Леонтьев Константин Николаевич - Передовые статьи "Варшавского дневника" 1880 года

лет тому назад") освобождению сочувствует или сочувствовал когда-нибудь, и потому не только "исполнение", но и дух таких повестей Тургенева, как "Муму" и "Постоялый двор", могли ему очень нравиться. Но... освобождение это давно совершилось... Оно (вместе с другими изменениями русских учреждений) глубоко отозвалось на быте дворянства и из привилегированного и весьма досужего сословия превратило его в обыкновенную, везде нынче существующую, европейскую трудовую "интеллигенцию", и если хотите, буржуазию, с небольшими местными оттенками. Нет никакой нужды, прибавим, обманывать себя и скрывать, что экономическое положение этого класса русских людей крайне трудно. Землевладельцы (как зовут теперь помещиков) почти все разорены, особенно сравнительно с прежним.

   Это горе неизбежное, и мы только можем сказать себе: "Слава Богу, что не было чего-нибудь худшего!" Несмотря, однако же, на хозяйственное расстройство столь многих дворян, несмотря на глубокое изменение всего общественного нашего строя, быт, чувства, идеалы, вкусы остаются все прежними у многих членов этого, когда-то определенного сословия, обращенного теперь силой обстоятельств в весьма подвижной и смешанный класс.

   Вот эти-то идеалы, несколько рыцарские и несколько бюрократические, эти чувства и великодушные, и властолюбивые, этот быт полупатриархальный, полуутонченный, эту приятную и на посторонний взгляд смесь "французского с нижегородским" или у иных великобританского с лезгинским (например, у какого-нибудь образованного и богатого военного), - вот это все хотелось бы подольше сохранить. Когда все это живет еще в умах и сердцах, то оно найдет себе какие-нибудь обходные и новые пути для выражения своего в жизни.

   Один откажется от выгодного места в отъезд, чтобы только жить в своем старом недоходном имении; власть или подобие власти он найдет в должности мирового судьи или в службе по земству. В земстве он будет противодействовать распространению тех лестниц зоологического восхождения, о коих мы говорили выше. Будет хоть изредка посещать храм Божий; будет читать отборные оригинальные книги, которых (пора же хоть в этом смиренно сознаться) чем далее - тем меньше... Другой найдет, что в военной службе, в боевой жизни больше привлекательности и даже гораздо больше гражданской заслуги, чем в адвокатуре или плохом обычном литераторстве. Третий внесет в свою семью здравую дисциплину в сочетании с изящными вкусами и добрыми чувствами... Четвертый станет (кто знает?) монахом и будет служить Церкви, благословляющей и школу, и хороший суд, и войско, и семью. Ставши, положим, профессором или простым учителем, человек, желающий сохранить что-нибудь из хороших приобретений прежних веков, не будет внушать юношам непомерное и близорукое благоговение перед реальной наукой и не захочет поддерживать в них слишком пламенные надежды на общность самой пользы научных приложений...

   И мало ли в чем и как еще могли бы люди и в наше время осуществить в жизни свою потребность охранения, если бы желали этого!.. Есть же умственные приобретения человечества, которых отчасти формы, отчасти основные элементы дожили до нас в течение тысячелетий, дожили не в искусстве или книгах, а в действительности... Например, религия индусов, государственные понятия Китая, начала римского права, иные библейские идеи, молитвы и уставы.

   Если нужно было изменить многое, - то отчего же не сберегать и то, что еще осталось от старого? Это необходимо для равновесия жизни.

   Так может думать г. Маркевич и всякий другой "консерватор"... А раз он так думает, - его конечно раздражают те люди, которые уж очень помешаны на движении для движения и, не довольствуясь вырыванием плевел, спешат вырвать и пшеницу... И уничтожая, они не показывают нам впереди ничего лучшего...

   Если, например, царство тех серых кулаков, которым стращает нас Тургенев в "Нови" неотвратимо, то и тогда человек имеет право способствовать, по мере сил своих, к удалению минуты подобного исхода, способствовать, как может или умеет, на всех поприщах, в литературе и науке, в земстве и суде, на службе и в семействе. Г. Маркевич мог даже прежде быть, как мы предположили, и сам либералом... и потом измениться, когда сама жизнь переустроилась и когда то, что казалось спасительным лечением при застое, стало убийственным ядом при лихорадочном раздражении... Такая перемена очень умна и добросовестна во всяком человеке, а тем более в художнике... Честность художника - вовсе не честность купца или чиновника. Честность художника состоит в искренности и смелости мысли. Надо ценить прекрасное везде, где мы его думаем видеть, и надо изображать его таким, каким оно нам представляется. Никакой художник не может сказать, не впадая в ложь, что Мирабо не был могуч и обворожителен, что С.-Жюст не был интересен, что экспедиция Гарибальди в Сицилию не была исполнена лиризма и поэзии. Это должен сказать и папист, и всякий реакционер, если он желает быть честным в искусстве.

   А раз человек, и особенно художник, дорос до требуемой объективности (а г. Маркевич дорос, ибо он, не стесняясь тем, что его исправник Акулин даже взяточник, изобразил его весьма привлекательно); если, говорим мы, художник додумался давно до такой искренности, то ничто так не может возмущать его, как качества противоположные в другом художнике, как так называемая "верность прежним убеждениям"... И на что эта верность собственно художнику? Ему нужна верность вкуса и правда выражения. Именно эстетику-то приличествует во времена неподвижности быть за движение, во времена распущенности за строгость; художнику прилично было быть либералом при господстве рабства; ему следует быть аристократом по тенденции при демагогии; немножко libre penseur (хоть немножко) при лицемерном ханжестве, набожным при безбожии... то есть не гнуть перед толпой

  

  

   Подобная измена убеждениям не только похвальна в художнике; она в нем естественна. Он ищет гармонии, а гармония одностороннею быть не может.

   Изменяя подобным образом прежним убеждениям, подчиняя эти прежние убеждения вкусам своим, еще прежде чем эти вкусы примут сами характер убеждений новых, художник исполняет вместе с тем и наилучшим образом долг гражданской совести: ибо все изящное, в каком бы то ни было роде, являясь в действительности, не может не крепить национальной жизни, оно красит и славит ее.

   Указывая людям на это прекрасное, писатель служит родине.

   Такого рода должна быть честность художника, и, вероятно, именно отсутствие подобной-то честности у г. Тургенева раздражает и г. Маркевича, и г. Каткова, и многих других... Ибо возможно ли хоть на минуту поверить, чтобы г. Тургеневу в самом деле могли нравиться "Записки заключенного"?!

  

  

   Варшава, 25 января

   Черных точек на политическом горизонте Европы опять, говорят, очень много. По-видимому, берлинский трактат не для одной лишь России был только временным роздыхом на пути ее исторических судеб.

   Везде, и на юго-востоке, и на западе, к чему-то готовятся, чего-то напряженно ждут.

   Сам безмолвный граф Мольтке объявил, что увеличить еще германскую армию на многие тысячи необходимо ввиду того, что Германская империя окружена могучими соседями.

   На Балканском полуострове не прекращается тихое, но зловещее брожение. Мелкие государства Запада вооружаются сильнее против прежнего...

   Во Франции, столь надолго, казалось, присмиревшей, теперь старое патриотическое чувство начинает снова возвышать все громче и громче свой голос, всем нам знакомый и привычный до того, что без него самый концерт Европы казался бы странным и неполным - и при затишьи мира, и при громах войны.

   Вот что сообщает, например, в одном из последних писем своих из Парижа корреспондент "Нового времени", г. Молчанов.

   "Чем ближе время к весне, тем с большим беспокойством взирают республиканцы на мир Европы". Речь Гаймерле в Вене, немецкая пресса, путешествие князя Гоген-лоэ в Берлин, отступление черногорцев от Гусинья, споры Сербии против австро-венгерских притязаний о железных дорогах и коммерческом тракте, - все теперь интересует и группируется во французском уме темной тучей, рождающей вопрос - когда грянет гроза? Люди, понимающие как нужен мир для крепости отечественной республики, сердятся теперь на берлинский конгресс. До сих пор французы, с обычной легкостью, строили массу разнородных предположений насчет той роли и того барыша, которые могут достаться на долю их отечества от соседней грозы. Вчера мне впервые пришлось услышать из уст француза, имеющего важный чин, что Германия должна - или отдать обратно завоеванные провинции, или она увидит в Берлине новую французскую армию! Эта фраза была сказана публично, в министерском зале.

   В том же "Новом времени", всегда, надо заметить, столь богатом материалом, мы находим перевод (или сокращение - не знаем) статьи французской газеты "Temps" о "новом движении Австро-Венгрии". Мы не можем воздержаться, чтобы не привести вполне и этот отрывок или сокращение, ибо выбросить из него нельзя ни единого слова.

   "Еще лет 20 тому назад Австрия, - говорит "Temps", - была преимущественно западною державою. Она играла преобладающую роль в Германии и Италии; под ее влиянием находился почти весь центр Европы. С 1859 года картина меняется: сначала Австрия утрачивает Ломбардию, потом она лишается всех своих верных союзников на Апеннинском полуострове; наконец

   в 1866 г. победа пруссаков под Садовою вытесняет ее одновременно из Германии и из ее последней позиции в Италии - Венецианской области. Такой переворот объясняется историческою необходимостью: наступила эра национальностей и разноименной Австрии пришлось уступить место национальным государствам - Пиемонту и Пруссии. С тех пор Австрия стала мало-помалу обращаться на Восток. Нота Андраши, оккупация Боснии и Герцеговины, занятие Нового Базара по дороге к Салоникам; наконец, прибытие Бисмарка в Вену в сентябре прошлого года - вот главные этапные пункты на пути к новой цели. Германия поддерживает это новое движение в надежде, что результатом его будет окончательное объединение ее, что и немецкие провинции Австрии войдут наконец в состав империи. Надежда основательная, потому что провинции эти сильно тяготеют к Германии. Доказательством служат постоянные заявления сочувствия их к общему отечеству и просьбы к нему о заступничестве против преобладания славянского элемента". Автор статьи не думает, однако же, чтобы слияние австрийских, немецких провинций с Германией произошло так скоро. "Бисмарк, конечно, желает этого, но, с другой стороны, он сознает, что без содействия немецкого элемента Австрия не в состоянии будет выполнить свою задачу на Востоке. Только тогда, когда эта задача будет выполнена, когда Австрия пустит корни на Балканском полуострове, стремления Германии к окончательному объединению могут быть осуществлены. Но, стремясь на Восток, Австрия играет в опасную игру. Все народы Балканского полуострова окажут ей самое упорное сопротивление. Кроме того, на пути к намеченной цели она встретит непременно Италию и Грецию, не говоря уже о России".

   Иные газеты сообщают, будто в Австрии господствует какое-то глухое беспокойство...

   Новый министр Гаймерле в речах своих спешит, однако, уверить всех, что близкой опасности нет никакой для общего мира и что отношения Австрии с Россией очень хороши. Мы вполне верим добрым намерениям австрийских министров, ибо мы убеждены в их осторожности и в их хорошем знакомстве с характером и силами как соседних стран, так и той державы, которой они служат.

   Мы сами думаем, что отношения мирные между Россией и Австрией выгодны обеим этим державам. Но мы думаем это не потому, чтобы мы находили, будто всякая война и во всякое время есть только народное бедствие и больше ничего. Предоставляем подобное мнение г. Брайту, менонитам и квакерам. Нет, мы далеки от подобного бюргерского благоразумия в нашем миросозерцании; мы откровенно сознаемся в том небольшом варварстве нашем, по которому мы смеем находить войны от поры до времени для человечества весьма полезными. Но думая так, мы не желаем, во всех случаях, увлекаться односторонностью так называемого "шовинизма", и, находя "воинственность" в народах вообще качеством высоким и доблестным, напоминаем только и самим себе, и другим, что не всякая доблесть, во всякое время и при всех обстоятельствах, плодотворна, и полезна. Может быть, например, новое столкновение между Германией и Францией и было бы полезно, хотя для одной из этих двух держав; но открытая вражда между Россией и Австрией была бы теперь, несомненно, вредна и той, и другой...

   В некоторых русских газетах уверяют, будто бы г. Новиков (бывший наш посол в Вене) называл Австрию "лучшим и самым естественным другом России".

   Конечно, Австрия - держава, имеющая до сих пор еще, несмотря на все перемены последнего времени, характер более консервативный, чем Франция, Италия, и даже новая Германия, сколоченная гениальною десницей немного второпях...

   Со своей стороны, без сомнения, и Россия еще не совсем, по-видимому, отказалась от тех суровых, но крепительных преданий, которые создали ее.

   Этих одних охранительных условий достаточно для расположения ко взаимным уступкам и доброжелательству.

   Но есть еще и другие обстоятельства, которые должны воздерживать от всякого столкновения друг с другом эти два соседние государства.

   Относительно Австрии достаточно будет нам привести слова оригинального, французского "славянофила", Cyprien Robert... Вот что говорит он в сочинении своем "Le Monde Slave":

   II est remarquable, que l'Autriche est la seule des grandes Puissances, qui n'ait jamais fait la guerre aux Russes. Ce fait a une raison plus profonde qu'on ne le pense. En effet, qu'une armée franèaise occupe Vienne, le lendemain de son arrivée, elle négocie les conditions de son évacuation. Elle n'est retenue sur le sol autrichien par aucun rapport de consanguinité, par aucun intérêt national direct. Il n'en est pas de même d'une armée russe. Maitresse de Vienne... la Russie organiserait d'un seul coup, sur l'Adriatique, en Hongrie et en Bohème, trois états indépendants, qu'elle pourrait, en se retirant, laisser derrière elle ("Le Monde Slave". T. 1. P. 133).

   Что касается до России, то весь вопрос в том: выгодно ли ей или нет торопить осуществление... мы не скажем той мечты, а лучше скажем той возможности, которая обыкновенно зовется панславизмом...

   Говоря, что федеральный панславизм не есть близкая возможность, а лишь пустая мечта, мы не других обманем, а себя самих...

   Бояться надо не названий и не ясности в наше время, но недомолвок и печальных недоразумений.

   И вот желая быть ясными, мы скажем так:

   Вся Европа движется теперь племенной идеей, и тот, кто действовал под этим знаменем за все последнее время, имел постоянно успех, ибо шел по течению.

   Но успех мгновенный всегда ли влечет за собою прочное благо?.. Конечно нет.

   Панславизм по-нашему есть весьма опасная возможность, приближение которой нам нет выгоды ускорять необдуманно. Панславизм если не одинаково, то в разной мере и в разном роде может стать вредным не только для Турции и Австрии, но и для самой России...

   А почему, об этом скажем в другой раз.

  

  

   Варшава, 28 января

   Приготовления к празднованию двадцатипятилетия Царствования Государя Императора продолжаются... Национальное торжество это, конечно, будет иметь великий исторический смысл.

   Желательно бы, разумеется, чтобы искренность и сила национального чувства приняли хоть при этом особом, исключительном случае какую-нибудь и форму особую, наиболее русскую; чтобы эти чувства выразились в чем-нибудь таком, что было бы в одно и то же время и прочно, и самородно, и наглядно.

   Мы следили, насколько могли, внимательно за теми именно газетными известиями, которые знакомили нас с решениями и постановлениями земств, дум, дворянских собраний и других тому подобных общественных учреждений... Большая часть этих постановлений и решений, принятых с целью ознаменовать годовщину восшествия на престол ныне благополучно царствующего Императора, характера или благотворительного, или педагогического... Не хитро что-то!.. Уж очень незатейливо! Особенно - эта чесотка педагогии!

   В Петербурге пришли, впрочем, к мысли постановить нечто особое: премию за лучшую "Историю города Петербурга".

   В "Голосе" была по этому поводу довольно хорошая статья. Со взглядами этой статьи мы отчасти согласны, отчасти нет.

   Согласны мы в том, во-первых, что нелегко найти человека, который бы за предполагаемое вознаграждение, посвятил бы несколько лет жизни такому большому, основательному (и, прибавим мы, очень сухому) труду: 5000 руб. премии за сочинение, в котором обильный материал потребует листов сто печатных, - это значит не более 50 руб. за лист.

   Если прибавить к этому, что премию получит только тот, чье сочинение будет признано лучшим, а все остальные соискатели останутся без вознаграждения за долгие и бесплодные труды свои, то, разумеется, покажется, что решение это было не совсем зрело обдумано.

   И потом вопрос: какого еще рода будет подобное сочинение "Истории Петербурга"... Если оно будет очень дельное, богатое материалом, ученое, но сухое и скучное, без остроумия, без изящества, без замечательных мыслей и блестящего, оригинального освещения, го оно не приобретет той популярности и того литературного значения, которое необходимо для сочинения, издаваемою в виде памятника...

   Нам кажется лучшим или вовсе отказаться от этого проекта, или, назначив премии не в пять, а в пятьдесят тысяч, разделить труд таким образом:

   1) Устроить в Петербурге нечто вроде кратковременного съезда лучших русских литераторов-художников (имена их всех известны), без всякого вопроса о политических и тому подобных оттенках, и пусть они выберут из среды своей двух или трех соискателей, разумеется, с их согласия.

   2) Назначить срок, к которому сочинение должно быть готово.

   3) Дать избранным соискателям собственно ученых помощников для собирания материала; подчинить хоть на этот раз безличное знание личному таланту и уму.

   4) Давать этим ученым помощникам за все время их работы особую, не очень большую, но удовлетворительную плату; настоящим же соискателям премии не платить все время ничего.

   5) Не отвергать при окончательном конкурсе, и посторонних лиц, пожелающих к сроку представить тоже свою "Историю города Петербурга"...

   6) Издать избранную книгу разом тремя изданиями, дешевым - с дешевыми политипажами, роскошным - с раскрашенными гравюрами и совсем без иллюстраций.

   Вот при таких условиях, нам кажется, книга могла бы иметь современный успех и прочную ценность.

   Становясь беспрестанно на точку зрения петербуржцев, мы желали высказать лишь мнение о том, как можно сделать дело лучше, раз уже оно предпринято.

   Это об издании "Истории Петербурга"

   Теперь о "стипендиях", об открытии новых училищ и о пожертвованиях на цели благотворительные.

   Мы никак не можем, во-первых, не отличать резко больниц, богаделен и простых, бесхитростных приютов от "стипендий", от новых школ и т. п. Богадельни, больницы, приюты для сирот и подкидышей, бесспорно, всегда и везде заслуживают названия истинно благотворительных учреждений; но о "стипендиях" и других педагогических мероприятиях и жертвах нельзя сказать того же без оговорки.

   Обеспечить убогого солдата, прокормить бедную старуху, приютить ребенка, успокоить больного, если даже нельзя вылечить его, все это дела святые и полезные... Но "педагогия" другое дело, совсем другое дело... Это дело обоюдоострое. Если мы в годовщину празднества монархического, т. е. по существу своему в высшей степени охранительного, будем (как мы выразились на днях же) целовать Учителя и в то же время шептаться с синедрионом, если мы, с одной стороны, будем говорить: "Приидите поклонимся и припадем!", а в голове у нас будут все только атомы да всеспасительные машины, бездушие материализма в основах и бессмыслие космополитического блага в прикладной какой-то мечте... если с такими задатками будут жертвователи и наставники приступать к училищам, то слова благо мы к таким творениям не прибавим.

   В заключение скажем, что все эти постановления земств, дум и т. д. имеют все мало значения; все это так незаметно, безгласно, ненаглядно, неизобретательно.

   Цель такая высокая, повод такой многозначительный, такой русский, а все эти добрые наши чувства не получают у нас до сих пор ни малейшего русского оттенка...

   Все истинно высокое в делах национальных было и должно быть своеобразно; и только при условии подобного, в высшей степени национального характера, явление приобретает потом и мировое значение.

   Необходимо подумать о каком-нибудь общем для всей России памятнике, наглядном для всех классов народа нашего, оригинальном, прочном и прекрасном.

   Он должен быть воздвигнут не в Петербурге, а в Москве, ибо Москва всегда будет Москвою, а Петербург, несмотря на всю его искусственно созданную силу, не избегнет глубокого упадка при неудержимом, почти невольном тяготении нашей истории на Юг и Юго-Восток.

  

  

   Варшава, 29 января

   В последней статье нашей, говоря об Австрии и ее отношениях к нашему государству, мы заявляли, что верим искреннему желанию не только мира, но и согласия с обеих сторон. Правда, что общественное мнение в Австрии нам не слишком благоприятно; правда также, что там есть сильные партии, мечтающие распространить и утвердить влияние Австро-Венгрии на весь Балканский полуостров; несомненно и то, что для Германии очень выгодно "толкать" своего южного соседа все дальше и дальше на восток и, разбив славянство пополам, держать эти две половины в постоянном антагонизме подозрительности и вражды.

   Но г. Гаймерле сказал ведь весьма кстати, что "история должна учить государственных людей умеренности". Мы же прибавим: "Особенно австрийских государственных людей!.." Приведенные в предыдущей нашей статье слова Cyprien Робера подтверждают наше мнение с простотой и выразительностью, быть может, даже немного грубой.

   Это об Австрии... А об России что сказать?..

   В публицистике до того все привыкли к известного рода лживости, к тонким намекам и заученному фразерству, что необходимо говорить ясно для того, чтобы нас поняли просто, и ничего бы лишнего, сверх сказанного нами, не искали.

   Мы находим, что Россия должна со своей стороны (до поры до времени, впрочем) оберегать Австро-Венгрию, не обращая никакого внимания на раздражительность враждебных нам партий в этом государстве.

   Та слегка оборонительная политическая система, которой мы, по-видимому, придерживаемся на Балканском полуострове, по нашему мнению, и есть самая лучшая для нас. "Разве большинство населения Австрии не славянского племени? Не родственного нам? Неужели Россия не выполнит никогда своего славянского призвания? Ведь слово никогда в политике произносить не надо; по крайней мере, искренно верить в это слово не годится: Руэр воскликнул три раза - "jamais, jamais, jamais!", a много ли протекло времени между этим энергическим "jamais!" и выходом французских войск из Рима?.. Разве вы отвергаете органические, роковые силы в истории?"

   Вот что могут нам возразить. Но мы скажем на это: нет, органических и роковых сил мы не отрицаем; мы, напротив, расположены, быть может, слишком часто об них напоминать. Но в числе роковых этих сил есть и сила личной воли действующих на политическом поприще людей, есть политическая вменяемость. Если отвергнуть это, то как же писать историю? Какая же будет тогда разница между Бисмарком и Эмилем Оливье?

   Надо прежде всего понимать условия времени, и, поняв их хорошо, сказать себе: "Fait ce que doit - advienne ce qui pourra!"

   Вот в чем вопрос. И в этом-то смысле мы находим прекрасным делом бережное, так сказать, обращение наше с хрупкой Австро-Венгрией. Это наш долг не усиливать ничем расстройства этой и без нашей вины другими столько раз потрясенной державы. Наши собственные интересы должны делать нас в этом случае прямыми и твердыми, чтобы, по крайней мере с нашей стороны, не было бы ни вины, ни самообольщения... "Но славяне?" - возразят нам опять... "Но наше великое призвание?" Мы же скажем на это сперва вот что:

   То, что вы зовете нашим призванием, мы зовем опасным бременем или еще хуже - быть может, печальной неизбежностью, насилием истории, а если хотите, то и полным падением петровской Руси, неизвестно еще чем заменимой... Если вы этого желаете, то что же? Спешите на пути призвания; а если нет, то старайтесь удерживать всеславянское движение, ибо западное славянство ни на Русь Кремля, ни даже на Россию Адмиралтейской площади нисколько не похоже... Национальное начало, лишенное особых религиозных оттенков и формы, в современной, чисто племенной наготе своей, есть обман...

   Племенная политика - есть одно из самых странных самообольщений XIX века.

   Национального, в действительном смысле, в племенном принципе нет ничего. Когда мы говорим: национальная религия, национальные учреждения, национальное искусство, национальная одежда, - мы все понимаем друг друга и самообольщения при этих словах нет никакого. Всякий знает, что мусульманство есть национальная религия для турок, что "право первородства" есть национальное учреждение в Англии, что музыка Россини национальна в Италии, что цветная рубашка навыпуск - национальная одежда у русских... Каждый понимает, что все перечисленное служит для умственного, бытового и отчасти даже для государственного обособления племен и народов.

   И тот, кто держится за это обособление, и тот, кто желает постепенного "исчезновения границ", - одинаковым именем называют одинаковые вещи. Люди, несогласные в стремлениях и вкусах, согласны, по крайней мере, в представлении.

   Но совсем иное мы видим, когда дело идет о национальной политике. Здесь, вот уже скоро полвека, господствует какое-то странное недоразумение в словах, какая-то удивительная лживость в самой идее!.. Везде люди говорят: "нация, народность, национальный принцип"; везде стремятся приобрести для этой своей, для этой особой национальности больше свободы и прав; везде хотят "поднятия национального духа", интригуют, борются, восстают, ведут войны, льют кровь, приносят всякого рода жертвы или за полное государственное освобождение наций, или, по крайней мере, за больший простор этому национальному духу. И что ж выходит? Прежние государства, построенные сознательно, отчасти на праве божественном, отчасти на праве насилия (или завоевания) и отчасти только на языке и племени, - эти государства были в высшей степени национальны по независимости мысли, оригинальны по роду учреждений и обычаев, по силе даже государственного патриотизма своего. Теперь государства, служа сознательно и преднамеренно национальному началу, служат в сущности космополитизму. Победители и побежденные служат ему одинаково... Пруссия и Франция до последней войны по быту и духу были менее сходны, чем теперь. Освобожденные болгары были национальнее, т. е. своеобразнее "под турком", чем под своей бельгийской палатой.

   Итак, служа принципу чисто племенной национальности, мы способствуем, сами того не желая и не сознавая, - космополитизму. Уравнивая права и степень свободы всех наций, мы способствуем слиянию их быта, сначала в верхних слоях общества, а потом и в низших... Национально-политический принцип, проведенный в жизнь где оружием, а где переработкой учреждений, является на деле лишь новым и могучим средством космополитической, то есть антинациональной демократизации Европы... Все равны, все сходны, все родственны... Одни успехи и одни неудобства; схожие уставы - одинаковый быт; сходные вкусы - сходное искусство; сходная философия жизни - одни и те же требования, одни и те же качества и пороки, однородные наслаждения и однородные страдания... Везде суд присяжных, везде конституции, везде пар и телеграфы, везде аграрный вопрос и стачки рабочих, везде открытая борьба капитала и труда, везде французская мелодрама, итальянская опера и английский роман...

   Не в том здесь дело: находим ли мы полезным или вредным для человечества этот особый вид или прием процесса всеобщей демократизации, процесса, надевшего на себя в этом случае весьма лукаво и ловко национальное одеяние... Дело в том, что нам хотелось только назвать вещь по имени, разобрать эту хитрую загадку...

   В 50-х годах, даже несколько позднее, и наши русские славянофилы, и западные мыслители сходного с ними взгляда могли еще думать, что "подъятие славянского духа", желаемое "сближение славян", освобождение югославян от власти иноверной, - одним словом, что большая против прежнего гражданская свобода славян - немедленно выразится у них в большей независимости ума, в более ясном национальном творчестве на всех поприщах и на новых путях, которые это отсталое, но будто бы "свежее" племя укажет остальному человечеству, уже утомленному долгой исторической борьбой... До сих пор, однако, мы ничего подобного не замечаем ни у сербов, ни у болгар, ни у славян австрийских... Итак, "культурное" славянофильство до сих пор, по крайней мере, оказывалось мечтой, не то чтобы совсем уже несбыточной, но мало обещающей сбыться. Ибо для того, чтобы признать это "культурное " славянофильство совсем невозможным, или для того, напротив, чтобы видеть первые признаки его осуществления, надо дожить до полного разрешения Восточного вопроса и до образования той всеславянской федерации, без которой и славянофилы не считали возможным создание единой и своеобразной славянской цивилизации, одинаково отличной и от западных форм просвещения, и от всех азиатских культур.

   Но если даже предположить, что "культурное" славянофильство было только мечтой, полной благородства и поэзии, то о простом "политическом панславизме" нельзя сказать того же. Политический панславизм есть сила весьма реальная, и с ней надо считаться всем: австрийцам, туркам, немцам - и нам...

   Простой, какой попало панславизм, повторяем мы, не есть высокая мечта, подобно культурному славянофильству, он есть близкая и очевидная возможность. Но какая же нам выгода, спрашиваем мы, спешить соединением нашей истории с историей этих западных славян, в которых истинно славянского так мало, а либерального и конституционного так много? С югославянами Турции у нас есть еще иная связь, не племенная только (т. е. ведущая к общелиберальному космополитизму), а вероисповедная, обособляющая, есть православная вера. И несмотря на эту особого рода связь, чуждую, по крайней мере, если не враждебную западному индивидуализму и его предрассудкам, разве легко нам справляться с болгарами и сербами?.. Справляться с ними нам иногда очень трудно, именно потому, что они не враги, а братья и союзники. Во многих случаях, уже и теперь, несмотря на подавляющий перевес собственно русских сил, мы бываем часто вынуждены и нехотя ступать нашей исполинской стопою по следу, протоптанному маленьким, но цепким копытцем югославян...

   И в самом деле, если бы еще были верные данные для веры в то, что всеславянство пойдет по пути Хомяковых и Киреевских, то можно было бы утешиться, променяв московско-невский дуализм нашего петровского периода на период вовсе новый, своеобразный по идеям и формам, на период многоцветного славянства "в великом единстве Православия!.."

   Но ни болгарским депутатам, ни сербской интеллигенции, ни тем более чешским ученым бюргерам, всем им не дать нам этого величия! Зачем же нам спешить?..

   Что может выйти из сопряжения младочехов с Каравеловыми, Бильбасовых с отщепившимися своевольно болгарскими епископами, Штроссмайера с Добролюбовыми, Ристичей и Христичей с Поляковыми и Спасовичами?

   Перед подобным призраком, в одно и то же время и некрасивым, и опасным, можно, конечно, смиренно склонить выю, если бы он уже стал в самом деле грозить нам материализацией...

   Но искать подобного панславизма?.. Но лить кровь за него? Но тревожить из-за этого соседа, столь полезного уже тем, что он одним фактом существования своего задерживает хоть сколько-нибудь острый ход того общеевропейского недуга, который все зовут демократическим прогрессом, и одним из самых тяжких припадков которого является в наше время странная галлюцинация племенного национализма!..

   Вот почему мы так верим искреннему миролюбию и России, и Австрии...[3]

  

  

   Варшава, 1 февраля

   Религиозно-политический вопрос (Kulturkampf) в Пруссии выступил на днях на сцену по случаю прений в ландтаге касательно бюджета министерства исповеданий. Хотя речи, произнесенные как защитниками правительства, так и вождями клерикальной партии не отличались на этот раз особенными разоблачениями, а носили скорее характер взаимного препирательства за прошлое, но прения эти имеют ту важность, что министерство вновь заявило о своем намерении не делать требуемых Римом уступок. Таким образом (выводят теперь немецкие и французские газеты), если соглашение и состоится, то существенные уступки будут сделаны не германским канцлером.

   Произнесенные речи, сказали мы, касательно истории вопроса и различные ораторы, с одинаковым жаром, каждый следуя тенденциям своей партии, поочередно нападали то на правительство, то на действия католического духовенства. Г. Фальк не упустил случая наговорить много в защиту своей политики и майских законов; г. Виндгорст, глава католической партии в Пруссии, нападал и на то и на другое. Г. Путкаммер, воздерживаясь в своей речи от резких нападок, определил, однако, очень ясно, чего будет держаться правительство. "Вы узнаете не без удовольствия, - сказал министр, - что если нам придется прийти к соглашению с Римом, то таковое будет непременно заключено не иначе, как сообразно с духом германского законодательства и не без участия представителей страны; это одно уже должно служить вам залогом, что если состоявшееся примирение и обеспечит интересы и нужды церкви, то оно в то же время сохранит права и интересы Прусской монархии". Смысл этих слов, говорят главнейшие немецкие органы, заключается в том, что, по всем вероятиям, окончательный проект соглашения с папским престолом будет представлен на предварительное обсуждение ландтага или, быть может еще, слова эти исключают возможность заключения конкордата с Римом.

   Комментируя эту часть речи Путкаммера, "Journal de Débats" находит, что нельзя выражаться более категорически и ясно, и спрашивает, чем она по существу отличается от всего того, что говорено было прусским правительством в течение семи лет по этому вопросу?

   Таким образом, все недавно распространившиеся в газетах известия о возможности наступления вскоре момента примирения оказываются преждевременными. Прусское правительство высказывает по-прежнему лишь одно платоническое желание в деле столь для него важном, как восстановление религиозного спокойствия. Римские клерикальные газеты, как, например, "Aurora", ни разу, впрочем, не высказались за вероятие распускавшихся слухов о близости соглашения и не допускали мысли, чтобы князь Бисмарк мог предоставить коллегам своим и парламенту решение этого вопроса. Ватикан желает вести переговоры о Kulturkampf e исключительно с канцлером, а он предоставлял их до сих пор своим помощникам. Этого одного уже достаточно, чтобы папа и его советники поняли неискренность делаемых предложений.

   Французские некоторые газеты не скрывают своего удовольствия видеть отдаленность решения вопроса о Kulturkampfe. Наиболее враждебной партией князю Бисмарку в Австрии была, конечно, католическая, поэтому если бы религиозная вражда в Германии прекратилась, то союз австро-германский не встретил бы решительно уже никаких противников в Австрии, и тесная дружба этих государств была бы, конечно, неблагоприятна для Франции, особенно в настоящее время ввиду увеличения состава германской армии и значительных военных сил, содержимых Австрией.

   Но если министры и католическая партия в Пруссии остаются в прежнем друг к другу непримиримом настроении и не находят еще нужным сделать взаимные уступки, то нельзя того же сказать о газетной войне министерских берлинских органов с клерикальными. Прежняя ярая полемика и нападки первых на католичество совершенно уступили теперь место борьбе с либерализмом. "Norddeutsche Allgemeine Zeitung" несколько раз уже объявляла, что католическая церковь должна быть уважаема, как великая нравственная сила, и что прусское правительство никогда не имело намерения внести в ее устройство каких-либо смущений или раздоров, а тем паче нанести удар ее духовному авторитету. Все эти заявления, конечно, очень приятны клерикальным немецким органам и могут служить до известной степени интересам католической партии в ожидании дня окончательного соглашения с правительством.

   Из последних телеграмм относительно продолжающихся прений в ландтаге по тому же вопросу мы узнаем, что министерство дало сильный отпор католической партии, возбудившей речь о положении "старокатоликов" и покровительстве им со стороны правительства. Мы думаем, что эта защита ограничилась лишь исполнением долга; ибо прусское правительство утратило прежние симпатии к старокатолическому движению с тех пор, как это движение обмануло возлагавшиеся на него надежды и князь Бисмарк увидал ошибочность своих расчетов на ожидаемую им от старокатоликов поддержку. Движение это, как известно, вместо того чтобы увеличиваться и тем наводить страх на Рим, начало, напротив, после нескольких вспышек гаснуть и давно уже не тревожит курию, а следовательно, и не может служить орудием для ее противников.

   Кончая настоящую статью, мы не можем не сообщить, что в то время, как в Германии заметно проглядывает стремление успокоить религиозно-политическую распрю, в Богемии возбудилось внезапно пререкание между католическим епископатом и правительством, которое имеет тот же характер Kulturkampfa, как и в Германии. Это тем более удивительно, что до. сих пор Австрия была постоянно вне религиозно-политических ссор. Четыре католических епископа в Богемии заявили министерству исповеданий требование о восстановлении конфессиональных школ, уведомляя, что если их просьбе не будет дано надлежащее исполнение, то они не дозволят священникам принимать участие в обучении юношества и напомнят верующим об их христианских обязанностях по отношению к детям их, посещающим неодобренные церковью училища. Просьба епископов написана в выражениях весьма резких, что и придает ей особенную важность. Газета "Le Nord", обсуждая это событие, удивляется особенно тому, что нынешняя австрийская система преподавания в школах и зависимость, в которую эти заведения поставлены всегда были от духовенства, могли подать повод богемским епископам обратиться с подобным требованием к правительству. Вследствие этого, сказанная газета не думает, чтобы епископы в этом случае действовали по внушению из Рима. Остается вопрос: последуют ли прочие епископы по тому же пути?

   Таковы факты; наше же мнение обо всем этом таково: борьба эта, во-первых, несправедливо была названа "культурной", ибо на стороне Рима есть своя культура, а на стороне либерализма, кроме медленного и пошлого разрушения, нет еще пока ничего.

   Во-вторых, становясь даже на точку зрения исключительно германских интересов (и государственных, и культурных), мы должны заметить следующее: "Без зла и неудобств нет жизни и не будет..." Неудобства и зло, вносимые католицизмом в жизнь Германии при старых порядках, не помешали германским народам прожить государственно более 1000 лет (считая, например, от Карла Великого); это зло и эти неудобства не помешали также немцам подарить человечеству столько великих творений по всем отраслям мысли; но при господстве либерального духа в нации, при уступках этому духу со стороны правительства, далеко ли уйдет новая и единая Германия?.. Лавры свежи, но прочны ли они?

   А культура? Культура с прежним злом дала миру такое обилие великих умов, что их трудно исписать и на длинной хартии истории, не только уже в передовой статье нашей скромной (по размерам) газеты...

   Культура же новая, очищенная, в области мысли дает нам или бесспорно бездарных Бюхнеров или Гартманов даровитых, но отрицающих действительную благотворность прогресса... В области же практического гражданства Ласкеров и Нобилингов.

   Такие величавые образы, как император Вильгельм, князь Бисмарк и граф Мольтке - "не от нынешнего мира", они люди старые, которых судьба лишь заставила волей-неволей новому служить.

   Мы искренно желаем блага Германии. Она слишком влиятельна, чтобы ее благие дела не были благим примером и для всех других.

  

  

   Варшава, 7 февраля

   Считая долгом следить внимательно за движением газетной литературы нашей, мы всегда готовы (не обращая внимания на глубокую разницу исходных точек и конечных целей) заплатить дань справедливости тем органам русской периодической печати, в которых мы встречаем мысли и взгляды, заслуживающие серьезного внимания и уважения.

   Мы готовы сознаться даже в одном чувстве, быть может, и странном на первый взгляд... Мы не скроем, что есть случаи, в которых мы гораздо больше, например, дорожим мнениями чужих газет, чем нашими собственными взглядами...

   О "Московских ведомостях" мы распространяться не будем; мы, конечно, считаем за честь, хотя и далеко не во всем, но во многом, сходиться с этим влиятельным органом первопрестольной столицы нашей.

   Наша речь теперь о петербургской печати.

   Мы сознаемся, что больше дорожим иногда мнением таких солидных и распространенных газет, как "Новое время" или "Голос", чем нашими собственными.

   Как же это возможно?

   А вот как. Газета наша местная, почти провинциальная; она не имеет ни того авторитета, ни той известности, которыми пользуются газеты большие, столичные, давнишние и богатые. Поэтому мы радуемся, когда в этих последних, более нашего сильных органах печати мы встречаем мысли, факты и чувства, хоть сколько-нибудь подтверждающие то, что мы думаем про себя и пытаемся проповедовать другим.

   Это одна причина, более простая.

   Другое объяснение несколько сложнее.

   Само собой разумеется, что мы считаем себя правее других. Иначе зачем же нам было бы печатать то, что мы печатаем?

   Мы в глазах наших правее других: это так; но правота наша (мы это очень хорошо понимаем!) - особого рода. Мы дерзаем думать, что пища, предлагаемая нами, сама по себе взятая, хороша и крепительна; но в то же время мы не обманываем себя и знаем, что желудки у большинства современных людей для подобной пищи еще не подготовлены.

   Все ясное, все определенное и резкое в "России 70-х годов" перестало нравиться.

   Общественным мнением завладело нечто среднее, тягучее, бесцветное... Чем неуловимее - тем лучше! Оно и безопаснее, и понятнее для большинства, привыкшего бродить в тумане недосказанного.

   Ничтожные оттенки, сводящиеся все к одной и той же демократии, и к одному и тому же европейскому или общечеловеческому прогрессу - считаются особым направлением... Мысль сузилась донельзя и вращается все в тех же тесных пределах;