Матюшкин Федор Федорович - Письма Ф. Ф. Матюшкина к Е. А. Энгельгардту

реке, казались (по причине быстрого течения) в одной точке. Наша лодка качалась, кружилась, заливалась, пена клубилась, огромные каменья с шумом ворочала быстрина. Шиллера Taucher пришел мне на ум (теперь, а не тогда, тогда было совсем не до стихов; право! лево! так держи, табань! греби! etc, etc). Кажется, поэт плавал по Индигирке.

  

   Und es wallet und siedet und brauset und zischt,

   Wie wenn Wasser mit Feuer sich mengt,

   Bis zum Himmel spritzet der dampfende Gischt.

   Und Flut auf Flut sich ohne Ende drängt.

   Und will sich nimmer erschöpfen und leeren,

   Als wolle ein Meer noch ein Meer gebären,

   Doch endlich das legt sich die wilde Gewalt,

   Und schwarz aus den weissen Schaum,

   Klagt hinunter in gähnendes Spalt,

   Grundlos, als ging's in den Hòleenraum

   Und reissend sieht man die brandenden Wogen,

   Hinab in den Strudelnden Trichter gezogen {*}.

   {* И воет и свищет, и бьет, и шипит,

   Как влага, мешаясь с огнем,

   Волна за волною, и к небу летит

   Дымящимся пена столбом.

   Пучина бушует, пучина клокочет:

   Не море ль из моря извергнуться хочет?

   И вдруг, успокоясь, волненье легло -

   И грозно из пены седой

   Разинулось черною щелью жерло,

   И воды обратно толпой

   Помчались во глубь истощенного чрева,

   И глубь застонала от грома и гнева.

   Из стихотворения Шиллера "Кубок", (перевод В. Жуковского).- Ред.}

  

   Крах! крах! "Дно проломлено!" - закричал якут. - "Сильнее греби, сильнее!" - Я бросился на руль и поворотил к ближайшему островку. Близ берега, на не глубоком месте лодка пошла ко дну, мы выскочили, всю кладь перетаскали на берег, а потом и ее подтащили.

   Карбас наш ударился о подводный камень (бык), одну доску оторвало (она еще висела на нескольких гвоздях) и всю конопать выбило. Вытащили лодку совсем на берег, приколотили нагелями (деревянными гвоздями) доску и законопатили все пазы снегом, к ночи облили как снаружи, так и снутри все судно водою, развели огонек, обсушили платье и на другой день спустили опять наш ковчег на воду; отправились далее. Все худые места мы миновали (худы по причине бывшей малой воды) и очень спокойно продолжали наше плавание.

   Индигирка в 100 верстах ниже Зашиверска делается широкою и не столь быстрою. Горы исчезают уже в 30 верстах, и берега везде отлогие, песчаные, покрытые ерником и тальником.

   16 сентября мы миновали крест, называемый майорским, он поставлен Павлуцким перед походом (и смертию) его в Чукотскую землю. Шуга и большие льдины, которые начало носить по реке, препятствовали нашему плаванию, и в 10 верстах ниже сего креста мы встретили совершенный рекостав. Ударил сильный противный северный ветер и принудил нас пристать к берегу. Тропинка довела нас до одной якутской юрты. Там нашел я трех лошадок, наконец, перевез всю свою кладь с берегу и тотчас поехал искать и набирать еще лошадей. Чрез 2 дня я отправился с Ому-Кол (так называлось озеро, на коем стояла юрта) и в целые сутки проехал токмо 40 верст до озера Чакчи, на коем было разбросано несколько якутских юрт и урасей. Выехав на Чакчи, я был уже на трактовой дороге, но таумаки, бадараны, калтусы меня так напугали, что я решился здесь прожить несколько дней и дожидаться зимнего пути.

   Шамана всегда можно узнать - багровое лицо, дикий взгляд и кровью налитые глаза отличают его, и я там тотчас одного отыскал. Долго просил я его, чтобы он (для препровождения времени) пошаманил. Он отговаривался неимением приличного платья, бубен, строгими запрещениями духовенства и гражданского начальства; но я его уверял, что ему нечего бояться, и он начал... Молодая якутка (княжна), бывшая в той же юрте, просила меня, чтобы я велел перестать. "А для чего?" - Она не отвечала, но брат ее сказал мне, что в сестре черти и еслиб она не была женщина, то была бы шаманом. - "Пустяки, пустяки", - сказал я и велел продолжать. Бедная моя якутка, то бледнела, то краснела, я сел подле нее. Вдруг она упала без чувств, и кровь выступила у нее щеками и выше бровей. - "Вон, вон шамана!" (он на морозе продолжал прыгать и кричать; но недолго и вскоре скрылся). Меж тем живот у якутки чрезвычайным образом раздулся, она стала себе ломать руки, валяться по земле, кричала, пела, плакала и потом, пришед в совершенное изнеможение, заснула и проснулась совершенно здоровою. Брат и отец ее говорили мне, что она с с_а_м_о_г_о м_л_а_д_е_н_ч_е_с_т_в_а беснуется {Здесь в Нижнем подобные припадки случаются с некоторыми женщинами довольно часто. И (слова других) даже те, кои ни слова не знают по-якутски, поют на якутском языке, и если у них спрашивать будущность, то они предсказывают ее. Жаль, что в Н. Колымске не родится какая-нибудь Шехаразада - сказок волшебных здесь множество и им верят, как евангелию.} - и подобные припадки находят на нее всегда, когда слышит шамана, призывающего чертей. Я за неприятность, которую ей сделал, одарил ее и поехал далее.

   25 сентября прибыл я в Орынкино (где сворачивает красная черта от Индигирки), куда я намерен был плыть водою. Там лошади были изготовлены, и я тотчас отправился далее. 27-го я переехал Алазейский хребет, из коего вытекает речка Бор-Урях, впадающая в Алазею. 30-го прибыл в Сордах.

   От Сордаху до Среднего около 250 верст. На всем пространстве более озер, речек, ручьев, болот, нежели земли.

   4 октября я приехал в Средне-Колымский острог, где имеет пребывание свое местный комиссар. Жители состоят из козаков, мещан и крестьян. (Это одно название, лучше сказать, из одних рыбаков). Острог же - 10 изб, новая недостроенная церковь и старая, уже разваливающаяся, достопримечательная по своей древности - она построена в половине 17-го столетия козаками-завоевателями, употребившими на оную лес из своих кочей (род плоскодонных и довольно больших судов, скрепленных по недостатку железа деревянными гвоздями). От самого Верхоянского хребта сие есть единственное строение из соснового леса. Архива сей церкви (я любопытствовал) ничего не имеется, из старинных вещей остались: несколько образов, рисованных водяными красками на бумаге, деревянные кресты, жестяная дарохранительница и образ св. Кирилла на доске, сделанной ножом и проколотой в нескольких местах копьями.

   Заготовив и закупив сколько возможно было собачьего корму, я отправился в Нижне-Колымск 14 октября для дальнейших приготовлений. Дорога идет далее по самой Колыме (всего 440), но во избежание больших изгибов переезжают через волоки в несколько верст ширины. По всей Колыме разбросаны, хотя и в большом меж собою расстоянии, юрты, и мы всегда имели теплые ночлеги. В последний день моей верховой езды, я хотел, несмотря на холод сделать 150 верст (лошадь переменил) до Омолону. Я ехал весь день и ночь.

   "Ба, это что?" - спросил я, взглянувши на небо. - "Бай егал балыга ойнур (рыба в море играет)", - отвечал проводник мой дрожащим от холода голосом. Верхний край облака отсвечивался слабым дымоватым светом. Это было начало северного сияния. Я протер себе глаза, стряхнул снег с ресниц, поправился на седле и приготовился с точностью дерптского профессора наблюдать северное сияние. Но, проехавши уже более 100 верст, Вы меня извините, что я задремал. Козак разбудил меня, подавая мне комок снегу - я отморозил себе лицо.

   Меж тем северное сияние превратило ночь в (пасмурный) день и я виноват, виноват перед Василием Михайловичем {Головниным. - Ред.} пропустил случай видеть постепенное увеличение и распространение оного, не пеленговал даже оконечности или середину его по компасу (я провел меридиональную линию по Полярной звезде, свет северного сияния занимал пространство 60° почти к О и W поровну), хотя он и находился у меня в кармане, не наблюдал даже склонения и колебаний магнитной стрелки, опасаясь и то и другое приписать стальной сбруе и движению лошади. Словом, я не сделал никаких наблюдений ни компасом, ни инклинатором, ни барометром, ни термометром, ни аерометром, ни гигрометром, ни манометром, ни анемометром, ни амброметром, ни эндиометром, ни антропометром - у меня ни одного из тех метров не было с собою.

   Впрочем, чтобы не рассердить Василия Михайловича, вот рисунок. Чем богат, тем и рад.

   Вижу, что в моем рисунке без истолкований, изъяснений и замечаний ничего понять нельзя. - Желтые столбы, которые возвышаются в некоторых местах перпендикулярно, а в других косвенно, суть собрания лучей или огненные снопы (я не знаю настоящего технического термина), некоторые из них поднимаются из черного облака, другие из светлого пространства (которые подобны зодиакальному свету или в ясную ночь млечному пути).

   Они появлялись, как огонь из холостого без пыжа заряженного ружья, но без всякого шума (и не имеется никакого сходства с зарницей). По появлении своем некоторые из них бывают видны несколько минут и потом уже постепенно уменьшаются. Вышина их от горизонта около 45°. Красноватый шар, который у меня сделан в левой стороне, в светлом пространстве, был совершенно подобен огненным шарам, которые я видел между тропиками и о коих я Вам рассказывал. Он был виден 2" или 3" и рассыпался. С зарею северное сияние исчезло.

   Исключая овального облака, находившегося над самым северным сиянием, все небо было чисто, во всех сторонах, особливо на О, видно было множество падающих звезд - ветра не было, к утру потянул маленький низовой ветерок.

   На другой день утром прибыл на реку Омолов, 19 октября я провел здесь и 20-го отправился на нартах в Нижне-Колымск, куда я прибыл через два дня - 22 октября.

   О Нижне-Колымске, о приготовлениях для экспедиции, о поездке моей ко взморью (в 150 верстах отсюда), о нашем отправлении etc., etc.. в будущем письме. Нарочный (к Михаилу Михайловичу) отправляется завтра, и я еще никому, никому не написал ни строчки - даже и к матушке.

   Егор Антонович! Будьте здоровы, будьте счастливы... Я получаю московские газеты, о пожаре ни слова нет... Из Лицея был выпуск, Вас ото всей души поздравляю и желаю... также заслужить звезду.

   Нет дня, нет часа, когда бы я не переносился в Царское Село.

   Всем Вашим, Егор Антонович, Марья Яковлевна, всем, всем от меня поклон. - Как я несчастлив, когда вспоминаю Царское Село! Зачем я зашел сюда? Зачем? Вторым быть или совсем не быть - все равно. Только в послужном списке два лишних слова.

  

   20 ноября 820 г.

   Нижне-Колымский острог.

  

   P. S. Сверх чаяния, нарочный прожил еще несколько дней, и я, написавши к Вам еще одно длинное письмо, распечатал и это, чтобы измарать остающуюся четвертушку. Я не требую, чтобы Вы читали мои письма, чтобы Вы отвечали мне на них, нет, я прошу у Вас только позволения писать к Вам, и это доставляет мне большое удовольствие, утешение.

   Итак, чтобы дополнить лист, я переведу слова, довольно часто у меня в рассказе случающиеся и вероятно неудобопонятные.

   Юрта - зимнее жилище якутов и других промышленных народов. Четвероугольное здание, шесты стены поставлены стоймя, с плоской крышей и, как сверху, так и с боков обложено дерном, в середине очаг. Летом в окна вставляются налимьи пузыри, зимой льдины. Юрта представлена у меня во 2-м рисунке, но в весьма малом виде.

   Ураса - летнее жилище, имеет конусообразную фигуру. Где растет береза, там она обтянута берестою, в случавъе же недостатка оной - обкладывается дерном и засыпается землею, в середине очаг.

   Кухлянки, парки, камни, торбасы, чижи, каченги, алерчики, сотуры, малахаи, ошейники - одежды, употребляемые в сем краю.

   Бадараны - болота и озера, заросшие травой.

   Таумалы - слабо замерзшие бадараны, в коих лошадь преступается, режет себе ноги, падает, etc., etc...

   Тундра - озерное, безлесное место, заросшее мхами и травой.

   Кактус - редкий, кривой, бедный лес - растущий на болотах или на топких местах.

   Виска - речка или ручеек, соединяющий озеро с озером или с рекой.

   Протока - малые рукава реки.

   Нарта - сани, употребляемые в езде на собаках, полная нарта значит 13 собак. Когда-нибудь нарисую.

   Ветка - малые гребные суда, для одного токмо человека (на 2-м рисунке), когда-нибудь в большем виде представлю. Невод, сеть, мережа и морда (последняя делается из прутьев).

   Пасть - (лисья у меня нарисована в северном сиянии), кляпцы, чиркан, петля, ловушка, лук - употребляют для промысла зверей, все, все нарисую - дайте время.

   Вздребеняется - вид изменяет, говорится о предметах, находящихся на горизонте, - есть следствие сильной земной рефракции.

   Плящий мороз - более 40?, когда дыхание превращается в ледяные кристаллы и [шумит].

   Пурга, мятель, хиус - резкий холодный ветер.

   Сполох - северное сияние.

   Пороша - маленький снег.

   Прошку ширкать - нюхать табак.

   Гамзу тянуть - курить.

   Лемешину сосать - за губы класть.

   Андырщина - похвальная песнь от юкагирского слова андырь (молодец).

   Вечерка - вечеринка.

  

   26 ноября.

  

  

  

   Еще не окончены все приуготовления к нашему путешествию, но они приходят к концу - в прошлом письме из Якутска я писал к Вам, что Врангель отправил меня вперед для заготовления всего нужного для нашего вояжа и для построения обсерватории, я был так счастлив, что (хотя и с некоторым трудом) успел все, все исполнить. Он прибыл в то самое время (сюда), когда я возвратился с поездки моей на взморье, он с Z, а я с N; собаки наши сцепились, и мы после трехмесячной разлуки обнялись.

   На первой неделе марта месяца (разумеется, если к тому времени будет байдара готова и все прочее) мы тронемся от Б. Баранова Камня, который в 400 верстах отсюда (и граница Биллингсовой экспедиции, далее его они не были, несмотря на все гигантские приготовления и издержки - гора мышь родила). 7 лучших нарт, т. е. 85 собак будут там откармливаться с половины февраля для дальнего пути, а мы из Нижнего отправимся на других нартах 25 февраля. На одной нарте будет складная кожаная байдара (лодка), на другой полог кожаный (палатка), а на других провизия, корм, несколько дров, инструменты, etc., etc., везде поровну. Сверху 7 нарт будет еще 12 или 15 подвозных, которые станут возвращаться, по мере, как запас их выходит, и для дальнего пути останутся только наши 7; с ними можно без всякой посторонней помощи пробыть в море около 30 дней, - если все будет счастливо, то в половине мая мы должны быть опять в Нижне-Колымске.

   Если не будет никаких чрезвычайных препятствий от ветров (пург) ужасных ледяных гор (торосов) и щелей (полыньи), то возможно будет сделать в оба конца, т. е. вперед и назад более 3000 верст.

   И знаете ли, какую я Вам скажу радостную весть, мы найдем землю и непременно найдем потому, что... {Дальше пропуск в оригинале. - Ред.}.

   Итак, предположив, что Шиллер сказал правду, я утверждаю, что к Северо-Востоку от Чаунского залива д_о_л_ж_н_а б_ы_т_ь земля.

   Я сделал карту северных полярных стран, и мне кажется, что положение Новой Земли, Северовосточного мыса Новой Сибири и Ляховских островов дают знать или н_а_м_е_к_а_ю_т, так сказать, что к N от Шелагского Носа должно быть что-нибудь подобное.

   Заметьте симметричное направление а_з_и_а_т_с_к_о_г_о берега с W почти по меридиану к N, а с О отлого склоняется к Z.

   Ляховы острова и Новая Сибирь составляли прежде такой же выдавшийся мыс, как и Северовосточный, но сильным течением океана прорван.

   Вы увидите, что мое предсказание сбудется. От Большого Баранова Камня, думаю я, будем мы итти прямо на N (потому что в море, т. е. Ледовитом, на морозе и на нартах очень трудно, почти невозможно определять долготу по обсервациям). Одни признаки близости земли могут нас совратить с меридиана.

   Прощайте, Егор Антонович. Дай бог, чтобы я был, если не пророком, так угадчиком.

   NB Теперь мы только двое в Нижне-Колымске. Штурман будет через 3 месяца, доктор бог весть когда.

   Пишите ко мне, Егор Антонович. Пишите мне, обрадуйте меня несколькими строками, заставьте товарищей писать ко мне.

   Два шлюпа "Восток" и "Благонамеренный", отправленные в Ледовитый океан через Берингов пролив, открыли близ Филиппинских островов новую группу, которую назвали "Восточное благонамерение" (только песок и гнус).

   В океане должны быть ужасные ветры. Колыма против Нижнего в 150 верстах от устья выступает из берегов, взламывает лед в 4 фута etc., etc., в воздухе совершенная тишина и после -36° мы имеем -19°, N всегда теплый.

   P. S. Барон Врангель свидетельствует свое почтение г-ну Гнихтелю, прежнему своему наставнику.

   Не показывайте, не читайте и не давайте никому моих писем, - прошу Вас, Егор Антонович!

  

  

   Егор Антонович! Написавши уже к Вам два очень длинных письма, в одном о переезде моем из Якутска в Нижне-Колымск, а в другом о всех приготовлениях для дальнейшего вояжа, у меня еще осталось несколько минут свободных, чтобы развеселить себя, хочу побеседовать с Вами. Не читайте, не читайте моих писем, в них нет ничего толкового, но писать их для меня самое большое удовольствие. Мне вместо того, чтобы пересылать их Вам, надлежало бы их прятать и оставлять у себя, но боюсь, чтобы в таком случае Вы не попрекнули бы меня в том, что я Царское Село, Вас забыл, - а это было бы для меня больнее всего, потому что было бы несправедливо. Царское Село для меня все, оно побудительною причиною всех моих хороших поступков и предприятий.

   Вы не поверите, как часто я о Вас вспоминаю. Врангель знает теперь Вас, всех моих, Лицей, Царское Село так же хорошо, как я, и он мне платит равною доверенностью, и нет теперь человека в Ревеле и Дерпте, которого я бы не знал. Мои друзья сделались его знакомыми, его - моими, и на первый случай как от него, так и от меня кланяйтесь брату его, который теперь на месте Александра Петровича в Лицее.

   Прощайте, Егор Антонович, всем Вашим поклон, как счастливы те, которые не оставляют Царского Села, как счастливо живут в Царском Селе. А здесь? Мертвая тишина и вечная ночь. Природа здесь величественна, но она занимает воображение ужасною своею прелестью. Темная лазурь неба, яркий и живой свет северного сияния, отсвечивающаяся огнем (так сказать) белизна снега, кровавые вершины гор, наконец, отражаются еще последние лучи непоказывающегося солнца, лес, покрытый снежными бородками, и все, все пленяет, очаровывает чувство, воображение и природа роскошествует здесь зимой, летом же она кажется истощенной и бедной.

   Но что значит мертвая природа! Ужели она в состоянии истребить из памяти моей все приятности общежития, истребить те места, в коих я жил и где теперь живут друзья. Советы, помощь их, как часто выводили меня из неприятного положения, в кои я впадал. А теперь остался на произвол самому себе. О, Царское, Царское!

  

   Нижне-Колымск, 820, декабрь.

  

  

   В ответном письме 21 июня 1821 г. Энгельгардт писал Матюшкину:

  

   "Получил я, наконец, твое письмо, и за долгое прожданье целую тетрадь, над которою мы сидели в кружок два вечера. Спасибо брат, тебе, что ты находишь время и охоту с нами так пространно беседовать; лишнее было бы тебе сказать, с каким нетерпением ожидаем мы от тебя вестей и с каким сердечным участием мы их читаем. Как ни страшно, скучно, опасно твое путешествие, но два есть утешения: первое - доброй товарищ Врангель, второе - что, перемогши все то, что уже ты перемог, уже будущее едва ли страшнее быть может. - Дружбе твоей с Врангелем я очень рад; судя по нашему лицейскому Врангелю {Врангель Егор Васильевич - профессор права занимал кафедру нравственных наук в Лицее с 1820 по 1837 гг. - Ред.}, он должен быть очень хорош; наш - человек преблагородный и с редким сердцем. Имея при себе одного друга, легко переносить то, чего бы один не перенес.

   Описание твоего путешествия очень любопытно, - об одном только и жалею, а именно, что по сие время еще не имею ясного понятия о составе вашей Экспедиции, т. е. я не понимаю, отчего ты едешь один? отчего барон Врангель, оставшийся, по последнему письму твоему, в Якутске, теперь опять, кажется, с тобою? где же прочие лица, к Экспедиции принадлежащие? всего этого и вообще всего, что принадлежит к физиономии Экспедиции, я не понимаю. А как ответ на сии мои вопросы по всей вероятности не прежде сюда быть может, как через год, то и долго еще не пойму. - Лучше всего будет, когда ты сам сядешь опять к круглому самоварному столу и все сам расскажешь. До того еще два года это очень много, если впереди, а очень мало когда прошло.

   Я надеюсь, что моя посылка благополучно к тебе доехала; по крайней мере, мы здесь рассчитывали время ее к тебе прибытия и любовались мысли, что на берегах Ледовитого Океана будут варить и пить шоколад. Я бы послал тогда и больше, но уже и это с большими хлопотами приняли по причине тягости".

  

   Из письма Энгельгардта к Матюшкину от 25 июня 1821 г.

  

   "Я опять вчера вечером на досуге перечитал твое письмо и вижу, что у тебя было намерение объяснить мне что-нибудь насчет физиономии вашей Экспедиции и соединения твоего с бароном Врангелем. В первую минуту радости о получении этих строк, писанных теми цилиндрами, которые у тебя заменяют пальцы и которые так не по-калиничевски {Калинич Фотий Петрович - учитель чистописания в Лицее и гувернер. - Ред.} пишут, что с трудом только разбираю я гиероглифы, - в первую минуту радости я только пробегал вскольз твои строки и любовался, между прочим, пленительному архитектурному виду Зашиверска; я хотел главным образом удостовериться, что ты жив, здоров и духа твердости не потерял. Я пробегал твое письмо и, перебирая и перекладывая листы оного, я проложил отдельное письмо No 17, которое объясняет несколько обстоятельств, для меня темных. Теперь я все порядком и с толком прочитал и понимаю, что ты с Врангелем составляешь весь персонал Экспедиции.

   Хотя, с одной стороны, и скучно и хотя бы, конечно, лучше б было иметь при себе натуралиста, которого бы ботаника простиралась и далее Потентоллы анзерины, но, с другой стороны, для поездки на собачьей почте лучше почти быть в меньшем числе, ибо менее нужно нарт, провизии и всего, тому подобного. - Впрочем, Врангель с своими знаниями заменит многое собою. Замечайте, господа, замечайте все, записывайте и не полагайте ни о чем: "это уже известно". Один и тот же предмет, виденный в разные времена, под различными сопровождающими обстоятельствами и разными наблюдателями, дает разные виды. Вы должны дать описание вашего путешествия, собирайте материалы: может быть, выйдут и два описания; одно чисто научное, - оно будет для науки, для ученых, и будет полезно. Другое должно бы быть развлекательное, т. е. более забавно, оно будет читано большею публикою и оно заставит говорить о вас и об Экспедиции вашей, которая без того останется забытою в Архивах почтеннейшей Адмиралтейств-Коллегий. Сбирайте материалы для обоих сочинений, виды тамошней замороженной натуры, нравы и особенности, жителей, маленькие характеристические черты, происшествия и анекдоты, с_л_о_в_а и_л_и п_р_и_г_о_в_о_р_к_и н_а_ц_и_о_н_а_л_ь_н_ы_е, словом сказать, все, что может служить к нравственному познанию обитателей того края; я говорю обитателей, а не жителей, ибо я полагаю, что люди там не живут, а только разве прозябают. - Жаль, что с вами нет хорошего рисовальщика, ибо твои рисунки, как они ни приятны и прекрасны для меня в твоих письмах, но едва ли могут служить к изданию в публику, а публике надобны картинки. Крузенштернова Путешествия у него еще лежат величайшие кипы, тогда когда Лангсдорфа описание (довольно плохое) все раскуплено".

  

   Из письма Энгельгардта к Вольховскому - ноябрь 1821 г.

  

   "От Матюшкина я имею не письмо, а известие чрез M. M. Сперанского, которому барон Врангель доносит, что они благополучно достигли главной своей цели, они решили большую нерешенную еще русскую-географическую задачу: северо-восточной конец Сибири - Чукотской или Шалаунской нос - астрономически означен - между Азией и Америкою нет связи, и Берингов пролив есть действительный пролив. Ай да Матюшкин!

   Врангель несколько раз в донесении своем принимается расхвалять его и говорить, что успех в трудном сем предприятии большею частию приписать должно бывшему воспитаннику Лицея Матюшкину. Ай да Лицей! Сперанский, как генерал-губернатор Сибири, размеряя все тамошним масштабом, уверил меня, что Матюшкин теперь уже скоро возвратится. Что же называете вы скоро? - Я думаю, что они к концу б_у_д_у_щ_е_й зимы могут у_ж_е з_д_е_с_ь быть! Спасибо за такую скорость! Да и краек хорош; меренной дороги 11720 верст, а сверх того еще месяца 1 1/2 езды! Ай да Матушка Русь!"

  

  

   Нет ничего скучнее и досаднее этого Ледовитого моря и этой собачьей экспедиции. Мы воротились, ничего, или почти ничего не сделавши, шатались, шатались по морю, мерзли и голодовали - и что толку? Что даст бог на будущий год, на нынешний все предприятия к северу кончились.

   Я Вам не успею все описать, с таковой подробностью, с каковою Вы, может, желаете и с каковою я обыкновенно пишу. У нас нынешнего года весьма ранняя весна, и завтра должно будет отправить почту, а я токмо теперь сыскал несколько свободных минут, чтобы поговорить с Вами.

   Вы получили, вероятно, письмо мое от февраля месяца сего года {Этого письма в рукописи нет. - Ред.}. Оно писано английским флота капитаном Кокреном, которого также любопытство загнало в Колымск - у меня тогда болела рука, и я с трудом мог подписать несколько строк в ответ на письмо Ваше, посланное через Шулгина.

   Там писал я Вам, что через несколько дней, окончивши все приготовления, отправлюсь к N один. Но судьбе, которая, не знаю, покровительствует ли мне, или нет, было угодно иначе - лейтенант Врангель воротился из путешествия своего к О (по берегу) с хорошим успехом, и через неделю опять пошел в море, - я тогда...

   Мы описали группу Медвежьих островов и дошли токмо до 72° северной широты. Признаюсь, Егор Антонович, я был рад, что не один пошел в море. Первая попытка и неудача - это была ужаснейшая вещь! Мы рисковали и рисковали очень много, хорошо, что прошло счастливо. Скажу Вам, что если бы я один пошел в море - я, может, быть, и не воротился бы. Врангель мог руководствоваться рассудком, Врангель мог быть осторожен. Нынешний год неудача, и он надеется на будущий, а мне невозможно - или пан или пал.

   Первое препоручение и его худо исполнить! Что было бы, если бы я возвратился ни с чем, а он бы сделал на будущий год все?

   22 марта мы выехали из Нижне-Колымска, 25-го прибыли на взморье. 26-го отправились к Малому Баранову на 6 путевых и 14 завозных, всего 24 собаки, последних завозных отпустили из широты 71°30' 6 апреля, и мы остались с одними путевыми. Сделали 3° в долготу и O от меридиана Малого Баранова вдоль по щелям и полыньям (если бы я был один, я бы стал между ними пробираться) и, видя, что они все более и более склонялись к S, мы пошли на W к Медвежьим островам. Описав их, выехали 24 апреля на материк у Агафоновой р[еки] близ Чухочей. 29-го прибыли в Нижне-Колымск.

   Прощайте, Егор Антонович, более не пишу к Вам сегодня до будущей почты. На досуге опять напишу Вам длинное письмо с картами и рисунками.

   Летом будем производить опись на лодках и верхом враз.

   Я начал трепать Блуменбаха - учусь натуральной истории. Присылаю Вам медную руду в кварце, найденную мною на одном из Медвежьих островов.

   Прощайте, Егор Антонович, прощайте, кланяюсь, низко кланяюсь Марье Яковлевне, всем Вашим, мое почтение - лицейским.

   NB Присылаю к Вам куницу - она стоит 550 к., из 150 выходят два солопа: один весьма хороший, другой похуже - стоит ли их купить? Если да, то пришлите из моих денег, сколько заблагорассудите, и если кому-нибудь из лицейских угодно, то я с удовольствием исполню его препоручение. Пусть только пришлет денег, у меня ни гроша нет.

   Чрез Василия Михайловича Головнина можно в казенном пакете.

  

   5 мая 1821 года Нижне-Колымск.

  

   NB Куницу я к Вам не посылаю, ибо в таком случае письмо мое не дойдет к Вам.

   У меня есть большая просьба до Вас, Егор Антонович! Закажите чайник серебряный в 1 ф. весу и перешлите мне его как можно скорее - меня просили о нем здесь. Это не мотовство, право не мотовство, и припишите цену, сколько он будет стоить.

   Семейный, большой (до 10 чашек), внутри позолоченный и не очень тонкий чайник. 84° ему не нужно быть. Накладите его полно конфетами, это уже для меня. (До 300 рублей менее, если можно).

   Прощайте, Егор Антонович! Постарайтесь отправить его из Петербурга в декабре сего года, а без того я его, может, уже и не получу в Нижнем, и мне придется самому пить из него, а я не охотник до чаю. Цена ему может быть до 400 - в случае нужды и более рублей.

  

  

   В ответном письме от 2 января 1822 г. Энгельгардт писал Матюшкину

  

   "Требуемый тобою серебряный чайник при сем я посылаю; но что с ним будет, не знаю. Ты мне в майе месяце 1821 года пишешь, чтобы я послал тебе в Новоколымск посылку, довольно ценную. Письмо твое о том доходит сюда в декабре, я отправляю посылку к тебе в генваре 1822 и если она весьма успешно пойдет, то прибудет в Новоколымск в июне м-це когда, вероятно, ни духу ни слуху твоего там не будет. Кто же приймет этот чайник? Зачем не писал ты, к которому из живущих или прозябающих там (если есть кроме белых медведей) адресовать посылку. Вообще, любопытен я по возвращении твоем иметь комментарии на всю историю сего чайника.

   Упоминаемые в письме твоем пробы куниц и железная руда не приехали. Первых не жаль, потому что отсюда комиссии никто бы не сделал; всяк желает видеть, что он покупает, всяк желает покупку свою иметь тотчас и не ожидая целый год; при том же все привозимые из Сибири сюда меха, как говорят, должны быть здесь переделываемы, перешиваемы и пр., здешние мастера за это берут чрезмерно дорого, для того чтобы отбить у здешних покупщиков охоту прямо выписывать товар, на котором они хотят выиграть сами и непосредственно. - Жаль, чго железо дорогою растаяло, - оно было бы хороший pendant {Соответствие.} к подарку 24 отличительных северо-американских руд, которые Ломоносов {Ломоносов Сергей Григорьевич - товарищ Пушкина и Матюшкина по Лицею. По окончании Лицея был назначен в Коллегию иностранных дел и в 1818 году направлен в Америку в качестве секретаря посольства.} привез в наш кабинет. Прошу непременно с сей поездки не возвратиться с пустыми руками, как с первой, а непременно привезти в наш кабинет какие-нибудь естественные редкости Ледовитого моря или края. Я люблю украшать наши коллекции именами наших воспитанников, - это в честь им и нам.

   A propos de подарки {Кстати о подарках.}, и я забыл тебе сказать, что твой серебряный чайник, который, бог знает, когда и кому в руки попадет, стоит 275 р. Я надеюсь, что он понравится, ибо он в новейшем вкусе. Когда бог нас опять сведет, тогда ты мне растолкуешь, как о сем чайнике, так и о многом, если не мистическом, то по крайней мере непонятном в письмах твоих, которые (особенно последние) очень бестолковы.

   ...люди знают, что мой Матюшкин в этой Экспедиции; люди, следовательно у меня наведываются об успехах оной и я должен признаваться, что ничего не знаю. Спасибо Крузенштерну, - тот мне кое-что из письма, им от Врангеля полученного, сообщил, так что я не совсем как бестолковый при вопросах стою.

   Впрочем, письма твоего от февраля, писанное пешеходцом Кокреном, я не видал, как ушей своих. Жаль! впрочем и хорошо, потому что я, узнав, что ты отправляешься один без Врангеля, очень беспокоился бы об успехе твоем. Все к лучшему! - Письмо мое, о котором ты говоришь, что оно послано чрез Шулгина?! - я не знаю, ибо Шулгин, сидит очень спокойно в классе, и если бывает на берегах Ледовитого океана, то конечно не иначе, как на карте. Между тем, я очень рад, что ты получил ящик с часовыми инструментами и с гостинцами. Он соединял dulci et utile! {Приятное с полезным.}

   Я очень рад, что ты треплешь Блуменбаха; привези нам записки, замечания и пр., чтобы по крайней мере след был твоей поездке собачьей и чтобы не исчезла, как поездка вокруг света, с которой ты, кроме себя, ничего не привез. Мне бы очень хотелось видеть что-нибудь печатного твоим именем. Запасай лишь материалы, а уже сочинять станем. Прощай, друг мой, будь здоров, вот главное, чего тебе пожелать должно".

  

  

   Поверите ли, Егор Антонович, что я нарочно не писал Вам, что я нарочно пропустил удобный случай отправить к Вам мое послание, а когда отправился отсюда нарочный с письмами, радовался, что имел столько твердости - ни строчки не написать к Вам. Получив от Вас в продолжение всего года одно токмо письмо чрез г. Шулгина, я думал, и не имел ли я на это право или почти право, что письма мои, - я сам не знаю, что с письмами моими делалось, я думаю, что они Вас не беспокоят и не приносят ни малейшего удовольствия.

   Но вчерашняя почта меня обрадовала, и как обрадовала, я прыгал, как ребенок, плакал и смеялся. Вы меня помните, вспоминаете и любите! Егор Антонович, когда, когда я возвращусь в Царское Село! Но ordo est anima rerum {Ordo est anima rerum (латинск.) - порядок - душа всех вещей. - Ред.}. Я Вам все по порядку расскажу.

   Ваш бедный Матюшкин сидит нонче без руки, и охает, и ахает уже около месяца.

   20 июня мы отправились к устью моря, ветер был свежий. Ялик загружен, и к несчастью моему, были с нами две прекрасные большие собаки. Чтобы они были спокойны, их привязали к мачте. За крепшим ветром хотели зайти в маленькую виску (речка, тянущаяся из озера), впадающую в Колыму. Собаки, видя, что мы приближаемся к берегу, бросились в воду, но ремни их задержали, и проклятые верно бы потонули, а поклажу нашу и нас бы перемочили, но я обрезал ремни... и свой палец.

   Пристали к берегу, разбили палатку, напились чаю - часа через два я сел опять в ялик и к утру другого дня. приехал в Нижне-Колымск, где уже около месяца стону под бременем ескулапа. Не один ланцет уже иступился, чем уже ни лечили, и мазали, страшно смотреть на инквизиционный прибор человеколюбивого доктора.

   Вчера утром, когда мне делали перевязку, вдруг входит казак с ящиком и письмом. Кому, откуда? Ко мне! Вырвал у него письмо из рук и узнал Ваш почерк - забыл совсем, что у меня болит рука и опять себе разбередил рану.

   Но письмо Ваше и другое, которое я получил из Москвы, сделали меня если не вдвое здоровее, то по крайней мере, вдвое веселее прежнего.

   Что я говорю? Я сделался гораздо здоровее со вчерашнего дня, сделалась большая перемена - палец мой стал лучше, гораздо лучше, гангрена, которая начинала было показываться, исчезла, и все, все я это приписываю веселому моему расположению, Вашему письму и Марьи Яковлевны, и затем сонливого Дельвига. Ах, Егор Антонович, как я несчастен, я ни с кем не могу разделить моей радости, меня здесь никто не понимает.

   Но что я все жалуюсь? Я теперь счастлив, через меру счастлив. Посылку Вашу получил, и шоколад сегодня утром пили (я праздновал свое рождение, вот 22 года, а впереди ничего не видать). Мои языки пришли в день рождения Марьи Яковлевны, а Ваша посылка накануне моего рождения. Бульону и горчицы хотя у нас теперь и довольно, но в Колымск ничего нельзя прислать лишнего. За часовой прибор я Вам весьма благодарен, но герестра {Реестра. - Ред.} всему этому струменту я не имел, исправив часы, я думал все это здесь оставить, мне не для чего брать с собою, но мне не хочется также ни себя, ни Орлова нашего обидеть, ни слишком дорого, ни дешево отдать, и я опять целый год буду в недоумении.

   Сколько, сколько я вам обязан, благодарен, Егор Антонович, за труд, который вы приняли на себя, все это купить и послать. Я бы должен также попросить Вас, чтобы и Вы мне сделали препоручение, но у нас нет Булгакова, и даже ничего похожего на почту - письмо отдам казаку с тем, чтобы он отдал его в Якутске такому-то NN, которого прошу отдать на почте, и прежде, нежели мое письмо придет к Вам, оно десять раз распечатано. Это право сибирского почтамта. Языки я мог так послать потому, что языки языками не станут обменивать - а соболи?

   Принужден я кончить, Егор Антонович, чрез месяц или два, когда рука выздоровеет, буду продолжать.

  

  

   {* Извлечение из письма Ф. Ф. Матюшкина. Опубликовано в журнале "Мнемозина" (Москва), ч. 1, 1824 г., стр. 172-176. Это единственное литературное произведение Матюшкина, напечатанное в современной ему периодической печати. - Ред.}

  

   ...В Плотбище мы остановились в доме старого, зажиточного юкагира Коркина.

   Ч_е_м б_о_г_а_т, т_е_м и р_а_д! Что было, он поставил на стол: немного сушеного мяса и оленняго жира. Всякий не русский удивился бы нерасчетливости нашего хозяина, который, имев случай от нас попользоваться, кормил нас даром и причем еще лучшим куском: но эта нерасчетливость называется от Камчатки до Петербурга и от Грузии до Новой Земли - гостеприимством.

   Старик Коркин происходил от омоков; только в семье его сохранился язык их; он много умел разсказывать о старине, о своих предках, о бывших войнах. Еще при якутском воеводе П_а_в_л_у_т_с_к_о_м, воевавшем с чукчами в 17... году, омоки были довольно многочисленны; а в старину, говорит предание, больше было огней омокских на берегах Колымы, чем в ясную ночь звезд на небе.

   Старик Коркин между прочим пел нам о походах Павлутского на природном своем языке, и если бы не суеты оленняго промысла, я бы его заставил перевести все: вот оригинальная поэма!

   Она начинается повелением дщери солнца (Тырекирим), т. е. императрицы Елисаветы, итти Павлутскому против чукчей. Далее: прощание его с женою и детьми. Проезд в Нижне-Колымск. Набор команды. Потом его поход, сражения, смерть.

   Поэма сия была сочинена не одним человеком и не вдруг. Всякое известие давало повод к новым песням. Поэты у омоков, как поныне у многих кочующих народов, были женщины.

   Вот вам обращик (заметьте: и омоки употребляли рифмы).

   "Смотри, как черный медведь там по бору идет; смотри, как все лесины пред ним гнутся, валятся; земля дрожит; волки и росомахи падают мертвы от дыхания его: это Павлутский! это Русак! - Смотри, как за ним его славная дружина, его ясные соколы летают и увиваются!

   Но там что под камнем чернеет, там в ущелине той крутой скалы? - То берлога медведя Чукотского, славного Шамана и Витязя, сильного Кочина юрта! Все Чукотское разбитое воинство в нем только видит спасение.

   Ой! ты славный Русский герой! не в юрте ты меня здесь убьешь; не баба я: выду тотчас в бой! дай надену я свой куяк (панцырь), вооружусь тяжелым копьем, повяжусь большим ножем. Успех решит: кто сильней, мои ли духи, твой ли бог?

   И нечистый спускается на свое достояние, на Кочина. Кровь и огнь брызжут из глаз его, и рука его уже поднимается, адом подкрепленная!

   Павлутский видит дерзость адову против всесильного бога, противу воинства христианского. Вдруг наморщилося чело его, глаза засверкали так, что солнце потеряло свет; он бросается на Кочина, вырывает копье сильного, хочет поразить его тяжелым палашей; Кочин уклоняется, исторгает листвень с корнем, взмахивает, да поразит ею Русского, - но тут пуля роковая просвистала славному прямо в грудь. "Кто из вас осмелился отнять славу мою и честь мою? Пусть орлы вас Чукотски всех убьют.

   Зашумело стадо орлино; свистом бросилося на Русских. Долго дралися ясны соколы с орлами мощными; много пало ясных соколов - и Русскому стало жаль своих! он взревел зычным голосом, и все стадо разлетелося в разны стороны".

   Нынешние юкагиры, потеряв язык свой, не потеряли охоты к пению. - Женщины их имеют дар импровизировать: и ныне, не занятые событиями военными, прославляют своих любовников. Таковые песни называются у них А_н_д_ы_л_ь_щ_и_н_а_м_и, от слова А_н_д_ы_л_ь, т. е. молодой человек. Они поются от избытка сердца и редко два раза.

   Кажется, я одну помню. - Напев се однообразен, дик, заунывен, но может нравиться:

  

   Отправляю любимого на Большаньку, на реку!