| Главная » Книги |
Новорусский Михаил Васильевич - Записки Шлиссельбуржца, Страница 12
Новорусский Михаил Васильевич - Записки Шлиссельбуржца>
на пищу - 98 р.
" чай и сахар - 15 "
" книги - 10 "
" инструменты - 20 "
__________________________ Итого - 143 р. Все остальное шло на нашу охрану. Считая, что расходы по содержанию Шлиссельбургской тюрьмы составляют 1.500.000 р. и что там содержалось 50 человек, получим, что каждый политический заключенный в Шлиссельбурге обошелся в 30.000 р.
Срок заключения их в совокупности составляет 477 лет.
Из этого расчета вытекает, что на каждого заключенного приходилось больше трех тысяч в год. Следовательно, узники, просидевшие двадцать лет, обошлись стране каждый в 60.000 р.
При такой ценности добычи, не удивительно, что ее так тщательно охраняли.
Не трудно было бы точно так же высчитать, сколько паразитов кормилось около каждого из нас. Очевидно, им был прямой расчет поддерживать всеми мерами такой строй, который обеспечивал дальнейшее существование Шлиссельбургской тюрьмы.
X. Список лиц, прошедших сквозь Шлиссельбургскую каторжную тюрьму эпохи 1884-1905 г.г.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. Выход из Шлиссельбурга на волю. Товарищ, верь! Взойдет она, Заря пленительного счастья. Пушкин. I. Меня многие спрашивали, были ли у нас какие-нибудь надежды на освобождение? Или оно застало нас совершенно врасплох, и мы, что называется, очумели от неожиданной радости?
О надеждах и безнадежности мне уже приходилось говорить в прежних главах и здесь прибавлю немногое.
Официально было сделано все, чтобы отнять у нас всякие надежды. Из трех манифестов, изданных в течение двадцати лет и "даровавших милости, не изъемля и политических преступников", только один применили к Шлиссельбургу, да и то частично: сокращены были сроки только срочным, да тем, у кого судебный приговор поражал своей чудовищной несправедливостью. Остальные 8 человек, как были бессрочными, так и остались.
После рождения наследника брат Г. А. Лопатина в особом ходатайстве на имя Сената ставил ему на вид необходимость применения к его брату высочайшего манифеста, согласна прямому и буквальному смыслу его. Но тогдашний министр внутренних дел Святополк-Мирский ответил, что на применение к Г. Лопатину манифеста нужно особливое высочайшее соизволение и за этим соизволением должен обратиться с ходатайством сам заключенный.
Ко всем остальным нам манифест не был применен уже без всякого специального разъяснения, да и Лопатин узнал об этой министерской воле только по выходе из Шлиссельбурга.
Но надежды наши помещались совсем в другом месте. Несмотря на судебную формальность, точнее говоря, несмотря на подделку под суд, который предшествовал нашему заключению, мы находились всецело в области административного произвола и прекрасно это чувствовали и понимали. Над нами, как и над всей Россией, царил не закон, а простое усмотрение лиц, стоявших в данное время у власти. Поэтому, как ни претенциозно покажется это утверждение,- наша судьба была неразрывно связана с судьбой России.
А известно, что еще редакционные комиссии в 1860 году смело высказали истину, что Россия погибнет от произвола чиновников, если административная власть не будет подчинена закону.
У народов, живущих правильною гражданскою жизнью, и у лиц, имеющих голову на плечах, это считается такой азбучной истиной, о которой и говорить не стоит. Теперь вот эту азбучную истину вкореняют путем бесчисленных административных репрессий в те головы, в которые еще ни разу в жизни не проникала ни одна политическая мысль.
Понятно, что такой режим, приговор над которым гласно и ясно произнесен еще 50 лет тому назад, продолжаться бесконечно не может. Весь вопрос в том, когда он падет и какие обстоятельства дадут ему последний роковой толчок. Об этом можно было гадать разно. И мы, действительно, гадали на основании исторических, политическо-экономических и вообще социологических данных. Все, что попадало к нам из этой области в печати, особенно же все, что касалось современной жизни России, штудировалось нами с захватывающим интересом и подвергалось расценке и взвешиванию как в продолжительных одиночных размышлениях, так и в совместных дебатах.
В этом отношении мы всецело были детьми своего времени и шли немного позади, но в ногу со всей передовой русской интеллигенцией. Как эта последняя, пытливо вглядываясь в окружающее, старалась предугадать ближайшее будущее, так взирали на это грядущее и мы. Различие было в том, что всматриваться в окружающее мы могли только чужими глазами. Но зато у нас была такая масса досуга, как нигде, такой запас проницательности, даже прозорливости, какой может выработаться только в продолжительном одиночестве, при постоянной вдумчивости и при полном отсутствии всяких развлекающих и расслабляющих ум впечатлений.
Известная ведь истина, что если нечего видеть и нечего слушать, то больше размышляешь. А чем больше и дольше размышляешь, тем больше приобретаешь способность угадывать то, что скрыто от глаз и что недоступно внешним чувствам.
Недаром же отрекшиеся от мира иноки, как это записано в легендах и в историях, часто поражали воображение отдельных смертных своим уменьем проникать в чужую душу и читать в книге судеб.
Свободы и революции мы ждали все время. И непрерывно спорили друг с другом о причинах и поводах к ее наступлению.
Я помню, как, рассуждая однажды с Карповичем в 1903 году о близости политического переворота в России, я высказал уверенность, что все дело в том, чтобы потребность в политической свободе назрела в населении. Тогда достаточно будет известия, что шах персидский дал у себя конституцию, как народ потребует того же самого и в Петербурге.
II. Дело, положим, вышло несколько иначе и началось, как известно, с японской войны. Эта последняя для нас тоже не была неожиданностью. Еще тотчас после победы Японии над Китаем некоторые более проницательные товарищи обратили на Японию сугубое внимание. Еще в 1896 году покойный товарищ Л. Ф. Янович писал у нас реферат о быстром росте Японии, особенно после объявления в ней конституции, и задавался вопросом о возможности столкновения ее с Россией и о шансах на победу с той и с другой стороны. Этот реферат до сих пор у меня хранится в подлиннике.
Не прошло после этого и восьми лет, как эта война действительно вспыхнула. Для нас это было опять самое глухое время, потому что, с воцарением Плеве, периодической печати нас лишили совсем, и никаких новостей ниоткуда к нам не проникало.
Не удивительно поэтому, что свое настроение в эти дни мы выражали иногда в таких стихотворениях, как, например, мое, написанное на Новый год - 1904-й, которое оканчивалось словами:
И в царстве спящего народа
Он не дождется нова года.
Но это писалось как раз накануне того дня, как наступили великие события, которые разбудили спящий народ и пронизали нашу могильную тьму ярким лучом надежды.
В другом месте мне уже приходилось говорить, что узнали мы о войне в феврале же из отрывка газеты, подкинутого доброжелательной рукой. И тогда же мы довольно согласно порешили, что поражение России неизбежно, а за поражением последует ликвидация старого режима, раз он не может гарантировать стране даже внешней безопасности.
Но в течение всего 1904 года мы ровно ничего не знали о ходе войны. Получали мы в это время три строго научных журнала - немецкий, английский и русский, и в них жандармы вырывали даже объявления, в которых, очевидно, упоминалось слово "война". В письмах, которые мы получали от родных, вымарывались целые страницы и так же тщательно искоренялся всякий намек на войну. Так, если товарищу сообщали, что его тетушка ухаживает за больными и ранеными, то фраза эта сохранялась; но слово "ранеными" вымазывалось чернилами. Это было наивной заплатой. И мне легко удавалось химически восстановить замазанное. Впоследствии в эту нашу химию они как-то проникли и марали потом письма прямо черным лаком.
Уже из этого можно было судить о ходе войны. Известно ведь, что побед не только нигде не скрывают, но трезвонят о них во все колокола. Очевидно было, что наше полицейское начальство прекрасно сознает провиденциальную роль этой войны и прячет ее от нас всеми мерами, чтобы как-нибудь в нашу юдоль скорби не проник оживляющий луч надежды.
Наконец, когда в одном письме (к Вере Николаевне) все-таки нечаянно проскользнула фраза, что ее родственник-доктор поехал на войну, мы обратились к нашей администрации с невинным, но открытым вопросом: с кем это идет война?
Понятно, что жандармские офицеры, со свойственной им правдивостью, уверяли честью, клялись и божились, что никакой войны у нас нет. Точно так же в ноябре того же 1904 года, т. е. почти 4 месяца спустя после смерти Плеве, наш смотритель, жандармский ротмистр, на прямой вопрос о том, кто у нас министр внутренних дел, ответил, не краснея: фон-Плеве.
В конце 1904 года мы получили опять право читать периодические издания за прошлые годы, за исключением газет. Было ли это результатом "весны" и "доверия", о которых тогда говорили, или результатом манифеста по случаю рождения наследника, мы сами не знали. Конечно, и самую весну и рождение наследника так тщательно скрывали от нас, что даже запретили на крепостной колокольне производить обычный целодневный трезвон. Но все-таки мы пронюхали об этом, и наши остряки шутили, уверяя, что нас нарочно лишили журналов за два года до манифеста, чтобы иметь возможность их даровать вновь по случаю манифеста.
III. Между тем летом этого года, совершенно независимо от войны, в нашей жизни случилось событие, которое вызвало у нас много толков и еще более догадок. Нас посетили, в начале июля, сначала старушка княжна Дондукова-Корсакова, а через несколько дней после нее петербургский митрополит Антоний. До сих пор мы видели визиты только мундирных персон исключительно из полицейских или жандармских сфер. Для этих сфер Шлиссельбург был настоящей синекурой, и ни один посторонний глаз сюда никогда не допускался.
И вдруг такой необыкновенный визит! Как ни благонамеренны были эти лица сами по себе и как ни хорошо они были известны в министерстве внутренних дел, они все-таки были посторонними лицами, которые от него безусловно не зависели.
"Тут что-нибудь неспроста",- догадывались мы. Очевидно, ужасы Шлиссельбурга получили слишком широкую огласку. И теперь делается попытка открыть в нашем склепе небольшую отдушину, не нарушая по возможности его прежних устоев.
Оба посетителя отнеслись к нам с полной сердечностью и участием. Митрополит был у всех и беседовал с каждым наедине, а княжна впоследствии выхлопотала себе право быть наедине и посещала нас многократно вплоть до самого выхода. Оба они обнаружили потом искреннюю готовность внести серьезные перемены в нашу судьбу, и не их вина, если их благожелательные попытки не привели ни к чему.
Когда я очутился на свободе и был у митрополита запросто, он рассказал мне подробно, какие способы употреблял он в течение февраля, марта, апреля и мая 1905 года, чтобы повлиять сначала на царицу, а потом на царя в целях нашего освобождения.
При личном представлении в мае этого года, царь решительно отказал митрополиту в его ходатайстве. И Антоний, передавая мне об этом, со вздохом закончил:
- После этого ваше положение осталось совершенно безнадежным, если бы не случилось революции.
Как бы то ни было, княжна Дондукова-Корсакова до самого конца разжигала наши надежды, совершенно не отдавая себе в этом отчета. Как оказалось потом, она не имела для этого никаких твердых оснований, кроме своей субъективной уверенности, которая вытекала, в свою очередь, из ее глубокой религиозности. Мы же, у которых головы были настроены иначе, рассуждали, что если религиозно-убежденный человек говорит о нашей свободе, то, значит, в воздухе носятся такие веяния, которые эту свободу могут продиктовать и осуществить.
IV. Тем временем, параллельно с ходом событий на Руси, наши офицеры немного развязали свои языки. И одновременно с тем, как мы читали в печати в январе и феврале 1905 года о начале военных действий, они сообщали нам кое-что устно и о ходе их в текущий момент. Оказалось, что шли они как раз так, как мы и предугадывали, и притом с большей выгодой для России, чем рассчитывали мы, ибо мы думали, что Владивосток также взят японцами.
Сообщали нам и об эскадре Рождественского, с большими надеждами на успех ее. Но из того, что нам кратко сообщалось, мы делали свои выводы. Так, из того, что эскадра подвигалась на Восток черепашьим шагом, мы заключали, что эта великая армада, как называли ее "патриоты", заранее обречена на гибель, потому что будущие победители так не ходят. А как только мы услыхали или прочли, что Рождественский - флигель-адъютант, мы сочли его дело уже окончательно проигранным. Всякий, читавший общую историю, знает, что знаменитая своими поражениями Австрия всегда посылала на поле битвы придворных генералов. И всякий, даже не читавший общей истории, знает, что таланты Суворова не имели ничего общего с талантами придворных.
Из современной периодической печати, кроме тех же научных журналов, нам дали летом 1905 года журнал "Хозяин" за весь 1904 год, где мы прочли немного о "весне" и ее последствиях. Затем стали давать свежие NoNo "Известий книжного магазина Вольфа" по мере их выхода. Этот библиографический листок, содержавший в себе почти один перечень книг, был для нас настоящим кладом, откуда мы почерпали все сведения о великой русской революции. Чем меньше там было сказано, тем больше мы разукрашивали сказанное цветами воображения.
Так, в перечне статей, помещенных в журнале "Право", значилась статья Гессена под заглавием: "Юридическая оценка событий 9 января".
Значит, заключали мы, 9 января было что-то очень и очень серьезное. Но что именно было, об этом мы узнали только в Петербурге.
Или, в перечне новых книг, значилось: "Великие акты 18 февраля. Magna Charta".
"Ага, заключали мы, запахло парламентом, по крайней мере таким, какой англичане добыли себе чуть не 700 лет тому назад".
В библиографических известиях был даже напечатан слух, что, в виду имеющихся быть перемен в политическом строе России, "Московские Ведомости", боровшиеся всегда против этих перемен, прекращают свое существование.
Словом, постепенно все лето 1905 года накоплялась у нас масса мелких и отрывочных сведений, которые в наших головах, окрыленных богатой фантазией, слагались в общую картину совершающегося переворота. Так как о позоре при Цусиме мы узнали на другой же день, то уже в мае для всех нас был очевиден дальнейший ход вещей. Всякое честное побитое правительство всегда у всех народов обращается с повинной к народу и приглашает его прийти к нему и помочь ему найти выход из постигших страну бедствий.
Я даже пари держал с одним товарищем, что мир будет заключен в июне, а затем начнется ликвидация старого порядка и самобичевание побитых генералов.
Все разоблачения с хищениями и непорядками, развенчивание "героев", разыскивание "виноватых", раскрытие всех закулисных пружин, раздражение побитых и изобличенных, словом, все то, что для рядовой русской публики было сущим откровением, все это заранее совершенно ясно предвиделось нами. Мало этого. Мы часто рисовали друг другу эти картины со всеми их деталями, предвосхищали даже и саблю, усыпанную бриллиантами, для Стесселя и последующий неожиданный реприманд.
Времени у нас было много, а настоящее не отвлекало нас от творческого воображения хода грядущих событий. К тому же все это ведь так естественно и человекообразно. Нужно только иметь капельку дальновидности. И нужно только официальным реляциям не придавать никакого значения.
V. Но, как ни предвидишь общий ход событий, окончательная их развязка всегда наступает как-то неожиданно.
Кажется, 5 августа начальник нашего управления получил из департамента секретную телеграмму приготовить Н. П. Стародворского к отправке и прислать его в Петербург немедленно. Стародворский снарядил свой багаж, распростился с нами и был увезен. Из всех нас 9-ти стариков он один был срочный, и ему оставалось сидеть всего полтора года. Притом он был большой патриот и готов был защищать границы России собственной грудью, о чем заявил без нашего ведома начальству еще месяцев 8 назад. Поэтому мы не удивились, что его извлекли из нашей среды для какого-то дальнейшего употребления, тем более, что к его скользкому шагу все относились с порицанием.
Но можете себе представить наше изумление, когда на другой день, в 8 часов утра, выйдя на обычную прогулку, мы увидали Н. П. опять в нашей среде. По его словам, он был в Петербурге и беседовал долго с директором департамента полиции (Гариным). Тот рассказал ему о Думе (Булыгинской), о том, что это хотя не конституция в европейском смысле слова, но нечто близкое к ней, о том, что после созыва Думы имеются в виду реформы, и в свою очередь выспросил у Стародворского о его взглядах и намерениях служить на полях Манчжурии. Сообщивши, наконец, что уже идут давно переговоры о мире и со дня на день ожидается телеграмма о его заключении, директор пожал ему руку на прощанье и, возвращая в тот же застенок, будто бы прибавил:
- Потерпите еще немножко, а когда будете на свободе, заходите ко мне на чашку чаю.
При этом между директором департамента полиции и ссыльно-каторжным государственным преступником обнаружилось необыкновенно странное разногласие. Директор ругал наших генералов, начиная с Куропаткина, Стародворский защищал их, так как он был большим поклонником военных талантов Куропаткина и его отступательную тактику считал чуть не гениальной.
Кстати, он привез нам и свежий No газеты, в которую ему завернули напутственный завтрак.
Словом, все шло как по-писанному. И, взвесивши добытые новые сведения, мы порешили довольно согласно, что дело идет, между прочим, к упразднению Шлиссельбурга.
Так как сам директор не счел нужным скрывать от нас факт созыва Думы, то мы обратились с большой настойчивостью к местной администрации и получили тот No "Правительственного Вестника", где было полностью напечатано Положение о Государственной Думе.
Это Положение не возбудило в нас такого резкого недовольства, как на воле, может быть, потому, что лично для нас лучше было хоть что-нибудь, чем ничего. Но мы отлично понимали, что такая Дума теперь не может удовлетворить народ и что дана она слишком поздно.
Будь она учреждена 20 лет тому назад, когда за самую мысль о представительном собрании готовы были всякого согнуть в бараний рог, жизнь могла бы пойти ровно и гладко. Тогда Дума постепенно выросла бы до законодательного собрания, и мы не дожили бы ни до позорных поражений, ни до "неслыханной смуты". Но теперь было уже поздно конопатить образовавшиеся бреши государственного корабля разными суррогатами и подделками под народное правление...
В несколько игривой форме выразил наше отношение к Булыгинской Думе Н. А. Морозов в своем стихотворении, которое напечатано в его сборнике:
Скоро, скоро всю вселенную
Облекут парчой нетленною;
К золотым отрогам месяца
Серьги яркие привесятся.
Скоро, скоро куртку куцую
Перешьют нам в конституцию:
Будет новая заплатушка
На тебе, Россия-матушка.
Как бы то ни было, Дума представлялась нам фактом недалекого будущего, и мы отложили свои упования до 15 января, когда, по нашим расчетам, собравшаяся впервые Дума заг 
| ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Просмотров: 519 | Рейтинг: 0.0/0 | ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры