Козлов Петр Кузьмич - Монголия и Амдо и мертвый город Хара-хото

Институтом археологической технологии {При Государственной академии ист. мат. культ.}.

   В результате этих работ выявлены яркие краски тканей, например, описанного выше ковра с рисунками зверей. (См. красочные рисунки в работе "Восстановление первоначальных красок из Ноин-ула", 1937.)

   Находки из Хара-хото и ноинулинских курганов хранятся в Государственном эрмитаже, и наиболее показательные объекты доступны для всеобщего обозрения.

   Кроме того, некоторые предметы посылались на международные выставки китайского искусства: в Берлин в 1929 г., в Лондон в 1935 г. и в Москву в 1940 г.

   Следует отметить также, что некоторые предметы из находок Козлова были представлены на выставке в Эрмитаже, организованной к Иранскому конгрессу в 1935 г.

   Научная ценность находок П. К. Козлова увеличивается еще и тем, что памятников истории в Центральной Азии открыто очень мало. С археологическими находками П. К. Козлова могут быть сопоставлены лишь орхонские открытия Ядринцева {Ядринцев Н. М., Отчёт и дневник путешествий по Орхону и в южный Ханкай в 1891 г. Сб. трудов Орхонской экспедиции.} в Монголии и открытые А. Стейном {Stein А. Ruins of Desert Cathay 1912. L. и Pelliot Р. Les grottes de Toeun-houang 1914-1922. P.} пещеры Дунь-хуана, близкие по времени к Хара-хото, и древности Лоу-Лана {Ancient Chinese figured Silks excavated dy Sir Aurel Stein at ruined sites of Central Asia.

   Drawn and deseribed by F. H. Andreus. The Burlington Magazine, July - September, 1920.} в Восточном Туркестане, аналогичные ноинулинским.

   Обработка огромного археологического материала, доставленного П. К. Козловым, еще далеко не закончена. В частности, только что начато изучение большой библиотеки, вывезенной из Хара-хото.

   Нет сомнения в том, что в недалеком будущем в результате обработки этого материала будет сделан целый ряд научных открытий в области истории, языка и искусства древних народов Центральной Азии.

  

  

   Бернштам А. Н. Изображение быка иа бляхах из Ноин-улинских курганов, "Проблемы истории докапиталистич. обществ", No 5-6, 1935.

   Бернштам А. Н. К вопросу о социальном строе восточных гуннов, "Проблемы истории докапиталистич. обществ", No 9-10, 1935.

   Бернштам А. Н. Гуннский могильник Ноин-ула и его историко-археологическое значение. Изв. Акад. наук СССР, Отд. общ. наук No 4, 1937.

   Козлов П. К. Краткий отчёт о Монголо-Тибетской экспедиции Гос. Русск. геогр. об-за 1923-1926 гг.

   Ольденбург С. Ф., акад. (Материалы по буддийской иконографии Хара-хото (образцы тибетского письма). "Материалы по этнографии России", т. II, 1914 г.

   Трезер К. В. Находки из раскопок в Монголии 1924-1925 гг. (Сообщ. Гос. Акад. ист. мат. культ., No 9-10, 1931.

   Trever С. Excavations in Northern Mongolia, Ленинград, 1932.

   Tpeвер К. В. Памятники греко-бактрийского искусства, 1940.

  

  

   Библиографический вестник 1932 г., вып. 1, и 1933 г., вып. 2-4. Восстановление первоначальных красок ковра из Ноин-Ула. Акад. наук и Гос. Эрмитаж, 1937. Из находок П. К. Козлова в Хара-хото 1909 г.

   Краткие отчёты экспедиций по исследованию Северной Монголии в связи с Монголо-Тибетской экспедицией П. К. Козлоза 1925 г.

   Технологическое изучение тканей курганных погребений Ноин-Ула (Изв. Гос. Акад. истории матер. культуры, т. XI, вып. 7-9, 1932).

  

  

  

  

   Путешественнику оседлая жизнь, что вольной птице клетка. Лишь только пройдут первые порывы радости по возвращении на родину, как опять обстановка цивилизованной жизни со всей своей обыденностью становится тяжелой... Таинственный голос дали будит душу: властно зовет ее снова к себе. Воображение рисует картины прошлого, живо проносящиеся непрерывною чередою... Сколько раз я был действительно счастлив, стоя лицом к лицу с дикой, грандиозной природой Азии; сколько раз поднимался на крайнюю абсолютную и относительную высоту; сколько раз душою и сердцем чувствовал обаяние красот величественных горных хребтов. Не перечесть счастливых минут, не запомнить прелестных уголков, где приходилось жить среди диких скал и лесов, среди шума и гула ручьев и водопадов, производящих в горах волшебную гармонию; и не в силах удержаться, чтобы еще раз не посмотреть на этот храм природы, полный живых чарующих звуков, полный лазоревого блеска днем и бесконечного разнообразия звездных миров ночью. Со времен глубокой древности торжественное величие природы подчиняло себе внимание человека...

   Этого маленького признания достаточно, чтобы понять мою радость, мое восхищение по поводу новой Монголо-Сычуанской (²) экспедиции, вверенной мне Русским Географическим обществом осенью 1907 г.

   Основные средства на эту экспедицию - тридцать тысяч рублей - были отпущены из сумм государственного казначейства. Кроме того, почти все участники экспедиции в большей или меньшей степени были удовлетворены содержанием за время командировки по месту службы.

   Задача двухлетней Монголо-Сычуанской экспедиции состояла, во-первых, в попутном исследовании Средней и Южной Монголии, во-вторых, в дополнительном изучении Кукунорской области, с озером Куку-нором включительно, и, в-третьих, в достижении Северо-западной Сычуани и сборах естественно-исторических коллекций этой интересной страны.

   В состав экспедиции вошли, кроме меня - руководителя, в качестве моих ближайших сотрудников: геолог Московского университета Александр Александрович Чернов, топограф Петр Яковлевич Напалков и собиратель растений и насекомых Сергей Сильверстович Четыркин.

   Во главе конвоя, численностью в десять человек, попрежнему стоял мой неизменный спутник - гренадер Гавриил Иванов. Из прежних же спутников-забайкальцев в роли охотников и препараторов были: заслуженные казаки-урядники - Пантелей Телешов, Арья Мадаев; в роли же новичков-спутников, из гренадер - Влас Демиденко, Мартын Давыденков (впоследствии наблюдатель на метеорологической станции в Алаша) и Матвей Санакоев; из забайкальских казаков - Ефим Полютов (переводчик китайского языка), Буянта Мадаев, Гамбожап Бадмажапов (сопровождавший меня в поездке к далай-ламе в Ургу в 1905 г.) и Бабасан Содбоев. Персонал экспедиции, следовательно, состоял из четырнадцати человек.

   Китайские паспорта на трёх членов экспедиции были получены от Пекинского правительства через посредство Российской дипломатической миссии при богдохане.

   Много пришлось похлопотать со всякого рода снаряжением и в Петербурге, и в Москве, и на границе, кладя в основу уроки незабвенного учителя Н. М. Пржевальского и внося свои личные дополнения. В общем, и на этот раз мы были снаряжены во всех отношениях почти так же обстоятельно, как и в предыдущую тибетскую экспедицию {См. "Монголию и Кам", ОГИЗ, Государственное издательство географической литературы, Москва, 1947 (³).}. Выражение "почти" исключает экстраординарные подарки, которыми мы теперь не располагали, но которые служили украшением внешней стороны моего предыдущего путешествия в Тибет.

   В тайнике души я лелеял заветные мысли найти в пустыне Монголии развалины города, на Куку-норе - обитаемый остров, в Сычуани - богатейшую флору и фауну... Роскошная природа Сычуани, ее бамбуковые заросли, оригинальные медведи, обезьяны, а главное - чудные лофофоры (Lophophorus lhuysi),- лофофоры, о которых до последних дней восторженно мечтал Н. М. Пржевальский, - манили к себе, не переставая...

   Восемнадцатого октября {}В этой книге все числа отмечены по старому стилю. я распрощался с Петербургом. На Николаевском вокзале (⁴) собрался кружок друзей и знакомых. Лица тесно связанные с Географическим обществом или Академией наук вселяли, с одной стороны, бодрость, энергию, с другой же - напоминали громадную ответственность, которую я принимал на себя...

   В Москве в течение трехнедельного пребывания удалось не только покончить с вопросами дополнительного снаряжения, но даже немного и отдохнуть. Досадовал я на запоздалое выступление, происшедшее, впрочем, не по моей вине, но делать было нечего. Энергия и беззаветная преданность делу всё побеждали. К тому же мои юные спутники только и говорили о путешествии, горя нетерпением скорее начать его.

   Десятого ноября экспедиция в половинном наличном составе оставила и Москву. Путешественники удобно расположились в классном вагоне, снаряжение - рядом, в багажном. На перроне собрался многочисленный кружок провожающих. Почтенные профессора перемешались с молодежью, мужской персонал с дамским. Всех объединила далекая Азия и мысль сказать отъезжавшим "до свидания". Тяжелы были минуты расставания... Локомотив запыхтел, колеса загрохотали. Всё кончено здесь, а там... там - два года новой жизни, полной тревог, лишений, а также и заманчивой новизны.

   Быстро прокатили мы по России, несколько медленнее Сибирью. Самым живописным местом на пути по отечеству попрежнему оставался Урал, приковывавший путешественников к окнам в течение целого дня. Глаз не в силах оторваться от живых картин природы, мевяющихся словно в калейдоскопе. Роскошный "служебный" вагон, предоставленный в распоряжение экспедиции от Самары до Златоуста, еще более способствовал силе прекрасного впечатления. Большие окна вагона иногда открывали нам целые уральские панорамы, в особенности в южной части горизонта, нередко блестевшего отраженными полосками румяной зари.

   После Урала моих спутников больше всего занимали огромные железнодорожные мосты, издали казавшиеся гигантским кружевом, переброшенным через широкие, многоводные реки Сибири. Проходя по таким мостам, поезд замедляет ход, колеса характерно отсчитывают рельсы; внизу стремительно несутся холодные волны. За мостом опять мелькают прежние виды с кустами, лугами и перелесками...

   Вот, наконец, и Иркутск, и его прозрачная холодная красавица Ангара, слегка прикрытая туманом. Морозы крепчали, в воздухе летали "белые мухи", сибиряки кутались в меховые одеяния. Здесь мы были встречены топографом П. Я. Напалковым и казаками Бадмажаповым и Содбоевым.

   Иркутск - исторический центр Сибири. В Иркутске экспедиции предстояло прожить несколько дней, которые мелькнули незаметно. Высшие представители края и города Иркутска и члены Восточно-Сибирского отдела Русского Географического общества самым предупредительным образом содействовали скорому и успешному проведению в жизнь всех очередных вопросов экспедиции, с которыми я обратился к своим старым и новым знакомым.

   Верхнеудинск был последней станцией железной дороги, с которой мы расставались на все время нашего странствования. К югу отсюда уже повеяло степным простором - показались номады: буряты, монголы (⁵), пестро одетые ламы. Местный буддийский епископ - хамбо-лама Иролтуев приветствовал меня хадаком - платом счастья... {Хадак - род продолговатого платка, делаемого из шёлковой и бумажной материи, окрашенной обыкновенно в какой-либо из следующих четырёх цветов: жёлтый, чёрный, белый, сиреневый. Самый длинный шёлковый хадак бывает в две и три маховых сажени, но есть и в полтора, два аршина. Хадаки этого рода по большей части делаются с украшениями: на некоторых из них бывают вытканы изображения различных бурханов - божеств, преимущественно Аюши - покровителя долгоденствия; эти хадаки называются "вандан"; на других, чаще всего жёлтых, бывают вытканы шелками кружки радужных цветов - это хадак, "соном". Малый хадак без бурханов, но украшенный вытканными цветами, называется "даши хадак"; хадак же без всяких украшений, бумажный - "самбай"...} и теплой речью, которая заканчивалась дорогим для меня напутствованием: "Вы, прирожденный путешественник, вновь вступаете в страну с населением, которое исповедует кроткий буддизм, буддийскую религию, насчитывающую в своих рядах сотни миллионов последователей. Буддийская страна любит вас, как, вероятно, и вы ее любите, и на этот раз она непременно подарит вам что-нибудь замечательное!... это мое глубокое убеждение!..."

   Лихая тройка, а местами и четверка, быстро катила меня и моего спутника Чернова сначала по Селенге и ее правому притоку Чикою, а затем наперерез более или менее мощной гористой местности, широко расстилавшейся к югу. В этом направлении резко выражался крупный масштаб, по которому построена вообще природа Азии. Горные цепи, россыпи, одинокие скалы привлекали внимание Чернова и служили темой нашего разговора. На вершинах перевалов мы останавливались, чтобы подольше полюбоваться широкой горной панорамой.

   Тяжелый транспорт экспедиции следовал на проходных, под конвоем гренадер и казаков, к которым присматривался ветеран Иванов и поучал их уму-разуму...

  

  

  

   Второго декабря я прибыл, наконец, на границу Китая, в знакомый городок Кяхту, где нашел хороший приют в доме общественного соорания. В этом самом доме неоднократно проживал и мой учитель Пржевальский до и после своих путешествий... Всё прежнее быстро воскресало в памяти.

   Гостеприимные кяхтинцы, в особенности Молчановы, Собенниковы, Лушниковы, Швецовы, окружили нас дружеским вниманием. Все наперерыв старались оказать экспедиции свои услуги. Время бежало быстро. Дни проходили в работе по снаряжению каравана, вечера - у знакомых или на заседании местного отделения Географического общества, праздники - на охотах-облавах за дикими козами... По части охот кяхтинцы сильно набалованы: монгольские угодья и обилие зверей придают этой забаве иногда сказочный характер.

   ...Чудный декабрьский день. Ранним морозным утром несколько троек в тарантасах катят по мягкой пыльной дороге. На востоке золотится заря, на юге темносинее небо сливается с серыми облаками, прикрывающими вершины отдалённых холмов. Кое-где по скатам гор белеет снег... Плотнее закутываешься в меховое одеяние, мысли даешь широкий простор... Много раз забудешься грёзами, прежде нежели достигнешь охотничьего табора и заслышишь голоса монголов-загонщиков... Заждавшийся егерь Калашников уже успел развести "веселый" костёр. Проходит несколько минут, охотники усаживаются на оседланных лошадей и в полчаса времени занимают стрелковую позицию. Мёртвая тишина в лесу сразу нарушается: трубит рог, кричат загонщики; там и сям перелетают потревоженные птицы, в кустах мелькают испуганные зайцы... Бац... бац... справа загремели выстрелы; немного дальше еще и еще... затем всё смолкло, первый загон окончился... В результате - две козы и лисица...

   Теперь загонщики остались на использованной стрелками позиции, а стрелки помчались в карьер на новую. Таким образом до завтрака было устроено четыре загона; за это время мне не пришлось сделать ни одного выстрела, хотя однажды козы и мелькнули в отдалённых кустах, дав возможность лишь полюбоваться их грациозными прыжками...

   "День выдался на славу", - справедливо заметил кто-то из охотников. Действительно, перевалив за полдень, солнце ощутительно пригревало; отдыхавшие стрелки не встали с мест до призывного голоса Калашникова, но как только призыв раздался, охотники взгромоздились на лошадей и поскакали на линию. Теперь характер местности был несколько иной: вместо сплошного елового леса тянулись жидкие поросли берез. Кое-где точками мелькали тетерева-косачи, легко снимавшиеся при нашем к ним приближении.

   Опять стоим на номерах... Подле меня пронеслось несколько стаек мелких птичек: синиц, чечёток... Далеко протрубил рог, цепь всадников-монголов оживилась, побежали козы. По сторонам уже палят. В волнении переступаешь с ноги на ногу, крепче сжимаешь ружье. На встречном горизонте то и дело показываются звери {}Под словом "зверь" сибирские охотники часто подразумевают парнокопытных - лосей, оленей, коз и т. п.. Вот несется маленькая группа коз прямо на меня. Большой гуран или козёл высоко отделяется от земли. Ещё минута - другая, и звери уже приблизились: раздались один за другим выстрелы...... и о, радость!- два козла упали на расстоянии пятнадцати шагов друг от друга. Такие счастливые минуты долго памятны охотнику... Несколько позже стихла пальба и все успокоилось. Снова стали обнаруживаться процессии синичек, и снова громко застучал по стволу березы дятел; из соседних кустов то и дело выскакивали беляки и несмелыми прыжками прорывались через цепь охотников.

   Еще несколько загонов, и зимний день погасает. На землю ложатся сумерки. Мы быстро катим в сибирских тарантасах, любуясь звёздным небом Монголии, а мысли еще быстрее сменяют одна другую... Обвеваемый грезами далекой родины, невольно предвкушаешь скорую счастливую странническую жизнь...

   Помимо диких коз, для коллекции удалось застрелить еще несколько птичек. Уже с первых дней прибытия на границу препараторы экскурсировали в окрестностях Кяхты, собирая наиболее интересные образцы местной фауны.

   Вначале я предполагал закончить снаряжение экспедиции к двадцатым числам декабря, чтобы таким образом до праздника Рождества Христова выступить в путь. Оказалось, что этого нельзя было сделать по нескольким мотивам, главным из которых был отказ переводчика китайского языка от участия в экспедиции; пришлось искать другого. Вообще говоря, только при полном содействии кяхтинцев - представителей города - нам удалось начать наше путешествие еще в 1907 году: мы выступили 28 декабря...

   К этому времени экспедиция сделала всё, но, как и водится в праздничный период, члены ее непроизводительно потратили несколько дней. Наши друзья Молчановы не преминули пригласить нас на "ёлку", с которой мы получили приятные и полезные в дороге подарки. Кроме того, хлебосольные кяхтинцы снабдили нас вкусною снедью, что очень важно, в особенности в начале азиатского путешествия, когда сразу приходится расставаться со всеми удобствами цивилизованной жизни и переходить на тяжелые условия жизни номада......

   День выступления в путешествие мне особенно памятен.... Утро холодное, ветреное; небо покрыто слоистыми облаками. Мы все на ногах еще задолго до рассвета: всё прибирается, всё укладывается. После утреннего чаепития это "всё" выносится наружу, в просторный двор. Вьючный багаж расположен в три линии, по-эшелонно. Вскоре приводятся верблюды, начинается вьючка. Толпа зевак кольцом обступила двор, любители-фотографы с разных сторон направляют свои камеры. Голоса людей и крик верблюдов смешивались в неприятное целое, нисколько не похожее на обычную картину путешествия, когда всё делается быстро, заученно, красиво... когда не услышишь ни орания верблюда, ни лишнего слова отряда.

   "Готово!" - озабоченно заявил фельдфебель. "Счастливый путь!" - ответил я моему неизменному спутнику, вожаку каравана, и через несколько минут, вытянувшись вдоль улицы, караван ходко зашагал вперед. Одетые по-дорожному, члены экспедиции свернули к В. Н. Молчанову, позавтракали в кругу его симпатичной семьи; поблагодарили за внимание и быстро понеслись за караваном, который извивался длинной вереницей по китайской земле. Приятно было смотреть, в каком строгом, красивом порядке шли верблюды русской экспедиции, и еще приятнее сознавать, что это был первый день путешествия. Не верилось, что оно уже началось. Мое сердце переполнилось великою радостью. Чувствовал ли дух моего великого учителя, что в такую торжественную минуту я призывал его благословение!..

   Мороз крепчал, спустились на землю сумерки... ...по небу разлилась чудная заря... Оставив за собою китайский торговый городок Майма-чен и вступив в Монголию, экспедиция приютилась при урочище Гилян-нор (⁹). Удивительная тишина стояла кругом. В тишине и в необычайной красоте ярко-звездного неба Монголии глубже познаешь величие беспредельной вселенной... Еще час-другой и бивак экспедиции уже спал крепким сном, доверяясь бдительности часового.

   На другой день погода изменилась - подул холодный, пронизывающий ветер, в долину спустились облака, посыпавшие ее снегом. Мы скоро поднялись с ночлега и продолжали двигаться в прежнем, южном, направлении. Наш гость, студент И. А. Молчанов (¹⁰), имевший страстное желание путешествовать с нами, со слезами на глазах сказал нам: "до свидания!" Напрасно славный юноша оглядывался назад - резвый иноходец быстро уносил его туда, куда мы мысленно посылали наш прощальный привет... ...До самого вечера бушевал ветер, обдавая нас и в пути и на месте хлопьями снега. Последующие дни несли также мало утешения, но мы продолжали двигаться с большим и большим успехом, оставляя станцию за станцией или, как здесь говорят, уртон за уртоном.

   Надо заметить, что в Монголии или в Застенном Китае вообще передвижение так называемым почтовым способом происходит несколько иначе, нежели у нас в России. Монгольские станции, по крайней мере станции по кяхтинско-ургинскому тракту, устроены таким образом: вдоль дороги в известных пунктах, по большей части в жилых урочищах, располагаются пять-шесть юрт с монголами-ямщиками, не знающими иного занятия, кроме ямщины. Ямщина - повинность, в данном случае отправляемая четырьмя хошунами: Тушетуханским, Сайннойонским, Цицинванским и Балдынцзасакским. Над ургинским трактом, состоящим из одиннадцати станций и протянувшимся на 335 верст расстояния, ведет наблюдение чиновник с красным шариком на шляпе. Каждая станция, в свою очередь, имеет смотрителя - цзан-гина и его помощника.

   Монгольская почтовая станция снабжена несколькими десятками, а то и сотней лошадей при восьми или десяти ямщиках. По мере надобности и люди и лошади заменяются или пополняются вышеуказанными хошунами; впрочем, такое правило касается только лошадей. Должности смотрителя и ямщиков станций обыкновенно переходят по наследству. Мне указывали на ряд тех и других станционных служащих, переходящих из поколения в поколение....

   Эти монголы других повинностей не несут.

   По особому соглашению с нашими представителями Кяхты и Урги, монгольская почта охотно перевозит не только все свои или китайские грузы, но и русские... В первую очередь следуют казённая и частная корреспонденции, посылки и проч.; во вторую - проезжающие по казённому или частному предписанию. Легкая и тяжёлая корреспонденция или, как здесь говорят, "почта" передвигается на вьюках при помощи верблюдов; передвижение же людей происходит на лошадях, верхом, за исключением больших чиновников или купцов, которые нередко следуют в экипаже.

   Европейский экипаж монголы-ямщики везут своеобразным способом, а именно: два или четыре всадника подхватывают доннур {Доннур - перекладина, поперечно прикрепленная к оглоблям экипажа, обыкновенно подхватывается у обоих краев одним или двумя всадниками с каждой стороны и удерживается у седла и живота ямщика... При смене лошадей доннур слегка поднимают, а затем новый всадник, заступая место старого, опять опускает и укрепляет эту перекладину. При подъёме на гору, кроме того, помогают тащить экипаж ещё двое других всадников-монголов, тянущих за веревку, укреплённую посередине доннура. Поднявшись на гору, передовые ямщики быстро отъезжают з сторону, ловко бросая на бегу освободившийся конец веревки на доннур... Чуть замедленное движение вновь доводится до прежней скорости.} и по команде: "вперёд!" быстро мчат экипажи от одной станции до другой. В зависимости от чина и положения проезжающего, назначается больший или меньший эскорт, большая или меньшая кавалькада. В то время, когда одни ямщики тащат тарантас, другие скачут с ними рядом, часто сменяя друг друга на ходу. Дикое зрелище представляет собою передвижение важного сановника, когда вы еще издали видите большой столб пыли и массу людей, быстро несущихся на вас... Ни канавы, ни камни, ни другие встречающиеся на пути препятствия - ничего не смущает номадов-ямщиков, ничто не замедляет движения, и они весь перегон катят в карьер... В таком случае принято щедро платить на "чай", примерно, три, пять и более наших серебряных рублей - на каждой станции.

   Благодаря кяхтинскому пограничному комиссару, покойному П. Е. Генке, своевременно снесшемуся с китайско-монгольским управлением, персонал экспедиции хорошо проследовал на монгольских почтовых лошадях, верхом, и в большинстве случаев шагом, в сопровождении багажа экспедиции, везомого на верблюдах, специально нанятых экспедицией у монголов-подрядчиков.

   В качестве ямщиков или подводчиков монголы незаменимые слуги: добросовестные, трудолюбивые, выносливые. Еще более они хороши при исполнении обязанностей гонцов или курьеров, когда выпадает случай на ретивых лошадях проскакать большое расстояние... Монгол прекрасный наездник, к тому же он имеет острое зрение, привычен к седлу и климатическим невзгодам, словом он истый номад... ...Свою монотонную далекую дорогу монгол разнообразит молитвой, песней, табаком и чаем... Молится он у перевалов, поет по долинам, а курит и отдыхает за чашкой чая, в любой попутной юрте...

   Наш караван, следовавший по-эшелонно, занимал порядочное расстояние. Я ехал впереди, капитан Напалков сзади; геолог экспедиции согласовал свое движение с производством специальных наблюдений, как равно и препараторы, порою отстававшие от каравана или отъезжавшие в сторону, охотясь за зверями или птицами...

   Вставали мы до зари. С зарёю снимались биваком и шли до следующего ночлега, часто в продолжение целого дня. Позавтракав ранним утром, обедали поздним вечером, а затем укладывались спать. Благодаря обилию дров на пути, походная железная печь согревала нашу юрту и давала возможность хорошо отдохнуть. Морозы продолжали усиливаться, снега становилось больше; всюду, кругом, была настоящая зимняя картина. Почти от самой Кяхты до Ибицыка снег шел не переставая, мешая наблюдать за горными складками; и только в последние два дня старого года небо очистилось и во время восхода и заката солнца наряжалось в румяный пурпур... На заре нового года воздух был особенно прозрачен и охладился до -47,3° С. Такого мороза я еще кажется никогда и нигде не наблюдал. К счастью, было абсолютно тихо.

   Горные вьюрки (Leucosticte giglioli) и серые куропатки (Perdix daurica) ютились у монгольских жилищ, держась многочисленными стаями по темной, разрыхленной скотом, земной поверхности. Наиболее доверчивыми к человеку были куропатки, которые, словно домашние птицы, подбегали к людям, хватая на лету выбрасываемые ими зёрна. Днём на солнце куропатки резвились, валялись в пыли, хлопая крыльями. Порою их скрипучие звуки одни только и нарушали царившее безмолвие... Впрочем, среди этих птиц иногда происходила большая тревога, когда неожиданно налетал их грозный враг - сокол (Gennaia milvipes mllvipes [Falco cherrug])... Этот гордый хищник появляется с быстротою стрелы и, схватив одну из куропаток, так же быстро исчезал, таща ее в когтях до ближайшего пригорка, где он с жадностью уничтожал свою добычу. Из других птиц чаще попадались на глаза: в лесу - тетерева-косачи, группами усаживающиеся на березах; сойки, а вдоль опушек, по оврагам - очень нарядные, розовые сибирские снегири (Uragus sibiricus).

   День нового, 1908 года экспедиция провела частью в пути, частью на месте, в урочище Шара-хада (¹¹) - "Желтая скала" (сложенная из осадочных пород, заключающих любопытные палеозойские окаменелости). Здесь я поздравил лейб-гренадеров - всех трех - с производством в унтер-офицеры, пожелав им новых успехов в дальнейшем путешествии. Для моих новичков-спутников казалось странным, что начатый год придётся целиком провести в глубине Центральной Азии и что в течение не только этого года, но и всего вообще времени путешествия не суждено ни посылать, ни получать писем в той мере, в какой каждый из них привык это делать, будучи дома. Под домом мы теперь подразумевали отечество, которое с каждым переходом становилось от нас все дальше и дальше.

   Испортившаяся было вначале погода вскоре вновь исправилась. Прозрачный воздух открывал широкие снеговые дали, блестевшие огненно-золотистой окраской, наиболее эффектной на вершинах гор или холмов. Морозная тишина клала на всё свой характерный отпечаток. Наш караван был наряжен в серебристый иней и, дрожа от стужи, успешно совершал дневные переходы.

   За Шара-хада к югу путь преграждался довольно высоким хребтом Манхадай, казавшимся особенно внушительным по причине глубокого снега, на белом фоне которого резко выделялась зона древесной растительности. Благодаря обилию того же снега, обычную дорогу через Манхадай нам пришлось оставить в стороне, заменив её зимней, более кружной, но зато несколько пониженной и наименее каменистой, проходящей через перевал Сэпсул-дабан, поднятый над морем на 4 500 футов [1360 м]. Подъем на этот хребет очень крутой, но он не представляет больших затруднений, так как дорога хорошо разделана, к тому же она постоянно оживлена проходящими караванами, утаптывающими путь.

   Как и на всех перевалах Центральной Азии вообще, так и здесь устроено "обо", священное сооружение, сложенное преимущественно из камней, характеризующих ближайшие горные породы, и сухих древесных ветвей, с нанизанными на них бараньими лопатками и лоскутками материи, исписанными "мани" {Под словом "Мани" монголы подразумевают известную мистическую формулу "Ом-ма-ни-на-дмэ-хум", что значит - "О, сокровище на лотосе!" Хум - священное восклицание; лотос (Nelumbium) - прекрасное растение, которое согласно индийской мифологии служит троном творцу мира, а также считается и символом земли.}. На перевале нас застало ярко-солнечное утро, но, несмотря на это, воздух был крайне холодный и пронизывал до костей; с соседних берёз то и дело слетали вниз косачи и зарывались в рыхлом снеге... Вблизи пробежала группа робких козуль, за которыми зимою охота малоуспешна. Мы поэтому предпочитали стрелять птиц и пополнили орнитологическую коллекцию следующими интересными экземплярами: ястребиным сирином, уральской неясытью и другими.

   Южное подножье хребта Манхадай окаймлено долиною речки Хара, вдоль которой там и сям виднеются китайские фермы, - попытка Китая колонизировать Монголию. В целях слияния с местною народностью китайское правительство раз навсегда запретило китайцам вывозить своих жён за пределы собственно Китая; с своей стороны, будучи слишком склонными к семейной жизни, они обзаводятся семьей всюду, куда бы только их ни забросила судьба. Таким образом Северную Монголию китайцы планомерно заселяют, сливаясь с халхасцами точно так же, как они уже отчасти слились с юго-восточными монголами, в большинстве случаев утратившими свой первоначальный облик...

   Среди китайских глиняных фанз выделялся один бревенчатый русский домик Калмыкова, куда, продрогшие от стужи, мы заехали погреться. В этом доме оказались одни женщины, которые тотчас позаботились накормить нас горячим завтраком и напоить чаем. Они были очень удивлены, что мы зимою решились начать путешествие. На мой вопрос: "а где же. ваши хозяева?" - женщины ответили: "в Кяхте, уехали за продовольствием и кое-какими товарами, да вот вернутся не скоро, они у нас не такие, как вы, не поедут в такой клящий (очень сильный) мороз..."

   Кое-где на дальнейшем пути мы отметили еще несколько однотипных русских домов, стоявших по большей части с заколоченными окнами. Впоследствии выяснилось, что эти постройки были плодом неудачной затеи Бадмаева, откуда за ними и сохранилось название - бадмаевские.

   В той же долине Хара нас навестил монгольский чиновник - заведующий кяхтинско-ургинским трактом, чтобы осведомиться о нашем здоровье и благополучии.

   За долиной Хара местность продолжала нести горный характер. Монгольские уртоны - станции, располагались высоко, в области скал и хвойного леса; дорога описывала гигантскую волну, в особенности на сокращённых тропинках, доступных лишь для легковой езды всадников. Караваны же двигались более удлинённым путём, следующим по извилинам, у подножья отрогов. Особенно высоко была расположена ночёвка при урочище Хунцыл, открывавшем широкий горизонт к западу. Мои сотрудники экскурсировали еще выше и с восторгом отзывались о той панораме, которая представлялась на открытой им полуокружности. "Очень хорошо было", - говорил А. А. Чернов, - "наблюдать такое огромное скопление гор, развертывавшихся во всех направлениях, но уступающих в высоте тому массиву, на котором я находился. Яркая вечерняя заря еще более усиливала лучшее впечатление"...

   В Хунцыле, между прочим, мы встретили одного из учеников ургинской школы переводчиков - Кандакова, сообщившего мне, что местное консульство с нетерпением ожидает экспедицию и обеспокоено её участью из-за небывалых морозов, стоящих день в день и задержавших всех путников в дороге.

   Пятого января, около 2-3 часов дня, следуя в пути, мне удалось наблюдать halo вокруг солнца, напомнившее мне аналогичное явление в Центральной Гоби (¹²), отмеченное восемнадцатого декабря 1899 г. {См. "Монголия и Кам".}.

   До Урги оставалось еще четыре перехода, и мы твердо решили выполнить их в ближайшие четыре дня. Мороз не ослабевал, наоборот, казалось, ещё более усиливался. Особенно памятным в этом отношении для экспедиции был день седьмого января, когда каждый из нас ознобил какую-либо часть лица, несмотря на широкие меховые шапки. При -26-28° и встречном ветре холод был жесток и мучителен. Я уверен, что мы его никогда не забудем, как одинаково не забудем и значения слов "клящий" мороз и "садкий" ветер. Неделю тому назад мы сравнительно легко перенесли в пути мороз 47,3°, но тогда было тихо, абсолютно тихо, и та минимальная температура не оставила в нас никаких тяжёлых воспоминаний...

   Вообще говоря, днём на солнце, в особенности в период его кульминации, температура воздуха значительно повышается, становится очень приятно, невольно клонит в сон. На ближайших вершинах снеговой покров блестит и искрится, в воздухе несётся весёлый крик горных клушиц, там и сям в голубой выси гордо пролетают орлы-беркуты, привлекающие внимание сарычей.

   По мере большего приближения к Урге, в отряде возрастало желание скорее попасть в этот священный город буддистов. Поэтому, с последнего ночлега "Куй-аюши", пользуясь светом луны, экспедиция снялась очень рано, до зари.

   Я всегда следовал впереди и несколько быстрее каравана, который тем больше отставал, чем труднее была дорога. На этот раз предстояло чуть ни с места подниматься на перевал Тологойту, имеющий около 5 500 футов [свыше 1600 м] над морем, и естественно, что, когда я был на вершине, караван еще только вползал на подошву хребта. Меня неудержимо тянуло молитвенное обо, открывавшее вид на священную девственную гору Урги, жемчужину Монголии - Богдо-ула! Увидев её, я невольно пришел в восхищение и подумал: "который уже раз я вижу тебя и любуюсь тобой... бесконечно долго смотрю на твою таинственную строгую красоту, на твой горделивый девственный наряд. Ты все прежняя - задумчивая, молчаливая, прикрываешься сизой дымкой и двумя-тремя нежными тонкоперистыми облачками, стройно проносящимися над твоей могучей головой. Ламы ургинских монастырей свято охраняют твой чудный покров, свято чтут завет мудрейшего китайского императора Канси и не менее мудрого, второго из ургинских хутухт, - Ундур-гэгэна {Ундур-гэгзн, при покровительстве китайского императора Канси, современника Петра Великого, издал указ о святости и неприкосновенности Богдо-ула, её лесной и животной жизни. Многочисленные ущелья (их насчитывается около восьмидесяти), ведущие в глубину гор, были заперты для охотников и истребителей леса, как они заперты монгольскими караулами и теперь... Богдо-ула доступна только созерцателям... И монголы и русские свободно могут проникать в её чистые девственные недра для того, чтобы любоваться красотою высокоствольных лесов, угрюмых скал, шумных водопадов и пёстрых полян с ковром благоухающих цветов, над которыми в летний солнечный день порхает множество бабочек...

   В глубине Богдо-ула таится монастырь, основанный в честь Маньчжушри - бога мудрости. (Е. Козлова. "Поездка в столицу Монголии, Ургу". Отдельный оттиск. из журнала "Землеведение", 1916 г. кн. III-IV. Стр. 30).}. Самой неограниченной свободой пользуются твои лесные обитатели - звери и птицы. С каким умилением и назидательностью посмотрели бы на тебя все те европейцы, которым так дороги и милы памятники чистой природы"...

   Измерив вновь барометрически высоту перевала, мы начали спускаться. Ветер опять пронизывал нас своей несносной стужей. Теперь уж начали попадаться навстречу конные монголы или длинные вереницы монгольских скрипучих телег, везомых меланхоличными быками... Подле дороги чаще и чаще группировались юрты и толпилось не мало нарядных лам и чиновников, в карьер скакавших в ту или другую сторону. Мы тоже подвигались быстрее прежнего и в наблюдениях всякого рода время бежало незаметно. Вот показалась и долина Толы и змееобразная дорога, огибающая с северо-запада подножье Богдо-ола, дорога, по которой предстоит экспедиции отправиться в пустыню... Стали попадаться второстепенные обо, жалкие жилища нищих, а вот и собаки-людоеды, у самой дороги пожирающие труп, выброшенный по указанию буддийских монахов.

   Вправо, к западу, тянулись постройки монастыря Гаядан, где еще так недавно имел пребывание тибетский Далай-лама. Влево, к северо-востоку, расположен другой большой ургинский монастырь, основанный в честь бога Майтреи - покровителя скотоводов. Всё минувшее оживилось в памяти с поразительной ясностью.

   Тем временем траншееобразная дорога привела нас к окраине города и базара. Из монгольских жилищ поднимался густой дым, который на известной высоте превращался в серое облако, стлавшееся вдоль течения Толы. Еще несколько минут и мы среди городского шума и гама, среди широкой улицы, заполненной пестрой толпой монголов, китайцев, русских, лам и простолюдинов, мужчин и женщин, взрослых и малых. Крик верблюдов, ржание коней, грызня собак, все это смешивалось с разными голосами людей и ужасно поражало пришельца, только что оставившего тихую мототонную дорогу.

   За базаром мы были радушно встречены казаками консульского конвоя, проводившими экспедицию в самое нарядное здание Урги - здание русского консульства. Слева виднелись казармы китайского гарнизона, китайский ямунь - управление; справа - новейшие постройки небольших храмов и домов приближенных ургинского хутухты. Но меня больше всего попрежнему занимала все та же нарядная гора Богдо-ула, открывшаяся всей своей северной стороной, засыпанной глубоким снегом. Как раз на Богдо-ула смотрит и фасад консульства, в окна которого бьет яркий свет монгольского солнца.

   Сверх ожидания в консульстве нам не приготовили общей квартиры, отдельного небольшого дома, некогда занимаемого командиром отряда, на который мы рассчитывали, а решили отряд наш разделить на группы и приютить среди консульского персонала, чем доставили бы и гостям и хозяевам различного рода неудобства. Пришлось отстаивать "домелунксенский" {Н. Ф. Домелунксен - офицер Генерального штаоа, командир отряда. См. "Монголия и Кам" [издание 1905-1906 гг.].} домик, а отстояв, тотчас согревать его непрерывной, усиленной топкой. На первых порах температура в нашем помещении была немногим выше наружной -17°, но к вечеру она уже поднялась до -6,5°, а к 12 часам ночи - ко времени нашего сна до 0. Мы себя чувствовали хорошо: устраивались, прибирались; огонь в печах весело пылал, дрова трещали. Незаметным образом в окна были вставлены вторые рамы, и к утру мы уже имели признаки тепла, доведенного в течение нескольких дней, при прежней интенсивной топке, до 8-9° С, что нам казалось вполне достаточным и даже нормальным перед выступлением в дальнейший путь.

   Домелунксенский домик имел четыре комнаты, из которых я и мои сотрудники заняли две, а остальные две были предоставлены отряду. С первого дня я открыл барометры, установил прочие инструменты и стал приводить в порядок дневник и журнальные записи. Товарищи также сидели за письменными работами или экскурсировали в окрестностях. Препараторы приготовили несколько десятков шкурок птиц, грызунов, добытых частью по дороге и привезенных в замороженном виде, частью, на месте, в Урге, частью вблизи, по долине Толы.

   Урга - священная столица Монголии - сосредоточивает в себе административный, культурный и духовно-религиозный центр жизни монголов. Всякий монгол, как бы далеко от Урги ни лежало его кочевье, стремится хотя бы один раз в жизни побывать в великой Да-курэ, как часто называют Ургу номады, чтобы поклониться ее храмам и безгрешному перерожденцу - хутухте.

   В настоящее время несколько расшатанное здоровье богдо-гэгэна не позволяет ему так часто, как прежде, выходить к своему народу, и аудиенции его иногда ограничиваются только краткими свиданиями с монгольскими князьями и другими знатными, богатыми посетителями.

   Современный богдо-гэгэн является восьмым перерожденцем Чжэ-эцзун-дамба хутухты. Чжэ-бцзун-дамба почитается буддистами воплощением знаменитого проповедника буддизма в Индии и Тибете - Таранаты [1573-1635]. Имя богдо-гэгэна вообще, как всякого важного лица в частности, по обычаю буддистов, не может быть известно при его жизни и обнародуется только после его смерти.

   Избрание нового перерожденца Чжэ-бцзун-дамба хутухты, по словам тибетцев, производится каждый раз следующим образом. По сообщении в Тибет о смерти хутухты, банчень-ринбочэ {О банчень-ринбочэ см. П. К. Козлов, "Тибет и Далай-лама", Петербург, 1920. Стр. 18-20.} - перерожденец {См. прим. (⁶⁰).} будды Амитабы "будды Беспредельного света" и далай-лама назначают имена двенадцати мальчиков, рождённых приблизительно в одно время, и приказывают представить их в Лхасу, в Поталаский (ⁱ³) монастырь. Здесь дети подвергаются обследованиям учёных лам, которые по мере исследования постепенно отстраняют обладающих меньшими признаками физического существа будды; так остаются, наконец, три мальчика, которые и признаются собственно перерожденцами {А. М. Позднеев. "Ургинские хутухты". Стр. 19 и последующие.}.

   Оставленные по исследованию лам три кандидата подвергаются окончательному избранию в Потале. Оно совершается в присутствии далай-ламы, банчень-ринбочэ и дэмо-хутухты {Дэмо-хутухта - один из четырёх главнейших лам в Лхасе, за малолетством далай-ламы - регент последнего.}. Имена мальчиков пишутся на трех отдельных бумажках и кладутся в золотую урну - сэр-бум, откуда по совершении богослужения и молитв вынимают одну из этих бумажечек: имя, написанное на ней, и определяет перерожденца, долженствующего быть отправленным в Монголию. Назначение трех кандидатов обусловливается тем, что всякий бодисатва перерождается отдельно тремя частями: духом, словом и телом.

   Для препровождения в Монголию избирается перерожденец духа, остальные два мальчика, признаваемые перерожденцами слова и тела, принимают также духовное звание: они живут обыкновенно в Тибете, пользуются почётом и иногда занимают места настоятелей монастырей, основанных Таранатою, а иногда состоят просто в числе братии этих монастырей.

   Что касается хутухты, долженствующего ехать в Монголию, то он также принимает от далай-ламы посвящение в духовное звание и затем, прослушав от него наставление о священном писании, отправляется обыкновенно в один из монастырей, основанных также Тара-натою и находящихся в Тибетской провинции Цзан. Здесь он проводит время от трех до пяти лет в изучении священных книг и богослужениях, одним словом, живет до тех пор, пока не приедут за ним в Лхасу послы из Монголии.

   Переезд