Леонтьев Константин Николаевич - Передовые статьи "Варшавского дневника" 1880 года

она колеблется между либерализмом немножко или чуть-чуть охранительным и либерализмом очень либеральным, очень прогрессивным и очень грубым.

   Утилитарные приобретения и завоевания человеческого разума за последнее время всеми считаются несомненным благом, истинами вечными и спасительными...

   Убога стала западная мысль, задавленная машинами, а наша русская мысль - лишь бледная тень этого убожества...

   И вот, в такое-то время, мы решаемся рассыпать те самые "перлы", над которыми так охотно смеются петербургские газеты... Другими словами, мы дерзаем "метать бисер" наш перед многодумной толпой русских образованных читателей...

   Да! Мы знаем очень хорошо, что претензии наши велики, и тем более для местной газеты. Мы готовы даже иногда приложить к себе русскую поговорку: "на рогоже стоим, с ковра кричим..." Таково лжесмирение нашей гордости! Мы позволяем себе говорить, например, что все движение человечества с конца XVIII века и до сих пор, движение, совершаемое под знаменем, на котором написано: "благоденствие, равенство и свобода", есть ошибка; ошибка не столько в самом действии, сколько в названии и цели. Делайте то же, но назовите все это, по крайней мере, роковым и медленным разрушением... И тогда вы будете хоть в рациональном смысле правы. Вы назовете медный таз вашего призвания медным тазом, а не волшебным шлемом Дон Кихота. Нас тоже недавно кто-то назвал "Дон Кихотами", но между нашим донкихотством и либеральным та разница, что мы далеко видим, но несомненно гораздо меньше успеваем, чем те, кто ближе к делу и дальше от истины.

   Мы понимаем, например, что если мы назовем некоторые вещи по имени, то это многих или ужаснет, или насмешит, и они отвернутся от нас. Мы все-таки не перестанем, конечно, насколько нам позволят обстоятельства, называть эти вещи по имени их; но мы знаем, что именно этим-то мы и неловки.

   Свойственное нам соединение прямоты и ясности с неловкостью мы сами видим на каждом шагу...

   Например, говорим мы о православной вере и заговорят другие - великая разница.

   Мы скажем все это так, что многие отвернутся и пожмут плечами, ибо пища крута...

   А если начнут писать в пользу христианства другие, то они возьмутся за это дело совсем иначе. Большинство читателей будет и согласно с ними, и довольно, и нам останется только бескорыстно и скромно радоваться чужой толковитости и чужому успеху.

   Скажите, например, что учение Православия ближе к реальной истине жизни, чем грубые и прозаические мечты прогресса...

   Пожимание плеч! "Сумбур!" Пища крута!..

   Скажите иначе, и все пойдет хорошо. Скажите хоть бы так, например: "И верующим людям надо дать свободу!.."

   "А, вот это дело! Вот это понятные речи!.." Это легкое и привычное русским людям умственное млеко... Что ж делать,

   - пусть пьют и млеко этой "свободы", лишь бы в церковь ходили, лишь бы в Бога верили, лишь бы обряды и уставы хоть сколько-нибудь да почитали.

   Возьмем для примера вопрос о староверах. Мы приступаем к нему совсем не так, как другие. Мы думаем, например, вот что:

   Староверы русские очень полезный элемент в государстве нашем. Не сочувствуя, конечно, лично и в прямом духовном смысле их церковным уклонениям, мы считаем староверчество одним из самых спасительных, прочных тормозов нашего прогресса. Вот что нам дорого, и мы при этом с удовольствием вспоминаем слова одного турецкого паши, с которым мы случайно познакомились однажды на Дунае: "Я боюсь вашего государства, как опасной для нас силы, - говорил он, - но характер вашей нации мне чрезвычайно нравится! Русские люди, например, староверы ваши, живя у нас, политикуют лишь для пользы религии своей; а здешние христиане, все эти сербы и болгары, наоборот, прикидываются религиозными для своих политических целей... Я люблю русских за то, что они не думают обо всех этих глупостях, как конституция и т. п. А наши болгарски главы (прибавил он смеясь) на этом помешаны..."

   Это говорил нам турок в 1868 году; 1878 и 1879 годы доказали наглядно, до чего он был прав относительно болгар.

   Да, мы находим староверов очень полезными. Они либеральны не в принципе, они смотрят на свободу только как на средство для целей более глубоких и более почтенных, чем цели и претензии общеевропейского индивидуализма, приводящего общества к расслаблению, людей же к однообразию и безличности.

   Мы готовы привести также при этом и слова другого человека, русского монаха (т. е. члена господствующей Церкви и члена очень деятельного). Он говорил нам так: "Это истинное смотрение Божие, это староверчество наше. Без него куда бы только не ушли некоторые члены нашего духовенства..."

   "Смотрение! Смотрение Божие!.." К чему это пересаливать! - шепчет умный русский человек и пожимаем опять плечами. Для того чтобы такие речи слушать с удовольствием, чтобы газету нашу не бросать с презрением, надо быть мужиком, или дьячком, т. е. недоросшим до поклонения прогрессу, или же, напротив, переросшим это поклонение. Но так как большинство читателей от дьячка ушло, и до переросшего меньшинства возвыситься не может, то мы и вынуждены естественно радоваться всему тому, что подходит ближе нас к среднему уровню нашей интеллигенции.

   Мы рады, например, чрезвычайно серьезной и либеральной статье о староверах, которую мы встретили недавно в одном из номеров новой петербургской газеты "Страна", издаваемой г. Полонским.

   Редактор желает, чтобы староверов не стесняли. Читая эту статью, мы "честно" радуемся, ибо понимаем, что г. Полонский стоит гораздо ближе, если не ко всем, то ко многим читателям, чем мы...

   В той же "Стране" была еще другая очень дельная, очень хорошая статья об улучшении быта православного духовенства.

   Статья весьма живая, и даже удивившая нас своей ясностью после тех первых статей "Страны", в которых говорилось что-то очень смутное о "культурных" русских людях...

   В этой статье о духовенстве редакция говорит очень прямо и верно, что у русского простолюдина один нравственный критерий: это грешно (т. е. прибавим мы: несогласно с учением Церкви).

   Мы бы не удержались при этом еще, чтобы не посоветовать и образованным людям предпочесть этот критерий "греха" всякой рациональной добродетели... и повредили бы делу... Но петербургская газета поступает иначе; она замечает только следующее:

   "Но русский человек с образованием европейским в духовно-нравственном влиянии уже не нуждается, - скажут нам. Полно, так ли это? Русский образованный человек, прежде всего, сам не разобрался в своих мыслях и все еще хочет носить напоказ какую-то выдуманную физиономию, не решаясь открыто признаться себе и другим, каков он есть в действительности; однако предложите ему умереть без покаяния, хотя бы только обрядового, - и убедитесь, что 999 человек из тысячи скажут: нет... это мы только так, шутили".

   "Мало того: огромное большинство образованных русских и в церковь ходят, и держат в руке свечу при выносе плащаницы, и крестятся при этом большим крестом; что, впрочем, не мешает им в обыденной жизни, ежедневно, и не трижды, но многократно, отрекаться при пении любого "петела".

   "Индифферентизм - так объясняется это обыкновенно. Индифферентизм - значит равнодушие; а можно ли быть равнодушным в таких основных вопросах? Не лучше ли, не возвышеннее ли было бы даже такое положение общества, что половина его состояла бы из отъявленных свободных мыслителей, а другая половина из фанатиков?"

   "Может быть, это положение и было бы достойнее людей, мыслящих серьезно. Но его нет и мы сознаем себя такими, каковы мы есть. Иерархи, судя по многократным отзывам отчетов г. обер-прокурора Св. Синода, жалуются именно на индифферентизм, холодное отношение образованного общества к вере".

   Все эго очень верно! Так верно и умно, что мы не знаем, как выразить и благодарность нашу "Стране"...

   Или еще новый пример. Начнем думать и писать о русских монастырях... Тотчас же нам монашеское мировоззрение начинает представляться идеалом... Монахи все пессимисты относительно европеизма, свободы, равенства и вообще относительно земной жизни человечества... Они думают, что войны, распри семейные, неравенство, болезни, "глад и трус" не только неизбежны, но иногда даже очень полезны людям... Можно просить, конечно, у Бога пощады себе, близким и отчизне, и только... Мы готовы сказать, что в наше (именно в наше время, когда сделано столько для левой стороны жизни), основание сносного монастыря полезнее учреждения, пожалуй, двух университетов и целой сотни реальных училищ...

   Все это так. Все это должно бы казаться истиной даже с утилитарной точки зрения; ибо государство есть своего рода организм, которому нельзя дышать исключительно ни азотом полного застоя, ни пожирающим кислородом движения и только движения... И если бы даже стало возможно когда-нибудь - это столь нам противное всемирное государство, то и оно, чтобы дышать лет 1000, потребует тоже известной доли нашего консервативного азота. Но это все как-то странно слышать!..

   А слово свобода так нынче всякому понятно!.. Решительно и ясно: "свобода есть право делать все, кроме зла..." Не правда ли как понятно? Положим, что зло весьма условное понятие. Но кто нынче об этом станет много думать?.. Некогда философствовать! Догмат есть, критерий готов: "свобода, польза, человечество..."

   Все это нам слишком давно знакомо, чтобы мы не понимали, как полезно для нас, когда в наш тон говорят о чем-нибудь люди, более нас влиятельные, более нас искусные, способные умнее и дельнее других высказывать именно то, что думают многие. "Новое время", например, замечает следующее по поводу монастырских капиталов, и прочее. "Уважая религиозные интересы, каким образом вы воспретите добровольные приношения в пользу монастырей и лавр, которые во всяком случае являются средоточием религиозной жизни? Если отобрать у монастырей все то, что они теперь имеют, то, чтобы это не возобновлялось, необходимо воспретить всем верующим людям давать сорокоусты и всякие иные вклады, - то есть воспретить людям распоряжаться своими достатками в пользу монастырей. Но как этого очевидно нельзя воспретить, то монастыри снова накопят капиталы, заведут подворья, приобретут леса и земли. Убедить всех и каждого, что о помине души нечего беспокоиться, что пожертвования на украшения икон и прочее не следует делать, что следует делать вклады не на помин души, а на народное образование - дело не только невозможное, но и ни в каком случае не желательное: недаром же свобода совести признается делом крайне важным, а религия - одним из необходимых и наиболее важных элементов в народной жизни".

   Мы радуемся, внимая такого рода речам, ибо верим, что "Новое время" и "Страна" в подобных случаях могут сделать более пользы, чем мы сами - с нашими "перлами" или лучше сказать - с нашим бисером...

   Верим этому... да! Но ничуть не каемся... Вот что в нас ужасно!

  

  

   Варшава, 15 февраля

   Говорят, что наше положение ужасно - это правда! Россия, после медленного 1000-летнего роста, почти внезапно, в короткое время, дожила до того, что Государь ее не безопасен, даже в жилище своем[4]. Реальная наука со своими великими открытиями спешит на помощь той адской революции, которую мы сами подготовили, выхваляя ее под разными другими благовидными именами: прогресс, гражданское равенство, свобода, борьба против невежества, суеверий и т. д.

   Что же нам делать? Неужели молчать и смиренно ждать, что против этого всеобщего зла выдумает Запад?..

   Мы к такому выжиданию приучены двумя веками подражательной истории... Теперь мы стали ближе к Европе, чем когда-либо, мы схожи с нею почти во всем... Схожие организмы страдают сходными болезнями.

   Но неужели мы, русские (и все славяне с нами вместе), в самом деле раз навсегда уже прикованы к разбитой колеснице Запада?.. Неужели нет никакого поворота с этого общего пути, на котором уже нет спасения (это, кажется, ясно?). Неужели мы непременно должны повторять через 10, 20 или 30 лет все то, что думает и делает сначала Франция, а потом и все другие нации Запада? На Германию, в которой все прежнее держится лишь двумя людьми - императором и князем Бисмарком, не следует нам указывать, когда дело идет о дальнейшем развитии революционных идей. Во всех западных государствах есть одна общая им черта: это то, что к анархии расположены целые массы простолюдинов, чего у нас еще нет. У нас революция частью сознательно, частью простодушно поддерживается значительно интеллигенцией нашей, но не народом...

   Возможен ли на Западе тот род страха, который нападает на многих членов интеллигенции нашей, когда случается что-нибудь подобное последним трем покушениям или схватке московских мясников с учащейся нашей молодежью? Наши европейцы всякий раз начинают трепетать от народной расправы.

   Вот чем мы должны дорожить, вот чему мы должны радоваться... Этому предрассудку (sic!) народному. Он один доказывает, что мы можем еще сойти с общеевропейского пути.

   В Европе, и особенно в передовой Франции, есть страшный опыт прошлого, но нет уже внутренних сил. У нас еще есть великие силы, но нет еще, видно, настоящего опыта... Всего того, что мы видели за последние полвека и у других, и у себя - нам, видно, еще мало.

   Мы все не верим еще славянофилам, что "Запад гниет". Мы все еще готовы смеяться над этой фразой.

   Там ведь такие хорошие машины, столько учености, столько денег!.. История нас ничему не учит до сих пор! К тому же мы до того привыкли лгать, хитрить (хотя бы, например, в печати, а печать, к сожалению, у нас очень стала влиятельна), мы до того изолгались, что, кажется, сами себя находим удовольствие обманывать.

   Вся задача в том, чтобы ничего не называть по имени, все спасенье в неопределенности и шаткости выражения... И все это зовется умеренностью, "тактом", и т. д... До такта ли теперь?

   Приверженец медленной революции не смеет назвать своего идеала по имени, потому что боится цензуры; он зовет эту вещь мирным прогрессом, - и все довольны. И никто почти не догадывается, что это-то и есть революция, т. е. постепенное разрушение исторических начал, без всякого пока нового созидания. Ибо все созидающее бывает очень круто и стремится уменьшить естественную подвижность человеческих обществ, а не усилить ее, как делает везде нынешний прогресс. Нынешний прогресс во всех странах Европы есть какое-то таяние, какое-то огненное тление, то медленное, то с грозными вспышками... Одним словом, мирная революция или мирный демократический прогресс, - это все равно. Все государства древности, заметим, более или менее демократизировались каждое по-своему под конец своей жизни... Многие даже и помнят все это, но просто знать не хотят. Мирный и легальный революционер боится цензуры, и не зовет по имени своего идеала... А бесчестный человек и доносчик (по кодексу либеральной гражданской морали), то есть консерватор, - тоже боится чего-то... Он боится, заметим, не столько действий, сколько слов...

   Как произнести слово - реакция?.. Как сознаться, что настало время реакционного движения, если не для всех, то, по крайней мере, для некоторых сторон жизни? Все это русскому консерватору почему-то кажется страшным сказать...

   На Западе этом, действительно гниющем, по крайней мере люди крайней правой пытались все говорить...

   У нас вся мудрость в том, чтобы и самому не очень ясно понимать и другим не объяснять ничего резко... Это называется практической ловкостью и все тем же тактом!..

   Но мы, мы люди бестактные и неловкие, мы будем пытаться говорить все яснее и яснее...

  

  

   Варшава, 21 февраля

   Как бы долго русский человек ни жил в Варшаве, он вполне дома себя чувствовать здесь не может. Чуждый вид города, не имеющего ни того всемирного значения и тех вещественных удобств, которыми богаты европейские столицы, ни дорогих сердцу нашему национальных особенностей, привлекающих нас к Московскому Кремлю, неудобные холодные квартиры, безумная дороговизна, общество, в сношениях с нами сдержанное и недоверчивое...

   Все это, вместе взятое, действует невесело на русского жителя Варшавы.

   Однако и в Польше есть одна сторона жизни, которая именно при всех этих невыгодных условиях особенно бросается в глаза и вознаграждает русское сердце за все его здесь тяжелые и унылые чувства - одним только, но зато чрезвычайно приятным впечатлением.

   Впечатление это производят стоящие в Варшаве русские войска.

   На улице, в соборе, у обедни в праздник, в маленькой церкви на Медовой улице, в театре, в русском клубе - везде видишь военных... Целые толпы свежих, молодых и бесстрашных солдат, эти бравые, энергичные лица офицеров, эти командиры, "испытанные великими трудами бури боевой"; эти седины старых генералов, седины, которых вид и смиряет, и возносит нас... эти казаки, гусары и уланы "с пестрыми значками"; эта пехота ("эта неутомимая пехота"), идущая куда-то своим ровным, твердым и могучим шагом...

   Видеть все это так часто, встречать все это на каждом шагу и почти нечаянно, и где же?.. У самых границ соседних держав, в которых благоразумные правители давно уже едва-едва сдерживают враждебные нам порывы общественных предубеждений... Это истинная радость!..

   И сколько тут героев минувшей войны!.. Сколько ветеранов прежних битв!..

   Во-первых, сам маститый главный начальник края, граф Коцебу. Он принимал участие еще в персидском и турецком походах, в 28 и 29 годах, целых одиннадцать лет прослужил на Кавказе и был начальником штаба в Крыму у князя Горчакова, в тяжкую и великую севастопольскую годину.

   Нам кажется, что и этих немногих строк достаточно, чтобы понять, какого замечательного представителя прежней, боевой России мы видим тут перед собой...

   Здесь стоят корпуса 5-й и 6-й, а ими командуют генералы Радецкий и Рооп. Первый - всем известный защитник Шипки, другой - один из самых деятельных и замечательных вождей азиатской кампании нашей. Он принимал участие в кровавой борьбе при взятии Карса. Помощником командующего войсками в здешнем крае - генерал от инфантерии барон Крид-нер, тот самый, который так блистательно овладел Никополем.

   И сколько еще!

   Генерал Дандевиль, еще молодой, величественный, отважный генерал с Георгием на шее.

   Он, вместе с Гурко, совершил зимний переход через Балканы, дрался под Филиппополем.

   Генералы Эллис, Миркович, Панютин, смелые, твердо воинственные люди.

   Мы уж не называем многих других героев, полковников и младших офицеров.

   Мы в лице самых видных по званию вождей спешим только преклониться с любовью и благоговением перед этой пограничной дружиной, перед этим передовым оплотом России нашей, и всего того, что нам в ней дорого и свято.

   Великая вещь - война! Прав был тот, кто назвал войну - "божественным учреждением". Это огонь пожирающий, правда, но зато очистительный!

   Глупые, несносные эти друзья "вечного мира", находят что-то высокое в мещанском и всеобщем благоденствии народов... Они не понимают, что тот "Священный союз народов", который воспевал Беранже, в пику Священному Союзу Государей:

   (J'ai vu la Paix descendre sur la terre Semant de l'or, des fleurs et des épis...), -

   что эта Sainte Alliance - была бы ничем иным, как самым простым торгашеским трактатом, от которого выиграли бы только богатые купцы всех стран, и без того благоденствующие.

   Нет, во сто раз правее всех этих Брай-тов, смелый Прудон, который говорит, что война есть дело великое, глубоко связанное со всем тем, что есть высокого и творческого в человечестве, с религией и государственной истиной, с поэзией, наконец. У него в книге его "La guerre et la paix" есть особая глава: "L'esthétique de la guerre" (эстетика войны).

   Но оставим Прудона.

   Мы сами, мы русские обязаны считать военных наших самыми лучшими, самыми высшими из граждан наших, если мы хотим быть справедливы умом и честны сердцем.

   Прекрасная вещь - так называемое гражданское мужество. Но ведь, в сущности, этот род мужества тогда только и достигает высшей точки своей, когда и гражданскому деятелю начинают грозить телесные, так сказать, опасности...

   Теперь, например, у нас в России недостаточно гражданского труда, гражданской деятельности; теперь настало время мужества.

   И что ж мы видим?.. Не юристам и не педагогам, не людям, мечтающим, вероятно, о всеславянской "говорильне", спешит Россия доверить судьбу свою, а славным военным вождям, привыкшим уже смолоду смотреть не содрогаясь в лицо самой смерти и, не стесняясь пустыми фразами прогресса, налагать на непокорных узду спасительного насилия.

   Без насилия нельзя. Неправда, что можно жить без насилия...

   Насилие не только побеждает, оно и убеждает многих, когда за ним, за этим насилием, есть идея.

   В числе стольких неудачных измышлений либерального европейского прогресса XIX века, измышлений, не оправдываемых ни опытом истории, ни законами самой вещественной природы, мы встречаем это неосновательное противоположение граждан собственно людям военным.

   Известно также, что при подобном противоположении гражданин или, скажем проще, штатский получает некое, как будто высшее значение... Выходит так, как будто именно штатский и есть гражданин настоящий, идеал гражданина; а военное дело - это лишь низшая форма служения обществу, неизбежное, временное зло, долженствующее исчезнуть, когда ораторы и профессора найдут те условия, при которых на всей земле будет мир, когда люди не будут свершать подвигов, не будут делать походов, а только заключать торговые договоры и заседать на однообразных ученых съездах...

   Пора оставить эти надежды, в которых нет ни практической основательности, ни идеализма и поэзии...

   Самый высший род гражданства - это гражданство боевое, отдающее жизнь за Отчизну; самый лучший гражданин - это честный в своем призвании, смелый и даровитый воин...

   Мы сказали, что в трудные и опасные минуты исторической жизни общество всегда простирает руки не к ораторам или журналистам, не к педагогам или законникам, а к людям силы, к людям, повелевать умеющим, принуждать дерзающим!

   Но разве и в самое мирное и тихое время не видели мы, особенно у нас в России, военных, отличающихся на всех поприщах?..

   Военный может легко и скоро стать всем: дипломатом, администратором, министром, хозяином сельским, хорошим мировым судьей, художником, ученым...

   Он может быть всем этим, не переставая быть военным!

   Генерала можно прямо сделать начальником губернии или поручить ему дипломатический пост. Но можно ли дать прямо полк камергеру и послать его в огонь?..

   Можно ли председателю судебной палаты поручить дивизию и велеть, чтобы он с нею перешел Балканы?..

   Многие "штатские" очень храбры лично; но тут дело не в одной личной смелости, а прежде всего - в умении управлять движениями и духом вооруженных, многолюдных масс.

   Военная служба даже и в мирное время развивает в людях два уменья - именно те два великие уменья, которые, к несчастию, утрачиваются все более и более в современной гражданственности - уменье повелевать и уменье терпеть и подчиняться.

   Боже! Отчего же в этом XIX веке, кажется, столь ученом, так мало настоящего ума, не позволяющего забывать великие уроки векового опыта?..

   Отчего это?

   Не оттого ли, что и веку этому осталось прожить всего только 20 лет?.. Не оттого ли, что пора уже отходить его вкусам и понятиям?

   Не оттого ли, наконец, что все эти наши понятия - понятия европейские; а в самой Европе... преходит образ мира сего...

  

  

   Варшава, 28 февраля

   "Голос" в передовой статье своей, от 23 февраля, хвалит французское правительство за то, что оно не выдает Гартмана, обвиняемого по делу взрыва на московско-курской железной дороге.

   Да, нестерпимо трудно теперь положение наших властей. Они должны бороться с внешними врагами и с домашними неприятелями и, что еще хуже, с либеральными предубеждениями людей наивных, поддающихся так легко коварному пению петербургских сирен.

   "Личная свобода во Франции - дело священное", - восхищается газета.

   Большинство читателей русских, конечно, обмануть легко такими фразами, потому что они, во-первых, очень мало помнят, а во-вторых, потому, что все для них в Европе - священно.

   Но люди памятливые знают, как умели французские правительства всех родов не стесняться с "личностью", когда такая быстрая расправа была в интересах того порядка, которого держалось то или другое из этих разнородных правительств.

   Мы помним тоже историю Березовского... Жюль Фавр и Араго защищали его и способствовали смягчению его наказания. Мы не забыли и бомбы Орсини, и казнь его. Преступление было равное, неудача одинаковая: однако Орсини, посягавший на французского императора из-за свободы Италии, был казнен; а Березовский, стрелявший в Русского Царя, остался жив.

   Мы думаем даже, что император Наполеон не был главной виной этой несправедливости; виной была разница в положении его в эти две разные эпохи. Перед итальянской войной 59 года он был всемогущ, и Орсини казнили, потому что "либералы" не мешали ему.

   В 67 году он нуждался до крайности в поддержке России, но сам был уже гораздо слабее тогда; гражданское развращение Франции было таково, что она не могла долго выносить даже и блестящей монархии. Жюль Фавры опять заговорили громко, и Березовский остался жив.

   Теперешнее правительство Франции, несмотря на видимое спокойствие страны, еще слабее (оно недавно официально сознавалось, что "оно не сильно"); оно боится коммунаров и потому не выдает Гартмана.

   Относительно того, что "личность священна" и т. д., мы можем сказать вот что: терзать людей без причины и основания конечно не нужно. Но что же бы случилось с Гартманом, если бы оказалось, что не он совершил злодеяния? Его бы привезли по железной дороге в Россию, его бы судили, и если бы оказалось, что он не виновен, то освободили бы его. Вот и все. Честный гражданин и роптать не должен, при нынешних исключительных обстоятельствах, на те беспокойства, которые напрасно ему причинили. Можно скорбеть, тосковать, болеть, жаловаться даже, но только на судьбу, а не на русское правительство в подобном случае.

   И наконец, если положить на весы личность Того, на Кого он, может быть, посягал, то неужели мысль о прогулке и невинного человека в Россию, с предстоящим, конечно, оправданием, ужаснее мысли о том, что действительный преступник останется безнаказанным?

   По нашему мнению, печатать подобные статьи после всего того, что мы видели, - поступок по крайней мере бестактный, чтоб не сказать хуже, гораздо хуже...

   Какое нам дело, как смотрят на "личность" якобинцы XIX века, с адвокатом Греви во главе?..

   Защищая республиканское правительство Франции, редакция газеты очень заботится о том, чтобы оно, это правительство, оправдало себя перед целым светом оглашением тех документов и вообще тех доказательств, на основании которых оно отказалось выдать Гартмана. Статья кончается следующими словами:

   "Быть может, при такой полной гласности окажется, что французское правительство поступило в данном случае во всем согласно с требованиями справедливости. В этом не будет еще заключаться осуждения русскому посольству в Париже, заявившему о необходимости арестовать Гартмана и настаивавшему на его выдаче. Здесь окажется только принципиальное различие во взглядах на свободу личности. Вследствие этого, когда решение вопроса остановилось на требовании доказательств, успех не мог не представляться сомнительным для всех, кто знаком со значением и сущностью доказательств, признаваемых у нас достаточными, и с требованиями на этот предмет французского законодательства..."

   "Личность человека, какое бы подозрение над нею ни тяготело, всегда заслуживает, чтоб к ней относились, по меньшей мере, с осторожностью, до тех пор, пока преступность ее не будет доказана несомненным образом. В этом залог уважения к закону и к его исполнителям со стороны общества. Вот почему мы не считаем возможным, при имеющихся данных, ни сетовать на решение совета французских министров, ни укорять русское посольство, представившее материалы для такого решения. В этом отношении все объясняется только принципиальным различием взглядов, которые не могут меняться в каждом данном случае ".

   Мы просим читателей обратить внимание на подчеркнутые нами строки. В подлиннике они из осторожности не были подчеркнуты, но зато выражения эти о "принципиальном различии во взглядах на свободу личности" повторены два раза, для вразумления рассеянных иногда читателей. Из всего этого явствует, что газета, несмотря на все те вежливые оговорки, к которым долгий опыт и знание цензурных условий вынуждают ее прибегать, более согласна в принципиальных взглядах с правительством якобинской республики, уступающей коммунарам, чем с представителем нашего правительства в знаменитом, всесветном Вавилоне...

   Да, трудно теперь действовать нашим властям!

  

  

   Варшава, 1 марта

   В статье, озаглавленной "Печать в борьбе со смутой", газета "Новости" рассуждает так:

   "Вместо пустых фраз, как бы они пишущему ни казались громкими, вместо извращения истины, вместо возбуждения к себе интереса в читателях изъезженными коньками, вроде натравливания русских на поляков и евреев, - вдвойне предосудительного, когда речь идет о вопросе первой государственной важности, - печать должна приступить к спокойному, трезвому, глубокому и откровенному анализу зла. Только тогда она окажет правительству действительную помощь. Высказывая несообразности, она подрывает к себе доверие; возбуждая дурные инстинкты, она оказывает вред, который терпим быть не может. В обоих же случаях она удаляется от той солидарности между обществом и правительством, которая, по общему признанию, справедливо считается единственным верным и прочным исходом из настоящего тягостного положения".

   Между тем, говорит далее газета, у нас без конца толкуют об одних лишь мерах к "искоренению" зла, тогда как "никто определенно не знает, что такое, в действительности, это страшилище - нигилизм? В чем его натура, откуда он произошел, каковы его цели и т. д.? Есть наивные публицисты, которые видят его начало в латинской грамматике Кю-нера и полагают, что он начал распространяться на Руси, точка в точку, со времени усиленного преподавания греков и латинов в средних учебных заведениях".

   "Другие, не менее дальновидные публицисты приписывают его происхождение всецело литературе начала шестидесятых годов и чуть ли не исключительно одному трепогибельному роману "Что делать?".

   "У нас, - продолжает далее газета, - нет никаких сведений о так называемом "умственном пролетариате", который везде и всегда служил самым восприимчивым орудием всякого недовольства".

   По мнению фельетониста, "бюрократизм и солдатчина - мы говорим преимущественно о XVIII столетии - целые десятки лет отрывали от "земли", для наполнения своих полчищ, бесчисленные толпы "служилых людей", которые - ни они сами, ни их потомство - никогда уже не возвращались в ее лоно. Постепенно это "сословие" распадалось на разнообразные группы, росло и множилось. Чуждое "земле", ни к чему, кроме канцелярского скрипения перьями да парадирования на плац-парадах не способное, ни к чему другому не чувствующее ни охоты, ни призвания, в силу укоренившихся в нем сословных предрассудков и чиновничьей гордости, относительно привилегированности своего положения, - оно превратилось в алчного попрошайку и нахлебника у государства, в нем одном видя своего поильца и кормильца. Но, естественно, государство не могло же стать дойной коровой: оно не могло накормить и напоить всю эту, с каждым днем все более и более размножавшуюся саранчу... Год от году становилось все больше вотще алкающих бюрократического пирога. Велики и обильны были "государственные хлеба", но на все званые рты их хватить не могло. С течением времени таких обойденных фортуною голодных ртов размножилось видимо-невидимо, и таким-то образом на русской земле, такой, казалось бы, широкой и богатой, разрослось неисчисленное полчище людей, бездомных и беспочвенных, холодных и голодных, ни к чему не пристроенных, ничего толком не знающих и ничем помочь себе не умеющих... Кто не знает, кто не встречал этих несчастливцев!.."

   Статья "Новостей" посвящена вслед за тем вопросу о борьбе печати нашей и всего общества со "смутой". "Сказать к слову, - говорит газета, - ничего не может быть печальнее и оскорбительнее этого легкомысленного отношения к злу, этого себялюбивого старания отделаться от него громкими фразами и преувеличенно-горячими заклинаниями, да открещиваниями, которыми так злоупотребляют нынче кое-какие газетные авгуры... Удивительно обуявшее многих забвение той банальной в общественной диагностике истины, что болезненные явления, как бы они ни казались странными, дикими и исключительными, не составляют и не могут составлять чего-нибудь обособленного от организма, ими пораженного"...

   Все это так, все это правда. И несносные фразы бестолкового испуга, и "странные" клички, и даже в заключении много истины. Но вот в чем несчастие. Положим, что значительная часть зла происходит в России от размножения дворянского пролетариата... хотя надо и к этому прибавить, что бунтующие, стреляющие и озлобленные пролетарии еще чаще выходят из обученных кое-чему разночинцев и из "духовного" сословия, причем отцы и дети ни тех ни других не были ни чиновниками, ни офицерами, не принадлежали к служилому избалованному привилегиями сословию, не

   были представителями того "бюрократизма и той солдатчины", которые так не нравятся автору статьи.

   Однако разночинцы, "дети белого духовенства", выкресты разные и т. п., чинят еще больше нам вреда, мы полагаем, чем обедневшие дворяне.

   Почему же автор так обрушился на одно дворянство?.. Может быть, он сам разночинец, или выкрест, или что-нибудь в этом роде?.. Не поэтому ли?..

   И еще возражение. Автор, видимо, недоволен как будто тем, что никто серьезного лечения общему злу не ищет и не предлагает... Но сам он что делает? Другие бранят поляков и евреев, а он натравливает на "дворян". Он указывает на зло XVIII века как на причину нынешнего зла. Это ни к чему практическому не ведет. Лечение зла прошедшего невозможно. Нельзя переделать XVIII века; лучше думать о конце нашего и о XX, который очень близко.

   Об отдаленных во времени источниках болезни пусть говорит история, а не "злоба дня". Положим, зло прежнего сословного нашего строя было причиной нынешнего бессословного зла. Но старое зло ведь уничтожено новым злом? Вред застоя переродился в пагубу излишнего движения. Поэтому нельзя, отыскивая искренно и серьезно лечение противу излишнего движения, накидываться на нечто ему совершенно противоположное... Зимой - холодно, летом - жарко; и то и другое неприятно и многим даже вредно. Как быть?.. Смена подобная естественна, и реакция то туда, то сюда неизбежна; всякий знает, что за зимой - весна, а за весною - жара. Но кто в жару будет сердиться на давно прошедший холод?.. Напротив, всякий живой человек всему холодноватому рад в июле. Что ж из этого следует? Следует, что уже уничтоженное историей зло России нелиберальной переродилось рядом событий и движением умов в зло слишком либеральное!.. Нельзя же действовать теперь противу привилегий, которых нет; а надо, напротив того, действовать в наше время противу равенства и либерализма... То есть надо подморозить хоть немного Россию, чтобы она не "гнила"...

   Наконец, и на Западе были свои оттенки и в "бюрократизме, и в солдатчине", а коммунистическое движение везде одно, и на Западе оно глубже в массах, чем у нас. При чем же тут: русское дворянство?..

  

   Варшава, 13 марта

   В том отдалении от обеих наших столиц, в котором мы, русские, живем здесь, на западной границе нашего государства, есть только один источник для понимания того, что делается теперь в России, - это столичная наша печать.

   Здесь нет ни частных разговоров с людьми влиятельными, ни тех собственных впечатлений, которые выносишь из разнородных встреч в кругах, более или менее руководящих современной жизнью... Этих средств дополнить и проверить сведения, доставляемые нам газетами, мы здесь лишены и потому во всем, что касается до гражданской жизни Москвы и Петербурга, мы поневоле должны хотя приблизительно и в различной степени доверять тому, что нам сообщают "Московские ведомости", "Современные известия", "Новое время", "Голос", "Молва" и т. д.

   Положим, что ни в одной стране в мире периодическая печать не отражает вполне так называемого "общественного" или, вернее сказать, национального мнения. Ему не вполне соответствует даже и совокупность мнений печати, и представительства, взятых вместе, в странах конституционных. Есть еще два безгласных мнения: мнение стихийного, народного большинства и мнение небольшого числа людей, не находящих себе удовлетворительного выражения ни в представительстве, ни в печати. Есть также множество людей, умеющих только чувствовать сильно и действовать недурно, но неспособных ни говорить, ни писать хорошо и ясно.

   Положим, все это так; но печать столичная потому чрезвычайно важна, что она имеет возможность, при помощи целого ряда посредствующих действий и влияний, доходить до самых недр или корней национальной жизни. Например, крестьянин наш, живя в своей деревне, сам не читает газет и газеты не могут иметь на него прямого влияния, ни хорошего, ни вредного; но их читают сочувственно в том или другом духе члены администрации и столичной, и местной; их читают земские деятели, священники, даже некоторые грамотные простолюдины в уездных городах и торговых селах. Последние могут распространять, правильно или нет, известия, от которых всегда что-нибудь да остается в умах; а членам администрации и земства нет нужды и говорить о газетах с крестьянином или мещанином. Они действуют и могут иметь огромное влияние на настоящее и будущее положение простолюдина русского посредством разных прямых мер и косвенных давлений.

   Вот в чем сила действия печати даже и на миллионы ничего не читающих русских людей.

   И когда мы подумаем об этом прямом, непосредственном бессилии газет наших и о косвенном, посредственном их могуществе, то нам представляется странная картина: людей охранительного направления несравненно больше, чем либерального; но люди этого последнего направления даже и теперь как будто сильнее и влиятельнее.

   Заметим вот что: мы умышленно говорим не прогрессивного, а именно либерального направления; ибо прогресс, т. е. последующая ступень истории, ее завтрашний, так сказать, день не всегда носит характер более эмансипационный, чем была ступень предыдущая, чем период истекающий или истекший. Время Петра I было, конечно, прогрессивным временем, но оно было стеснительнее во многом, сравнительно с веками предыдущими; уничтожение вечевых вольностей и удельной независимости, постепенное закрепощение народа были в свое время точно так же прогрессом, как и дарование особых прав дворянству при Екатерине II, или еще лучше - как и реформы нынешнего царствования, как могут стать прогрессом, в свою очередь, и всякие реакционные меры, и временные, и законодательные - раз только меры, освобождающие личность человеческую, достигнут так называемой точки насыщения.

   Мы сказали, что людей не-либеральных у нас гораздо больше, но нам почему-то кажется, что либералы влиятельнее.

   С одной стороны, если взять в расчет миллионы крестьян, множество не модных еще купцов, большинство духовенства, очень многих дворян, военных и т. д., то, разумеется, окажется, что у нас несравненно больше людей охранительного взгляда (т. е. людей, предпочитающих дисциплину свободе), чем либералов. Правда, что дисциплину эту многие ищут совсем не там, где она есть и где ее можно найти или восстановить, но все-таки они ждут ее воцарения...

   Это именно те люди, которые или не дошли еще до европеизма нашего, не думают о нем, не знают его, - таких миллионы; или те очень немногие, которые пережили и переросли этот европеизм до полной от него независимости.

   Но с другой стороны, если забыть обо всей этой массе охранительной, но почти безгласной, частью по простоте и спасительной своей грубости, частью по легкомыслию и нерадению, частью по неумению писать и говорить, частью по другим, личным причинам, если всю эту массу, говорим мы, забыть, а видеть только печать и печать столичную, особенно петербургскую, - получится совсем иное впечатление.

   Русское "общество" представится тогда в высшей степени либеральным; да и не только либеральным, но чрезвычайно упорным и очень искусным в своих либеральных инсинуациях, стремлениях, надеждах, даже как бы в либеральных инстинктах своих!.. Этому мы найдем тысячи примеров... Упраздняется, положим, временно III-е отделение и либеральная печать почтительно восхваляет эту меру правительства. Это, мол, усиливает диктатуру в борьбе с подземной крамолой... Благонамеренно сказано, но либерально... Почему?.. А потому, что тут мерцает луч надежды... Диктатура временная, а уничтожение III-его отделения, быть может, будет вечно... Там порицают все ту же "интеллигенцию" нашу, которую порицают и "Московские ведомости", но совсем по другой причине, именно за недостаток сильных и твердых (т. е. конституционных) чувств и потребностей.

   В одном органе громят бюрократизм, как вещь мертвящую и расслабляющую все, и восклицают' "С централизацией вы рискуете получить апоплексию в центре и паралич в конечностях..." Известно, что бюрократизм есть антитеза конституционного устройства. В другом журнале умоляют: "Сговориться надо, сговориться..."

   Везде мы читаем о каких-то еще "реформах", о "дальнейшем развитии наших учреждений"...

   Пользуются искусно и упорно всем, всяким современным случаем, всяким историческим воспоминанием, чтобы доказать, что надо идти не просто дальше (с этим и мы согласны), но именно все по тому же пути. Пользуются всем для этой цели, напр., выборами представителей от петербургской Думы в Верховную Комиссию. Дума порицается за "равнодушие и опрометчивое отношение к этому важному прецеденту"... Надеются, что провинция покажет лучший пример, если ей доведется, и т. д.

   Ес