Козлов Петр Кузьмич - Монголия и Амдо и мертвый город Хара-хото

тихо, только откуда-то из темноты доносился лай монгольских собак и своеобразный свист кроншнепа, пролетевшего несколько раз над спящим биваком.

   Держась преимущественно северо-восточного направления, караван продолжал ежедневно покрывать от тридцати до пятидесяти вёрст и успешно оставлял за собою бесконечные песчаные барханы, лога и долины. Наконец, седьмого апреля, отдохнув в урочище Тембу, мы вступили в кормную равнину, орошаемую в летнее время водою ущелья Барун-хит, и вскоре увидели приветливый зелёный оазис. Дорога оживилась; по сторонам появились китайские и монгольские постройки оседлых жителей, всходы полей и берега ручьев отливали изумрудом; по лугам паслись стада баранов и табуны лошадей, - во всём чувствовалась близость культуры...

   Спускаясь с последней перед Дын-юань-ином высоты, мы встретились с европейцами - супругами Магнусен, следовавшими в Пинь-фань, для совета с лучшими врачами. Еще полчаса - и путешественники радостно приветствовали своих товарищей на складе, сумевших не только сохранить в образцовом виде всё экспедиционное имущество, но и с пользою провести время долгого одиночества: ответственный наблюдатель метеорологической станции гренадер Давыденков вполне оправдал доверие и прекрасно выполнил возложенное на него поручение, за что тут же был произведен мною в старшие унтер-офицеры.

  

  

   Итак, после долгого отсутствия из Алаша, после целого ряда невзгод и лишений экспедиция вновь прибыла в Дын-юань-ин и попрежнему удобно расположилась под гостеприимным кровом соотечественников.

   Дни побежали незаметно; я занялся снаряжением тяжелого каравана, предназначенного для прямого путешествия в Ургу, и легкого разъезда, который должен был докончить исследование развалин Хара-хото. Снова пошла переукладка и пересортировка естественно-исторических и других сборов, причём больше всего хлопот причинили, как всегда, спиртовые коллекции... Мои спутники приготовляли сухари, сушёное мясо, а также посуду - "ланхоны" - для перевозки воды - все необходимые принадлежности предстоящего трудного похода к Мертвому городу... Можно было сказать наперёд, что пустыня неприветливо примет нас и истомит своим сухим горячим дыханием усталых странников. Но перспективы тяжёлого труда в раскалённых песках никого не страшили. Сознание важности совершаемого святого дела науки и мысль о скором возвращении на родину придавали новые силы и энергию.

   Очень часто в ненастную погоду с утра и до поздних часов я просиживал над писанием деловых писем и составлением отчетов о содеянном... В виде маленького отдыха в таких случаях мне всегда служило занятие фотографией: ланьчжоуские снимки - портреты Цзун-ду, Нэ-тая, которые следовало выслать в Лань-чжоу-фу, и многочисленные виды, а также новые работы, как, например, оригинальное изображение барун-сунитской монголки в национальном костюме, удались прекрасно, и проявление этих пластинок доставляло одно только удовольствие.

   Лишь изредка, небольшими урывками удавалось мне, закончив текущие дела, вырваться на свободу и понаблюдать за постепенным развитием алашанской природы; сады были в цвету, сирень уже распустилась, и ласточки веселыми стайками показывались всё чаще и чаще. Южный ветер заметно повышал t°, тогда как северный нередко превращался в настоящую бурю и приносил обильные осадки; вместо прелестного синего неба даль окутывалась тогда каким-то грязно-жёлтым мрачным саваном, и ночной minimum сплошь и рядом доходил до ±0°.

   В горах весна началась заметно позднее; девятого апреля сирень всё ещё не распускалась, тогда как в оазисе она уже успела поблекнуть. По утрам ручьи покрывались тонкой плёнкой льда, исчезавшей только после полудня, а самые склоны хребта Ала-шаня, хотя и приобрели тёмную, зеленовато-фиолетовую окраску, но временами тоже белели свежим снегом.

   Препараторы не забывали своего дела и довольно много экскурсировали. Орнитологическая коллекция обогатилась интересными экземплярами: дрозда (Oreocichla varia [Turdus dauma aureus]), мухоловки и вальдшнепа, а в маммологическую - поступило два куку-ямана; аргали держатся в северной части гор Алаша и так легко не даются; мы слышали, что для охоты на этих красивых животных местные стрелки собираются обществом и в случае удачи дают возможность алаша-вану отвезти добычу в Пекин, китайским князьям, в виде наилучшего подарка.

   Ясные, тихие вечера я целиком проводил за астрономическими наблюдениями, проверяя определение географических координат и время. При этих занятиях нередко присутствовал мой приятель - весьма любознательный и просвещенный лама Далай-Цорчжи-гэгэн из монастыря Далай-Цорчжи сумэ, Барун-сунитов {Этот монастырь находится в пятнадцати больших переходах от Урги на юго-восток.}. Он очень интересовался астрономическими инструментами и любил рассматривать в трубу Луну и Юпитер. От Далай-Цорчжи я узнал много любопытных подробностей, касающихся жизни моих друзей - семьи Чжюн-вана и Шакдур-гуна, с которыми я познакомился в Урге, во время пребывания там далай-ламы, и воспользовавшись случаем передал им мой привет в сопровождении традиционных голубых хадаков. Из прочих алашанских знакомых я обменялся визитами лишь с симпатичными сыновьями покойного брата цин-вана - Сан-е. Молодые люди принимали меня в парадном помещении, обставленном очень уютно на китайский лад, угощали чаем, сластями и занимали приятным разговором, вспоминая великого Пржевальского, который до сих пор живёт в их воображении в образе русского богатыря. Сад при доме князей, как всегда, поражал своим художественным планом, количеством цветов и цветущих кустарников. Здесь росли яблони, груши, персики, грецкий орех, сирень, характерно вьющийся Salix и еще некоторые формы древесной и кустарниковой растительности.

   Гуляя в свободное от занятий время по городу, ставшему в отсутствии княжеского двора гораздо тише и спокойнее, я любил заходить в китайские магазины старинных вещей, где нередко находил любопытные образцы обихода, одежды и оригинального искусства. Лично для себя мы приобрели несколько так называемых нинсянских ковров, известных своею мягкостью, своеобразным сочетанием красок и красивым рисунком..

   В китайских магазинах вы можете очень часто наблюдать певчих птичек: жаворонков и соловьёв-красношеек (Calliope tcshebajewi), пением которых наслаждаются не только хозяева, но и посетители или прохожие. За красоту и за пение в особенности ценятся соловьи, которых китайцы держат по одному, по два и более. Днём каждую птичку держат на деревянной рамочке, подвешенной к крыше или к стене дома в тени. К этой рамке птичка прикреплена за низ шейки тесемкой в пол-аршина длиною; иногда птичка улетает с тесемкой, но китаец искусно излавливает ее, подставляя рамочку на протянутой руке. На ночь птичек помещают в большой просторный ящик, закрытый сверху решёткой; в нём имеются удобные приспособления для сиденья и установки кормушек. Китайцы чистят, холят и кормят своих любимцев, а по утрам и вечерам выходят с ними в поле, на гору или в сад и, поместив птичек "на открытый воздух", любуются ими по часу и более, не сводя с них глаз. Они очень любят, если зрители хвалят их птичек.

   В конце концов, Дын-юань-ин начал все-таки порядочно надоедать путешественникам; желание тронуться по направлению к пустыне росло с каждым днем. Закончив все приготовления по снаряжению каравана, мы теперь поджидали только капитана Напалкова, который письмом известил нас о том, что ввиду своего переутомления как в физическом, так и нравственном отношении, он торопится в Алаша и далее в Ургу...

   Тридцатого апреля мой старший помощник наконец соединился с экспедицией. Выслушав доклад топографа, я оставил на его попечение главные коллекции, а сам налегке в сопровождении нескольких сотрудников выступил к заветному Хара-хото.

   Четвертого мая мои верблюды, числом двадцать один, выстроились стройной вереницей и медленно, но упорно и неутомимо закачались по серо-жёлтой, песчано-каменистой дороге. Слева, на западе, насколько хватал глаз, простиралась холмистая пустыня, одетая золотисто-зелёным покровом прошлогодних трав, на севере еле намечались вершины Баин-ула, а на востоке островки деревьев, сплетаясь своими густыми вершинами, составляли свежие, яркие живописные группы... Хребет Алашань постепенно терялся из виду. Первый ночлег на берегу ручейка Курэтэ под сенью стройных ивовых деревьев казался путникам особенно отрадным после опротивевшего всем людного пыльного Дын-юань-ина. Здесь нас окружали одни лишь молчаливые песчаные холмы, по которым пугливо перебегали зайцы и песчанки; среди зарослей дэрэсуна паслись осторожные харасульты и скрывались дрофы да больдуруки, а на водопой слетались соловьи-красношейки, варакушки, белые или серые плиски и чекканы. На солнечном пригреве, в самых открытых незащищённых местах нежились серые тонкие змеи и чёрные узкодлинные мухи с белым пятном на лбу. Всё это население, часто довольно обильное, не мешало общему, окружавшему нас покою. Наоборот, оно только дополняло пустынный пейзаж, лаская глаз своими типичными формами.

   Южная часть Гоби, Алаша до долины Гойцзо, не имеет того удручающе-монотонного характера, каковой принято приписывать всем пустыням.

   Равнина, отличающаяся то песчано-глинистой, то солонцеватой или хрящеватой почвой, пересечена мягкими складками и образует местами широкие понижения {В роде котловины Шара-бурду.}, принимающие в себя боковые долины, - высохшие русла речек, усыпанные по дну дресвою из красного гранита, и украшенные по берегам стройными линиями ильмовых деревьев {Например, долины Сумын-гол и Улан-мотэн-гол.}, дэрэсуном, хармыком и другими травянистыми и полукустарниковыми растениями.

   Залегающие в поперечном западно-восточном направлении горные гряды: Баин-ула, Дурубульчжин, Хара-ула, хотя и безжизненны и бескормны, всё же вносят приятнее разнообразие в общую печальную картину.

   Абсолютная высота пустыни колеблется от 3 500 до 4 000 футов [1 070-1 220 м], причём наивысшие точки горных массивов поднимаются до 5 470 футов [1 666 м], а котловины с солончаковыми болотами опускаются до 2 700-3 000 футов [820-915 м].

   Особенной отрадой, особенным приветом веет в области южно-гобийских песков от мелких ручьёв и колодцев, встречающихся приблизительно через каждые десять-пятнадцать вёрст, а иногда и чаще, и видные издалека благодаря островкам яркой зелени. Собирая вокруг себя всё живое, вода дает возможность существовать и редким жителям - монголам и китайцам, ютящимся в глинобитных лачугах, юртах и палатках. Сидя иной раз в таком оазисе под тенью высоких тополей и слушая шелест густой листвы, невольно закрываешь глаза и уносишься мыслью далеко, в родные северные леса... А между тем, с приходом каравана всё кругом оживает. Туземки чаще обыкновенного приходят поить скот {Преимущественно верблюдов и баранов, бродящих целыми днями по скудным пастбищам.} и подолгу наблюдают за нами. Там и сям слышатся весёлые голоса, смех, а порою и сдержанный шопот.

   Вот подходит к биваку молоденькая, пятнадцатилетняя, здоровая, румяная девушка с удивительно высокой изящной талией. Она боязливо озирается на иностранцев, в особенности на экспедиционную собаку, стремящуюся к колодцу утолить жажду. Живые, быстрые чёрные глаза пустынницы горят любопытством. Она то устремляет искрящийся взгляд куда-то в даль, то снова и снова скользит испытующим взором по новым, неведомым ей предметам, по чуждым, странным европейским лицам... Дикарка напрасно ищет ответов на многие вопросы, заполняющие её сознание, ограниченное лишь узким кругозором...

   Не изменяя раз избранному северо-северо-западному направлению, караван то вступал на путь, знакомый нам ещё со времени Монголо-Камского путешествия, то плёлся по тропе, видевшей экспедицию год тому назад в её бодром стремлении к югу.

   От известного колодца Дурбун-мото путешественники пошли напрямик к кумирне Шарцзан-сумэ, оставив в стороне все прежние маршруты и следуя на пересечение песков Ямалык. Галечные высоты чередовались с песчаными низинами, где барханы, высотою иногда от тридцати до сорока футов [от 9 до 12 м], длинными зигзагами тянулись с севера на юг и с запада на восток, сплетаясь в причудливые, сложные построения.

   Монастырь Шарцзан-сумэ виден издалека, так как его свежие чисто-белые постройки блестят на солнце ярким пятном. Отшельники-буддисты избрали для своей обители очень укромный симпатичный уголок, среди горных складок, в прохладе, вблизи прекрасного колодца чистой пресной воды.

   Повернув по буддийскому обычаю большое хурдэ, стоявшее, у входа в монастырский двор, мы вошли в ворота и увидели все три храма, выстроенные в ряд, с двумя субурганами по флангам.

   Приятно проведя самое жаркое время дня в прохладе буддийского монастыря, мы снова выступили в томительный путь. Прилежащие к Шарцзан-сумэ с севера горы вздымались крутым валом и состояли из полуразрушенного, выветрелого розового гранита, прорезанного жилами глинистого сланца. Каменистый грунт особенно тяжело отзывался на мягких лапах верблюдов, причиняя им немало страданий и заставляя всех нас желать возможно скорейшего переснаряжения каравана.

   В обширной долине Шарцзан-ара, граничащей с севера темносиним массивом Арыкшан, у колодца Цзагин-худук раскинулась богатая ставка, известная всему Алаша, ламы Иши. Пользуясь дружеским расположением одинокого и весьма симпатичного азиатского креза, я именно у него и предполагал произвести смену усталых животных и проводников. Согласно нашим ожиданиям, Иши с величайшею готовностью откликнулся на нужды экспедиции и взялся доставить её в Ургу через Хара-хото. Приветливый лама принял путешественников в своей роскошной ковровой юрте очень любезно, угостил туземными кушаньями, деликатно осведомился, не нужно ли денег экспедиции и, наконец, выразил мне своё глубочайшее уважение, сказав, что гордится знакомством с русским географом... Беседуя, между прочим, о своем детище - гобийском Мёртвом городе, я узнал, что в десяти верстах к востоку от его стен имеется хороший колодец; по словам моего приятеля, в этих местах монголам не раз удавалось находить бронзовые, золочёные бурханы и другие ископаемые предметы, а поэтому Иши советовал мне обратить особенное внимание на восточные окрестности Хара-хото.

   Чем глубже экспедиция проникала в сердце пустыни, тем невыносимее становилась жара. В тени температура нередко поднималась уже до 34° и 37° С, а поверхность песка на солнцепеке накалялась и до 61,2° С. Особенно трудно дышалось в котловинах вблизи солончаковых болот, где всякая вентиляция почти отсутствовала и нагретый, как будто даже спёртый, воздух окончательно высушивал в организме последнюю влагу. Даже верблюды и те страдали и, широко открывая могучие пасти, ловили малейшее дуновение ветерка. Странно было наблюдать, как в этот зной некоторые существа, как, например, ящерицы, змеи, жуки и мухи, ни на одну минуту не прекращали своей деятельной жизни и, повидимому, чувствовали себя прекрасно...

   Люди же несколько приободрились только после заката солнца. Ночи в пустыне бывали действительно обаятельные. Свежий прозрачный воздух прохладной струей вливался в усталую грудь; ясное, глубокое небо сияло особенно близкими, особенно яркими звездами, и торжественная чуткая тишина ласкала душу... Сколько раз в пустыне Гоби приходили мне на память грустные и вместе с тем прекрасные строки моего любимого поэта М. Ю. Лермонтова:... "Ночь тиха; пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит. В небесах торжественно и чудно! Спит земля в сияньи голубом... Отчего же мне так больно и так трудно"...

   Во время длительных, тридцати и более-вёрстных переходов, истомлённые ненасытной жаждой, многие из нас находили единственное утешение в тщательном рассматривании горизонта с помощью бинокля.

   Среди беспредельного жёлтого моря каждый островок зелени вызывал у всех живейшую радость, хотя нередко неприветливые растения и даже кое-какие птички - жёлтые плиски, стрижи - окружали горько-соленые бассейны воды или болота - Шара-хулусун, - и тогда вместо отдыха нас ожидало разочарование... Зато как мы стали неприхотливы!

   Шестнадцатого мая, вступив в котловину Гойцзо и увидев обширные заросли тихо шелестевшего камыша, среди которого блестели полоски прозрачной родниковой воды, нам показалось, что лучше этого человек ничего не может желать. Жадно вдыхали путники особенный сочный и свежий запах влажной растительности, жадно ловили, приятные звуки птичьих голосов, долетавших из густых зарослей. Энергичнее других ликовала камышевка (Acrocephalus artmdinaceus orientalis), ни на минуту не прекращая своей оригинальной скрипучей песни. У окраины озерка, при урочище Зуслен, благодушествовала семья серых гусей и кое-какие утки. На берегу степенно разгуливали журавли (Anthropoides virgo) и резвились, гоняясь за мошками и быстро кивая головками, зуйки. Турпаны испуганно носились в воздухе, оглашая окрестность громким криком, а выше их молча и бесшумно парил камышевый лунь.

   Долина Гойцзо - самая низкая часть Монголии, отрадный уголок, как бы сдавленный со всех сторон надвигающимися на него песками, всегда наводит на размышление и заставляет задуматься о геологическом прошлом страны. Я лично полагаю, что как Гойцзо, так и продолжение этой котловины к западу - а именно низовье Эцзин-гола, озера Сого-нор и Гашун-нор, представляли из себя еще сравнительно недавно сплошную площадь воды - остаток древнего моря {"Котловина Гойцзо - это дно, бывшее всего дольше под водами Халхая",- замечает геолог экспедиции.}... В настоящее время под влиянием сильного зноя пустыни влага этого моря почти вся испарилась, оголив богатое ханхайскими отложениями дно и оставив лишь в непосредственной близости к источникам крохотные бассейны воды.

   Население в котловине Гойцзо несколько гуще, нежели в прочих частях Гоби. На каждом переходе мы встречали монгольские стойбища; верблюды, лошади, овцы и даже кое-какой рогатый скот выглядели недурно и кажется вполне довольствовались имеющейся зеленью тростника, тамариска, саксаула, дэрэсуна и редких ильмовых рощ, бог весть каким образом произраставших на отвратительной, бугристой, солончаковой, почве.

   Двадцать второго мая, следуя по песчаному плато Куку-илису, то поднимаясь на столовидные возвышения, то опускаясь на дно впадин, мы стали замечать следы древней культуры. По сторонам дороги попадались полуразвалившиеся башни, кое-где намечались осыпавшиеся от времени канавы, когда-то орошавшие хлебные поля. Мы приближались к Хара-хото. Вот и высокая башня Боро-цончжи, а вот на северо-западе сквозь пыльную дымку еле проглядывают и серые стены Мёртвого города...

   Утром 22 мая 1909 г., в день прихода экспедиции в Хара-хото, в четырех-пяти верстах восточнее развалин этого города, в долине с песчаными буграми препараторами был пойман очень интересный маленький тушканчик. Прекрасно сохранившийся в крепком спирту, этот "зверёк" при исследовании специалистами оказался новым родом Salpingotus Kozlovi gen. et spec. nov {Определён учёным-хранителем Зоологического музея Российской Академии наук Б. С. Виноградовым.} [карликовый тушканчик].

  

  

   Весь пустынный путь от Дын-юань-ина до Хара-хото - всего пятьсот пятьдесят вёрст, экспедиция осилила в девятнадцать дней, нигде не останавливаясь на днёвку и нигде не отдыхая.

   На этот раз наш бивак устроился не в центре исторических стен города, как прежде, а несколько ближе к его северо-западному углу, подле развалин большой фанзы. Во время нашего отсутствия никто моего детища не навещал: развалины были в том же положении, в каком мы их оставили {Необходимо упомянуть, что на стенах Хара-хото до сих пор лежит галька, которою, между прочим, в своё время отбивались осажденные харахотосцы.}. Нетронутыми оказались и те предметы, извлечённые нами из-под обломков и мусора, которые мы оставили, как лишние.

   Рассчитывая провести за раскопками около месяца, я возобновил приятельские отношения с торгоут-бэйлэ, по-прежнему жившим на Эцзин-голе в двадцати с лишком верстах от Хара-хото, заручился его содействием по найму рабочих-землекопов, а также подрядил торгоутов ежедневно доставлять нам с Эцзин-гола воду и баранов. Повышенная физическая деятельность, увеличение количества ртов в два-три раза требовали того и другого весьма много.

   Мёртвый город ожил: задвигались люди, застучали инструменты, по воздуху полетела пыль. Ежедневно в полдень к нам приходил караван из ослов с водой и продовольствием с долины Эцзин-гола и привозил нам новости. Порою проведывал нас кто-либо из чиновников торгоут-бэйлэского управления, чтобы в свою очередь знать, как поживают на развалинах русские.

   Хотелось и о себе дать знать что-нибудь близким и далёким друзьям и общественным учреждениям. Из Хара-хото я решил отправить последнюю большую почту с отчётом в Географическое общество и частными письмами в Ургу и Россию.

   Не только мои спутники, но и туземные рабочие вскоре прониклись интересом к раскопкам. Мы только и говорили, что о Хара-хото: вечером - о том, что найдено в течение истекшего дня, утром - что можем найти. Попрежнему мы просыпались с зарёй и в сравнительной прохладе вели свои работы; днём отдыхали, а то и пуще томились от изнурительного жара, так как в тени воздух нагревался до 37° с лишком, а земная поверхность накалялась солнцем свыше 60° С.

   Особенно страдал от духоты мой и без того слабый здоровьем фельдфебель Иванов, который после несчастного случая - тяжкого падения с верблюда - чувствовал себя всё время очень неважно и даже внушал серьёзные опасения за его жизнь. Пыль и песок, поднимаемые горячим ветром, положительно изнуряли всех.

   За всё почти месячное время пребывание наше на развалинах пустынного города прошёл только один раз сильный дождь, хорошо смочивший землю и встряхнувший застоявшийся воздух оглушительными ударами грома... Маленькие дожди перепадали изредка, им обыкновенно предшествовала северо-западная или юго-западная буря, приносившая вместе с несколькими каплями влаги жёлтые облака пыли, из-за которых темносиние дождевые тучи казались грязно-серого цвета. Приближение такого урагана всегда заметно издали по грозному облаку, несущемуся с далёкого горизонта и сокрушающему всё на своём пути. Сначала по пустыне пробегает вихрь, потом мощным порывом ветра срывается с земли верхний слой почвы и начинает кружиться в воздухе. Юрга пригибается к земле, её решётчатый остов хрустит, словно кости живого существа, а палатка, надувшаяся как парус, стремится улететь в пространство; обычно собравшиеся на биваке монголы издают неистовые вопли, теряющиеся в шуме бури, и вцепившись, что называется, руками и ногами в полотно своего жилища, стремятся спасти его от нападения бога-ветра... Это, конечно, удается далеко не всегда.

   После такого бурного состояния атмосферы дали быстро проясняются, t° несколько понижается и странники могут спокойно заняться уборкой своих помещений. Всюду пыль и песок; ни к чему нельзя притронуться, чтобы не запачкать потрескавшиеся от зноя руки. До того времени влажная от испарины одежда просыхает и покрывается твердой коркой соли и мелких частиц песка... Чувствуешь себя усталым и разбитым. Серая безжизненная окрестность усиливает неприятное тяжелое впечатление.

   Я всегда радовался при появлении на нашем биваке двух черноухих коршунов (Milvus melanotis), подбиравших отбросы. Эти птицы со всеми нами скоро освоились и смело усаживались в нашем близком соседстве, чуть не выпрашивая подачек. К этому приучили их мои спутники, бросавшие птицам в воздух куски мяса, которые коршуны искусно схватывали. Не любила птиц и постоянно ссорилась с ними наша экспедиционная собака "Лянга", - неизменная спутница и друг каравана почти всего нашего путешествия. Эти живые существа - птицы и собака - только и оживляли, только и развлекали наше монотонное житьё в Хара-хото, в особенности в течение первой недели, когда результат раскопок был только непосредственно при большой затрате физического труда.

   Самые раскопки производились по заранее составленному плану: монгольская партия рабочих под присмотром моего спутника-бурята систематически исследовала развалины фанз на протяжении немногих улиц Хара-хото, а иногда пыталась рыть глубокие колодцы в указанных мною местах, русская же партия, помимо раскопок внутри города, производила изыскания и вне харахотоских стен, в близком и далёком расстояниях.

   Как прежде, так и теперь попадались предметы домашнего обихода, предметы скромной роскоши, культа, а также письмена, бумаги, металлические и бумажные денежные знаки и пр. {Во время раскопок харахотоских развалин мы добыли очень интересную ночную ящерицу (Teratoscincus), степного удава (Eryx kozlovi) и летучую мышь (Plecotus sp.).}. Ассигнации мы нашли в развалинах торгового помещения.

   Идёшь, бывало, медленно по тихим вымершим улицам и смотришь в землю, покрытую мелкой галькой точно узорчатым полом. В глазах пестрит и всё сливается в одну серую массу; поднимешь глаза вверх, окинешь взглядом окрестность и вновь идешь, медленно переставляя ноги; вот блеснул интересный черепок, вот бусынка, вот монета, а там дальше - что-то зелёное, какой-то нефритовый предмет... Осторожно откапываешь руками находку и долго любуешься её оригинальными гранями и странной незнакомой формой... Всякая новая вещица, появившаяся на свет из песчаных недр, вызывает в человеке необыкновенную радость и возбуждает у прочих спутников желание вести раскопки особенно интенсивно.

   В этот же период, между прочим, мы натолкнулись на интересное потайное молитвенное помещение, устроенное на северной стене крепости, над третьей с запада фланкирующей башней. По удалении обвалившегося потолка и другого обломочного материала представилась следующая картина: против входа в храмик - полуразвалившийся престол, основания бурханов; на уцелевшей нижней части стенки виднеются фрески с изображением святых и двуголового зелёного попугая {Это молитвенное помещение, по заключению академика С. Ф. Ольденбурга, "по всей вероятности, представляет собою заделанную часть храма - чайтьи. Судя по фотографии, у стены стояли три статуи: или будда с двумя бодисатвами или учениками, или же три фигуры бодисатв".}.

   Однообразные, скромные находки стали, наконец, наскучивать нам; энергия ослабевала. Между тем, рекогносцировки для нахождения и сосредоточивания новых раскопок производились, результатом чего и был поставлен на очередь субурган, расположенный вне крепости и отстоящий от западной стены её в четверти версты, на правом берегу сухого русла.

   Вот этот-то "знаменитый" субурган и поглотил затем всё наше внимание и время. Он подарил экспедиции большое собрание, целую библиотеку книг, свитков, рукописей, множество, до трехсот, образцов буддийской иконописи, исполненной на холсте, на тонкой шелковой материи и на бумаге. Среди массы книг и образцов живописи, лежавших в субургане в беспорядке, попадались очень интересные металлические и деревянные, высокой и низкой культуры, статуи, клише, модели субурганов и многое другое. Особенно великолепен образ-гобелен, как образчик превосходного ткацкого искусства. Ценность находок ещё более увеличивается, благодаря редкой сохранности их в крайне сухом климате. Действительно, большинство книг и рукописей, равно и иконопись, поражают своею свежестью, после того как они пролежали в земле несколько веков. Хорошо сохранились не только листы книг, но и бумажные или шелковые, преимущественно синего цвета, обложки.

   Сколько интереса и своеобразной радости вызывалось при взгляде на тот или другой образ, только что извлечённый из субургана, на ту или иную книгу или на отдельную из найденных статуэток, в особенности бронзовых или золочёных... Таких счастливых минут я никогда не забуду, как не забуду в отдельности сильного впечатления, произведенного на меня и на моих спутников двумя образами китайского письма на сетчатой материи.

   Когда мы раскрыли эти образа, перед нами предстали дивные изображения сидящих фигур, утопавших в нежно-голубом и нежно-розовом сиянии. От буддийских святынь веяло чем-то живым, выразительным, целым; мы долго не могли оторваться от созерцания их - так неподражаемо хороши они были... Но стоило только поднять одну из сторон того или другого полотна, как большая часть краски тотчас отделилась, а вместе с нею, как легкий призрак, исчезло все обаяние и от прежней красоты осталось лишь слабое воспоминание...

   Вместе со всем отмеченным богатством в субургане было похоронено, вероятно, духовное лицо, костяк которого покоился в сидячем положении несколько выше пьедестала у северной стены надгробия. Череп от этого скелета был приобщён к нашим коллекциям {См. Ф. Волков "Человеческие кости из субургана в Хара-хото". С тремя рисунками в тексте. Из второго тома "Материалов по этнографии России", 1914.}...

   Всё богатство, собранное в знаменитом субургане: книги, образа, статуи и другие предметы, повторяю, лежало в крайнем беспорядке. Еще в нижней части хранилища намечалась некоторая система: часть глиняных статуй была размещена на одной высоте лицами внутрь, наподобие лам, отправляющих богослужение перед большими рукописными листами письма си-ся, сотнями наложенными один на другой.

   Чем выше, тем хаотичнее группировалось богатство субургана; книги лежали кипами и в одиночку, плотно прижатые друг к другу или к образам, свернутым в отдельности на деревянных валиках. И книги, и образа были сложены в самых разнообразных положениях, как равно и статуи, заключённые между ними. Только в основании субургана было отмечено несколько книг, тщательно завёрнутых в шелковые ткани.

   Там же преимущественно хранились и бронзовые статуэтки, и клише, и ксилографические доски, и модели субурганов.

   Вообще говоря, "знаменитый" субурган дал почти всё, в особенности в отделе книг и образов, чем обогатилась экспедиция, и положительно всё, что послужило основанием академику С. Ф. Ольденбургу для его труда "Материалы по буддийской иконографии Хара-хото". Еще не приведен в известность полностью перечень книг, рукописей и образов, однако без преувеличения можно сказать, что книг, свитков и отдельных рукописей - свыше двух тысяч томов или экземпляров; что же касается икон, то количество последних доходит, как указано выше, до трёхсот номеров.

   Самый субурган поднимался над поверхностью земли до четырёх-пяти сажен [8-10 м] и состоял из пьедестала, уступной середины и конического, полуразрушенного временем или любопытством человека, верха. В основании центра пьедестала был вертикально укреплён деревянный шест без какого бы то ни было украшения на вершине.

   Отдавая все свои силы и время на подробное исследование столицы тангутского царства, я не переставал интересоваться ближайшими окрестностями Мёртвого города, где по слухам были еще развалины "Боро-хото" (см. схем. чертеж к стр. 74). С этой целью мой спутник Гамбо Бадмажапов с двумя монголами совершил поездку на северо-восток {Держась очертания жолоба - прежнего, засыпанного песком русла или вернее одного из рукавов Эцзин-гола.} и привёз кое-какие дополнительные данные о жизни туземцев в пустыне Гоби. Оказывается, что в те отдалённые времена, когда Хара-хото, вытянувшись широким приветливым оазисом вдоль берегов Эцзин-гола протекавшего еще дальше на северо-восток, жил полной жизнью, не менее его процветало и селение Боро-хото, расположенное на левом берегу старого русла Эцзин-гола, в двадцативёрстном расстоянии к северо-востоку от Хара-хото.

   Пользуясь случаем всякой встречи с туземцами, мы постоянно вели с ними беседы о Хара-хото, о том, конечно, не был ли кто-нибудь на развалинах раньше нашего посещения Мёртвого города, или не нашёл ли кто что-либо очень интересное и т. д. По этому поводу мне приходилось слышать массу всевозможных рассказов, но более существенных мало и они заключаются в следующем:

   Прежде всего, невежественные, суеверные эцзинголские торгоуты из боязни харахотоских духов и их навождений стараются никогда туда не заглядывать, в особенности в одиночку или тем более с целью производить какие бы то ни было раскопки. "Правда, говорили торгоуты, среди нас бывали смельчаки, которые собирались компанией, рыли землю в Хара-хото и кое-что находили... Попадались бронзово-золочёные статуэтки, слитки серебра и немногое другое. Но вот однажды - порядочно лет тому назад, одна смелая и счастливая старуха нашла там три нитки крупных жемчугов. Подробности этого интересного события таковы.

   "В компании с своими сыновьями старуха искала без вести пропавших лошадей; ее застигла буря, спасаясь от которой торгоуты неожиданно для себя натолкнулись на стены Хара-хото и под защитой их провели холодную ночь. Наутро стихло, но прежде, чем отправиться восвояси - на Эцзин-гол, торгоуты захотели побродить по вымершему городу. Таким образом, следуя среди развалин, старуха увидела открыто лежащие и ярко блестевшие серебристые бусы {После сильной бури вообще, когда земная поверхность значительно видоизменяется - то оголяется от песков, то засыпается ими, - всего интереснее и плодотворнее исследовать развалины, как было случайно и со старухой, нашедшей жемчуга.}. Полюбовавшись ими, она повесила украшение себе на шею.

   По приезде на Эцзин-гол все торгоуты были тотчас осведомлены о случившемся и все приходили поглядеть на интересную находку. Один из торгоутов сумел даже распознать настоящую ценность бус и предупредил счастливицу, чтобы она зря с ними не расставалась.

   Тем временем к торгоутам прибыл обычный китайский караван с массою разных товаров. Торгоуты не замедлили рассказать китайцам о таком происшествии - о находке старухою жемчугов. Вначале для видимости алчные торгаши браковали бусы, но торгоутка стояла на своём... В конце-концов, китайцы заплатили за жемчуга содержимым всего своего каравана.

   Советник-торгоут был щедро награждён старухой, которая на радости не преминула наделить каждого из своих собратьев тем или иным предметом из вырученного за драгоценную находку"...

   ...Собрав материал "знаменитого" субургана, который несомненно прольёт новый свет не только на историческое прошлое тангутской столицы и ее обитателей, но и на многое другое, и тщательно обследовав все улицы и здания Хара-хото, мы начали собираться в дорогу. Наш караван вырос до больших размеров и внушал опасение за целость д_о_с_т_а_в_к_и е_г_о н_а р_о_д_и_н_у.

   Осенью 1909 года все научные труды Монголо-Сычуанской экспедиции, все ее коллекции в виде большого транспорта были благополучно доставлены в С. Петербург, в собственное, только что отстроенное помещение Географического общества, которое в начале следующего 1910 года и выставило весь научный материал экспедиции для обозрения публики {"Отчёт императорского русского Географического общества за 1910 год", стр. 54, 56, 57, 58 с четырьмя таблицами рисунков.}.

   Вскоре затем коллекции Хара-хото поступили большей своей частью в Этнографический отдел Русского музея, а меньшей - книги, свитки, рукописи - в Азиатский музей Российской Академии наук.

   Между прочим, о памятниках монгольской письменности из Хара-хото В. Л. Котвич говорит следующее:

   "После разгрома, учиненного Чингис-ханом в 1226-1227 гг., тангуты или си-ся вошли в состав образованной монголами державы. Несмотря на этот разгром, национальная культурная жизнь страны не угасла, о чём свидетельствует обширная тангутская литература с её своеобразной письменностью, но к влияниям, которым тангуты до тех пор подвергались (преимущественно со стороны Китая и Тибета), прибавилось еще новое - монгольское. Это последнее влияние не ограничивалось пределами политических взаимоотношений, и об его характере можно до некоторой степени судить по тем монгольским документам, которые были найдены в Хара-хото Монголо-Сычуанской экспедицией под руководством П. К. Козлова.

   "Документы эти не имеют точных дат, но палеографические их особенности и тот факт, что они были найдены вместе с ассигнациями, выпускавшимися монголами в Китае, дают основание отнести указанные памятники ко времени мирового господства монголов, т. е. до 1368 г. Таким образом, благодаря находке П. К. Козлова, мы получили важное приращение к очень немногочисленным подлинным памятникам монгольской письменности этого времени. До сих пор подобные памятники были нам известны (по своему происхождению или месту нахождения) из Золотой Орды, Персии, Восточного Туркестана, Сибири, Собственно Китая и Северной Монголии; имелись монеты, чеканившиеся с монгольскими легендами в Золотой Орде, Персии и Грузии. Теперь к этому перечню нужно прибавить и новый район - страну тангутов.

   "Общее число найденных в Хара-хото монгольских документов исчерпывается 17 номерами; среди них мы имеем около десятка небольших фрагментов, одну маленькую рукописную книжку в 34 листа (14X5,7 см), остальные - документы в 10-12 строк. При незначительности по объёму этой коллекции она оказалась довольно разнообразной по своему содержанию.

   "Упомянутая книжка служила пособием для гаданий, особенно при определении счастливых и несчастных дней; составлена по китайским образцам, употребляющимся в Китае и доныне. Владелец этой книжки, повидимому, обладал знанием китайского языка, так как в ней повсюду встречаются китайские слова, переданные китайскими иероглифами или монгольскими буквами, а в конце даже помещены целые рецепты на китайском языке для приготовления лекарств от болезней, которыми страдают лошади. Для монгола-скотовода эти рецепты, повидимому, представляли особый интерес и потому были записаны в гадательную книжку, находившуюся в постоянном употреблении, как об этом говорит ее изношенный вид.

   "Один фрагмент в 14 строк носит дидактический характер и, насколько можно заключить по разобраной части, представляет собою отрывок из поучений Чингис-хана. Подобные поучения сохранились у монгольских племен в различающихся между собою редакциях и доныне; судя по этому документу, они были записаны монголами рано и могли наряду с устными преданиями послужить известному персидскому историку начала XIV века Рашид-эддину источником для тех чингисовских наставлений, которые помещены в его труде о монголах. На фрагменте, повидимому, имелось и имя Чингис-хана, но это место текста, к сожалению, повреждено и сохранилась только верхняя часть слова "Чин", вынесенная на надлежащую высоту над вертикальными строками текста, согласно требованиям официального этикета, заимствованного у китайцев. Зато полностью сохранилось имя известного сподвижника Чингисхана, Богорчу (у Рашид-эддина Бурджи-ноян), к которому, видимо, и обращена сохранившаяся часть поучения. В ней мы имеем обычную в монгольских поэтических произведениях аллитерацию, и потому данная редакция уже представляет собою эпическую обработку слов Чингисхана. Соответствующей части в других известных редакциях поучений не имеется.

   "На оборотной стороне того же фрагмента имеется пять строк печатного текста (15-я страница главы III) юридического содержания, по-видимому, положения о функциях какого-то учреждения, с китайской терминологией.

   "Большая часть документов - деловая переписка: письма с поднесением подарков, жалоба по случаю похищения лошади, два долговых акта о получении взаймы пшеницы с именами, печатями ("знаменами") должников, поручителя и свидетелей; оба последних документа написаны по одной трафаретной форме, которая принята в уйгурских долговых расписках, найденных в Восточном Туркестане, и, очевидно, была заимствована монголами вместе с письмом у уйгуров (⁷⁷). Помимо чисто бытовых подробностей, эти документы дают нам некоторое количество имён, из коих часть, вероятно, принадлежала тангутам. Так как тангутская письменность остается всё ещё не разобранной, а китайские исторические сочинения и памятники передают собственные названия в очень искажённой форме, то монгольское изображение может бросить свет на характер тангутского языка и во всяком случае дать эти имена, несмотря на все несовершенства монгольского алфавита, в наиболее близкой к действительной форме. Приводим некоторые из этих имён (с возможными вариантами в чтении): Чонсоно (Цонсоно), Саса (Каса), Иси намбу (Иши намбо), Намбу (Амбо), Сут ши (Кут ши), Чан сунан (Цан кунан), Су сарамбат (Соо сарамба), Син кули; возможно, что не все эти имена принадлежали тангутам.

   "Найденные в Хара-хото монгольские документы написаны так называемым уйгурским письмом, причем в них имеются те же особенности, которые присущи памятникам того же, примерно, времени, дошедшим до нас от уйгуров. Это лишний раз указывает на то, что монголы, усваивая себе уйгурский алфавит, первоначально не внесли в него никаких изменений и те отличия, которые представляет современное монгольское письмо, явились в более позднюю эпоху.

   "Особенно, однако, любопытно было встретить среди харахотоских документов два небольших фрагмента печатных (ксилографических) изданий. До недавнего времени нам не было известно монгольских ксилографов ранее половины XVII в. Только в 1907 г. Г. Маннергейм нашел где-то в В. Туркестане небольшой монгольский ксилограф буддийского содержания, писанный тибетским квадратным письмом и относящийся к эпохе мирового господства монголов. Теперь мы получили от той же эпохи образцы монгольских ксилографов уйгурского письма. Ими особенно наглядно устанавливается общность монгольского и уйгурского алфавитов; отметим наличие старого начертания м с прерывающейся вертикальной чертой.

   "Таким образом, харахотские памятники представляют интерес не только по содержанию, но и по форме".

   "Среди многих замечательных находок П. К. Козлова в Хара-хото,- любезно сообщает автору этого труда академик Сергей Федорович Ольденбург, - видное место занимает отрывок персидского текста знаменитой книги "Семи мудрецов Китаб-и-Синдбад". Книга эта, известная на Востоке и на Западе, ведёт своё начало из Индии и была чрезвычайно популярна у арабов и у персов, многие из поэтов которых обработали эту тему. Мы знаем о том, что сочинение это распространилось в турецком и монгольском мире, но, особенно по отношению к последнему, не имели прямых указаний на пути распространения в этой среде "Семи мудрецов". Теперь мы видим, что среди тангутов жили персы, которые занесли сюда персидскую версию нашей книги; далее она, очевидно, перешла к монголам. Возможно, что со временем мы найдём её отзвуки и в Тибете, и тогда почти замкнётся круг странствований этих повестей по азиатскому миру. После находки П. К. Козлова мы с гораздо большей уверенностью будем говорить о возможных путях странствований так называемых бродячих сказок и повестей и о значении в этих переходах от народа к народу литературных обработок, а не только народных пересказов".

   Академик С. Ф. Ольденбург говорит {С. Ф. Ольденбург. "Материалы по буддийской иконографии Хара-хото" (Образа тибетского письма). С 6 таблицами и 25 рисунками в тексте. Из второго тома "Материалы по этнографии России".}: "Выдающееся значение для буддийской иконографии собрания буддийских икон и статуэток, добытого полковником П. К. Козловым при раскопках Хара-хото в 1908 и 1909 годах, побудило меня, не откладывая дела до подробного и тщательного изучения этого замечательного собрания, теперь же принять предложение управления Этнографического отдела Русского музея и дать предварительно описание ценнейшей находки нашего известного исследователя Средней Азии и Тибета.

   Такое предварительное описание, в котором, насколько это пока было возможно, представлены классификация иконографического материала и описание отдельных изображений, даст, мы надеемся, специалистам возможность, особенно при помощи прилагаемых снимков, ввести новый, богатый материал в научный обиход и откроет нам новую страницу в истории буддийского искусства".