nbsp;Вы забыли, милостивый государь, что можно быть сыту и хлебом, а что безнравственно гоняться за мясом...
- Прежде истребите мясников...
- И вы требуете не одного мяса, а разных мяс, дичи, кормленой живности.
- Истребите Щукин двор.
- Вы требуете разных рыб: и карпов, и лососей, и угрей...
- Истребите рыбные садки.
- Вы требуете зелени, которая достается с трудом, искусственно, в парниках, в оранжереях...
- Истребите всех садовников, огородников, зеленщиков
- Вы требуете заморских специй, дорогих, привозных...
- Истребите Милютин ряд.
- Для вас надобно целые корабли, - страшно подумать, что люди подвергают жизнь свою опасности для того только, чтоб вам добыть устриц, привезти трюфелей и всякой всячины...
- Спросите об этом у купеческих кораблей, да не забудьте, кстати, истребить все гавани...
- По вашей милости супруги, матери семейства, вместо благоприличной, назидательной беседы...
- О своих соседках...
- Супруги, матери семейства, ходят на кухню, толкуют с поварами, рассказывают, как надобно изготовить то или другое блюдо, - какой разврат! Повара, кухарки должны не отходить от огня, дети, едва вышедшие из пелен, бедные, невинные малютки, вместе с матерями ходят на кухню, приучаются знать, как лучше изготовить какое блюдо, а между тем по вашей милости и по милости супруг и сестер их мужья и братья объедаются...
Здесь, к счастию, мой оратор закашлялся; я воспользовался этим благоприятным обстоятельством и произнес с приличною моей особе важностию:
- Позвольте вам заметить, милостивый государь, что вы не знаете первого принципа гастрономии, состоящего в следующей аксиоме: "Умный человек ест - дурак объедается". Я учу не объедаться - я учу есть, милостивый государь, понимаете ли вы все значение этого слова? Я учу есть и моими уроками надеюсь исполнить мое высокое призвание на земле!.. Уметь есть, милостивый государь, значит, как я уже неоднократно имел честь объяснять, значит уметь есть сытно, недорого и здорово, - и в этом смысле, уверяю вас, моя наука гораздо важнее для человеческого благополучия, нежели иные назидательные беседы. Кухня - половина медицины; кто умеет обращаться с настоящею кухнею, тот всегда обойдется без латинской. Спросите любого медика, какая цель медицины? Достигнуть до того, чтоб в человеке возбудился аппетит, то есть чтоб человек получил способность есть, ни больше ни меньше. Спросите у любого публициста: какая цель политической экономии? Он вам будет отвечать вместе с одним великим человеком: "Достигнуть того, чтоб в каждом горшке варилось по курице!" {Имеется в виду изречение Генриха IV: "Если Бог даст мне долгую жизнь, я добьюсь того, чтобы в горшке у каждого крестьянина варилось по курице".} Спросите любого семьянина: когда он бывает доволен и сам собою, и своею женою, и своими детьми? Когда он сыт! Это - conditio sine qua non {Необходимое условие (лат.).}. Поэтому, как видите, недаром я утверждаю, что с кухонною наукою неразрывно связаны и торговля, и промышленность, и самое существование многочисленного класса ремесленников, - словом, и общественное и частное благополучие и самая нравственность, ибо, как говорит пословица: "Голодное брюхо на доброе глухо".
- Милостивый государь! - воскликнул мой оратор, откашлявшись. - Вы забываете, что эта пословица не всегда справедлива; вы знаете знаменитое восклицание: "славы и хлеба"?
- Да! то есть славы, но однако ж и хлеба! Хлеба, и притом славы. Впрочем, если это восклицание когда-нибудь и существовало, то, вероятно, большая часть восклицателей под словом "славы!" понимали не иное что, как бифштекс, настоящий или будущий. В таком случае восклицание было самое натуральное: "хлеба и бифштекса!". Анекдот за анекдот, - знаете ли старинный английский в том же роде, только гораздо правдоподобнее? Англичанину обещали исполнить три желания. "Какое первое?" - спросили его; ответ: "Ростбифа столько, чтоб мне на всю жизнь было довольно". "Второе?" Ответ: "Портера столько, чтоб мне на всю жизнь достало". - "Третье?" Англичанин задумался, но, подумавши немного, сказал: "Я бы, кажется, попросил еще немножко портера".
- Как можно приводить такие примеры?
- Почему нет? В моем анекдоте глубокая мудрость; он значит, что человеку в жизни необходимо - во-первых, необходимое, но не в обрез, а чтобы при необходимом было немножко излишнего - лишний стакан портера, соус, роман и, если вам угодно, назидательная беседа, вот, например, такая, как у нас теперь с вами...
Нет, милостивый государь, ваша беседа не назидательная, потому что, что вы ни говорите, вы все-таки развращаете нравственность, - потому, потому... - погодите, погодите, я вас сейчас поймаю, - потому что вы учите не только есть сытно, то есть утолять голод, но добиваетесь до того, чтобы люди ели сладко и вкусно, - а это уж безнравственность, - утолить голод можно всем, малостию...
- Милостивый государь! Не угодно ли вам скушать пробку или кусочек губки? Уверяю вас, что вы утолите голод, то есть отвечаю вам, что у вас три дня, а может быть и более, не будет аппетита, потому что вы сляжете в постель; наоборот, не угодно ли вам будет скушать все без остатка блюдо котлет из молодых дупельшнепов на трюфельном пюре, которое нам сейчас подадут к завтраку, - и уверяю вас, что вы будете так же здоровы, как и теперь...
При словах о молодых дупельшнепах на трюфельном пюре мой оратор невольно облизнулся, - я недаром употребил это средство, известное в риториках под названием "возбуждения и утоления страстей". Пользуясь благоприятным расположением моего противника, я продолжал:
- Поверьте мне, милостивый государь, что я сказал о пробке, то и о всем другом разумейте; не то здорово, что есть мало, а то здорово, что желудок хорошо переваривает. А, пожалуй, можно, при старании повара, и дупельшнеп обратить в пробку! Поверьте мне, что гораздо здоровее, дешевле, благоприличнее и даже нравственнее позаботиться о своем обеде и есть сладко и вкусно, чем набивать себе желудок всякою неудобоваримою дрянью...
Оратор не дал бы мне всего этого высказать, если бы не принесли дупельшнепов. Правду сказать, они были чудо! С костей сняты, по моей методе выворочены наизнанку, так что одна ножка проходила сквозь хлуп, запирая все мясо в коже; слегка припущенные в кастрюльке, они были брошены на трюфельное пюре, как венецианские гондолы на Адриатическое море! Прелесть! Мой оратор, по-видимому, принял мое предложение, сказанное на приклад, за чистую монету и так принялся уписывать безнравственность, что я велел изготовить и второе издание того же блюда; между тем я, пользуясь увлечением моего противника, продолжал тихим голосом, чтобы не прерывать его наслаждения:
Поверьте мне, милостивый государь, всякий благоразумный человек должен радоваться, если мои лекции заставили матерей семейств и супруг заниматься кухнею, - оттого и они сами, и дети их будут здоровее, да и кошельку будет легче... (Оратор продолжал жевать и пощелкивать языком.) Посмотрите на всех великих людей, кто из них не ценил кухонного искусства? Например, знаменитый Россини, обедая у банкира Ротшильда, никогда не забывал наперед заходить на кухню, поздороваться с знаменитым Каремом, кухмистером Ротшильда. Связь, соединявшая этих великих людей, истинно приводит в умиление. Карем никогда не забывал предупреждать Россини, на какие именно блюда он должен преимущественно обратить свое внимание; однажды, в минуту тех политических переборок, когда Ротшильдовы курьеры летают из края земли в другой, Россини получил с эстафетою ящик, раскрывает - в нем какой-то чудный паштет с дичью, от которого обыкновенно Россини приходил в восторг; на паштете была следующая лаконическая надпись: "Россини от Карема". Россини схватил лист нотной бумаги, быстро импровизировал на нем одну из тех итальянских арии, которые поются во всех концах света, - и когда нетерпеливый посланный спешил вырвать из рук славного маэстро это сокровище, Россини еще раз остановил его и, подумав немного, написал над арией: "Карему от Россини"...
Я, признаюсь, прослезился, рассказывая это трогательное происшествие, а мой собеседник между тем преспокойно опустошил все блюдо дупельшнепов, - да это бы ничего, это даже мне было приятно, но вот что худо: едва съел, как тотчас и начал снова бранить кухню! Что вы будете с ними делать! это уж народ такой! сам пользуется, а бранит именно то, чем пользуется. Знаете того господина, который, ездя каждый день по железной дороге, все-таки с досадою говорил: "Уж чего, право, не выдумают! ну зачем эти новости?" Этот господин сродни моему оратору. Едва проглотил он последний кусок, как и заговорил, неблагодарный:
- И каким блюдам вы учите! Блюдам утонченной, испорченной французской кухни! Что бы, по крайней мере, хоть бы говорить о наших простых, коренных, национальных русских блюдах - все-таки было бы пристойнее!
- Милостивый государь! - воскликнул я вне себя от досады. - Где, где наши национальные русские блюда?
- Как где? - отвечал мой оратор. - Неужели вы не знаете!
Кухноисторические и филологически изыскания фактора Пуфа, профессора всех наук и многих других (продолжение)
- Любопытен я знать: чего я не знаю?
- Русских блюд, милостивый государь, - отвечал мой грозный противник, - русских, национальных блюд: простых, здоровых, без всяких специй, безыскусственных, нравственных, а вы нас все потчуете иноземщиною; то там макароны у вас, то крокеты какие-то, прах их возьми, то соусы, то вермишели, то разные заморские пряности; уж если вы взялись за это дело, так постарайтесь поднять нашу простую национальную, русскую кухню, - вот это было бы дело. Пишите, например, о подовых пирогах - предмет приятный и назидательный!
- Ах, милостивый государь! - воскликнул я. - Подовые пироги! Страсбургский пирог за подовые пироги! Два страсбургских пирога за один подовый пирог! Но где он? Найдите его! Имя осталось, а нет ни самого пирога, ни его теории, ни каких-либо о нем сведений... Что вы еще назовете?
- Ну, хоть блины!
- Кому вы об них напоминаете! Я делал воззвание ко всей публике, приглашал всех поваров, кухарок к общему делу, рассказывал матерям семейств и супругам, как им взяться, чтоб выманить у нянюшек заветную тайну, - все напрасно! Настоящие русские блины остаются мифом по-прежнему!
- Ну, хоть щи...
- Не существуют! Они обратились в суп с капустой; настоящие русские щи нам известны лишь по темным преданиям... Что еще назовете?
- Как что? Ватрушки, кулебяка... пироги... ватрушки...
Мой оратор остановился, не зная, что еще назвать.
- Все мифы, милостивый государь, все мифы! Русская кухня была и сплыла! Это убеждение выразилось у нас остроумными и глубокомысленными преданиями, которые, сверх того, отличаются своею драматическою формою: "Ах! сладки гусиные лапки!" - говорит одно из действующих лиц. "А ты их едал?" - спрашивает другое. "Нет! сам не едал, а мой дедушка след их видал!"
Вникните, милостивый государь, в значение этого народного символа - в нем все состояние нашей кухни. Все: и блины, и подовые пироги, и щи, и ватрушки... от всего этого осталось лишь воспоминание, да еще и не наше, а наших дедушек и бабушек...
- То-то и есть! Пристрастие к иноземному, заморские нововведения...
- Нововведения наших дедушек и прапрадедушек - совершенно согласен; ну, так и разделывайтесь же с ними, а нас, бедных, не попрекайте...
- Что ни говорите, а если б хорошенько поискать, то можно бы... Уж как это? уж будто и русских блюд нет...
- Да, милостивый государь, если бы поискать... то, разумеется посредством исторических соображений можно бы, может, было воссоздать русскую кухню, вот в том роде, как художники делают реставрации древних обелисков, храмов и проч... но и для этого-то надобно новые изыскания!.. Ну, скажите, кто до меня серьезно занимался этим делом? Вот я недавно просматривал весьма полный и прекрасно составленный "Ключ к "Истории Карамзина"" {Речь идет о книге "Ключ, или Алфавитный указатель к "Истории государства Российского" Н. М. Карамзина, составленный и ныне дополненный, исправленный и приспособленный к пятому изданию его П. Строевым" (СПб., 1844).} Как бы вы думали? Там даже нет слова кухня! Просматривая далее, я наткнулся на слово курица - так у меня сердце и забилось от радости! Но что же? Это название года в каком-то татарском летосчислении! Потом, смотрю, слово пирог - опять пришел было в восторг, и опять понапрасну: дело идет о пироге-монете! Разыскивая долго, я наконец добрался где-то в примечании до описания обеда...
- Та! та! та! так вот нашли же...
- Нашел; извольте слушать; русские блюда в конце шестнадцатого века:
Лебедь на восемь блюд. Европейское рыцарское блюдо! - О приготовлении не сказано.
На блюдо крыло лебежья потроху. То же.
Грудь баранья с шафраном, то есть с заморскою приправою. Греческое или татарское?
Жерав (журавль) с зельи - то есть с пряностями.
Утя верченое - то есть, вероятно, жаренное на вертеле или, учтивее сказать, на рожне - татарский обычай.
Утя с огурцы. Вероятно, отварная утка с солеными огурцами - не худо попробовать.
Тетерев с шафраном, опять с заморской приправой; восточное блюдо! Греческое или татарское?
Тетерев с сливами - то есть, вероятно, с черносливом; блюдо, которое так прямо и выехало из неметчины, где оно в самом деле народное блюдо.
Ряби (рябчики) с сливами. То же.
Кострец говяжей верченой, то есть, с позволения сказать, - ростбиф! О, наши прадедушки! Какой разврат!
Язык говяжей верченой - еще хуже! langue a l'ecarlate!
Почки бараньи верченые - прямо с татар!
Ножки бараньи. (Как?)
Плечико баранье верченое - ростбиф из баранины! Английское блюдо.
Куры росольные с инбером. Греческое блюдо.
Уха курячья шафранная - весьма замечательное блюдо! Если б доктор Пуф предложил такую уху, то ему бы сказали, что он нарушает чистоту национальной кухни иноземными примесями.
Уха курячья черная. (?)
Уха курячья белая. (?)
Уха курячья с умачем. (?)
Манты - неизвестно что такое, но видимо, иностранное слово.
Калья с лимоны - смотрите, смотрите, какая безнравственность! Нашим прадедушкам мало было одной кальи, нет! Давай к ней лимоны - плоды привозные, заморские!
Калья с огурцы - ну, это и туда и сюда; довольно нравственно.
Калья в лапше - стоит попробовать это курьезное соединение.
Пирожки кривые. (?)
Токмачи (колотушки). (?)
Заец в лапше, то есть в итальянской вермишели.
Заец расольный - то есть заяц в маринаде.
Заец тушеный - вероятно, душеный, в пару.
Заец в репе - не завидно.
Кострец лосин.
Осердье лосье крошеное - это род каши.
Печень лосья.
Заметьте, что не всякий мужик у нас станет есть и лося, и зайца! Все это заморские прихоти.
Кура рафленое - очевидно, иностранное блюдо.
Гусь шестная со пшеном сорочинским - видимо, татарское блюдо.
Куря верченое окрашиванное с лимоны.
- Ну вот видите, видите... - говорил мой противник, - вот вы сами насчитали сколько русских блюд!
- Русских? Да есть ли здесь хоть одно русское блюдо? Будьте же беспристрастны; оттого, что их готовили двести лет тому, вы и честите их национальными, а тут, за что ни хватись, или немецкое, или греческое, или татарское...
- Так, по-вашему, вовсе не было русской кухни?..
- Нет, вероятно, она была когда-нибудь, но я утверждаю, что теперь макароны гораздо национальнее, нежели утя с шафраном, - хоть за кого хотите пошлюсь. Спросите хоть у бородатого мужичка, чего бы он лучше хотел - бифштекса или жерава с зельи, и вы увидите, что бифштекс ему гораздо знакомее...
- Знаю, знаю, милостивый государь, что пристрастие ко всему иноземному, презрение к отечественному далеко пустило свои корни, но ваше дело, господа ученые, возобновить любовь к родному.
- Знаете, в чем наша беда? В том, что мы иноземными называем такие блюда, которые перестали быть иноземными, а родными такие, которые никогда не были родными. Видите: со времен царя Ивана Васильевича, а вероятно, и прежде, наша кухня была совсем не простая, а весьма сложная, искусственная и приправленная заморским зельем; наши предки точно так же кушали лимоны, имбири, перцы, шафраны и другие пряности, как мы, грешные; у них также блюда были иноземные, и кухня их была эклектическая, то есть все в себе соединяла. Может быть, оно дурно, а может, и хорошо, "может быть, оно так там и надобно", как говорит Гоголь. А делать тут нечего! Человек съел пулярдку, переварил, она обратилась в его кровь, в его плоть, в руку, в ноготь, а вы кричите: подавай назад пулярдку! - невозможно, господа; она съедена и переварена, а вашего утя с шафраном или жерава с зельи и других ваших татарских блюд в рот не возьмем, воля ваша, уж не в нашей натуре. Если же вас, господа славянофилы, разбирает охота нас наставить в кухонном производстве, то потрудитесь прежде отыскать до-татарскую кухню; отсюда мы, может быть, чем и позаимствуемся; до тех же пор извините! Пожалуй, дай вам волю, вы и жареных жеребят причислите к старинным, простым, безыскусственным русским яствам, а потом заставите нас жен и сестер держать назаперти, не ездить с дышлом, носить бороды и шапки- мурмолки, не курить табаку и проч.
С этими словами я не дал моему противнику рот разинуть, схватил шляпу и проговорил:
- Не угодно ли прогуляться?
- А русские пироги? а русское хлебенное? - воскликнул мой неотвязный оратор, захватя перстом петлю моего сюртука.
Кухноисторические и филологические изыскания доктора Пуфа, профессора всех наук и многих других (продолжение)
- Русские пироги! русское хлебное! Легко сказать! Я совершенно согласен, что в гастрономической системе мира мы - настоящие лаганофаги...
- Позвольте, позвольте, что это такое вы изволили выговорить?
- Лаганофаги...
- Так! уж вам нельзя обойтись без французского словца...
- Милостивый государь! Это слово не французское, а латино-греческое...
- Ну, это другое дело! Латино-греческое? Очень хорошо! А что ж оно значит?
- Слово в слово: пирогоеды, от латинского слова laganum - пирог...
- То есть вам хочется меня уверить, что пироги к нам зашли от греков и римлян...
- Не знаю, но что римляне ели пироги, в том нет ни малейшего сомнения; например, у Петрония мы находим...
- Позвольте, позвольте - я знаю, что у вас на все готовы справки... да дело не в том... постойте, я вас сейчас поймаю: а была ли у греков или у римлян кулебяка?
- Кулебяка, милостивый государь, слово татарское.
- Следственно, по-вашему...
- Тут никакого нет "следственно", потому что неоткуда его взять. Вы не дали мне договорить: дело в том, что действительно никто столько не ел и ест пирогов, как мы, но, за исключением кулебяки и ватрушек, все прадедовские пироги исчезли с лица земли. Ну, скажите, сделайте милость:
Что такое: пироги пряженые с сыром?
Что такое: перспеча?
Что такое: оладьи приказные?
Что такое: колоб?
Что за блюдо: котлом?
Что такое: коровай мягкой?
Что такое: коровай ставленой?
Что такое: блюдо налитков?
Что за блюдо: трудонош?
Что такое: блюдо карасов с мясом?
Что такое: блюдо листней с пшеном сорочинским?
Что такое: сыр гублоный?
Что такое: хворост?
Что такое: блюдо елец?
Что такое: шишки чешуйные?
Что такое: блюдо мисенного?
Что такое: колотушки?
Если я, доктор Пуф, не знаю, что это за блюда и как их приготовляют, то скажите, кто ж это знает? А блюда, кажется, русские, и об именах их имеем исторические документы. "Матушки, нянюшки, сенные девушки, барские барыни! Да промолвите хоть словечко! Помогите нам воссоздать до-татарскую кухню! Неужели вы не знаете, что такое: карасы с мясом, налитки, трудонош? Неужли вы даже не знаете, что такое колотушки? Я, чаю, вы их и сами раздавали и сами получали!"
А мамушки, нянюшки, сенные девушки и барские барыни отвечают: "Нет, батюшка дохтур, что за карасы, что за налитки, что за трудоноши, мы и не слыхивали - должно быть, немецкие блюда; а вот знаем мы, батюшка, наши русские блюда: например, россольчики (риссолеты!), пашкеты, пирожки патите (petits patees), вот, это так мы знаем, что такое! А что вы там называли, то, должно быть, все немецкое или уж очень старинное".
Вот, милостивый государь, что отвечает единственное наше прибежище - мамушки и нянюшки! Подите различите с ними, что русское блюдо, что татарское, что дотатарское, что немецкое! Видите сами, что за люди; с ними не скоро сговоришь, а уж кому, коли не им, знать всю подноготную в этом деле. Истинно говорю, что тому, кто откроет и воссоздаст (то есть реставрирует - пояснение для читателей, не знающих иностранных языков) дотатарскую кухню, тому я назначу приз великолепный: лучший вестфальский окорок, обвернутый в экземпляр моих сочинений, и фунт сушеных фиг, завернутый в сочинение моих противников...
Мы получаем столько писем, что едва успеваем рассыпать наши советы, указания, наставления, необходимые для обращающихся к нам желудков. На иные мы отвечаем письменно, другим печатно, смотря по обстоятельствам.
Господина О. О. О...в мы весьма благодарим за комплименты и весьма тронуты его уважением к нашей особе, но письмо его напечатать не можем именно потому, что оно содержит только комплименты, то есть, разумеется, истины в отношении к нам. Если б письмо содержало в себе какие либо недоумения по нашей науке, описание какого-либо кухонного опыта или иного поваренного события, трогательную историю каплуна или поросенка и прочее тому подобное - о! тогда бы мы не замедлили издать в свет такое произведение с нашими комментариями, - но уверять меня, что я великий человек, как-то странно! Кто же больше меня может быть в этом уверен?
Письмо господина Постника не может быть, к сожалению, напечатано, по причинам, от нас не зависящим, но мы с большим участием читали его недоумения относительно слова "припустить".
Весьма благодарны нашему почтенному корреспонденту за эту заметку, ибо, действительно, очень может быть, что, посреди огромных трудов и забот о желудках всего человечества, мы и забыли объяснить это слово, так часто встречающееся в кухонной теории.
"Припустить" - значит поставить кастрюлю на огонь на весьма короткое время. Припустить не значит изжарить, но отнять у предмета лишь наружную сырость. Так, например, говорится, что коренья для супа должно наперед припустить в масле; это не значит, что коренья надобно изжарить совсем, это было бы противно цели; их должно подержать в кастрюле лишь столько, чтоб они сверху окрепли и, будучи положены в суп, не могли бы развариться в клочки.
Довольно ли этого объяснения?
Кухноисторические и филологические изыскания доктора Пуфа, профессора всех наук и многих других (окончание)
- Все это очень хорошо, милостивый государь, - примолвил мой оратор, сделав какую-то престранную мину, - очень хорошо! Стало быть, вы восстаете против русской народности? ась?
Я вытаращил глаза от удивления.
- По вашему мнению, - продолжал он, - у нас не было даже народной кухни? Так-с?
- Напротив, государь мой, если вы не изволили забыть, я даже открыл неизвестные вам письменные памятники русских блюд...
- Позвольте, позвольте... тут не об учености дело - ученость дело стороннее, а вы утверждаете, что состав русских блюд и способы их приготовления потеряны, что теперь их не различишь с татарским, немецким и какими бишь еще?
- Ну, хоть греческими...
- Не так ли?
- Это в глаза бросается...
- Стало быть, вы утверждаете, что, собственно, теперь нет русской кухни...
- Я утверждаю, что над этим делом надобно хорошенько потрудиться, поучиться и потом определить, что русская, что татарская, что немецкая кухня...
- Долга песня, милостивый государь, - все эти разыскания, учения, труды, все это в вас от западной пытливости, от своеволия, от безнравственности...
- Как, сударь, ученье, труд - от своеволия, от безнравственности?.. Что вы такое изволите говорить...
- Да так, сударь, точно так, я сужу по теории здравого ума; вы говорите - ученье да разыскания, - а зачем разыскания? Оттого что сомневаетесь; а в чем же сомневаетесь? В том, какая была у нас кухня? Следственно, вы не признаете русской кухни, следственно, вы не признаете русской народности - следственно, восстаете против русской народности и против всего святого в мире - это ясно, как дважды два - четыре...
- Довольно чудная логика!
- Что мне ваша логика! Логика - вздор, пытливость, наваждение, - а тут, сударь, не логика, а теория здравого ума и исторических опытов.
Признаюсь, несмотря на мое испытанное мужество, я таки немножко трухнул, но благодаря моей проницательности я не замедлил увериться (что, впрочем, говорят, давно уже заметили читатели), что предо мною весьма любопытное явление по части психической патологии. Мне тотчас вспало на мысль, что субъект в таком восторженном состоянии - почти поэт и должен иметь способность к изобретению самых эксцентрических блюд; как профессор я не мог не воспользоваться столь благоприятным случаем, но как человек благоразумный я стал немножко подальше.
Субъекты такого рода весьма редки и потому тем более заслуживают внимания ученого мира. В них замечательно то, что у них слова перескакивают через мысли, а мысли через слова; это странно, а действительно так: заговорите с ним - он из ваших слов поймет лишь пятое, восьмое, десятое и так далее, всего остального он и не слыхал; заставьте его говорить: сначала кажется, и туда и сюда - как будто есть что-то похожее на смысл, но вдруг дойдет до какого-нибудь слова - и свихнется, словно блудливая лошадь: едет по большой дороге, вдруг махнет на проселочную и пошла через рвы, через буераки, напропалую. Для будущих наблюдателей замечу, что с этими субъектами должно обращаться осторожно; главное правило: не должно им противоречить и между тем надлежит держаться подальше, потому что при дальнейшем противоречии они получают наклонность кусаться, и их слюна не совсем безвредна.
Желая видеть, чем все это кончится, я, предварительно загородившись столом, спросил у моего субъекта очень вежливо:
- Позвольте спросить: к чему вы все это ведете?
- А к тому, сударь, что у меня есть тетрадка, куда я вношу разные вещи вроде ваших наблюдений...
- Очень полезное занятие, - вы по этой тетрадке, вероятно, учитесь...
- Мне, сударь, нечему больше учиться... извините... я не из таких...
- Так на что ж вам эта тетрадка?
Тут мой субъект улыбнулся такою улыбкою, какую могут иметь лишь люди, находящиеся в сем несчастном положении.
- На что? А! это моя тайна.
- Нельзя ли открыть?
- Пожалуй, я могу ее открыть, это дело нравственное; во-первых, эта тетрадка мне годится для того, чтоб поднять на фуфу моих противников, а во-вторых, когда посчастливится, и подставить им ногу, пусть перекувырнутся.
Тут мой субъект страшно захохотал.
- Очень приятно! - сказал я. - Так в эту тетрадку войдут и мои сочинения?
- Не все, а некоторые.
- Как не все? Уж если составляете свою тетрадку с такими благородными намерениями, так уж сделайте милость, вписывайте в нее все.
- Помилуйте! Вы хотите, чтоб я переписал всю русскую словесность со времен Ломоносова?
- Как же вы выписываете?
- Известно как! По моим соображениям! Строчку отсюда, строчку оттуда, как соединишь, и выйдет кока с соком.
Субъект снова захохотал.
- Это весьма благоразумно! Но, позвольте, если вы из моих сочинений выписываете следующее замечательное место: посади на вертел, обмажь маслом и поджаривай на легком огне, и по вашим соображениям вы вздумаете здесь остановиться, ведь можно подумать, что здесь невесть что, и никто не поймет, что здесь дело идет о цыпленке; иной подумает, что я предлагаю паштет посадить на вертел... Ведь подумайте, этим нарушится моя кухонная репутация, скажут: доктор Пуф - невежа, безнравственный повар.
- Что ж вы этим хотите сказать? - вскричал мой субъект, озлобясь. - Что у меня нет соображения, нет смысла, нет ума, нет нравственности?
Да и пошел, пошел, да все ко мне через стол тянется, я прибавил стул к моей защитительной системе и на всякий случай вооружился стаканом воды.
- Да знаете ли? - наконец воскликнул мой субъект. - Знаете ли, что я сам сочинитель?
- Знаю, знаю, - отвечал я смиренно.
- Да, сударь, я сам сочинитель, и в моих сочинениях есть высокие места. Словом, милостивый государь, все мои сочинения наполнены самыми высокими истинами, дышат чистейшею нравственностью и патриотизмом, и поверите ли? Моих сочинений не читают.
- Возможно ли?
- Никто не читает, и книгопродавцы не покупают.
- Может быть, глубина и свежесть ваших мыслей...
- Извините, милостивый государь, я ведь знаю свое дело: у меня нравственность так, для покрышки, но в моих сочинениях есть все, что нужно: и трагическое, и комическое, и историческое, и плачевное, и нежное, и забавное, и всякие, знаете, эдак, штучки, словом, все к пользе и удовольствию публики служащее, и нет, как нет! - не читают, сударь. Хоть что хотите. Стану издавать журнал, приму все предосторожности, напишу самые лучшие объявления, самые нравственные, самые патриотические, выйдет книжка, и кончено, за нею вслед - два подписчика. Соберусь с силами, понатужусь, еще напишу самые трогательные объявления, выдам еще книжку - один подписчик; словом, чем больше видно книжек, тем меньше подписчиков... Не обидно ли это?
- Очень удивительно...
- Нет, вы скажите, не обидно ли это?
- Без сомнения - обидно.
- Стану книги на свой счет издавать, - куда! Уж так они в лавках и известны под названием нечитальных, да и меня самого злодеи книгопродавцы прозвали нечитальным; вот, говорят, идет нечитальный сочинитель; скажите, не оскорбительно ли это?
- Весьма оскорбительно!
- Что ни предвижу, нейдет с рук, да и только! Уж я и письма к важным особам пишу, и отдаюсь им под покровительство, и честию их уверяю, что я самый полезный, самый приятный, самый нравственный писатель, доказываю им ясно, что по чувству патриотизма они непременно должны подписываться на мои журнал и покупать мои книги, - не тут-то было: на журнал не подписываются, книги ко мне возвращают, да иногда еще с нахлобучкой в придачу, - что прикажете делать? От дружбы отстал, себя разорил, жену, сестру, тетку, куму, детей и своих, и что под опекою у меня, всех, всех, - хоть в петлю, если б я не был человек нравственный и не надеялся, что как-нибудь, хотя за молитвы родителей, и потерянное возвращу, да и еще поживу, и за мою добродетель получу награждение...
- Надежды никогда терять не должно...
- А! хорошо! я вижу, что вы читали мои сочинения, - это моя фраза. Отчего же, скажите, другие-то не читают... - ну отчего? Отчего меня не читают?
- Я думаю, что в этом виновата публика...
- Да публика отчего виновата? Отчего? отчего? Ну, скажите...
- Я думаю, оттого, что не читает...
- Оттого, что читает других сочинителей!.. В том вся штука.
- Это очень непохвально с ее стороны...
А отчего она читает других сочинителей? отчего? Оттого, что ей надувают в уши эти проклятые журналы, вот-де вам Ломоносов, вот-де вам. Державин, вот вам фон-Визин, Крылов, Жуковский, Пушкин, Гоголь, - вот великие наши писатели, а об Сели- фонтове, Фомине, Друндылкине, Прощелыгине даже не упоминают, злодеи! У них и Пушкин - поэт; а что он за поэт! Наш великий критик Селифонтов давно доказал, что Пушкин совсем не поэт, а если и поэт, то никуда не годится, а не говорят проклятые журналы о поэтах, каковы, например, наши: Айай, Ивив, Охох, Егоза и Коврижкин; не говорят, что у фон-Физина и у Гоголя сплошь да рядом все выводятся безнравственные лица, следственно, и сочинения их безнравственны, что Капнист выводит напоказ ябедников и взяточников, что фон-Визин выводит ханжей, плутов и тартюфов, что у Крылова посрамляется даже образ человеческий, люди выводятся в образе зверей и скотов, - ну, скажите, на что это похоже! Да ведь это подрывает нашу старинную нравственность в самом корне! И все это не только терпят, но читают, хвалят, уважают... А к чему это все ведет? К просвещению. А просвещение ведет к торговле, к мануфактурам, к богатству, то есть к роскоши, а роскошь ведет к разврату и к вольнодумству - это известно от начала веков. И не знают они, эти журнальные провоз- глашатели, что все их хваленые писатели: Ломоносов, Державин, Карамзин, фон-Визин, Крылов, - все погрязли в римской ереси, что они все латинщики, что...
- Позвольте вас спросить, - прервал я, - вы эдак из староверов, из раскольников или из стрельцов?
- Из кого бы то ни было, - отвечал мой субъект, пришед в полное беснование, - а дело в том, что пора всему этому положить конец - мне надоело век оставаться нечитанным, да и делишки надобно поправить, ведь, в самом деле, не по миру же идти по милости Крыловых, Державиных да Пушкиных...
- Стало быть, ваша тетрадка?..
- Да, сударь; тетрадка моя пригодится, и очень; в ней все выписано, сведено, пояснено, доказано, а особливо до новейших-то и добираюсь; уж эти новейшие писатели у меня как бельмо на глазу, так вот и перебивают всюду дорогу. Погодите! погодите! понесу мою тетрадку тому, другому, третьему, и не раз, не два, а двадцать, тридцать раз, камердинеров подкуплю, заплачу и заплачу, в ногах буду валяться, на площадь кричать, уж услышат и уж что-нибудь да останется, и будет всем карачун, от Ломоносова до Гоголя, все прекратится, и надеюсь, публика будет читать мои сочинения!
- Все это очень хорошо придумано, только опасно немножко; если публика скажет, что все ваши благородные замыслы, так сказать, немножко от оскорбленного самолюбия, от зависти, от лицемерия и от прочих маленьких страстишек... потому что вы, вы сами... с позволения сказать... сочинитель...
- Э! батюшка, не без добрых людей на свете; у меня таки есть приятели, и не один, да еще такие, что никогда ничего не писали, да и писать не будут, так что уж никто их не упрекнет, что они хлопочут из зависти...
- Недурно! Ну да что из всего этого выйдет?
- Что из всего этого выйдет? - вскричал мой субъект в полном остервенении. - А! вы не знаете? Выйдет то, что мы одни с Прощелыгиным и с Селифонтовым будем писать, издавать, озирать, озарять, проникать, понукать, направлять, исправлять, поучать, наставлять, продавать, продавать, продавать, продавать...
Я испугался, плеснул в моего субъекта водою, он опрокинул на меня стол, я выскочил в дверь, он за мною с скамейкою... уж на улице его связали прохожие; до сих пор не могу еще прийти в себя от ужаса...
Вот, милостивые государи, до чего могут доводить самые благородные страсти, даже страсть к кухно-психологическим наблюдениям.
Милостивый государь почтенный доктор!
Не имея высокой чести быть лично Вам знакомым, я чувствую некоторую робость, адресуясь к Вам письменно. Но я знаю по Вашим кухнологическим творениям, что сердце у Вас доброе и открытое всему благонамеренному, и это дает мне довольно бодрости, чтоб обеспокоить Вас моим настоящим письмом. Вы, многоученый доктор, просветили столь многих в той части, которая была у нас доселе в несправедливом пренебрежении; Вы озарили светом истины для многих важнейшую часть их существования, показав, что у них желудочные отправления суть главные и даже единственные, стоящие внимания с точки зрения философской и исторической; Вы несомненно показали, что уметь есть - значит быть образованным человеком и что быть нас образованным человеком значит весьма часто уметь есть. Поэтому к кому же, как не к Вам, обратиться мне в настоящую минуту для разрешения моих сомнений, порожденных Вашим же глубокомысленным учением.
Итак, вот в чем дело. Недавно велением судьбы и вовсе не по своей охоте должен я был проезжать на долгих. Путем-дорогой, знаете, по обрядам езде на долгих, пришлось мне остановиться на привале в одной деревеньке, чтоб лошадей покормить да и самому покормиться. Вхожу в избу, и как дело было около полудня, то застаю семью крестьян за обедом. Сердце у меня встрепенулось от мысли поесть, потому что желудок мой (который, сказать мимоходом, весьма исправен) давно уже ворчал и сердился от праздности. Я поклонился хозяину и хозяйке, пожелал им хлеба-соли и попросил поделиться со мною чем Бог послал и утолить голод странника.
При этих словах хозяин, старик с черной всклокоченной бородой и сверкающими глазами, встал и сделал шаг вперед; прочие члены семейства сохранили свое сидячее положение и не сводили с меня глаз.
Я подошел к столу с чувством гастронома, когда ему подали у Смурова полсотни устриц, и что же вижу: небольшой кусок какой-то серой массы, которая, по моим догадкам, должна была представлять хлеб, и жбан с солью; посреди стола стояла миска с какой-то жидкой смесью, должно быть похлебкой.
- Хлеб да соль! - сказал я еще раз и озирал яству с глазами отчаяния, думая про себя: плохая пожива.