Главная » Книги

Леонтьев Константин Николаевич - Передовые статьи "Варшавского дневника" 1880 года, Страница 4

Леонтьев Константин Николаевич - Передовые статьи "Варшавского дневника" 1880 года


1 2 3 4 5

ть даже люди, которые в этом факте избрания четырех представителей в помощь Верховной Комиссии видели чуть не конец всем нашим несчастиям... (Это недурно!) Другой желает "развития последовательного, надлежаще-серьезного и целесообразного, строго придерживающегося исторической почвы и народного склада, направляющегося к общепринятым, освященным наукою (?) и оправдываемым благосостоянием (?) идеалам государственности. Мы видим в зрелой общественной самодеятельности, идущей в дружном, единодушном патриотическом союзе с властью, в охранении, уважении и, так сказать, вознесении прав личности, в искренности и свободе нелицемерного и законообразного слова, в объективизме нашей внешней роли и осмотрительности внутреннего хозяйства, наконец, в непоколебимой, осязуемой, фактической законности, никому ничего не прощающей и всякому свое воздающей, основные устои правильной, крепкой общественности и лучший залог нашего плавно, красиво и мощно раскрывающегося будущего...".
   Другой вспоминает реформы прусского министра Штейна, которые совсем не идут к нашему времени, или, упоминая о некотором Самбурском, предлагавшем, еще при Паскевиче, проект обрусения Польши посредством мелкого русского землевладения, приводит с уважением следующие слова этого Самбурского: "Демократ не демагог; быть демократом значит желать счастья (!) возможно большего числа людей и привлечения всех их к служению родине. В этом нет ничего дурного..." И приводя это, либеральный орган будто бы забывает, что демократия родит и плодит демагогов.
   И еще пример, по нашему мнению, очень замечательный: одной петербургской газете сообщают из провинции о непомерных поборах сельского белого духовенства с крестьян... Пишут также, что в таком-то приходе крестьяне сами догадались устроиться хорошо; они уговорились с приходским священником вообще, за 900 руб. в год, и сверх того за особые требы от 1 руб. до 50 коп. Газета по этому поводу говорит очень правильно и дельно. Она жалуется на недостойное поведение "пастырей", ставит (увы, быть может, и весьма основательно!) им в пример многих сельских учителей, которые тоже люди бедные и семейные, а крестьян не теснят, и заключает все эти заметки выражением желания, чтобы приходы у нас сами избирали себе священников, по примеру древнего христианства. Все это правда, и все это мог бы сказать самый искренний благожелатель не только народа, но и самой Церкви... Но вот тут-то и обнаруживается вся сила того, что мы назвали либеральным инстинктом... С одной стороны, прихожане избирают себе сами священников; но в приходе не одни русские крестьяне; есть и русские "европейцы", и число их с каждым годом пока еще растет. Потом и крестьяне-общинники и европейцы-"индивидуалисты" сходятся в земстве. Мало-помалу Русь петербургская в сюртуке берет верх над Русью московской в поддевках; движению этому помогают и многочисленные школы, в которых наставляют детей учителя, может быть, и в самом деле люди добрые и честные нередко, но опять-таки более европейцы, чем священники и крестьяне... И шаг за шагом все белое духовенство из-под прямого ведения высшего (черного) духовенства и правительства перейдет в непосредственную зависимость от земства... или даже скажем - и от народа, но от такого народа, над которым неустанно трудится все тот же европеизм, чтобы сделать его больше прежнего на "интеллигенцию" нашу похожим... Вот что значит верный, почти стихийный инстинкт разрушения...
   Когда видишь и слышишь такие вещи, то невольно иногда приходит на ум, что все надежды настоящих охранителей тщетны, что до точки насыщения еще очень далеко и чашу проклятого западничества придется все-таки выпить до дна...
   "История никого ничему не научила..." Никто не хочет видеть, что на Западе чем дальше, тем свободнее, и чем свободнее, тем все хуже и слабее... Даже личность эта, как будто бы освобожденная личность, чем дальше, тем пустее; чем свободнее от разнородных общин, цехов и сословий, от самого государства, тем зависимее от предрассудков и бездарности "общественного мнения", тем бессильнее и ничтожнее...
   Мы еще раз повторим: было бы глупо видеть во всем и везде какую-то злонамеренность. Мы предпочитаем назвать все это течение русской мысли национальным несчастием и больше ничего.
   Одна надежда наша на бесконечность и разнообразие исторических неожиданностей и ресурсов. Быть может, если славянству в самом деле предстоит великая и особая будущность, то враги его окажутся полезнее для его дальнейшего истинно национального развития, чем самые честные, но заблуждающиеся русские граждане... Быть может, честолюбивые увлечения лорда Биконсфильда, позорная слабость французских республиканцев, новая какая-нибудь и предсмертная вспышка мусульманского гнева спасут еще нас, так или иначе, и против воли нашей сорвут Россию с казенного пути либерального западничества, с пути, вначале столь торного, но ведущего, шаг за шагом, именно к тому, что так основательно возмущает нас при виде современного положения всех без исключения держав и наций европейского материка!..
   Будем же надеяться на врагов, если на "своих", на ближних так мало надежды!..
  

Убийство Куммерау; Турция и Франция по отношению к России

  
   Варшава, 15 марта
   Последняя телеграмма из Перы извещает нас, что турок, убийца Куммерау, признан сумасшедшим. Вероятно, его не накажут.
   Надо заметить при этом, что подобное решение суда будет в Турции весьма сообразным с местными понятиями. Турки любят так называемых дели. Дели значит у них не то, чтобы совсем сумасшедший, а скорее отчаянный, полу-юродивый, очень оригинальный человек. Таким людям в Турции многое прощается, даже и тогда, когда они не мусульмане. Иным из христиан удавалось нередко, благодаря особому складу ума и характера, заслужить прозвище дели и пользоваться соединенными с ним привилегиями, не юридическими, конечно, а житейскими, фактическими.
   Итак, турецкое правительство, сделавши, с одной стороны, всевозможные демонстрации в честь России на похоронах несчастного полковника и т. п., с другой (как следовало ожидать) - заставило препрославленную европейскую науку служить местным поверьям и религиозным страстям мусульман.
   Турок, умертвивший нечаянно полковника Куммерау, имел в виду не его, а поверенного в делах, представителя русского правительства, г-на Ону.
   Не любопытно ли совпадение этого посягательства с другим, еще более ужасным (и более реально-научным вместе с тем), с посягательством Гартмана?
   Здесь на жизнь Государя - там на жизнь Его представителя.
   Не поучительно ли вникнуть в историческое значение этой приблизительной современности двух политических злодейств?..
   Не следует ли видеть во всем этом - в неудаче самих преступных попыток, в малодушном потворстве злодеяниям со стороны обоих правительств (как безбожной и мещанской французской республики, так и турецкой религиозной империи); наконец, в относительной современности всех этих печальных событий не следует ли подозревать чего-то и таинственного, и в то же время весьма реального?
   Принципы непримиримы; назначение - иное. Не сознательные цели, говорим мы, а бессознательное назначение противоположны у России и с Турцией, и с Францией в одно и то же время[5].
   Сознательные действия дипломатии (и, быть может, отчасти и общественного мнения) во всех трех странах этих - в России, Франции, Турции - склонялись в последнее время скорее к сближению, к примирению, пожалуй, в иные минуты, почти к союзу...
   Но пора же, наконец, понять разумом, что этот самый разум человеческий практически очень слаб и, достигая только самых ближайших своих целей, никаких неожиданных осложнений и последствий предвидеть не умеет, - особенно же там, где больше мешается в политические дела тысячеглавая, но слабоумная гидра "общественного мнения"...
   И в Турции за последние годы общественное мнение мусульман усилилось, по мере ослабления правительственного авторитета.
   Во Франции мы видим то же самое. Про Россию не знаем еще что сказать в этом отношении...
   Но в другом отношении, в отношении непримиримости принципов и рокового назначения, издевающегося давно уже над всеми, самыми искренними попытками политического сближения России и с самой разрушительно-передовой, и с самой отсталой из всех европейских держав, - по этому поводу можно бы сказать очень много!.. Но мы сегодня ограничимся тем, что скажем только следующее: многие думают, будто в Германии есть люди высокого ума и положения, злоумышляющие против России. Но если бы даже это подозрение и было основательно, то мы позволим себе не верить в успех подобных планов...
   Никакого существенного вреда России и славянству эти люди теперь не сделают. Придется, вопреки всем попыткам практического разума, немцам и славянам пойти еще раз (может быть, в последний) рука об руку, подчиняясь невольно решениям Разума - Высшего!
  

Журнал "Русская мысль"

  
   Варшава, 22 марта
   Недавно только вышедшая февральская книга ежемесячного журнала "Русская мысль", издаваемого в Москве гг. Юрьевым и Лавровым, удивила нас немало. Все, что мы прочли в этой книге, доказало нам еще раз поразительным образом, как глубоко уже въелась в нас язва западного индивидуализма; это поклонение человеческой личности, этот новый род идолопоклонства, несравненно более бесплодного и вредного, чем все известные нам виды идолос-лужений мистических. Эти последние, понимаемые христианством как порождения духа зла, как религии ложные - были все-таки религиями духовными (хотя бы и демоническими, но все-таки духовными), т. е. такими верованиями, в которых за видимым и осязательным крылось нечто высшее, невидимое и неосязательное. Теперь же европейская мысль поклоняется человеку, потому только, что он человек. Поклоняться она хочет не за то, что он герой или пророк, царь или гений. Нет, она поклоняется не такому особому и высокому развитию личности, а просто индивидуальности всякого человека и всякую личность желает сделать счастливою (здесь, на земле), равноправною, покойною, надменно-честною и свободною в пределах известной морали. Это-то искание всечеловеческой равноправности и всечеловеческой правды, исходящей не от положительного вероисповедания, а от того, что философы зовут личной, автономической (то есть самовольной, самоузаконяющейся) нравственностью, это-то и есть яд, самый тонкий и самый могучий из всех столь разнородных зараз, разлагающих постепенным действием своим все европейские общества. Быть может, даже все остальные заразы и яды европейского разложения - суть лишь видоизменения одного и того же бродильно-смертоносного начала. На такое подозрение наводит уже самое поверхностное, но осмысленное знание истории. Германские племена внесли в историю то преувеличенное уважение к личности человеческой, которого не было ни в греко-римском мире, ни в христианском учении. Индивидуализм этот был организующей силой, пока, с одной стороны, не переходил за пределы высшего и владетельного сословия дворян, а с другой, пока на самих этих дворян действовали поочередно стеснительные влияния - то христианского смирения и страха, то перешедшего от Рима уважения к государственности. Но с тех пор (с XVIII века), как с этим исключительным и стеснительным, то есть организующим индивидуализмом случилось то, что нынче случается со всем, с тех пор, как он подешевел и сделался всем доступен, - он из тяжкой, но спасительной в свое время цепи перековался незримо в могучий и беспощадный железный лом, грубо и часто бессознательно сокрушающий все то, что людям кажется помехой для осуществления этой глупой мечты всеобщего благоденствия и всеобщей честности.
   Индивидуализм демократический или всеуравнивающий и есть, в приложении к политическим партиям, то самое, что зовется обыкновенно либеральностью.
   Мы уже говорили, что либерализм вовсе не постоянный синоним злонамеренности. Злонамеренность либерализма есть исключение. Либерализм (особенно в России) - скорее есть роковое заблуждение, доказывающее еще раз, до чего бессилен человеческий разум и до чего он может обманывать сам себя, воображая, что идет к своим целям, тогда как он движется незримою рукою Промысла или, если хотите, исторических судеб. Истина совсем не "в правах и свободе", осмелюсь сказать, а в чем-то другом - весьма печальном, если искать на земле покоя и видимой целесообразности, и весьма сносном и даже приятном, в иные минуты, если смотреть на жизнь как на бурное и занимательное, - частью тяжелое, частью очень сладкое, но во всяком случае скоропреходящее сновидение. При таком воззрении миришься в принципе с обязанностями и страданиями, с разочарованиями и пороками людей; ни усталость в бесплодной погоне за личным счастьем, ни минутные вспышки гнева или зависти не могут, при таком взгляде, обратиться в самодовольный и постоянный протест. Пессимизм относительно всего человечества и личная вера в Божий Промысл и в наше бессилие, в наше неразумие - вот что мирит человека и с жизнью собственною, и с властью других, и с возмутительным, вечным трагизмом истории... Тогда и в либералах не будешь видеть непременно злодеев, а просто людей, даже нередко и прекрасных, честных, но зараженных вздором; или робких, или невежественных, или, напротив того, - ученых, но по природе скудоумных (ученость ведь часто ума ничуть не придает, иногда она даже его как-то давит и затирает...); или, наконец, даже и очень умных и образованных, но временно заблудших и сбитых лишь с пути одною, всего одною ложною мыслью, одной очень простой и простительной в наше время ошибкой - надеждой на воцарение правды на земле и на возможность удовлетворить людей правами (легальным равенством, при отсутствии равенства действительного), машинами, учеными съездами и прорытием каналов по всем перешейкам. Прав не будут чувствовать, добившись их; юридическое равенство не уничтожает неравенства судьбы, удачи, счастья, богатства и здоровья, а даже усиливает только чувство этого действительного неравенства. Машины приносят, по крайней мере, столько же зла, сколько и пользы, если не больше зла... На ученых съездах всё только разбирают, собирают, постигают, определяют, распределяют, но ничего не созидают и создать не могут. Ибо действительное созидание бывает всегда полусознательное, или почти бессознательное, а не рациональное...
   Ничем и никогда людей удовлетворить нельзя без принуждения и без разнородных форм и приемов насилия над их волей, умом, страстями и даже невинными и честными желаниями... Вот на какие мысли навело нас чтение весьма серьезного, весьма почтенного и весьма, мы думаем, искреннего московского журнала - "Русская мысль".
   "Tu quoque, Brute!" - захотелось воскликнуть нам с отчаянием... И тут царство этой правды! И тут личность, личность, личность!.. И тут свобода!.. И тут европейский индивидуализм, столь убийственный для настоящей индивидуальности, т. е. для исключительного, обособленного, сильного и выразительного развития характеров! И тут автономическая, самоопределяющаяся мораль, гордая, и в то же время мелкая, фарисейская "честность"...
   Мы вспомнили объявление об издании этого журнала серьезными и учеными людьми. Там было прямо сказано, что Православие должно способствовать тому, чтобы славяне своими путями дошли до общей всему человечеству цели - "царству правды на земле".
   Прудон искал этой самой земной правды, и в его сочинениях "La Justice", "Исповедь революционера", "Экономические противоречия" и т. д. можно найти все то, что проповедуют нам теперь многие соотечественники наши, как бы "игнорируя", что старая, разрушающаяся Европа все доступное современному уму сказала прежде нас и гораздо лучше, яснее, правильнее и смелее нашего.
   Увы! Пора убедиться, что именно мысли-то русской так мало на свете! Есть русский язык, есть, пожалуй, русская литература и поэзия, есть много русских оговорок и ужимок, есть русский ужас перед всякой действительной умственной независимостью... Но мысли русской, того, что заслуживает названия мысли, не будет до тех пор, пока мы не перестанем быть европейцами!.. Если весь петровский период был только бессознательным притворством; если петровская (петербургская) Русь была только переходом к какой-то неизвестной еще славяно-босфорской государственности; если маска европеизма окажется действительно маской, только временно приросшей к облику и лицу нашему для того, чтобы мы сами не "проговорились" или не могли бы ее неосторожно прежде времени сорвать, то, может быть, еще есть какой-то бледный луч надежды на эмансипацию славянской мысли. Но теперь? Где же эта русская или славянская мысль? Укажите ее! Не у чехов ли? Или не в болгарской ли конституции, данной неопытному народу либеральными людьми? Или не в печати ли нашей? Познаний - много, но мысли - нет. Все, что претендует у нас на мысль, есть не что иное, как приложение чужой мысли к нашей жизни, как искажение западной прямоты и смелости нашими оговорками, нашими обходами, разведение крутого европеизма нашей теплой водицей... "Ты не горяч и не холоден, - изблюю тя из уст Моих!"
   Появилось, было, известное нынче всем по имени, но вовсе не многим и до сей поры понятное по духу, - учение славянофилов. Многие у нас до того глупы, что и теперь еще воображают, будто бы вся разгадка этого учения состоит в политическом и социальном освобождении славян, тогда как это самая, быть может, слабая сторона этого учения, наименее самородная и по источнику (ибо она более всех других сливается незаметно с общелиберальным западничеством), и по плодам, ибо, в приложении к жизни, - она дает славянским нациям только политический и личный индивидуализм, а никак не ту бытовую и культурную индивидуальность, которой сами вожди славянофилов так пламенно искали!..
   Многие и у нас, и за границей принимают славянофилов за простых либеральных панславистов, и больше ничего. Многие думают, что они в последнее время даже восторжествовали, потому что политическая эмансипация славян везде сделала большие шаги вперед.
   Весьма немногие понимают, что, к сожалению, истинный смысл славянофильства, напротив того, все более и более утрачивается, что югославяне, от патриархальной простоты которых мы ожидали чего-то свежего, - чем дальше, тем сходнее с самыми новейшими европейцами, и что, наконец, в самой России за последние двадцать лет не интеллигенция наша бесцветная учится жить и думать "по-своему" у действительно своеобразного народа, а народ этот, напротив того, всеми средствами втягивается на тот же самый западный путь, на котором мы, кроме разочарований, ничего не встретили. Откуда это множество школ по европейским образцам, где к реалистическим основным внушениям кое-как приклеивается православная мистика и православный оптимистический пессимизм? Это земство, где индивидуализм, в лице землевладения личного, постоянно берет умственный, по крайней мере, верх над общинами; ибо наши общины не просят этих школ, не безумствуют о них, а индивидуализм навязывает им эти сомнительные школы? Откуда эти суды, где учат народ тому, что и бунтовщики есть очень "честные", и что генералы и монахи бывают мошенники...
   И наконец, сама "община" наша?.. Наш знаменитый "мир", на который даже столькие европейцы взирают с уважением и надеждой?.. Эта "община", эта спасительная община не подвергается ли она ежедневным опасностям даже и оттуда, откуда менее всего можно было бы ожидать, как, напр., из лагеря, претендующего тоже на что-то почти славянофильское... Журнал "Русская мысль", не подозревая того, что в его... "мысли" ничего нет русского, хочет эмансипировать и просвещать нашу почти коммунистическую и вместе с тем - глубоко консервативную крестьянскую общину!.. Неужели "finis" России!"...
   С великой радостью поэтому прочитали мы в февральской книжке этого ученого, мягкого, гуманного, либерального и лжеславянофильского издания письмо Александра Ивановича Кошелева. Автор возражает редакции по поводу ее желания превратить постепенно нашу принудительную общину в "свободный союз, на основании общинного землевладения". Мнения такого человека, как г. Кошелев, известного писателя, практического хозяина на широком поприще и земского общественного деятеля, заслуживают особенного внимания, и самое лучшее, что мы можем сделать, это - передать читателям "Варшавского дневника" главные места из письма его в редакцию странного журнала, не подозревающего даже, что он вовсе не туда идет, куда ему хочется! Мы постараемся это сделать[6].
  

Г. Колюпанов, земский деятель

  
   Варшава, 31 марта
   В "Русском курьере" г. Колюпанов знакомит нас с либералами "из захолустьев". Если верить наблюдательности почтенного автора, "либералы из захолустья" сходятся в одном:
   "В нежелании расширения бюрократической опеки над мирными гражданами, в необходимости прекратить существующий разлад, в своевременности призыва общественного мнения при разрешении важнейших задач, выставляемых народною жизнью".
   Г. Колюпанов полагает, что под влиянием реформ настоящего царствования "принцип либерализма укоренился в русском обществе и дальнейший рост его обеспечен: его не нужно насаждать, а стоит только не бередить и не стараться вытравлять".
   Говоря о количестве и качестве провинциальных либералов, г. Колюпанов замечает:
   "Вы думаете, их мало, они не образованны, они говорить не умеют и полезного ничего не выскажут? Нет, их много, гораздо больше, нежели думают люди, незнакомые с нашими захолустьями. Среди нас мало серьезно ученых и подготовленных деятелей с готовым ответом на все сложные вопросы и задачи народной жизни, нет блестящих ораторов, чьи красивые речи украсили бы страницы газет и в пространных телеграммах разлетелись по белому свету; но среди нас есть люди здравого смысла, глубоко и искренно преданные Государю и отечеству и изучившие народные нужды и насущные интересы не издалека или среди праздничной обстановки, под говор застольных речей, но вблизи, во всей неприглядности будничного убожества, на своих плечах вынося всю тяжесть положения".
   "Новое время" замечает по этому поводу: "Если верны показания г. Колюпанова, то мы можем только поздравить нашу провинцию: ее либералы не имеют повода конфузиться перед трескучими фразами столичного либерализма"...
   Мы не совсем понимаем, что значит это последнее замечание "Нового времени". Из этих слов нельзя отдать себе ясного отчета: сочувствует ли "Новое время" г-ну Колюпанову или смеется над ним?
   Мы прежде всего поспешим согласиться с г. Колюпановым во многом. Во-первых, в том, что в провинции (или еще лучше в губерниях, в земской среде, а уж никак не в захолустье - ибо к чему эта противная гоголевщина "захолустье") есть люди весьма основательные, умные, весьма образованные и знающие Россию хорошо. Но жизнь человеческая так устроена, что по поводу многого в ней можно сказать: "Чем хуже, тем лучше", и наоборот: "Чем лучше, тем хуже". "Новое время" поздравляет нашу провинцию с тем, "что ее либералы (т. е. дельные и серьезные) не имеют повода конфузиться перед трескучими фразами столичного либерализма".
   Мы же не поздравляем Россию, если в ней много дельных, серьезных и влиятельных людей, в "либерализме" еще не разочарованных далее и в наше время и желающих заставить нас выпить чашу до дна. Нам кажется, что мы г. Колюпанова немного знаем. Если не ошибаемся, он был в 60-х годах предводителем в одной из северо-восточных губерний и был тогда же сотрудником одной петербургской весьма радикальной газеты! Если это тот самый человек, то гражданское огорчение наше только может усилиться. Тот человек производил на нас, мы помним, весьма выгодное впечатление со стороны ума, солидности и энергии. И он остался, значит, либералом!
   Из приведенных выше слов его - "нежелание расширения бюрократической опеки", "своевременность призыва общественного мнения"... "под влиянием реформ настоящего царствования принцип либерализма укоренился " и т. д. - мы видим, что г. Колюпанов из тех русских людей, которые теперь издали, весьма ловко и постепенно подкрадываются к министерской ответственности, к представительству в общеевропейском вкусе и т. п. Преступного или злонамеренного мы в этом не видим еще ничего. Ожидать чего-то необыкновенно полезного от того, что сотни две-три, что ли, общеевропейских, избранных правдой и неправдой, либералов будут ограничивать опеку над обществом, производимую другими, точно такими же, в сущности, общеевропейцами, но не избранными снизу, а назначенными сверху, - это не злонамеренность, а просто заблуждение, недостойное мыслящего человека. Либерал избранный и либерал казенный - не все ли равно, если смотреть серьезно на исторические начала народной жизни? Bonnet blanc - blanc bonnet!
   "Среди нас, - говорит г. Колюпанов, - есть люди здравого смысла, глубоко и искренно преданные Государю и отечеству" и т. д.
   Главные исторические основы нашей русской жизни три: Православие, Самодержавие и поземельная община. Дворянство и другие сословные учреждения были также в свое время значительной опорой этим трем основным факторам русской жизни; но если эти сословные перегородки, несомненно приносившие свою долю пользы государству, были найдены уже несвоевременными и уничтожены, то и довольно пока. Зачем же ломать еще?
   Если бы лица, пользующиеся особым доверием Власти, поехали бы спросить у мужиков, желают ли они дальнейшего развития наших учреждений, то что бы они сказали, эти мужики? Они бы воскликнули, конечно: "Нет, избави нас Боже от этого, а вот если бы землицы побольше - это бы хорошо!" Народ (настоящий народ) понимает, что ему нужно получше жить в вещественном отношении, ибо освобождение, при всех своих приятных для него сторонах, имело и некоторые неизбежные, обременительные для него последствия... Это он знает; но, по природному уму, не испорченному еще западными претензиями, он и в толк не возьмет - на что еще какие-то права не только ему самому, но и г. Колю-панову?
   Уж если приравнивать к чему-нибудь западному наших простолюдинов, то мы их скорее осмелились бы назвать какими-то мирными, умеренными и монархическими социалистами, чем либералами. Мы думаем, Россия теперь переживает такое критическое время, что гораздо лучше называть вещи по имени, чем говорить с ужимками, обманывая и себя, и других.
   Такой оригинальный дух русского народа не имеет в себе ничего революционного или разрушительного, напротив, в нем таится, быть может, нечто зиждущее. Тогда как либерализм, еще далее теперешнего простертый, при всевозможной легальности и благонамеренности своей, - непременно бы подкопался, шаг за шагом, и под Православие и под общину поземельную (ибо и то и другое, и Церковь, и общинность - вовсе не либеральны, а очень принудительны). Либерализм подкопался бы под них даже и нечаянно, может быть (умеренные либералы ведь ужас вообще, до чего близоруки и непоследовательны!)...
   И Россия, через каких-нибудь десять всего лет, увидала бы себя с целым сонмом ораторов, аферистов и "честных" ученых во главе, без монастырей, с епископами, избранными либеральным обществом, но ограниченными со всех сторон протестующим и честолюбивым белым духовенством, и, главное, с миллионами пьяных, разорившихся и свирепых батраков. Народ наш действительно еще полон "смирения", но надо помнить, что эти качества его выработались веками, под совокупным давлением: Церкви, государства, общины и помещичьей власти. Вот там, где нужно быть реалистами, мы не умеем ими быть!
   То, что вырабатывается веками при определенных условиях, не может устоять при совершенном изменении и уничтожении этих условий. Отчего же именно здесь, где нужно, мы забываем науку и ее беспристрастие? Надо рассматривать реальные силы общества не с точки зрения их удобств или приятности, а с точки зрения их равновесия и воздействия их на государственный организм.
   Что-нибудь одно: или думать так, как мы думаем, или уж прямо отказаться и от государства вообще, и от национальных форм, если только они хоть сколько-нибудь теснят так называемую личность.
   В передовой стране Запада, во Франции, за которой всегда позднее идут и все другие, до этого пункта насыщения почти уже и дошли... "Индивидуализм" торжествует; но зато какую же бурю коммунистической реакции и повлечет за собою это медленно продолжающееся с XVIII века сжигание государства со всеми его национально-историческими особенностями, на алтаре нового язычества, новой и странной веры (боимся произнести - до того нам непонятно это чувство)... на алтаре веры в достоинство и права обыкновенного европейского буржуа!..
   И наша бедная "интеллигенция" только и жаждет одного, как бы ей подойти поближе к этому завидному идеалу, как бы ей еще больше стать похожей на этого живого, но бесцветного идола!
   Как же не нападать на нее огулом?.. Именно огулом. Отдельно взятые Колюпановы иногда очень почтенны, но как среда, как реальная сила, берущая теперь, по большой части, верх? Что же это за бич непонимания, что за бич космополитической заразы и легального, постепенного разрушения!..
  

По поводу поста в Париже

  
   Варшава, 9 апреля
   В сегодняшнем номере нашей газеты перепечатываем статейку из "Московских ведомостей": "Характеристика поста в Париже". Перепечатка эта несколько запоздала, это правда; но тем лучше. Есть вещи, о которых необходимо напоминать как можно чаще, особенно в газетах, которые читаются вообще небрежно и торопливо. Если кто-нибудь из заглядывающих в "Варшавский дневник" видел еще несколько дней тому назад то же самое описание парижского поста в "Московских ведомостях", то он, нам кажется, ничего не потеряет, если перечтет еще раз внимательнее эти строки, внушающие глубокое отвращение. Мы не раз говорили (и не перестанем говорить это, рискуя даже наскучить), мы не раз говорили, что русский человек, желающий блага своей родине и понимающий грозящие ей со всех сторон опасности, должен постоянно следить за духом, господствующим во Франции, в этой передовой стране Запада, с которым, к несчастию, так глубоко связал нас культурный переворот Петра. В первых еще листках нашей газеты мы нашли нужным указать на ряд фактов, замеченных еще гораздо прежде нас людьми, более нас учеными, и признанных раз навсегда историей. Факты эти следующие: окончательным преобладанием в Европе Православия над арианством и язычеством история обязана была королю франков, Хлодовику (Clovis), ибо тогда разделения Церкви на Восточную и Западную еще не было. Все были православными; разделение Церквей и утверждение папизма, определившего весь дальнейший ход европейской истории, совершилось также под влиянием французского монарха Карла Великого; рыцарство французское было рыцарством передовым; крестовые походы начаты были французскими дворянами; национальное объединение во Франции свершилось раньше, чем во всех других странах; во Франции раньше, чем где-либо, восторжествовала монархия над феодальной децентрализацией. Испания и Италия не могли наложить, как позднее наложила Франция, на весь почти мир печать своих мод и обычаев. Протестантизм, вышедший из Германии, и аристократический конституционализм, порожденный Англией, не распространился повсюду; ранние вольнодумцы других стран не простерли своего влияния так далеко, как простерли подобное же влияние Вольтер, Руссо и энциклопедисты Франции. Протестантизм, ведший косвенно к безбожию, через посредство бесцерковности, не привился к человечеству так, как привилось прямое безбожие французов или их голый деизм. Конституционализм и аристократический либерализм великобританского гения был недоступен ни немцам, ни славянам до тех пор, пока его не опошлила и не исказила Франция демократическим равенством. Это равенство гражданских прав было прежде всего объявлено французами; во Франции же прежде, чем в других странах, появились и коммунистические учения, несомненно как реакция против либерализма, которому на экономической почве всегда соответствует бессовестное господство денег (подвижного капитала)... В ней же начались впервые и бунты социалистического характера. Во Франции, наконец, утвердилась хоть сколько-нибудь впервые простая мещанская (или якобинская) республика; утвердилась против церкви, воспитавшей величие всего Запада; но не против коммунистического давления...
   Нам очень скучно самим повторять всю эту азбуку, но без этой азбуки, может быть, покажется неясным, почему мы считаем весь Запад обреченным на тот же самый исход.
   В Германии само монархическое правительство несколько лет тому назад начало ту же самую ожесточенную борьбу против католической церкви, которую теперь доканчивает во Франции правительство якобинское и обезумевшее до бессмыслицы общество. Протестантизм разлагается сам с необычайной быстротой, и с ним бороться никому не нужно; число некрещеных детей и нецерковных браков в Германии растет и растет. Итальянцы, приобретя национальную свободу и достигнув почти вполне национального единства, утратили национальные особенности свои и строй их жизни, их умственное направление ничем существенным уже от французского теперь не отличается. Покойный Гоголь, который восхищался их верой и набожностью, теперь не узнал бы их. Они не дошли еще до атеистической республики, до официального, юридически утвержденного безбожия лишь потому, что их национальный вопрос немного не окончен...
   "Надо прежде всего присоединить Триест и Триентино", - думает Italia Irredenta, - ас Богом и церковью справиться не долго и не трудно в наше время...
   Про остальные нации и державы Европы не стоит и говорить по поводу такого великого и ужасного вопроса. Когда за Францией вослед, верные прежнему направлению западной истории, пойдут Германия и Италия, что будут значить тогда такие нации, как Голландия, Бельгия, Швейцария? Это все не культурные силы, а только механические. У них нет идеи.
   До чего становится страшно за славянство, когда подумаешь обо всем этом, когда поймешь, куда шаг за шагом ведут сперва Францию, а за ней и весь Запад гражданское равенство и поклонение разуму, или, вернее сказать, не разуму просто, а какому-то самоспасительному разуму, ибо есть и другой человеческий разум, который знает, до чего он слаб и до чего он подвержен роковым и неисправимым самообольщениям!
   В некоторых петербургских газетах наших недавно нашли нужным радоваться ничего особенного не доказывающей корреспонденции из Петербурга в "Journal des Débats" об успехе проповедей Исаакиевско-го собора. Успеху этому мы, конечно, гораздо более рады, чем могут радоваться наши лукавые либералы; но вот что удивительно: французская газета, вообще не слишком к России расположенная, напечатала это известие как интересное, и больше ничего.
   И однако либеральные газеты наши по этому поводу воскликнули: "Это доказывает, до чего французская нация сочувствует русскому народу!" Что-то в этом роде.
   Помилуйте - на что нам это сочувствие французской нации? Избави нас Боже! Не надо нам смешивать понятий. Великая разница между временным военным союзом и торговым договором двух правительств и между естественными сочувствиями наций. Первое, безвредное, иногда необходимо; последнее может быть губительно, если одна из двух наций заражена, подобно современной Франции, какой-нибудь социальной или политической чумою. Союзы внешние, соглашения расчета и очень полезные, могут иметь место без всякой симпатии сердец, без всякого сходства в идеалах.
   В случае войны с Китаем, например, мы можем заключить союз с Японией; Англия и Турция как державы давно поддерживают друг друга, хотя между англичанами и турками нет ни сходства в идеалах и культуре, ни тени даже естественных сочувствий. С политической точки зрения они правы, и Россия как держава может, если ей это покажется выгодным, сойтись во внешней политике с Францией и постараться даже простить ее ничтожному и слабому правительству дело Гартмана. Но на что нам сочувствие, скажите?..
   Впрочем, если "Journal de Débats" или какой другой француз хочет непременно сочувствовать нам, то пускай себе... На здоровье! Лишь бы мы сами французам не сочувствовали - вот в чем дело...
  

Неотчуждаемость дворянского участка и борьба с крамолой

  
   Варшава, 10 апреля
   Нигилистический заговор как будто бы притих в России. Вероятно, строгие и бдительные меры Верховной Комиссии достигли своей цели. Они внушили страх и заставили злоумышленников понять, что торжеству их разрушительных идеалов еще не настало у нас время... Но это "затишье" никого не обманет. Все, конечно, - и правительство наше, и люди откровенно реакционных взглядов, и либералы тех двух родов, о которых мы не раз говорили (т. е. простодушные и злонамеренные), - все понимают, что зверь не спит, а только прилег и притворился на минуту мертвым. И как ему уснуть, как ему погибнуть, когда его жизнь, его силы ежеминутно поддерживаются жизнью того современного Запада, из которого мы сами продолжаем черпать до сих пор всю мудрость, брать все примеры, на государственный смысл которого мы не перестаем возлагать напрасные и губительные для нашего будущего надежды?!.
   Многие, однако, у нас, столь многие желали бы искренно помочь правительству в его тяжелой борьбе. Многие понимают, что преследование зла не есть его искоренение; что казни, необходимые для пресечения политических преступлений и для внушения спасительного страха тем из злоумышленников, которых сердца еще доступны страху, не могут все-таки ни добраться до затаенных идей, ни уничтожить предрассудков известного рода, ни дать самому обществу такой строй, при котором глубоко изменилось бы направление вещественных и нравственных интересов. Многие думают об изменении этого строя; многие понимают, что зло надо убить в корне, т. е. обратиться к воспитанию подрастающих поколений, иначе настроить вкусы молодых людей, иначе направить их волю и т. д... Но как за это взяться? Где найти наглядные примеры, кроме все той же Европы? В самих себе мы ничего открыть не умеем; принять меры, неслыханные нигде, мы никогда не дерзнем...[7]. "Этого, мол, не делали ни во Франции, ни в Германии, ни даже в Америке"...
   И если удастся кому-нибудь из русских людей предложить какую-нибудь мысль, совершенно новую и выходящую из того водоворота общих мест и соболезнований, которыми все еще полны органы нашей печати, то эту самородную мысль наши "охранители" или просмотрят, или предадут молча насмешкам и презрению либералов.
   Приведем два примера или два случая, до нашей газеты и до нас вовсе прямо не касающиеся. Первый случай очень невидный и никем почти не удостоенный внимания. Вяземское дворянство выразило желание, чтобы закон установил для дворянских земель какой-нибудь минимум дробления, т. е. чтобы дворяне-наследники не имели права делить свою землю, если она ниже определенного ценза (по размеру или ценности). Если "размер имения достиг известного минимума, то далее оно не должно делиться, а переходит в собственность к одному из наследников. По мнению защитников этого проекта, таким образом было бы гарантировано большее участие дворянского элемента в земстве, а также дворянство приобрело бы сословную связь, силу, конкретность, устойчивость и большую обособленность от других сословий".
   Так передает "Страна" это заявление Вяземского дворянства[8].
   Вязьма - уездный город Смоленской губернии. Что значит мнение какого-то уездного дворянства? И еще такое оригинальное?
   Да и как назвать такого рода маленькие недробимые более имения? Майораты? Нет. Майорат - это обыкновенно большое, неотчуждаемое самовольно имение, передающееся старшему в роде, большему (major - больший, старший). Минорат? Нет. Название минорат происходит от слова "minor", меньший, меньшой сын, младший. По предмету и роду владения - это то же, что и майорат, но нечто другое по семейным отношениям лица, наследующего неотчуждаемое имение.
   Но предложение вяземского дворянства - это что такое? Ни то ни другое! Маленькая земля, дворянский минимум остается за кем-нибудь в роде. Это что-то особое. И пусть бы критиковали, пусть бы схватились за эту мысль и разобрали бы ее внимательно. Но нет - эта русская мысль только смешна, потому что она довольно своеобразна и, быть может, практична. Только одна либеральная "Страна" удостоила мимоходом подтрунить над Вяземскими дворянами.
   Вот если харьковский гласный г. Гордеенко предлагает конституцию (конечно, западную), или если г. Колюпанов, принимавший в 60 годах (если мы не ошиблись в фамилии) участие в одной из самых "красных" газет того времени (в "Современном слове"), напишет что-нибудь о преданности либеральных земцев "Государю и отечеству", то поднимается шум; все ликуют, и эти люди, гг. Колюпанов и Гордеенко, ничего, кроме самой обыкновенной и общелиберальной казенщины, не сказавшие, выставляются умнейшими дельцами, доблестными гражданами, солидными людьми почвы и т. д.
   Тогда как, по-нашему, выходит совершенно наоборот. Придавая особые, высшие права интеллигенции нашей, как интеллигенции, мы в почтительно-легальной форме посягнули бы на силу того обособляющего нас от Европы национального монархического института, который выработался у нас естественно веками точно так же, как выработалась веками в Англии аристократическая конституция. Эта исключительная, оригинальная конституция, столь спасительная для Англии, раз перенесенная на материк Европы, везде становится злом, ибо ни в одной стране она не находит тех особых элементов, которые дома дала ей история еще самых грубых времен, и во всех других странах она (т.е. конституция) вместо исключительной и аристократической становится действительно либеральной, т. е. медленно разрушительной.
   Не надо смешивать дворянства с интеллигенцией, это два круга, только пересекающие друг друга, так что получается общая площадь известного размера, но они не покрывают друг друга вполне, не совпадают во всех точках.
   Дать интеллигенции нашей как интеллигенции право низвергать министров и т. п. - это значит приблизиться к разлагающемуся Западу еще более, чем мы приблизились к нему за последнее время. Это значит усилить еще вдесятеро подвижность нашей почвы, и без того не слишком твердой теперь. Напротив того, найти средства утвердить хоть несколько положение дворянства как дворянства - это значит хоть сколько-нибудь укрепить подвижность нашего строя и приостановить быстроту экономического брожения. Непрочность состояний влечет за собою неусидчивость и беспрестанную перемену мест, впечатлений, интересов, и такое состояние умов вовсе для серьезной гражданской жизни не благоприятно[9].
   Прекрасно также и то, что предложение вяземского дворянства вовсе не либерально. Дворяне желали бы сами на себя наложить узду закона. Ибо если иметь в виду действительную прочность владения, то недробимостью недвижимого наследства ограничиться нельзя: и единственный наследник может завтра продать свой родовой минимум и выиграет только лично, не принося никакой пользы ни сословию, ни государству. От недробимости нужно перейти к неотчуждаемости этой землицы, а неотчуждаемость собственности лично бывает в иные минуты тяжким бременем. Но видно, что у вяземского дворянства есть государственный инстинкт. Для общего дела полезнее было бы нести многим бремя неотчуждаемой собственности.
   Это не майораты и не минораты, как мы уже сказали; это нечто другое, более всего сходное с принудительной неотчуждаемостью крестьянского участка. Значит, мысль и мера совершенно местные и русские: оттого-то они и не понравились никому, и никто не удостоил их ни внимания, ни даже серьезного и строгого опровержения.
   Это о недробимости и неотчуждаемости дворянского минимума. Другое, тоже очень своеобразное предложение, на которое обратил внимание только один "Церковный вестник," - это мысль г. Вл. Т-а об открытии подписки на собрание капитала для борьбы самого общества с крамолою.
   Проект г. Вл. Т-а, напечатанный прежде в "С.-Петербургских ведомостях" прошел вообще незамеченным; только "Церковный вестник" указал на него с целым рядом вполне заслуженных похвал, и мы перепечатали все это в No 72 "Варшавского дневника" от 2 апреля... Для тех, кто тогда не обратил внимания на этот важный проект, мы сегодня еще раз повторим здесь главные черты этого предложения... ("Капля долбит камень не силой, а частым падением"...)
   "Что, если русскому обществу, - говорит г. Вл. Т., - предложено будет собрать денежный добровольный сбор на борьбу с крамолой - ведь, я думаю, оно откликнется на это?"
   "О, без всякого сомнения, - откликнется. Но что же дальше?"
   "Допустим, что дворянство, земство, города и одиночные русские люди принесут свою лепту; образуется огромнейший капитал, которому можно будет дать разностороннее назначение на борьбу с крамолой. Хотя бы, для примера, из этого капитала можно будет назначать премии за всякое открытие одной из нитей заговора, который несомненно существует. Ведь и в прежние времена, и в настоящие назначали премии за выдачу или указание разных знаменитых грабителей, убийц и разбойников; почему же не назначить такие же премии за открытие крамольников, которые совершают преступления, беспримерные в истории по своей бесчеловечности?

Категория: Книги | Добавил: Armush (26.11.2012)
Просмотров: 576 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа