнее, придирчивее и произвольнее. Тогдашний московский генерал-губернатор, граф Закревский⁴⁰, стяжал себе в этом отношении славу неувядаемую. Он позволял себе вообще действия самые произвольные; но мы, так называемые славянофилы, были предметами особенной его заботливости. Он нас не мог терпеть, называя то "славянофилами", то "красными", то даже "коммунистами". Как в это время всего чаще и всего больше собирались у нас, то генерал-губернатор подверг нашу приемную дверь особому надзору, и каждодневно подавали ему записку о лицах, нас посещавших. Смущало и приводило в недоумение гр. Закревского только то, что весьма часто посещал меня кн. Сергей Иванович Гагарин, член Государственного совета, старик, которого уже никак нельзя было заподозрить в революционных замыслах. Это, вероятно, и удерживало гр. Закревского от разных произвольных действий, которые бы он себе позволил против меня. Эти пять лет (1848-1853) напомнили нам первые годы царствования Николая I и были даже тяжче, ибо они были продолжительнее и томительнее. Одно утешение находили мы в дружеских беседах небольшого нашего кружка. Они нас оживляли и давали пищу нашему уму и нашей жизни вообще.

   Здесь считаю уместным поговорить несколько обстоятельно о нашем кружке. Он составился не искусственно - не с предварительно определенною какою-либо целью, а естественно, сам собою, без всяких предвзятых мыслей и видов. Люди, одушевленные одинаковыми чувствами к науке и к своей стране, движимые потребностью не попугаями повторять, что говорится там - где-то на Западе, а мыслить и жить самобытно, и, связанные взаимной дружбой и пребыванием в одном и том же городе,- в древней столице - в сердце России,- эти люди видались ежедневно, обсуживали сообща возникавшие вопросы, делили друг с другом и общественные радости (которых было очень мало), и общественное горе (которого было в избытке), и таким образом, незаметно даже для самих участников, составился кружок единодушный и единомысленный⁴¹. Он составился так незаметно, что нельзя даже приблизительно определить года его нарождения. Он имел влияние сперва слабое, а потом все более и более действенное не только в литературе, но и в общественной, даже политической жизни России; а потому некоторые сведения о людях, его составлявших, и вообще о направлении этого кружка будут, думаю, не лишними, и тем более, что эти люди, как отдельно, так и в совокупности, подвергались разным упрекам, насмешкам, клеветам и обвинениям, которых они нимало не заслуживали и которые главнейше исходили из того, что вообще мало знали эти личности, не понимали или не хотели понять их убеждений и даже нередко умышленно представляли последние в извращенном виде.

   Этот кружок, как и многие другие ему подобные, исчез бы бесследно с лица земли, если бы в числе его участников не было одного человека, замечательного по своему уму и характеру, по своим разнородным способностям и знаниям, и в особенности по своей самобытности и устойчивости, т. е. если бы не было Алексея Степановича Хомякова. Он не был специалистом ни по какой части; но все его интересовало; всем он занимался; все было ему более или менее известно и встречало в нем искреннее сочувствие. Всякий специалист, беседуя с ним_; мог думать, что его именно часть в особенности изучена Алексеем Степановичем. Хомяков мог, с полною справедливостью, о себе сказать: nihil humanum a me alienum puto {Ничто человеческое мне не чуждо (лат.).}. Обширности его сведений особенно помогали, кроме необыкновенной живости ума, способность читать чрезвычайно быстро и сохранять в памяти навсегда все им прочтенное {В подтверждение этого расскажу два случая, которых я был свидетелем. Купил я три-четыре книги серьезного содержания; Хомяков выпросил их у меня на одну ночь; поутру рано книги были мне возвращены. Я читал эти книги две, три недели; и потом, при разговоре о них, я увидел, что Хомяков прочел их вовсе не бегло и многое в них заметил и подчеркнул, что ускользнуло от моего внимания. А вот образчик его памяти. Однажды, при богословском споре, Хомяков сослался на одного св. отца, которого творения имелись только в академической библиотеке, что при Троице-Сергиевской лавре. Мы усомнились в верности цитаты, особенно потому, что знали, что Хомяков более десяти лет не был у Троицы. Он положительно назвал сочинение и сказал, что приведенная им цитата находится на 10 или 12 странице книги. Мы написали к одному приятелю в Лавре; и он вполне подтвердил не только самую цитату, но и страницу, указанную Хомяковым. (Прим. автора)}. Весьма замечательно было в Хомякове свойство проникать в сокровенный смысл явлений, схватывать их взаимную связь и их отношения к целому,- к тому единому, которое проявляется в истории человечества; и при этом чрезвычайная последовательность и устойчивость в глазных, основных убеждениях. Не Хомяковым ли указано нашей интеллигенции действие православия на развитие русского народа и на великую будущность, православием ему подготовленную? Не Хомяковым ли впервые глубоко прочувствована и ясно осознана связь наша с остальным славянством? Не им ли угаданы в русской истории, в русском человеке и в особенности в нашем крестьянине те задатки, или залоги самобытности, которых прежде никто в них не видал, даже не подозревал и которые, однако, должны возвратить нашу отчасти слишком высоко и отчасти слишком униженно о себе мыслящую интеллигенцию, на настоящую родную почву? Все товарищи Хомякова проходили через эпоху сомнения, маловерия, даже неверия и увлекались то французскою, то английскою, то немецкою философией; все перебывали более или менее тем, что впоследствии называлось западниками. Хомяков, глубоко изучивший творения главных мировых любомудров, прочитавший почти всех св. отцов и не пренебрегший ни одним существенным произведением католической и протестантской апологетики, никогда не уклонялся в неверие, всегда держался по убеждению учения нашей православной церкви и строго исполнял возлагаемые ею обязанности. С юности и до самой кончины он неуклонно соблюдал церковные установления. В Париже, где в первый раз он был еще в молодых летах, им во время великого поста не был нарушен строгий пост. Хомяков рассказывал, что, когда в Петербурге он был юнкером и потом офицером, товарищи его, мало знавшие установление своей церкви, говаривали ему: "Уж не католик ли ты, что так строго соблюдаешь посты?" - Он это делал не потому, что считал сухоядение верным путем ко спасению, а потому, что посты установлены нашею церковью,- что он не признавал за ее исповедниками права самовольно изменять ее установления и что не хотел отделяться в этом отношении от народа, строго соблюдавшего посты. Безусловная преданность православию, конечно, не такому, каким оно с примесью византийства и католичества, являлось у нас в лице и устах некоторых наших иерархов, но православию св. отцов нашей церкви, основанному на вере с полной свободой разума. Любовь к народу русскому, высокое о нем мнение и убеждение в том, что изучение его истории и настоящего быта одно может вести нас к самобытности в мышлении и жизни,- составляли главные и отличительные основы и свойства образа мыслей Хомякова {Он вовсе не был "народником" в смысле Шишкова⁴² или последующих так называвшихся славянофилов под знаменем "Руси"; нет, он был далек от таких узких и вредных учений. (Прим. автора)}. Эти мысли свои он проводил всего больше в наших беседах, где они находили почву самую благодарную, особенно вследствие того, что философия, даже немецкая, далеко не вполне нас удовлетворяла; что мы чувствовали потребность большой жизненности в науке и во всем нашем внутреннем быте, и что все мы ощущали и сознавали необходимость прекращения разрыва интеллигенции с народом,- разрыва, вредного для обоих, равно их ослаблявшего и препятствовавшего самостоятельному развитию России. Усиливали влияние Хомякова на нас следующие обстоятельства: полнейшая простота и искренность во всех его словах и действиях, отсутствие в нем всякого самомнения и всякой гордости и снисхождение его к людям, доходившее до того, что он отрицал существование дураков, утверждавши, что в уме самого ограниченного человека есть уголок, в котором он умен и который нужно только отыскать. Еще помогало Хомякову в усилении его на нас влияния то, что он вовсе не был доктринером, безжизненным систематиком, требовавшим безусловного подчинения провозглашенным им догматам. Он охотно подвергал обсуждению самые коренные свои убеждения, вовсе не выдавал себя за непогрешимого или за проглотившего всю науку докторанта и любил вести споры по Сократовой методе ⁴³. Хотя Хомяков никогда не выдавал себя за либерала, но никогда не укорял кого-либо в либерализме. Он уважал и ценил его и сам был отменно либерален как в своих мнениях и действиях вообще, так и в отношениях к собеседникам и даже к противникам, старавшись им доказать несостоятельность их убеждений и не позволявши себе действовать ни на кого, хотя словом, насильственно⁴⁴. Он легко переносился на точку зрения своих противников; иногда даже нарочно защищал крайние мнения в противоположность другим крайним мнениям. Так, не раз случалось ему прикидываться даже скептиком в спорах с людьми формально суеверно-набожными; и напротив того, он выказывал себя чуть-чуть не формалистом или суеверною старухою в спорах с людьми отрицательного направления. Это заставляло некоторых, плохо его понимавших, говорить, что Хомяков любит только спорить и что у него нет твердых постоянных убеждений; кто же хорошо его знал, тот видел в этом только способ, вовсе непредосудительный, часто весьма удачный и Хомяковым особенно любимый, к уяснению и уничтожению заблуждений и к утверждению того, что он считал истиною. Хомяков был столько же устойчив в своих основных убеждениях, сколько расположен к изменению второстепенных мнений по требованию обстоятельств и согласно полученным сведениям. В этих последних мнениях он вовсе не коснел: он постоянно развивался и очень охотно принимал все, что наука и жизнь доставляли нового. Хотя он скончался на 57-м году своей жизни, однако, зная его, можно утвердительно сказать, что если бы он дожил и до глубокой старости, то он не пережил бы себя; в нем было так много внутренней жизненности и восприимчивости к внешнему миру, что застой был для него невозможен. <...>

   Вторым деятелем в нашем кружке был Иван Васильевич Киреевский. Он был очень умен и даровит; но самобытности и самостоятельности было в нем мало, и он легко увлекался то в ту, то в другую сторону. Он перебывал локистом, спинозистом, кантистом, шеллингистом, даже гегельянцем; он доходил в своем неверии даже до отрицания необходимости существования бога; а впоследствии он сделался не только православным, но даже приверженцем "добротолюбия". С Хомяковым у Киреевского были всегдашние нескончаемые споры: сперва Киреевский находил, что Хомяков чересчур церковен, что он недостаточно ценил европейскую цивилизацию и что он хотел нас нарядить в зипуны и обуть в лапти; впоследствии Киреевский упрекал Хомякова в излишнем рационализме и в недостатке чувства в делах веры ⁴⁵. Прения эти были чрезвычайно полезны, как для них самих, так и для нас, более или менее принимавших в них участие. Эти беседы продолжались далеко за полночь и часто прекращались только утром, когда уже рассветало. Они оба друг друга высоко ценили, глубоко уважали и горячо любили. Деятельность И. В. Киреевского по разработке с православной точки зрения, разных философских вопросов была весьма полезна и значительна. Его последние статьи, помещенные в "Русской беседе"⁴⁶, явили в нем высокого и глубокого русского мыслителя, равно чуждого как ограниченности и сухости рационалиста, так и мечтательности и туманности мистика.

   Другими собеседниками нашими были М. П. Погодин, С. П. Шевырев, П. В. Киреевский⁴⁷ и некоторые другие лица. Первые двое никогда вполне не разделяли мнения Хомякова, находивши, особенно в первые годы, что по духовным делам он слишком протестантствовал и что русскую историю он переделывал по-своему, находил в ней то, чего там не было, и влагал в нее свои измышления. Впрочем, впоследствии времени произошло некоторое сближение в мнениях Погодина и Шевырева с убеждениями так называемых славянофилов. П. В. Киреевский весь был предан изучению русского коренного быта, с любовью и жаром собирал русские народные песий, не щадил на это ни трудов, ни издержек и принимал деятельное участие в прениях только тогда, когда они касались любимых его предметов.

   Впоследствии вступили в наш кружок две замечательные личности - Константин Сергеевич Аксаков и Юрий Федорович Самарин⁴⁸. Оба они были очень умны и даровиты; и хотя они были чрезвычайно дружны, однако свойства их ума и дарований были совершенно различны. В первом преобладали чувство и воображение: он страстно любил русский народ, русскую историю и русский язык и делал в двух последних поразительные, светоносные открытия. Правда, часто он впадал в крайности, и мысли, самые верные в основе, становились в его устах парадоксами; но любовь, которою все у него одушевлялось, приобретала ему друзей и последователей и усиливала его влияние в обществе, и особенно на женщин. Ю. Ф. Самарин действовал совершенно иными орудиями: у него по преимуществу преобладали критика, логика и диалектика. Тружеником был он примерным: во всю жизнь он учился; никакие трудности и работы его не устрашали; своим железным терпением он все преодолевал. Он действовал сильно и в литературе, и в общественной, даже политической жизни; он приобретал много ценителей и почитателей, но мало приверженцев и друзей. Оба они глубоко уважали Хомякова, высоко ценили его деятельность и признавали себя постоянно и охотно его учениками. Они принимали в наших беседах самое живое участие и вскоре сделались в нашем кружке первостепенными деятелями. Не могу здесь не упомянуть об Иване Сергеевиче Аксакове⁴⁹, тогда только вышедшем в отставку, поселившемся в Москве и начинавшем с нами все более и более сближаться. Тогда он был чистым и ярым западником, и брат его Константин постоянно жаловался на его западничество. О нем я буду иметь случай говорить впоследствии и не один раз.

   Сообщая сведения об этом кружке, нельзя не упомянуть о людях, более или менее принимавших участие в наших беседах, хотя они вовсе не разделяли наших общих убеждений. Такими были - Чаадаев⁵⁰, Грановский^5I, Герцен, Н. Ф. Павлов⁵² и некоторые другие умные и замечательные люди. Чаадаев охотно бывал на наших вечерних собраниях; но он особенно любил, чтобы его посещали по понедельникам утром. Тут происходили горячие богословские и исторические споры; Чаадаев постоянно доказывал превосходство католичества над прочими вероисповеданиями и неминуемое и близкое его над ними торжество. Не менее настойчиво Чаадаев утверждал, что русская история пуста и бессмысленна и что единственный путь спасения для нас есть безусловное и полнейшее приобщение к европейской цивилизации. Легко себе вообразить, что такие мнения не оставались без сильных возражений со стороны Хомякова, и споры были столь же жаркие, сколько и продолжительные. С Герценом прения были более философские и политические. Начинались они всегда очень дружелюбно и спокойно, но часто кончались настоящими словесными дуэлями⁵³: борцы горячились и расставались с неприятными чувствами друг против друга. Грановский, Н. Ф. Павлов и другие усердно поддерживали Герцена. Эти препирательства ожесточали наших противников, и они позволяли себе против нас вообще и против Хомякова в особенности даже клеветы. А мы пользовались делаемыми нам возражениями для полнейшего развития наших мнений и вовсе не относились враждебно к нашим противникам. За недостатком доводов они осыпали нас насмешками и сильно сердились; а мы смиренно им замечали: Tu te fache, Jupiter, donc tu as tort {Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав (фр.).}. Это особенно их бесило.

   Нас всех, и в особенности Хомякова и К. Аксакова, прозвали "славянофилами"; но это прозвище вовсе не выражает сущности нашего направления. Правда, мы всегда были расположены к славянам, старались быть с ними в сношениях, изучали их историю и нынешнее их положение, помогали им, чем могли; но это вовсе не составляло главного, существенного отличия нашего кружка от противоположного кружка западников. Между нами и ими были разногласия несравненно более существенные. Они отводили религии местечко в жизни и понимании только малообразованного человека и допускали ее владычество в России только на время,- пока народ не просвещен и малограмотен; мы же на учении Христовом, хранящемся в нашей православной церкви, основывали весь наш быт, все наше любомудрие и убеждены были, что только на этом основании мы должны и можем развиваться, совершенствоваться и занять подобающее место в мировом ходе человечества. Они ожидали света только с Запада, превозносили все там существующее, старались подражать всему там установившемуся и забывали, что есть у нас свой ум, свои местные, временные, духовные и физические особенности и потребности. Мы вовсе не отвергали великих открытий и усовершенствований, сделанных на Западе,- считали необходимым узнавать все там выработанное, пользоваться от него весьма многим; но мы находили необходимым все пропускать через критику нашего собственного разума и развивать себя с помощью, а не посредством позаимствований от народов, опередивших нас на пути образования. Западники с ужасом и смехом слушали, когда мы говорили о действии народности в областях науки и искусства; они считали последние чем-то совершенно отвлеченным, не подлежащим в своих проявлениях изменению согласно с духом и способностями народа, с его временными и местными обстоятельствами и требовали деспотически от всех беспрекословного подчинения догматам, добытым или во Франции, или в Англии, или в Германии. Мы, конечно, никогда не отвергали ни единства, ни безусловности науки и искусства вообще (in idea); но мы говорили, что никогда и нигде они не проявлялись и не проявятся в единой безусловной форме; что везде они развиваются согласно местным и временным требованиям и свойствам народного духа и что нет догматов в общественной науке и нет непременных, повсеместных и всегдашних законов для творений искусства. Мы признавали первою, самою существенною нашей задачею - изучение самих себя в истории и в настоящем быте; и как мы находили себя и окружающих нас цивилизованных людей утратившими много свойств русского человека, то мы считали долгом изучать его преимущественно в допетровской его истории и в крестьянском быте. Мы вовсе не желали воскресить Древнюю Русь, не ставили на пьедестал крестьянина, не поклонялись ему и отнюдь не имели в виду себя и других в него преобразовать. Все это - клеветы, ни на чем не основанные. Но в этом первобытном русском человеке мы искали, что именно свойственно русскому человеку, в чем он нуждается и что следует в нем развивать. Вот почему мы так дорожили собиранием народных песен и сказок, узнаванием народных обычаев, поверий, пословиц и пр. Замечательно, что то, что мы тогда говорили и утверждали, что возбуждало негодование и насмешки западников, сделалось теперь мнением и воззрением почти всех и каждого. Кто теперь не за связь с славянами? Кто теперь не за изучение русской старины, обычного народного права и других особенностей нашего народного быта? Кто теперь не признает в них глубокого смысла и великого для нашей будущности значения? Кто теперь отвергнет действие народности в науке и искусстве? Конечно, есть еще пункты, и весьма важные, в которых так называемые славянофилы стоят особняком и весьма расходятся с так называемыми западниками; но прежняя борьба и прежний антагонизм между ними ослабли и остались более в воспоминании, чем в действительности. Кстати здесь мимоходом сказать, что нас всего более обвиняли в китаизме, т. е. во вражде к прогрессу и в упорной привязанности к старым обычаям и формам. Время в этом отношении нас, кажется, всего лучше оправдало. Мы стояли не за обветшалое, не за мертвящее, а за то, в чем сохранялась жизнь действительная. Мы восставали не против нововведений, успехов вообще, а против тех из них, которые ложно таковыми казались и которые у нас корня не имели и не могли иметь. Не мы ли были самыми усердными поборниками освобождения крестьян, и притом с наделением их в больших по возможности размерах землею? Не мы ли оказались самыми ревностными деятелями в земских учреждениях? Подняли, одушевили, двинули вперед Россию не доктрины французские, английские или немецкие, а те чувства и мысли, которые живут в русском православном человеке и которые теперь почти противоположны западноевропейским стремлениям и понятиям. Новейшие события и настроение Англии и даже Франции во время борьбы славян на Балканском полуострове⁵⁴ должны, кажется, отрезвить самых ярых западников. Настоящими прогрессистами и либералами были и теперь оказываемся - мы, а не те, которые этими эпитетами себя величали. А называть нас следовало не славянофилами, а в противоположность западникам скорее туземниками или самобытниками; но и эти клички не полно бы нас характеризовали. Мы себе никаких имен не давали, никаких характеристик не присваивали, а стремились быть только не обезьянами, не попугаями, а людьми, и притом людьми русскими. <...>

  

  

   Главы III и VIII печатаются с сокращениями по изд.: Кошелев А. И. Записки. Берлин, 1884.

  

   ¹ Нессельроде Карл Васильевич (1780-1862) - граф, министр иностранных дел в 1816-1855 гг., член Государственного совета.

   ² Кошелев Родион Александрович - по-видимому, двоюродный дядя А. И. Кошелева. В главе II своих "Записок" Кошелев писал: "После кончины моего отца попечителем надо мною, по просьбе моей матери, был дядя мой и друг моего отца Родион Александрович Кошелев, который жил в Петербурге и пользовался особенною дружбою Александра I" (указ. соч. С. 10).

   ³ Голицын Александр Николаевич (1773-1844) - министр духовных дел и просвещения в 1816-1824 гг. Известный мистик и масон. Герцен писал: "Вместе с министерством Голицына пали масонство, библейские общества, лютеранский пиетизм, которые <...> дошли до безграничной уродливости, до диких преследований, до судорожных плясок, до состояния кликуш и бог знает каких чудес" (Герцен А. И. Т. 4. С. 284).

   ⁴ Мартинизм - масонство.

   ⁵ Сперанский Михаил Михайлович (1772-1839) - государственный и политический деятель в царствование Александра I. В 1819-1821 был генерал-губернатором Сибири.

   ⁶ Кочубей Виктор Павлович (1768-1834) - князь, министр внутренних дел в 1802-1807 и 1819-1823 гг. С 1827 г. председатель Государственного совета и Комитета министров.

   ⁷ Лаваль Иван Степанович (?-1846) - граф, французский эмигрант, приехавший в Россию в начале Французской революции. При Александре I был членом Главного правления училищ. Позднее управляющий 3-й экспедицией особой канцелярии Министерства иностранных дел.

   ⁸ Крузенштерн Александр Иванович (1808-1888) - выпускник Лицея, сенатор, член Государственного совета. Сын адмирала И. Ф. Крузенштерна.

   ⁹ Одоевский Владимир Федорович (1803 или 1804-1869) - князь, писатель, музыкальный критик.

   ¹⁰ ...женился на О. С. Ланской...- Ланская (в замужестве Одоевская) Ольга Степановна (1797-1872).

   ¹¹ Веневитинов Дмитрий Владимирович (1805-1827) - поэт, литературный критик.

   ¹² Титов Владимир Павлович (1807-1891) - писатель. Принадлежал к литературному кружку Веневитинова, затем был посланником в Константинополе; "...человек честный, благородный, с разносторонним образованием, о котором остроумный поэт Тютчев говорил в шутку, что он создан был для того, чтобы составить инвентарь творения..." (Чичерин Б. Н. Воспоминания. М., 1929. Ч. II. С. 55).

   ¹³ ...и там продержан двое или трое суток.- При въезде в Петербург в ноябре 1826 г. Веневитинов был арестован. С этим арестом друзья и близкие поэта связывали его безвременную смерть (15 марта 1827 г.). Племянник Веневитинова писал: "Простудился ли Дмитрий Владимирович в том помещении, где был арестован, или подвергся какому-нибудь вредному влиянию,- об этом не сохранилось точных семейных преданий, которые ограничиваются указанием на гигиенические условия места заключения как на главную причину окончательного расстройства в здоровье моего дяди..." (Веневитинов М. А. К биографии поэта Д. В. Веневитинова // Русский архив, 1885, No 1. С. 122-123).

   ¹⁴ Лаваль (урожд. Козицкая) Александра Григорьевна (1772-1850) - жена И. С. Лаваля, хозяйка известного в Петербурге салона. У графини Лаваль был блестящий дом на Английской набережной, собрание картин, древностей и скульптур.

   ¹⁵ Карбонари - здесь: революционер.

   ¹⁶ Блудов Дмитрий Николаевич (1785-1864) - в 1832- 1838 гг. министр внутренних дел; в 1855-1864 гг. президент Петербургской Академии наук. Председатель Государственного совета (1862-1864) и Комитета министров (1861-1864). Автор "Донесения следственной комиссии" по делу декабристов.

   ¹⁷ ...но характером он был слаб и труслив.- В противоположность Кошелеву, В. А Соллогуб называл Блудова человеком "обширного ума и непреклонных убеждений" (Соллогуб В. А. Повести. Воспоминания. Л., 1988. С. 496). Наиболее проницательную характеристику Блудова оставил Герцен: "Блудов <...> принадлежал к числу государственных доктринеров, явившихся в конце александровского царствования. Это были люди умные, образованные, честные, состарившиеся и выслужившиеся "арзамасские гуси" <...> От них много надеялись, они ничего не сделали, как вообще доктринеры всех стран. Может быть, им и удалось бы оставить след более прочный при Александре, но Александр умер, и они остались при своем желании делать что-нибудь путное" (Герцен А. И. Т. 4. С. 304-305). Ср. также с рассказами Ф. Ф. Вигеля о Блудове. См.: Русские мемуары. 1800-1825. М., 1989.

   ¹⁸ Дашков Дмитрий Васильевич (1788-1839) - государственный деятель и дипломат; министр юстиции с 1829 г.

   ¹⁹ Булгаков Константин Яковлевич (1782-1835) - петербургский почт-директор.

   ²⁰ Карамзина Екатерина Андреевна (урожд. Колыванова; 1780-1851) - вдова Н. М. Карамзина. В. А. Соллогуб вспоминал: "Самой остроумной и ученой гостиной в Петербурге была, разумеется, гостиная г-жи Карамзиной <..>; здесь уже царствовал элемент чисто литературный, хотя и бывало также много людей светских. Все, что было известного и талантливого в столице, каждый вечер собиралось у Карамзиной; приемы отличались самой радушной простотой <...> Но, несмотря на это, приемы эти носили отпечаток самого тонкого вкуса, самой высокопробной добропорядочности" (Соллогуб В. А. Повести. Воспоминания. С. 440).

   ²¹ Экарте - азартная карточная игра.

   ²² Киреевский Иван Васильевич (1806-1856) - публицист, философ, литературный критик. Один из идеологов славянофильства.

   ²³ Вист - азартная карточная игра.

   ²⁴ Бенкендорф Александр Христофорович (1783-1844) - шеф жандармов и начальник III Отделения императорской канцелярии.

   ²⁵ Тургенев Александр Иванович (1784-1845) - историк, литератор, общественный деятель.

   ²⁶ Муханов Павел Александрович (1798-1871) - историк, собиратель и издатель материалов по отечественной истории. Член Государственного совета (1861), председатель археологической комиссии с 1869 г.

   ²⁷ Россети (Россет; в замужестве Смирнова) Александра Осиповна (1809-1882) - фрейлина, приятельница Пушкина. По свидетельству С. Т. Аксакова, Гоголь "был несколько неравнодушен к Смирновой, блестящий ум и живость которой были тогда еще очаровательны" (Аксаков С. Т. Собр. соч.: В 4 т. М., 1956. Т. 3. С. 282).

   ²⁸ Елагина Авдотья Петровна (1789-1877) - мать И. В. и П. В. Киреевских, хозяйка литературного салона в Москве.

   ²⁹ Дельвиг Антон Антонович (1798-1831) - поэт.

   ³⁰ ...как с издателем газеты.- Дельвиг издавал "Литературную газету" (1830-1831) и альманах "Северные цветы" (1825-1831). По доносу Ф. В. Булгарина, Дельвига несколько раз вызывал к себе Бенкендорф. Издание газеты под редакцией Дельвига было запрещено "по высочайшему повелению".

   ³¹ ...все творения Иоанна Златоуста и много из сочинений Василия Великого и Григория Богослова.- Иоанн Златоуст (ок. 350-407) - византийский церковный деятель, епископ Константинополя (с 398), автор проповедей, панегириков, псалмов. В Византии и на Руси считался идеалом проповедника и обличителя общественной несправедливости. Василий Великий (Василий Кесарийский; ок. 330-379) - церковный деятель, теолог, философ-платоник, епископ г. Кесарии в Малой Азии. Автор "Шестоднева", где изложены принципы христианской космологии. Григорий Богослов (Григорий Назианзин; ок. 330 - ок. 390) - греческий поэт и прозаик, церковный деятель и мыслитель; епископ г. Назианза в Малой Азии.

   ³² ...к министру внутренних дел.- В 1841-1851 гг. министром внутренних дел был Лев Алексеевич Перовский (1792-1856).

   ³³ Я препроводил к нему самый проект предложения...- Письмо Кошелева от 23 ноября 1847 г. начинается словами: "Утвердить на законном основании быт крестьян и дворовых людей и отношения к ним помещика,- было всегда живейшим моим желанием" (см.: Кошелев. Записки. Приложение первое, с. 3).

   ³⁴ В это же время я написал статью...- Статья Кошелева "Охота пуще неволи" была опубликована в "Земледельческой газете" в 1847 г. под заглавием: "Добрая воля спорее неволи".

   ³⁵ ...изданного 12 июня 1844 года...- Кошелев имеет в виду закон 1842 г. об "обязанных крестьянах"; по этому закону помещик получал право освобождать крестьян от крепостной зависимости, давал им земельный надел в наследственное пользование на условиях, определяемых добровольным соглашением. За пользование землей крестьяне обязаны были нести повинность в пользу владельца. Кошелев ошибочно называет дату законодательства.

   ³⁶ Заблоцкий-Десятовский Андрей Парфенович (1808-1881/1882) - государственный деятель, экономист, участник подготовки и проведения крестьянской реформы.

   ³⁷ Киселев Павел Дмитриевич (1788-1872) - граф, государственный деятель. В 1837-1856 гг. министр государственных имуществ. Провел реформу управления государственными крестьянами. Сторонник отмены крепостного права.

   ³³ Ревизские сказки - именные списки населения России XVIII - первой половины XIX в., составлявшиеся во время ревизий.

   ³⁹ ...на основании вышеупомянутого приглашения 1847 года...- Речь идет об ответе Л. А. Перовского на письмо Кошелева. Перовский писал: "Но если бы Вы, милостивый государь, с своей стороны, заключили с крестьянами своими условия для обращения их в обязанные, то это было бы вполне согласно с желаниями его величества и подало бы поощрительный пример для других владельцев" (Кошелев А. И. Записки. Приложение первое. С. 5).

   ⁴⁰ Закревский Арсений Андреевич (1783-1865) - дежурный генерал Главного штаба; в 1828-1831 гг. министр внутренних дел. В 1848-1859 гг. Московский генерал-губернатор. Отличался крайней реакционностью "...Москва,- вспоминал П. В. Анненков, - была отдана графу Закревскому в безграничное пользование, и там происходили оргии высылок, взяток и проч." (Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1960. С. 537).

   ⁴¹ ...составился кружок единодушный и единомысленный.- Речь идет о славянофильском кружке.

   ⁴² Шишков Александр Семенович (1754-1841) - писатель, государственный деятель, адмирал. Глава литературного общества "Беседа любителей русского слова". С 1813 г. президент Российской академии. В 1824-1828 гг. министр просвещения. Консерватор по политическим убеждениям, противник отмены крепостного права. Ориентировал русскую литературу на старославянский язык.

   ⁴³ ...по Сократовой методе.- Метод постижения истины, при котором с помощью наводящих вопросов извлекается скрытое в человеке знание.

   ⁴⁴ ...хотя словом, насильственно.- Ср. с характеристикой, данной Хомякову Герценом: "Ильей Муромцем, разившим всех, со стороны православия и славянизма, был Алексей Степанович Хомяков. <...> Ум сильный, подвижной, богатый средствами и неразборчивый на них, богатый памятью и быстрым соображением, он горячо и неутомимо проспорил всю свою жизнь. <...> Хомяков был действительно опасный противник; закалившийся старый бретер диалектики, он пользовался малейшим рассеянием, малейшей уступкой. <...> Хомяков знал очень хорошо свою силу и играл ею; забрасывал словами, запугивал ученостью, надо всем издевался, заставлял человека смеяться над собственными верованиями и убеждениями, оставляя его в сомнении, есть ли у него у самого что-нибудь заветное" (Герцен А. И. Т. 5. С. 156-157).

   ⁴⁵ ...упрекал Хомякова в излишнем рационализме и в недостатке чувства в делах веры. - Отчасти, косвенно, в статье "В ответ А. С. Хомякову" (1839), написанной в ответ на статью Хомякова "О старом и новом" (1839).

   ⁴⁶ ...помещенные в "Русской беседе"...- Кошелев имеет в виду статью Киреевского "О необходимости и возможности новых начал для философии" (Русская беседа, 1856, II, с подзаголовком: "Статья 1").

   ⁴⁷ Киреевский Петр Васильевич (1808-1856) - фольклорист, археограф, публицист; брат И. В. Киреевского.

   ⁴⁸ Самарин Юрий Федорович (1819-1876) - публицист, философ, историк, общественный деятель. Один из идеологов славянофильства. Участник подготовки крестьянской реформы, Б. Н. Чичерин писал: "...у Самарина, при всей силе его логики, не было умственного качества, свойственного самым обыкновенным людям, именно простого здравого смысла, который побуждает человека прямо и трезво смотреть на вещи, видеть различные их стороны и избегать односторонних увлечений. <...> Хомяков сочинял теории; Самарин же не высказал ни одной оригинальной мысли: он только развивал и доказывал чужие, проявляя свою силу особенно в изыскании слабых сторон противника". И далее: "...всякий внешний почет, всякие мелкие побуждения были ему противны: он весь был предан идее общего блага" (Чичерин Б. Н. Воспоминания. Ч. I. С. 245, 246, 248).

   ⁴⁹ Аксаков Иван Сергеевич (1823-1886) - публицист и общественный деятель. Один из идеологов славянофильства.

   ⁵⁰ Чаадаев Петр Яковлевич (1794-1856) - философ, публицист.

   ⁵¹ Грановский Тимофей Николаевич (1813-1855) - историк, общественный деятель, профессор всеобщей истории Московского университета с 1839 г.

   ⁵² Павлов Николай Филиппович (1803-1864) - писатель.

   ⁵³ ...кончались настоящими словесными дуэлями...- См. об этом подробнее: Герцен А. И. Былое и думы. Ч. IV. Гл. XXIX- XXX.

   ⁵⁴ ...во время борьбы славян на Балканском полуострове... - Кошелев отразил в своих записках недовольство русского общества политикой Англии и Австрии, опротестовавших условия Сан-Стефанского мира, который завершил русско-турецкую войну 1877-1878 гг. Россия не желала примириться с тем, что европейские державы умалили результаты освободительной войны. В 1878 г. для пересмотра условий Сан-Стефанского мира был созван по инициативе Англии и Австро-Венгрии конгресс, заставивший Россию сделать ряд уступок.