Матюшкин Федор Федорович - Письма Ф. Ф. Матюшкина к Е. А. Энгельгардту

воды также очень медленно уменьшалась, в 7 дней она переменилась (на глубине 3 или 4 футов от ,5° до -3/4°; от 16 до 22 сентября).

   Лед на Большом Анюе, как я мог заметить, образуется двумя образами: во-первых, делается он от заберег, от курий (курья) и тихих вадиг, которые подобно озерам почти мгновенно покрываются льдом, а, во-вторых, образуется он под водой, на кореньях, травах в приглубинах между камнями; сначала он кажется подобно тине, но когда масса его становится довольно обширной, он отрывается и всплывает наверх, где мгновенно превращается в крепкий лед. Нередко случается, что он выносит с собою дресву и небольшие камни.

   24-го мы отправились на нартах из Большой Брусянки. Так как река еще не совершенно стала, то мы все почти были принуждены ехать протоками и волоками. Собаки по причине недостатка в корму были очень слабы, и мы не ранее 28-го приехали к якутскому урочищу, называемому Пятистенным. Здесь мы переменили собак и того же дни прибыли в Басково, где находились несколько русских семейств, не скочевавших еще в Нижне-Колымск.

   Берега от Брусянки до Басковой совершенно пологи и низки, изредка встречаются яры, и те ежегодно обсыпаются и ныне уже много потеряли от прежней высоты своей (на правом берегу Анюя против Пятистенного находится совершенно отдельный и небольшой камень), далее от берегов усеяно все пространство озерами и болотами, изредка встречается крупный лес, но большей частью кустарники и невысокая листвень.

   Зима еще более сделала картину сию бедной.

   29-го мы прибыли обратно в Нижне-Колымск по двухмесячном отсутствии.

   Если я в рассказе моего путешествия ничего не упомянул о жилищах, одежде, занятиях, искусствах и проч. народов, нами посещенных, то это единственно от того, что они ничем не отличаются от здешних русских. Малочисленность их есть, может быть, главная причина, что они потеряли главный свой первобытный характер, и, забыв язык и веру свою, они ныне совершенно почти сделались русскими, и большая часть из них отличается токмо одним названием.

  

  

   Признаться, Егор Антонович, я думал послать к Вам хотя порядочные журналы и рисунки, но и того не удалось - нет времени - нарочный, посылаемый к генерал-губернатору с рапортом о действиях и успехах экспедиции, меня только и ждет. Весь журнал поспел у меня в два дня, может ли выйти что-нибудь толковое - я набросал некоторые мысли в беспорядке, их надобно привести в порядок, обработать. Это надлежало бы мне сделать, но мне недосуг, или, лучше сказать, у меня досуга довольно, да ныне к спеху я нашелся принужденным отправить все неоконченным, кое-как.

   Теперь несколько слов о нашей сего года поездке. Полыньи и открытое море препятствовали нам пройти далее 72° с минутами, мы терпели много от холоду и голоду, торосы, т. е. ледяные горы (целые хребты, можно сказать), весьма задерживали наше плавание. Удивительно, как никто из нас не переломал себе рук и ног и как головушки свои вывезли на землю.

   В иных местах был такой ужасный торос, что мы прорубались 3-4 и более версты сряду, мы были всего 55 дней в море.

   Ныне исследовано уже нами около 15° в долготу (до меридиана Шелагского носа), и везде найдена непрерывающаяся полынья к северу в широте 72°. Теперь остается нам только посетить море к Востоку от Шелагского мыса и описать берег до Северного мыса Кука {Речь идет о мысе Ир-Карпий, ныне мыс Шмидта. - Ред.} - это на будущий год.

   Карту нашим описям и путешествиям я привезу к вам сам, теперь у меня нет готовой, чтобы послать.

   Прощайте, Егор Антонович, будьте здоровы, будьте счастливы, вынеси меня бог назад.

   Все мои письма к Вам я посылаю через Москву - Вы меня в последнем письме оставили в недоумении, я не знаю, куда Вам адресовать.

   Прощайте, Егор Антонович, всему Вашему семейству, всем Вашим свидетельствую мое почтение. Лицейским также кланяюсь, Малиновскому, Пущину, Вольховскому, Саврасову, если воротился Жмуркин {Вольховский Владимир Дмитриевич, Малиновский Иван Васильевич - товарищи Пушкина и Матюшкина по Лицею. - Ред.}. Много благодарен за письмо. Барону Сакену тоже.

   Колыма разлилась ужаснейшим образом, Нижне-Колымск сделался Венецией, мы разъезжаем между домами в гондолах, или, по-здешнему, в карбасах.

   P. S. Никогда, кажется, не будет конца моим просьбам. Вот еще новая. У Роспини продаются зрительные трубы небольшого размера, цена им, помнится мне, по 25 рублей каждая, пришлите мне 4 или, если они дороже, то 2, я буду Вам много, много обязан. Купец, у которого я все беру и которому я много задолжался, просил меня о них. Сверх того, что это поправит мои финансы, оно будет и большое одолжение ему.

  

  

   Хотя гусей, следовательно и гусиных перьев, здесь множество, но перочинного ножа, я думаю, на 2000 квадратных верст нельзя найти, и потому извините меня, что я к Вам пишу таким худым пером.

   Впрочем, это и не письмо, а токмо род извещения или, как бы получше, сказать... Это... это я пишу для того, токмо, чтобы настоящее мое письмо дошло до Вас - оно адресовано не прямо на Ваше имя, но в Москву. Вы последним письмом Вашим привели меня в недоумение - я не знаю, где Вы теперь находитесь.

   Сверх того, писал я к Малиновскому и Пущину, так для того токмо, чтобы письмо мое к Вам не затерялось.

   Если Вы желаете его получить - оно по обыкновению моему довольно велико - то известите каким-нибудь образом Егора Ивановича Миндерера, служащего при Московском почтамте, о Вашем местопребывании.

   Егор Антонович, извините мое маранье, извините моряка, сибиряка, белого медведя и проч. и проч. Комплименты я разучился строить, а любить... я Вас люблю все попрежнему и Ваше снисхождение, Ваши благодеяния никогда, никогда не забуду.

   Ах, Егор Антонович, не желаю Вам несчастья, но желал бы случая доказать всю беспредельность моей любви.

   Прощайте, будьте здоровы, веселы и не поминайте лихом Вашего бедного Федернелке. Марье Яковлевне, всему Вашему семейству от меня также низкий поклон. Скажите, поминают ли меня хоть когда-нибудь? Я часто, часто бываю в Царском Селе.

   8 июня 1822 года. Нижне-Колымский острог

  

  

   4 октября 822-го.

   Егор Антонович, Ваше письмо от 2 генваря и серебряный чайник я получил в исходе прошлого месяца. Сколько я Вам обязан, что исполняете малейшие мои просьбы.

   Мы еще здесь пробудем до будущего июня месяца - Вы, может быть, это уже узнали из прежних моих писем. Прошлого года оказалось между собаками поветрие, большая половина оных пала, что самое и воспрепятствовало в один год кончить возложенное на нас препоручение. Сего года - что бог даст, если собаки не будут более пропадать, то есть надежда к благополучному и скорому окончанию всех наших поездок.

   Сего года рыбные промыслы были довольно удачны, и мы успели уже собрать около 100 000 сельдей, всего же нужно будет 137 000 на собачий корм.

   Барон Врангель, который в прежних двух путешествиях к N брал меня с собой, согласно инструкции (в которой сказано, что нашедши землю и жителей, оставить по себе старшего офицера на лето), сего года отправляется один, а я (если не встретятся опять какие-нибудь поперечные обстоятельства) должен буду описать берег к О до North Caps {Мыс Северный (теперь мыс Шмидта),- Ред.}, виденного Куком в 17...

   Вы меня извините, Егор Антонович, если я Вам прежде сего не написал никаких подробностей о нашем путешествии, я это делал из осторожности, но теперь я буду Вам все писать. Врангель такой человек, что сам находит свои ошибки и их исправляет. Ныне я с ним живу к_а_к б_ы_т_ь (колымское выражение) и Нижнее сделалось сносным.

   Теперь несколько слов о разделении Азии и Америки, Чукотском Носе etc, etc. Borney (английский адмирал и один из офицеров Кука) в поданной ноте королевскому Адмиралтейству старался доказать, что Азия соединяется с Америкой перешейком, что Берингов пролив не соединяет Великий Восточный океан с Северным, но только есть узкое устье обширного залива. Мнение свое он подкреплял сильными доказательствами, которые предположение его делали вероятным.

   Многие с жаром схватились за его мнение, стали писать, размазывать и проч. и проч., и это было причиной нашей экспедиции. Из всех его предположений самое вероятнейшее было несуществование Шелагского носа (а на его месте перешейка). Описание Шелагского мыса, определение его географического положения рушило все его предположения, и самые жаркие защитники его мнений спасовали (сам он умер в 820 г.) и, таким образов, главная цель экспедиции кончилась, но вмешавшиеся некоторые подробности в инструкции от нашего Адмиралтейства продержали нас еще 2 года.

  

  

   Еще нет недели, как я воротился из довольно трудного и продолжительного путешествия, около 1500 верст объехал я верхом. Вы сами легко можете предположить, что не без досады, скуки и опасности была дорога. Мы (из нас, т. е. петербургских был я один) взбирались по утесам, гольцам, переплывали верхом реки, в снег, дождь, ветер, без приюта, без огня (ибо с трудом находили мы по безлесной тундре и обнаженным гольцам несколько низкостелящегося тальника для сварения пищи), самая пища наша зависела от случая, убитый гусь, лебедь, олень, пойманная рыба заставляли нас радоваться, забывать прошедшее, и день промысла был для нас днем торжества, но все эти подробности я когда-нибудь после Вам расскажу или даже опишу, а теперь об одном случае, который чуть было мне не стоил жизни.

   Я от своих товарищей уехал несколько вперед, задумался и не заметил, как приблизился к черному медведю, который, спрятавшись за камнем, ожидал меня, как верную добычу. Не было более 100 или 150 шагов до него, когда я его приметил. Я закричал товарищам своим, чтобы они поспешили на помощь, а сам соскочил с лошади. Медведь пошел ко мне навстречу - место, по коему мы шли, было и само по себе опасно: мы пробирались по скату утеса (в Чаун-бухте), по узенькой залавочке, так что с трудом и лошадь можно было поворотить - под ногами шумящее море, а с правой руки отвесный утес (около 10 в. длины). Боясь, чтобы медведь не перепугал лошадей и не перетопил бы как их, так и нас, осталось мне итти ему навстречу. С ножом (у меня только и прилучилось это оружие) в руках я побежал к нему. Слыхал я прежде от промышленников, что медведь боится глазу человеческого, что если он не заметит в лице испуга или трусость, то он не бросается. Признаться, я не столько надеялся на свою храбрость, сколько на своих товарищей (чуванца и якута), которые прежде сего происшествия много хвастали, у них были ружья, копья, etc, etc.

   Медведь бросился на меня. Не дошед 2 шагов, поднялся на задние ноги, начал рявкать, плевать, бросать в меня каменья, жар его дыхания я чувствовал на лице своем. Я все стоял, не спуская с него глаз. Меж тем время от времени кричал своим товарищам, которых предполагал за собой: "Дай копья, стреляй!" и проч.

   Не знаю, долго ли это продолжалось, только, думаю, конец бы был не самый хороший, ибо медведь становился час от часу нахальнее. Но собака, которую мы уже другой день считали потерянной, вдруг из-за меня выскочила, бросилась на медведя и обратила его в бегство. Тут я вздохнул свободно и оглянулся - товарищи меня покинули.

   Зная, что им далеко нельзя быть, я пошел вперед на то место, где лежал медведь - тут нашел я нерпу, совершенно свежую, положил ее на плечо и отнес к товарищам, сказав только: "Вчера бог, а сегодня медведь нам свежинку дал". Они молчали, не спрашивали меня, как я избавился от медведя, я думаю, что им стыдно, совестно было на меня смотреть.

   Исключая подобных происшествий, которые токмо для меня и для тех, которые меня любят, могут иметь некоторую занимательность, во всю дорогу, которая продолжалась 3 месяца по каменистой, безлесной и необитаемой тундре, я ничего не встретил особенно достойного внимания, и путевые мои записки довольно сухи. Карты всех описей, в сей экспедиции сделанных, как моих, так и чужих, я привезу сам к Вам.

   Почта уходит завтра и завтрашний день уже начался - заря уже выходит.

   Прощайте, Егор Антонович, будьте здоровы, счастливы, скоро 19 октября, я его здесь праздную - запираюсь, остаюсь один и переношусь мысленно в Царское Село - сегодня меня там вспоминают.

   Марье Яковлевне, всему Вашему семейству от меня поклон.

   Теперь я стал настоящий д_е_д_у_ш_к_а, рано состарился - я болен, ревматизм меня ужасным образом мучает.

   Большую часть года на открытом воздухе, в ветер, туман, снег и дождь, иногда в -30° и 40°, медвежина на льду, снегу или студеной и сырой земле составляет всю постель - немудрено, что я потерял свое железное здоровье.

   Прощайте, Егор Антонович, остаюсь на век ваш M_a_т_ю_ш_к_и_н.

  

   Нижне-Колымск, 6 октября 822 года.

  

   P. S. Егор Антонович, потрудитесь вложенное письмо отправить в Москву, отсюда большая часть писем теряется.

   В третий раз распечатываю письмо. С последней почтой в мае месяце писал я к Пущину о паре эполет и светлосеро-голубом сукне - 2 аршина. Он ушел в поход, пишете Вы, следовательно, и не мог получить моего письма. Могу ли Вас, Егор Антонович, утрудить этой просьбой, она будет последней и есть предвозвестница скорого моего возвращения.

   Адресуйте посылку на имя якутского купца Василия Афанасьевича Соловьева (в Якутск) с тем, чтобы он ее продержал до моего возвращения.

   Чайник, ей богу, попался в хорошие руки, и сколько благодарностей и радостей!

  

  

   Наконец, наконец я выехал из этой Сибири. - Наконец я в России, на Волге, в Казани. - Давно, давно уже, Егор Антонович, нет от Вас ни одной весточки, но зато, бог велит, скоро свидимся, месяца через 2, 3 я в Петербурге (ибо должен дождаться барона Врангеля в Москве).

   Кланяйтесь от меня Марье Яковлевне, всем Вашим домашним и всем лицейским старикам.

   Я остановился в Казани пообедать, поотдохнуть час или два и, воспользовавшись почтою пишу к Вам хоть несколько строк, чтобы Вы знали, что я жив и следственно все тот же Federnelke, правда маленько постарел - 4 года и 4 года в Сибири.

   Из Москвы более и гораздо более - я тот же Plaudertasche {Болтун. - Ред.}, что и был, но только Ваш адрес - я теперь в большом затруднении, не знаю, куда и как надписать.

   Прощайте, Егор Антонович, любите меня по-прежнему.

   26 декабря. 823 Казань.

  

   Из письма Энгельгардта в Москву к Maтюшкину от 14 января 1824 г.

  

   "Здесь говорят о больших наградах за вашу Экспедицию; полагают, что будет каждому чин, крест и пансион. Последнее главное! Впрочем есть за что дать, Вы более гораздо претерпели, нежели Парри, который имел славный, теплый корабль, провизии и пр. и пр., и жил барином. Третьего дни случилось мне быть у Моллера; мы о том много разговаривали, и он признавался, что действительно адская ваша Экспедиция много претерпела и во многом успела. Жалко очень, что последний шторм, взломивший лед, не дозволил доехать до земли, о коей толкует казак Андреев и о существовании коей уверяли чукчи. Хотя и нет вины вашей, но все как будто бы что-то в Экспедиции не окончено.

   Из одного письма твоей маменьки ко мне мог я догадаться, что у вас с бароном Врангелем что-то не ладилось; не говори о том чужим людям, ты знаешь, как в свете всегда делается: из одного твоего слова сделают целую речь; это дойдет искаженным до Врангеля и до высшего начальства и может сделаться тебе вредным. Будь осторожен и оглядывайся, с кем говоришь!"

  

  

   Без Вашего совета, Егор Антонович, я не хочу ничего делать. Здесь в Москве п_р_е_д_л_а_г_а_е_т м_н_е о_д_и_н А_н_г_л_и_ч_а_н_и_н з_а р_у_к_о_п_и_с_ь м_о_е_г_о ж_у_р_н_а_л_а 10 т., д_а_с_т м_о_ж_е_т б_ы_т_ь и 15 т. Продать ли мне ему оную или нет. Скажите, можно ли мне это сделать, как честному человеку? и есть ли это моя собственность?

  

  

   Из письма Энгельгардта в Москву к Матюшкину от 12 марта 1824 г.

  

   "Б_е_з в_а_ш_е_г_о С_о_в_е_т_а, Е_г_о_р А_н_т_о_н_о_в_и_ч я н_е х_о_ч_у н_и_ч_е_г_о д_е_л_а_т_ь. - Спасибо, брат Матюшко, держись всегда этого правила; всегда ли мой совет будет лучший, я не знаю, но всегда будет от лучшего сердца, и каков ни был, в основании своем будет иметь более опытности, нежели твое мнение. - Казус о твоей рукописи я разлагал в два и три приема пред судилищем моих собственных чувств и пред судилищем законных или обычайных определений, и все находил одно и то же решение: Ж_у_р_н_а_л M_а_т_ю_ш_к_и_н_а е_с_т_ь с_о_б_с_т_в_е_н_н_о_с_т_ь п_р_а_в_и_т_е_л_ь_с_т_в_а, у_с_т_р_о_и_в_ш_е_г_о Э_к_с_п_е_д_и_ц_и_ю. И_з с_е_г_о с_л_е_д_у_е_т: M_a_т_ю_ш_к_и_н н_е м_о_ж_е_т и_м р_а_с_п_о_л_а_г_а_т_ь, к_а_к с_о_б_с_т_в_е_н_н_о_с_т_и_ю с_в_о_е_ю, ч_а_с_т_н_о_ю, а должен представить оный Правительству или тому начальству, которое послало его и которому он обязан о_т_д_а_т_ь о_т_ч_е_т в и_с_п_о_л_н_е_н_и_и возложенного на него дела, и которое имеет полное право требовать представления ему всех собранных разными членами Экспедиции сведений для составления по общем их соображении общего результата Экспедиции. П_о_с_л_е сего Матюшкин, с в_е_д_о_м_а н_а_ч_а_л_ь_с_т_в_а, может из частных своих записок составить отдельное описание своего путешествия и продать оное, как собственность свою, но не прежде. - Вот мое мнение по чувству моему. Это мнение, спрочем, подтверждается принятым у благородных compagnons de voyage {Спутников по путешествию. - Ред.} правилом. Взгляни на путешествия капитана Кука: Форстер, Соландер, Шпарман, Банкс и пр., ни один отдельно не продал своих замечаний; Форстер и Банкс по смерти уже Кука издали каждый по своей части особое сочинение. - Взгляни на Путешествие Крузенштерна; не прежде как по совершенном издании его сочинения на разных языках, уже Лангсдорф издал свое описание и тут еще в нескольких журналах было замечено, что Лангсдорф не совсем благородно поступил, оставя для себя множество любопытных сведений, принадлежать долженствовавших к общим результатам Экспедиции. - Анг. Журнал: "Ouarterly Review" именно говорит: Mr. L. did not act in this opportuniti like a gentleman {Г-н Л. в данном случае поступил не как джентльмен.} и пр. И так, хотя бы от всего сердца желал тебе 10/т и 15/т. рублей, но Матюшкин, Лицейский, Чугунник - должен ими жертвовать, чтобы in this opportunity act like a gentleman {В таком случае поступал как джентльмен.}.

   К сему общему решению прибавлю еще одно частное, по вашей экспедиции: Кибер прислал сюда два журнала своих, один о путешествии его в тундре к тунгусам, а другой к чукчам. Департамент Адмиралтейства имел намерение напечатать статьи из оных в своих записках, но - решено н_е п_е_ч_а_т_а_т_ь д_о с_о_б_р_а_н_и_я в_с_е_х с_в_е_д_е_н_и_й по сей Экспедиции. Вот тебе все, что имею сказать относительно твоего вопроса. Я надеюсь, что доводы мои тебя убедили. Впрочем, никому не говорил и говорить не стану. Дай бог только нам с тобою скорей сойтись и пожить вместе и переговорить обо всем изустно.

  

  

   Я сижу у Бакунина и печатаю его печатью, его нет, а то бы он Вам писал.

   Я еще не видался с англичанином (Бекстером), который уже. перевел три chapitres {Глава. - Ред.} из моего журнала - но я с ним переговорю и его уговорю оставить все.

   Нас теперь 7 человек здесь в Москве, часто видимся, часто проводим вечера вместе. Всегда вспоминаем Вас и наших отсутствующих.

   О наших будущих наградах - признаться я с некоторого времени стал ко всему равнодушен - мне все равно, буду ли капит[аном]-лейтенантом или останусь мичманом - если я и мало сделал, то по крайней мере столько претерпел, что всякая награда не будет награда.

   Кто мне возвратит четыре года жизни? Кто мне возвратит совершенно потерянное и расстроенное здоровье? Нет, при перемене погоды (у нас опять зима) у меня начались ревматизмы - в мои лета, в 24 года - ревматизмы.

   Но что мне мое здоровье - будьте Вы, Егор Антонович, здоровы, будьте здоровы для счастья нашего, в особенности для моего, Егор Антонович, Вы все для меня.

  

   19-го марта 824 года. Москва

  

   P. S. Посылаю Вам письмо Василия Михайловича ко мне в оригинале - поберегите его.

   Капит[ан]-лейтенант[ом] меня не делают, эта награда принадлежит барону Врангелю, но мне бы хоть дать старшинство лейтенантского чина с отправления моего в Сибирь, т. е. с марта 820-го года.

   Офицеры, просто на службу едущие, получают эту награду - а мне отчего отказали?

   Ох, этому маркизу, дай ему бог царствие небесное.

   Прощайте.

   Мой адрес: в Яузской части, на Мясницком бульваре, против Чистого Прудка - в доме Яковлева (нашего).

  

  

   Письмо Ваше от благовещения я получил 1-го апреля - срок мой на прожитье в Москве кончился и потому я Вам не отвечал тотчас - но комендант был так благосклонен, что позволил мне еще две недели пробыть здесь. Барона Врангеля еще нет.

   О чинах и наградах ни слова - что дадут, то и будет - но надежд мало. Вы знаете, Егор Антонович, как у нас туго во флоте. Скоро ли у нас по флоту будет производство по линии? и попадусь ли я в это число избранных? Через 2 месяца будет 7 лет, как я на службе, 7 лет как из Лицея - а все еще в первом чине - все еще мичман - видимо, четверть столетия мне быть обер-офицером.

   Дней пять тому назад собрались ко мне все наши. Пущин, Бакунин, Елович, Кюхельбекер, Данзас и Пальчиков. Мы пели, ели и пили за Ваше - за всех наших отсутствующих здоровье и счастие.

   Егор Антонович, как хотите, а мы славные ребята.

   A propos de Bruchstück {Кстати об отрывке. - Ред.}. Читали ли Вы его в Мнемозине? один отрывок из письма к Вам, Егор Антонович, его напечатали против моей воли - и если бы Кюхельбекер не лицейской, не товарищ, я бы посердился. Впрочем, это мне не сделало худо, но напротив того добро - оно доставило мне несколько приятных знакомств и хороших ужинов.

   Прощайте, будьте здоровы и веселы.

   Прощайте. Через 7 лет в первый раз, что я буду пасху на месте, а то все в дороге, да на море. На праздниках назначена у Данзаса сходка. Там опять будем в Царском Селе - там опять будем с Вами.

   3-го апреля 824 года. Москва.