Маяковский Владимир Владимирович - Выступления в стенографической и протокольной записи (ноябрь 1917-1930)

Востоке". Вот это человек, только учиться организации хочет. Опубликую его фамилию. Дальше - "Гибель Европы": "Зачем я его увидел, этот Запад, я его любил больше, не видя его. Снять технику с него, и он останется паршивой кучей навоза, беспомощный и хилый". Дальше: "Гибель Европы, нет, она не погибнет. Что она сделала, все пойдет в дело, только нужно все вымыть, вычистить и поставить цель". Дальше описания, какие интересуют этого второго автора: "Когда мы вошли под землю станции метрополитена, то я услышал песни, поют хором, я удивился, так как этого никогда не было. Войдя на станцию, я увидел отходящие и приходящие поезда метро, битком набитые мужчинами, веселыми и поющими Интернационал. Вот тогда я в первый раз понял, что я не один в Париже". Вот это действительно наш советский человек. Дальше: "Здесь миллионы вещей, от них идет кругом голова, все хочется купить вагонами и везти к нам. Они производят так много вещей, что все кажутся нищими от невозможности их купить... Если здесь жить, то нужно: быть против всего этого или сделаться вором. Красть, чтобы все это иметь. Вот от этого я здесь стал любить вещи именно с нашей точки зрения. Я понимаю теперь капиталиста, которому все мало, но это же опиум жизни - вещи. Можно быть или коммунистом, или капиталистом. Среднего здесь не должно быть".

   Вот это строчки революционера! А откуда эти строчки? Эти строчки из тех же писем того же самого Родченко.

   Как называется метод, по которому журналист надергивает с целью опорочивания "неведомого" Родченко эти фразы из общего контекста? Это называется подтасовыванием фактов. И мы опубликовали письма Родченко потому, что мы имеем сотни Лукомских, сотни людей, которые, переезжая за город <за границу?), начинают вылизывать то, другое, третье у своих хозяев или не вылизывают, потому что за лизание заплатили мало.

   Дальше, товарищи, это по вопросу о том, заслуживает ли внимания то, что "они монополисты" или нет, имеет ли Леф вообще право голоса.

   Перейдем дальше. Ну, скажут, хорошо, Родченко обелен, но ведь остальное-то! И первое: почему, например, у вас не имеется прозы в Лефе? Да потому, что мы Полонского взяли, чтобы он нашу прозу и поэзию печатал. Стихотворение фининспектору мы помещаем у Полонского и у Воронского, потому что мы не монополисты. Мы не комплот, а мы скидываем свое зерно в общие элеваторы, в советские элеваторы. (Голос с места: "Никто не покупает".) Вот для чего Леф объединяется. И не для преподнесения читателю чтива, а для того, чтобы поднимать <читателя> через посредство этих же самых квалифицированных литературных работников Советского Союза; чтобы наши скрипки, флейты и тому подобные богоугодные вещи, ласкающие ухо эстетов, могли лучше зазвучать. Мы оттачиваем свои способности на точильном камне Лефа. "Леф" производственный журнал, а не потребительский, а мы считаем, что мы имеем право на свой производственный журнал, раз мы в эти элеваторы всыпаем достаточное количество советского зерна. Может быть, только всыпали раньше? Пишет же про нас другой Полонский - Ольшевец: "В общий бурный поток нового советского культурного строительства лефовцы влились маленьким ручейком и давно в нем растворились, ассимилировались". Правильно, ручеек, чего же орать? Журчит, журчит ручеек. А посмотрим, ручеек ли.

   Вот еще одна книжка. В этой книжке имеется статья о Сельвинском за подписью присутствующего здесь т. Лежнева. Вот что пишет т. Лежнев о двух футуристах, двух лефовцах: "Маяковский, конечно, не только поэт, но вождь, глашатай, даже теоретик школы. Этим он коренным образом отличается от Пастернака. Перед нами не только две разных индивидуальности, но два принципиально различных типа поэтов. Эпоха, в зависимости от своих требований, ставит то одного, то другого в главный фокус литературы. Когда время ломки; искусства... выдвигает вперед футуризм и его знамеосца Маяковского, Пастернак остается в тени..." Когда время выдвигает Пастернака, Маяковский остается в тени.

   Я нарочно беру эту цитату потому, что это характеристика двух лефовцев, опубликованная в печати под редакцией т. Полонского. Это значит, что Полонский для чего-то ругает нас в "Известиях" - не по существу литературной полемики, а для чего-то. А для чего - мы скажем. Если же - я не беру наших примерок: мы чересчур просто отзываемся о себе,- но если по мнению тех, кто сегодня выступил против эпохи, ответное слово поворачивается то Пастернаком, то Маяковским, то мы думаем иначе. Мы дали бы сюда много хороших имен. Почему эпохе своих три листа не иметь?

   Может быть, это случайно оговорилась безответственная критика об эпохе? Нет, почему? Вот другое имеется - вот "Красная новь". Это второй Полонский, и Полонский с багажом, не только редактор, но и теоретик. Под его редакцией помещаются статьи тоже наших противников. И в одной из таких статей пишут про Сельвинского: "Он нашел некоторое среднее, какую-то равнодействующую - явление чрезвычайно любопытное, указывающее на то, что Маяковский и Пастернак совершил!) такую работу над структурой поэтического образа и выражения, которую уже можно вынести за скобки и определить, как общее достояние эпохи".

   Как же называется журналист, у которого как общее достояние эпохи фигурирует работа Лефа, а рядом в статье - древне-скифская критика - "мы не позволим"? Что же, эпоха не позволяет? Может быть, это вредная эпоха, не революционная, может быть, это такая эпоха, к которой современному революционному советскому журналисту зазорно иметь отношение? Поговорим об этом.

   На нас указывают, что лефы - эпоха старая, что они не могут быть мерилом молодой советской поэзии и потому не пускают ее вперед. Есть действительно один молодой человечек, которого Леф создал, этот молодой человечек - Кирсанов. Но Полонский пишет о нем, что он к Лефу имеет случайное отношение, что он там новичок, что он от Лефа уйдет. Этот новичок, т. Полонский, выпустил целую книгу стихотворений под названием "Опыты", а затем он был секретарем или фактическим редактором "Юголефа" - журнальчика, способного испортить достаточное количество крови. Ему "стал поперек горла Леф", когда его не пускали другие молодые писатели на эстраду? Леф выступил и на своих плечах перенес его в аудиторию. Да, на своих плечах перенес Кирсанова. Что, Кирсанов отодвинулся от Лефа благодаря этому? Нет. Все его стихотворения с первой строчки посвящены в "Опытах" Маяковскому, но также и Асееву и Пастернаку, ибо эти стихотворения посвящены и им:

  

   Я счастлив, как зверь, до ногтей, до волос,

   я радостью скручен, как вьюгой,-

   что мне с капитаном таким довелось

   шаландаться п_о_ морю юнгой.

  

   Я счастлив еще раз указать в этой аудитории, что сколько бы вы ни перевернули весь "Леф", вы увидите, что ни против одного молодого поэта Леф письменно не выступал. Что значит - письменно не выступал? В порядке студийной работы мы должны выступать. Сидящий здесь Уткин, наверное, неоднократно меня кроет - ведь Маяковский не раз выступает против Уткина. Да. Но когда? Когда Уткин пишет стихотворение о лахудре: "Не твоею ли пышною грудью защищали Перекоп?" Ведь это неверно. Почему? Да потому, что мы Перекоп не защищали,- Перекоп защищали белогвардейцы, а красные его брали. Откуда же у него вдруг взялось "защищали"? Дальше он говорит "грудью защищали". Конечно, обыкновенно защищают грудью, но ведь мы там не защищали, а наступали, грудью же не наступают, а защищают. Он же просто берет веками данное сравнение, которое влезло ему в голову. Он берет выражение, наиболее часто встречающееся, но к факту <оно> не имеет отношения, ибо мы Перекоп не защищали, а брали.

   Это не значит, что Леф выступает против пролетарского молодняка. Присутствующий здесь т. Бескин, заведующий литературным отделом Госиздата, который не руководится моими соображениями, ибо я ни в каких организационных отношениях с Госиздатом не состою, но к голосу поэта не может не прислушаться как человек интеллигентный,- он скажет, что первый человек, купивший книжку Уткина о Мотэле,- я. Что это - зависть? Если нехорошо то, что он "грудью защищал Перекоп",- это одно, а хорошая его вещь о Мотэле - это другое.

   Да, мы ругаемся с пролетарскими писателями, но против вас, т. Полонский, будем вместе с ВАППом. Если мы и ругаемся, <то> по вопросам технического порядка, поэтому вы можете отбросить свое обвинение насчет умерщвления Лефом молодежи.

   Еще недавно и с этой эстрады и всюду на территории Советского Союза я читал произведения Светлова. Я читал их и здесь, и в Саратове, и в Казани, и в Ярославле, и везде, где можно. Почему? Да потому, что это огромное достояние пролетарской советской поэзии, той поэзии, которая является достоянием наших дней. Ни один лефовец не только мешать ей не будет, но будет проносить, проносить на своих плечах.

   Вы знаете, сколько мы ругались и дрались с Жаровым. Я прочел его стихотворение о Макдональде, я не мог найти его телефон. Я хотел сказать: я счастлив, что он хорошее стихотворение написал. Приношу глубокое извинение перед Жаровым. Вот одно хорошее стихотворение. Остальные плохие. Мне кажутся плохими. Вы можете меня ругать по вопросам моего литературного вкуса, меня и Леф, но не по вопросам умерщвления пролетарских писателей или молодых писателей,- как говорит Полонский,- "грудь грудью друг против друга стоит Леф и молодые писатели". Эти самые молодые писатели (по-видимому, в записи пропуску стихотворения, посвященные молодежи, невзирая на мои драки, говорили: "Гоните, Маяковский, сюда стихотворения..." Вы, как редакторы, меня, как поэта, сегодня уговаривали дать это стихотворение по рублю за строку в то время, как рыночная цена у Полонского два рубля. (Утки н: "Полтора".) Итак, чистый остаток в десять червонцев вносится на наше идейное объединение с ВАППом и на наши идейные совместные литературные выступления, когда они революционны, когда они нужны сегодняшнему дню. Почему я об этом должен орать? Потому что и здесь переходит Полонский... Я сегодня условился вначале, что буду говорить нежно.

   Дальше, приводя мое стихотворение, посвященное Максиму Горькому, он сделал две передержки. Первая передержка касается того, что в этом стихотворении опять-таки Леф целиком утверждает свою монополию. Я пишу в этом стихотворении:

  

   Одни мы,

        как ни хвал_и_те халтуры,

   но, годы на спины грузя,

   тащим

       историю литературы -

   лишь мы

       и наши друзья.

  

   И дальше расшифровывается, кто "мы" и кто "наши друзья". Мы - это Леф, друзья - поэты рабочего класса. Главное, что не Наседкин нам друг и не Есенин нам друг, а мы и наши друзья - это Леф и поэты рабочего класса. А Полонский суется со своей монополией.

   И дальше - характеристика этих стихов. Полонский не нашел других слов, как "рубленая проза - два рубля строка". Какой хороший литературный выпад! Рассказывается о том, где лефы, лефы и лефы... Уполномоченный от имени Лефа, могу сказать, что мы получаем двадцать семь копеек за строку, потому что нам дают, как журналу направленческому, очень мало денег. И эти двадцать семь копеек нам приходится вносить на канцелярские расходы по "Лефу". Единственная редакция на территории Советского Союза, которая платит по два рубля,- это редакция Полонского. Об этом не надо говорить, это не тема для аудитории. Но если об этом говорят, разрешите восемьсот человек об этом информировать. Дальше я не буду развивать остальных своих положений. Хотелось бы говорить о комплоте, о техническом мастерстве и проч. Перейду сразу <к последнему>, чтобы дать возможность высказаться другим, тем более что я смогу в заключительном слове сказать то, что не сказал сейчас. Мне хотелось бы только заметить: что же, действительно мое стихотворение, посвященное Максиму Горькому, в номере "Лефа" - такая действительно сверхъестественная дрянь? Приведем строчки в "Новом мире" под редакцией того же самого т. Полонского: "Тем обиднее, ибо великолепное "Письмо к Горькому" Маяковского заставляет думать, что он работает на два плана". Это мне нужно для мимолетного сличения разницы в журнале Полонского и в "Известиях", чтобы выяснить, для чего он это пишет.

   Теперь последнее - реклама Лефа. Казалось бы, это чорт знает какие рекламисты. Моссельпром разрекламировали, после этого стали рекламировать "нигде иначе как в радиопередаче". Берем образцы лефовской рекламы. Я беру один номер "Лефа", старый комплект. Там есть статья, которая помещается не в порядке дискуссии, а в порядке основного литературного материала в журнале. Вот что в ней пишется - про кого? - про Маяковского, про редактора этого самого журнала. Как было редактору принимать эти строчки?.. "Раз "деться некуда", остается одно - идти по привычной дорожке: рваться в вечность, возноситься на небо, разгуливать на ходулях по крышам Парижей..." Это что, Полонский помещает? Это Маяковский помещает. Отзыв, единственный отзыв о нем самом в его же "Лефе". Почему он помещает? Потому что сотрудник "Лефа" Чужак не согласен с Маяковским. Что, я ему буду рот зажимать? Дрянь Маяковский? Пиши - дрянь. Давайте исправлять через наш журнал.

   Это - как поступают те, о которых пишет Полонский, что они рекламисты. А как поступают те, о которых не пишут, что они рекламисты? Я не буду писать "я памятник себе воздвиг нерукотворный", потому что все-таки человек с именем писал. Я не Пушкин. Но этот Безыменский пишет: "Пока написано 30 миниатюр. Все они одновременно служат эскизами к пьесе, которую задумал и из которой уже написан "Монолог компошляка", который считаю одним из самых сильных своих произведений".

   Я утверждаю, на основании материалов ЦК, о Лефе, что Леф себя ругает, и указываю, что если вы хотите бить по рекламе, посмотрите, что написано здесь:

   "В скором времени приступлю к поэме "Роман с персианкой"".- Ну, дела семейные! - "Все поэты писали про любовь".- Поэма эта тоже про любовь.- "Но та любовь, о которой я буду писать, прекрасней всех любвей".- Против чего протестует публика? - "С удовольствием встречу недоумение и пожимания плечами, ибо, конечно, никто не подозревает, что скрывается под этим ничего еще пока не обозначающим заголовком".

   Что это значит? Мало того, что я не знаю, что это такое, а вы сами не знаете, что это такое. Это значит превосходную степень своей рекламы написать, и напрасно Лежнев думает тем, что сидит здесь, что я огрызаюсь от Воронского, от Полонского, что я от дедушки, от бабушки ушел . (Уткин: "Вы передернули: "Персианка" - это пшеница".) Вопрос не о пшенице. И что же, этот рекламист был вздернут на дыбу т. Полонским? Нет - гони, ребята, в мою лавочку. Хочешь выругать Леф - напечатаю. И помещается статья Безыменского "На чистоту". Я категорически утверждаю, что при всех заимствованиях ни разу авторские права на заимствование никакой <ни в какой?> литературной статье <нами?> не предъявлялись. Тем более могу ли я Безыменского обвинять? Если его обвинишь, не останется от него ничего. Пусть это останется Авербаху, а то ему нечего будет возражать. Безыменский обвиняет меня в том, что Маяковский тянет у него. Стоит мне что-нибудь сказать,- он говорит: я первый сказал. Приведу маленькое сравнение. Он приводит заимствование на такую тему. Раз Безыменский написал пародию на меня. Он взял мои выражения, спародировал и получилось такого рода стихотворение:

  

      Всегда и везде

             орет

                про это.

      Про это...

           как это...

                  про себя.

   ... Из гроба

          прочтет он

               трехдневную лекцию

   про это...

          как это...

               о себе.

  

   Значит, спародировал. Правда ли? Да, есть. И скрипка у меня есть, но немного нервная, скрипка издергалась. "Как это" есть у меня. Спародировал правильно.

   "А вот отрывок "Письма к Горькому":

  

   Кажется, это вы открыли

   "Мощи"...

         как его...

              Каллиникова".

  

   Можно ли таким литературным способом указывать на заимствование? (Уткин: "Это способ блефа".) Важно, что эта цитата приводится для доказательства взятых чужих интонаций. А интонации он сам сочинил? Вот ""Мощи"... как его... Каллиникова", У меня слов "как его" нет, а есть слово "этого". Разница есть? Для писателя есть. "Как его" - когда человек фамилии не может вспомнить, забыл Каллиникова, а "этого" - это пренебрежение к знакомой фамилии. Значит, спародировал интонацию, спародировавши, привел неверную мою и вопит, что обокрали. Это что, литературный способ? И это все находит добрый, милый приют у т. Полонского.

   Для чего же сыр-бор городил Полонский? В заключительной части своей статьи он пишет об Асееве, который еще мало оценен. А уж не мы ли оценили Асеева? Есть пять-шесть поэтов, среди них один Асеев. Ставшего из них классиком Владимира Маяковского почему не избрали членом Художественной академии наук?

   Во-первых, меня, кажется, избрали, во-вторых, я не хочу.

   Мы говорили о Родченко, об Асееве, о Пастернаке, которых защищали три года и будем защищать, хотя сейчас они не нуждаются в нашей защите. Мы порвали с издательством "Прожектор", которое не хотело выпустить книжки Пастернака. Теперь он написал революционную вещь "Шмидт" - на этой вещи учиться надо. Это тоже завоевание Лефа. Кирсанов - хороший поэт, Брик, которого обвиняют только в том, что не успел написать своей статьи... Хотя я знаю, что это будет темой разговора т. Шкловского. Сколько понадергали литературных мыслей у т. Брика! Значит, против Брика тоже ничего нельзя иметь, так из-за чего же шум? Из-за того, что из другого лабаза люди постарались перейти и печататься в своем журнале. Голос Полонского в статье "Леф или блеф?" - это голос скупщика. (Голос с места: "Почему?") Сейчас докажу, почему. Было время, когда т. Полонский на страницах тех же "Известий" называл Кушнера "неким", теперь Полонский выделяет одного Кушнера, говоря о том, что он написал очень неплохую вещь. Почему? Потому что отрывки ее идут у Полонского. Следующий писатель, которого Полонский похвалил, это - Пастернак. Опять потому, что человек перешел к нему. Теперь ясно, почему я считаю, что это есть статья скупщика.

   Чем же вредна эта статья? Тем, что она идет против всей современной литературной линии, которой после резолюции ЦК за художественными группировками признано право на максимальное художественное оформление и самоопределение.

   Тов. Полонский вместо этого пытается взвалить на нас вину в несуществующем комплоте. Когда говорится слово "комплот", это, очевидно, не техническая организация писателей советских. Это, очевидно, предполагается комплот, который будет враждебен объединению с тем самым Полонским в его журнале. Только так можно понять слово "комплот" по отношению к революционным писателям современности. От имени кого же выступает т. Полонский? Он выступает как редактор трех журналов, не терпящий никакой мысли отборщик, кроме его персональной мысли. Это - раз, а во-вторых,- как проводник идей так называемой чистенькой литературы, то есть той же самой, которую проводил т. Воронский. И не случайно, что на пятилетии "Красной нови" он его приветствовал как редактора трех журналов, не как литературного критика, не как литературно самостоятельного человека, не как представляющего самостоятельную литературную группировку, а как редактора трех журналов. Меланхолически заявляет Чужак: не много ли - три журнала на одного человека? Я считаю, пускай будет шесть журналов, но пускай не набрасывается с древнекиевским окриком "прекратить" на журнал, который в значительной части его статей является журналом людей, стоящих в передовых рядах советской культуры.

   Я люблю строить хорошо речь, делаю вензель маленький. То был "Леф", а это журнал "Красная нива".

   Тридцать раз говорили об есенинщине. Сейчас номер Парижской коммуны. Сказали бы: ребята, напишите. Напишем. Плохо напишем,- пригодится в клубе на заводе. Вот стихотворение, заслуживающее места в номере Парижской коммуны,- В. Наседкина:

  

   Я не слыхал роднее клича

   С детских лет,

   Когда вдали,

   По заре степной, курлыча,

   Пролетали журавли.

  

   Дальше пропускаем все, что в животе, и возьмем ножки:

  

   Вот вчера, в час вешней лени

   Вдруг на небе, как штрихи...

   И от них такое пенье -

   Будто вновь Сергей Есенин

   Мне читал свои стихи.

  

   Редактор, использующий свои издательские возможности последнего времени для покрытия революционной группы советских писателей, которых он сам называет передовыми, и для проведения есенинского чирикающего пения под флагом Парижской коммуны! (Аплодисменты.)

  

  

   Товарищи, я начинаю по линии нисходящей, от дружественной критики и т. д. в полное, так сказать, болото и трясину. Начну с Авербаха. Он говорит, что в борьбе со Шкловским он будет вместе с Воронским. Почему? Потому что здесь важен политический стержень. Мы знаем про Шкловского много неприятных вещей, да и все знают, о чем говорил Бескин. Никто этого не скрывает. Но ведь в чем наша задача? Чтобы оттягивать более крупные научные силы, как <и> более <крупные> технические силы. Если ему удастся перейти на другие рельсы и переключить энергию, стать социологом, скажем на 100%,- значит, удалась наша работа. Мы должны стремиться отвоевать его. Что же делает Воронский? Он отбирает его для старых упадочнических тенденций. И знает Авербах, что Воронский его атакует. Вот почему мы учли, что Воронский выпустил "Третью фабрику". Мы бы уговорили Шкловского сделать изменения. В этом заключается наша политическая задача - неуравновешенных перекатывать на наши рельсы. А задача Воронского - во всем великолепии их выявить и подчеркивать. Так что и в этом пункте мы будем вместе с Авербахом.

   Затем, из-за чего сыр-бор разгорается по поводу Шкловского? Здесь нужно прежде всего ответить на вреднейшее выступление Бескина. Леф прежде всего есть объединение одинаково мыслящих, одинаково думающих людей и никогда на монопольное руководство не претендовавших. За те вещи, которые напечатаны в нашем журнале, мы отвечаем на 100%. Можем ли мы отвечать за "Третью фабрику"? Да, за те цитаты, которые приводились, я могу отвечать. Цитата, что у литературы Два пути, а третьего нет и что по нему нужно идти, расшифровывается чтением Бескина так, что этот третий путь есть отход от марксизма. Почему не расшифровать так, что третий путь есть путь деканонизации, Дешаблонирования? Что за глупое чтение, товарищи, ^в душах? (Аплодисменты.) Что это, исследование?

   Дальше будем говорить о т. Шкловском. Прежде всего на чем я настаиваю - это то, что это глубоко ученый человек по литературной линии. Он является основателем формальной школы. Обычно принято думать, что формальная школа противоречит марксизму и что формальная школа целиком объяла Леф. Формальная школа не противоречит марксизму вот в каком отношении. Вы знаете, товарищи, что, например, вся химия в своих источниках возникновения, что все химические процессы целиком диктуются социальными условиями. Переход, например, на другие красящие вещества диктуется переращением текстильной промышленности. Это значит, что химию нужно рассматривать в зависимости от социологии. Но внутри химии существуют особые химические соединения. Можно говорить о химии, взявши периодическую систему элементов.

   Формализм в нашем понимании - это статистическое бюро при социологическом методе. Дальше, собранный материал {оратора прерывают)... Я буду разговаривать о нашем понимании. Дальше нужно находить движущую силу для этого материала.

   Тов. Бескин говорил шутливо о переходе Шкловского на социологический метод. Почему? Но если вы читаете наших марксистов, вы видите, что они не знают фактов. Возьмем, например, изданное, рекомендованное для учебных заведений произведение высокоученого Войтоловского. Он говорит о Пушкине, и говорит так: "Это дворянская литература, до мельчайших подробностей воспроизводящая быт и нравы дворянского сословия тех времен. Онегин, Ленский, Герман, князь Елецкий, Томский, Гремин - это все несложные варианты однозначных дворянских типов. В их лице Пушкин дает своим современникам именно тот род поэзии, в котором последние нуждаются или которая при данном состоянии их взглядов и нравов может доставить им возможно больше удовольствия". Все правильно. Но Гремина-то у Пушкина нет. Гремин есть только в опере. И он создает свое умозаключение на основании материалов, взятых из оперы. Можно ли считаться с ним как с марксистом? Когда против него возражает Шкловский,- говорят: он против марксизма. Он против дураков от марксизма, а не против марксизма. Эта фраза не относится? конечно, к Войтоловскому, ибо Войтоловский, по сравнению с другими авторами, делал минимум ошибок. У нас есть такой с грузинской фамилией критик, который писал: ""Черный вечер. Белый снег" у Блока - это определение революции". Эти учебники преподносятся как марксистские учебники.

   Тов. Шкловский должен быть нами употреблен как научная сила для дачи хорошо проверенного материала, для оперирования этим материалом в социологии.

   У нас существует очень простой способ разговора, его применил Полонский. "Меня,- говорит он,- назначил ЦК на должность редактора журнала". Получается такая вещь: меня назначил ЦК, вы против меня, значит, вы против партии. (Голоса из публики: "Это не так".) Нет, товарищи, это не передержка. Товарищи, я только делаю дальнейшие выводы из его ответа <на мой вопрос> - кого вы из себя представляете? Он говорит: представляю такого-то. А вы думаете, что партия нас, поэтов, как игрушек рассматривает, думаете, что нам не даются директивы? А мы кем поставлены? Что же, нас Врангель придумал? Мы в политическом блоке с ВАППом, и мы проводим исключительно линию сегодняшнего дня в искусстве. Мы задираемся с Полонским потому, что он неправильно понимает, что нужно сегодняшней революционной литературе. Все возражения против Полонского - не личные возражения, это способ моего разговора. (Смех.) Да, может быть, плохой способ. Раз я говорю о Полонском как о скупщике, это значит, что он думает о собственном лабазе. Полонский не является сортировщиком материала, а скупщиком. Значит, тут дело не в личности, а в способе работы в области литературного отбора. Если мой тон кому-нибудь не нравится, то мне негде было вырабатывать этот тон.

   Полонский говорит грозно: "Мы не позволим возрождать старый богемский метод эпатажа". Если я приду в Ленинские мастерские, если я приду в вуз,- чужие методы эпатажа мне не нужны. Мне нужно прочесть свои стихи. Но что же, <разве> можно будет отрицать наличие колоссальной мощности слова, с колоссальным мощным вкусом, с колоссальными старыми навыками! Если мы оставляем из этой группы эпатирующие строчки, когда я говорю Леониду Лоэнгриновичу Собинову, я не должен бухнуть чорт знает чем, потому что мне противно, когда человек не хочет пойти , когда он может только "ни слова, о друг мой, ни вздоха". (Уткин: "Вы с нами тоже так говорите, не только с Собиновым,".) Тов. Уткин и тов. Жаров, в пролетарской литературе я разрешаю себе иметь любимых писателей и говорить в аудитории о них больше. Это не опорочивает литературы, а с Безыменским я говорил о конкретном материале. ..

   О тоне. Я говорю, как и литературным тоном, и этим я известен...

   Очень интересно в заключение два слова сказать. Тов. Полонский, объясняя происхождение нашей статьи, во-первых, говорит: "Здорово, говорит, вас двинули, если вы так защищаетесь". Здорово вас двинули, если вы такие статьи в "Известиях" пишете по поводу Лефа. Вы говорите, мы допускаем передержки в статьях, и добавляете: "Так же, как я допустил в цитате против Родченко". Мы отвечаем в лучшем случае передержкой на вашу первую передержку.

   Полонский говорит: "Маяковский на меня поплевал и на Пушкина". Пушкина я ругал по одной линии, Полонского по другой линии, вы знаете, по какой. Мое стихотворение, посвященное Пушкину, является способом перетряхнуть академика Пушкина и построить такого, о котором человек с некоторым революционным энтузиазмом может говорить, как о своем поэте... Там сказано "бойтесь пушкинистов..." Мы употребляем не оглоблю, а способ поворачивания памятника, чтобы с этим Пушкиным можно было еще разговаривать. Когда мы выступаем против Полонского, мы желаем, чтобы нам не с чем было разговаривать, потому что у Полонского литературной квалификации нет. Он прибил себе послужной список очень хороший, но об этом я говорил, товарищи, он прав и без этого <по принципу): я раз напечатал, значит, я прав. Я указывал только: на какие силы общественные, на какие общественные тенденции опирается Полонский в своих возражениях против Лефа? Силы не в смысле того, чтобы можно было заставить, а чтобы была база, заинтересованная в этом. Я не нашел. Это было не в прямом, а в переносном смысле. Конечно, выступление перекупщика - вот чем было выступление Полонского против Лефа.

   Теперь еще один юморист веселый выступал,- Нусинов выступал. Совершенно недопустимый метод доказания методологическим методом по стихам . Второе - "непочтение к Максиму Горькому". "Маяковский непочтительно высказывался". Я расцениваю этот факт просто. Восемь лет мы сидим здесь, какое у нас литературное положение? Много у нас квалифицированных литературных сил, прозаиков много? Нет. Хотим мы видеть Горького в нашей литературе? Хотим. Имеем мы право упрекнуть его в том, что он от песни о соколе перешел к песне об уже? Можем ли мы восстанавливать призывное знамя своими собственными силами? Можем. Это есть тенденция, это есть слова <основа?> моего стихотворения о Горьком.

   А дальше - совершенная юмористика. Как Маяковский говорит о нас, писателях? "Пишущий бесстыж". Применяющий свой метод не знает фактов: это не Маяковский говорит, а Максим Горький. Это было позже. Но факт получения этих писем и опубликования Ольшевцом был до этого. Можно только одно сказать, что Горький присоединился к моему мнению. Товарищи, вам нужно хвост иметь и по нему лететь .

   Но этот разговор о Лефе мы считаем неоконченным. Леф будет проводить свою линию ненависти к старой культуре, линию спайки с пролетарскими группировками, с пролетарскими писателями и линию обновления и новаторства на всех участках нашего культурного фронта.

   Нас не смутят утверждения Полонского, что Леф узурпирует лозунги Коммунистической партии. Леф не узурпирует, а берет и несет эти лозунги, и в советской культуре не может быть положения Добчинского и Бобчинского, когда отдельные отряды этой культуры орут: "Кто первый сказал "э"?" И смею еще заявить т. Полонскому, что те лозунги, которые называются им узурпированными, на много процентов придуманы нами. Нам были заказаны лозунги партией и перед Маем и перед годовщиной Октября и т. д. Если вы не знаете, что, кроме лозунгов "Нигде кроме как в Моссельпроме" и "Производительность и зарплата - два близнеца брата", нами созданы и другие лозунги, которые существуют и до сих пор,- значит, ваше заявление несерьезно.

   Сегодня я получил подтверждение, что Полонский будет мне платить по два рубля за строку. Мы будем советскими элеваторами и будем снабжать идейным хлебом нашу литературу. На левом фронте искусства будем продолжать борьбу как один из отрядов советской культуры.

  

  

  

   Маяковский. Благодарит за лестный отзыв о произведении. Но это лишь первый, исходный набросок текста. Он будет жить в работе и с ней меняться, доделываться, чтобы действительно стать "доходчим" до публики не в литературе только, но в театре.

   Да, спектакль, очерченный здесь, сделать трудно, но можно и должно. Конечно, чтение текста его не создаст. Надо приняться за самую работу. Какая она? Вот когда мне было сделано предложение Комиссией и срок поставлен 15 июня,- я просто не представлял себе, как подойти к этой задаче. Сомневался, просил отсрочить хоть до 15 июля и не знал, что и как писать, как приняться. Еще беря аванс, я не знал, что будет. Но взял аванс,- и заработала мысль. И ясно стало. И стал писать. Еще сегодня утром, после прочтения текста Раппапорту, я дописал еще новых тридцать строк. И дальше работать над текстом буду до конца.

   Советую и режиссерам, будущим создателям этого спектакля, воспользоваться моим рецептом, сказанным по поводу аванса. Комиссии, спрашивали тут. Ну да. Обычай уж такой: учреждаются они до - и после распускаются. А между этими "до" и "после" некоторые из них и не вредят,- не успевают.

   Мне думается, что текст опубликовать надо за много раньше и популяризовать так, чтобы в день спектакля каждый пришедший на него, не думал бы о том,- "что", а "как", чтобы он свободно наслаждался самим спектаклем и мастерством его.

   При театрализации, мне думается, надо как-то особенно выделить три маршеобразные части текста. Апофеоз приготовить своеобразно: ловким швырянием поленьев, грузкой дров. Само мастерство гружения, ритмы, чеканная форма - увлекут. Я в финале всячески уходил от неизбежного пения "Интернационала"... Просто надо закончить, героически просто, как наше сегодня... "Дяденьки, а что вы делаете тут?" - "Социализм..." - Ну да, социализм: свободный, радостный труд свободно-организованной массы людей.

   Прошу вас осторожно обращаться с этим текстом. И опубликование его я запрещаю,- буду преследовать.

  

  

  

   Товарищи, я, к сожалению, не слышал основного доклада т. Бляхина... (Голос с места: "Нечего и жалеть...")

   Нападают сейчас на Совкино, и по различным линиям. Нужно отделить здесь линию учрежденскую, которая переплетается здесь с тем, что вот у Швед-чикова был представитель такой-то газеты, он его не принял и выставил. Не нужно забывать, что мы говорим по вопросам кинематографии, а не по явлениям, свойственным, может быть, и другим трестам. Если это перенести в Бумтрест, то там будет также недопустимо это. Но нельзя об этом говорить в порядке обсуждения кинематографии, когда все это непосредственного кинематографического значения не имеет.

   Здесь говорят о Трайнине, Бляхине, Шведчикове... Но нужно пожалеть людей. Ведь поставили людей, которые никогда этим делом не занимались... (Аплодисменты.) Один из этих товарищей, очевидно, страдает манией художественного грандиоза, потому что является директором всех художественных фабрик,- это т. Трайнин, и он делает все как умеет, как понимает... (Аплодисменты.)

   Вот если бы все то общественное внимание, которое сегодня уделяется Совкино, доходило до него, проникало бы в его работу, то мы имели бы квалифицированных работников. Я не отказываюсь от мысли, что в дальнейшем т. Трайнин сможет выпустить хорошие фильмы, но сейчас это эксперимент. В чем же дело?.. Здесь дело в неправильности построения организации. Здесь мы видим финансовую организацию, административный аппарат, которые давят на все остальное и, не имея товара, начинают торговать. А товара нет и не будет, потому что вопрос кинематографической культуры так не решается. Возьмите такой момент, что на Украине не пускают картины Совкино. И хорошо... Теперь заключили договор, и что же?.. Надо жалеть Украину. (Аплодисменты.) "Рейс мистера Ллойда" продолжится еще дальше. Надо пожалеть... Правда, Украина с нами расквитается. ВУФКУ пришлет нам своего "Тараса Трясило". Здесь вопрос не только Совкино, и нечего его выделять из всей системы кинематографической работы.

   Я дал несколько сценариев, и начали с хвоста, с самого скверного, причем сделали такое, что я не пошел на просмотр картины. Я не мог пойти. Как это называется?.. Вы даете сценарий, его пропускают через Главрепертком, который ничего не понимает в деле постановки, приходит сценарий на фабрику, перерабатывают его, получается рабочий сценарий, и потом разводят руками: вышло что-то, ведь такого ничего и не было... Это получается оттого, что во главе учреждения стоят люди, которые в кинематографе ничего не понимают.

   У нас и хвалят и ругают картины Совкино. Вот возьмите картину "Поэт и царь". Нравится картина... Но если вдуматься, какая дичь, какое безобразие - эта картина. Возьмите просто такие вещи. Сначала с бытовой стороны... Выводится образ наиболее замечательнейшего за все время существования России поэта и поэта с замечательной биографией, то есть человека очень сложного. Я спрашивал у людей, которые пишут стихи,- как они это делают... По-различному... Но во всяком случае - дурацкие взъерошенные волосы, отводя левую ножку в сторону, сесть к столику и сразу написать блестящее стихотворение:

  

   Я памятник воздвиг себе нерукотворный,

   К нему не зарастет народная тропа ... -

  

   это есть потрафление самому пошлому представлению о поэте, которое может быть у самых пошлых людей... (Аплодисменты.)

   Или возьмите следующее. Пушкин был революционер для своего времени. И вот Пушкин, в присутствии воспитателя царских детей Жуковского, в кругу общества, за которым наблюдает шеф жандармов, читает свои революционные стихотворения, и ему Жуковский аплодирует. Это перегиб палки, и он идеологически в корне подрезает всякий смысл этой картины. Бухарин в "Злых заметках" говорит о схемах. Вы здесь дали схему. Мы знаем Пушкина бабника, весельчака, гуляку, пьяницу... Что же нам дается? Какая-то бонна в штанах... (смех), которая катает детей. Вот высушенная схема... Хорошее представление о Пушкине!.. Каково историческое значение, историческая ценность?.. Пушкин с императором - на фоне памятника, который поставлен Антокольским тридцать пять лет назад. Мне сказал это Шкловский... Вот историческая художественная ценность этой картины. Бросим валять дурака. Картина от начала до конца плоха, и не может иначе быть. Так будет независимо ни от чего, если будет ставить Гардин.

   Все картины, вся продукция Совкино будут сведены на нет, если мы не будем стараться поднимать художественную культуру нашего кинематографического дела. Совкино - монополист, и он будет и дальше все монополистом, и если Совкино не будет допускать художественного эксперимента, дело захиреет.

   Указывают на Эйзенштейна, на Шуб. Нечего и говорить, что эти режиссеры - наша кинематографическая гордость, но они помимо Совкино стали такими. "Броненосец Потемкин" по первому просмотру пускали только на второй экран, и только после того, как раструбила германская пресса, он пошел на первом экране, а до этого те самые журналисты, которые были у Шведчикова, похвалили эту картину в момент, когда ее пускали по второму экрану.

   Говорят о победе Шуб. Она художественная потому, что в основу кинематографической ленты положен совершенно другой принцип. Монтаж реальных кадров без малейшей досъемки. Что же делает Совкино?.. Оно отказывает Шуб в авторских. Вы снимали кусочки - это и мы можем сделать. (Трайнин: "Это не так...") За вашей подписью было приказано на фабрику - выдать столько-то наградных, и отказали в авторских. Я за свои слова отвечаю, и если мои слова не будут соответствовать действительности, то я извинюсь. Но это и вы сделаете... Я говорю на основании тех фактов, о которых может говорить каждый журналист. Я говорю относительно Шуб то, что мне говорили об этом приказе. Но если даже все это неверно, то режиссер Шуб смогла сделать эту картину не благодаря существованию сценария, а только потому, что в основу был положен совершенно новый принцип монтажного характера, и следующую такую картину сделать нельзя, потому что хронику Совкино не снимало. (Аплодисменты.)

   Это Совкино не делало. Если оправдываться по-одному - относительно Шуб, то Совкино влипнет по другой линии - что свою энергию тратило в области кинематографа по линии захватывающих пьес с красивыми барынями, вместо некрасивой современной хроники.

   Простите, что мне приходится приводить случай персонального знакомства с этим вопросом, но на основании личного опыта я могу судить. Мной был сделан сценарий; в художественном совете Бляхин, Сольский говорили, что сценарий надо принять, и т. д. Но как только они пошли на заседание административного аппарата читать этот сценарий, то вопрос не только о том, что плох (не в этом дело), а как все перекосились лица у художественного совета, вернее, у Бляхина... Что же, собственно, это за сценарий... А т. Ефременко или, как это у вас называется, т. Ефремов под конец сказал: "Не люблю футуристических штук". Вот отношение административного и финансового аппарата к одному из работников, который просто хотел поговорить о сценарии.

   Товарищи, административно-финансовый аппарат сидит на всей работе Совкино. Без подготовки квалифицированных работников, молодого кадра, без понимания того, чем является кинематографическая культура, мы не сдвинем с места вопросы кинематографии. (Аплодисменты.)

  

  

   Товарищи, я целиком присоединяюсь ко всему, что говорил т. Смирнов, с поправкой, что мы это уже говорили раньше, и т. Смирнов присоединился к нам. Присоединяюсь я с одним коррективом, что для того, чтобы организовать хронику сегодняшнего дня, нужно откинуть старую художественную картину, перейти через нее. Вопрос организации хроники - это вопрос колоссальной сложности, вопрос художественный, вопрос художника, режиссера, монтажера и т. д. Это тот же вопрос поднятия художественной картины, о чем я говорил. (Голос из публики: "Непонятно...") Все, что вам непонятно, я объясню с глаза на глаз. Я сейчас говорю с более понимающими людьми.

   Я перехожу к выступлению Яковлева. Его выступление - выступление позорное... (Аплодисменты. Голоса: "Правильно".) Приводится ряд фактов, то и то, здесь шестьдесят процентов, здесь двадцать процентов, здесь вот то-то и т. д. Выходит Яковлев, пророчествует, причем это пророк бюрократизма. Это может говорить не человек, а