Плеханов Георгий Валентинович - H. A. Некрасов

опаганда и агитация скоро вызовут всенародное восстание. Некрасов высоко ценил самоотверженность революционеров. Известно прекрасное стихотворение, написанное им, если не ошибаюсь, после "процесса пятидесяти", и начинающееся словами:

  

   Смолкли честные, доблестно павшие,

   Смолкли их голоса одинокие.

   За несчастный народ вопиявшие...

  

   Но по всему видно, что он ни на минуту не мог поверить в возможность широкого революционного движения в народе. В том самом стихотворении, где он с таким глубоким; чувством говорит об осужденных революционерах, он называет Россию безответной страною, в которой косится все честное и все живое. Народное восстание, вероятно, не испугало бы его своими так называемыми ужасами. Его "великий грешник", разбойничий атаман Кудеяр, который впоследствии пошел в монахи и на которого "некий угодник" наложил, в виде епитемъи, обязанность ножом срубить дуб в три обхвата, немедленно получил прощение грехов, когда вонзил свой нож в сердце жестокого помещика, пана Глуховского:

  

   Только что пан окровавленный

   Пал головой на седло.

   Рухнуло древо громадное,

   Эхо весь лес потрясло.

   Рухнуло древо, скатилося

   С инока бремя грехов...

   Однако вопрос заключался не в том, как отнесся бы сам Некрасов к народному восстанию, а в том, возможно ли оно было при тогдашних обстоятельствах. Я сказал, что, по моему мнению, оно представлялось Некрасову совершенно немыслимым. Правда, у него выходит так, что весело и вольготно живется в России только тем представителям радикальной интеллигенции, которые жертвуют собой для народа:

  

   Быть бы нашим странникам под родною крышею,

   Если б знать могли они, что творилось с Гришею...

  

   Но в том-то и дело, что странники, - крестьяне разных деревень порешившие не возвращаться домой, пока не решат, кому живется весело, вольготно на Руси, - не знали того, что творится с Гришею, и не могли знать. Стремления нашей радикальной интеллигенции оставались неизвестны и непонятны народу. Ее лучшие представители, не задумываясь, приносили себя в жертву его освобождению; а он оставался глух к их призывам и иногда готов был побивать их камнями, видя в их замыслах лишь новые козни своего наследственного врага - дворянства {Сознание народа определяется образом его жизни. Экономическая основа русского царизма - прикрепление крестьян к земле, которая, в сущности, принадлежит государству, хотя находится в пользовании отдельных общин, была, как две капли воды, похожа на тот экономический фундамент, на котором покоились деспотии древнего Востока. Неудивительно, что нравы и взгляды русского народа тоже имели очень заметный восточный оттенок. "Святорусский богатырь" Савелий ("Кому на Руси жить хорошо") - типичный крестьянин Востока. Читая его рассказ о том, как его родная "Корежина" уклонялась от платежа оброка своему помещику Шалашникову, невольно вспоминаешь "Manners and Customs of ancient Egyptians" Уилькинсона (см. 2-й том, стр. 40 и след.; The destinado).}. И в этом заключалась великая трагедия истории русской радикальной интеллигенции. Некрасов по-своему пережил эту трагедию. Он, считавший себя призванным воспеть страдания русского народа, грустно говорит почти накануне своей смерти:

  

   Скоро стану добычею тленья.

   Тяжело умирать, хорошо умереть;

   Ничьего не прошу сожаленья,

   Да и некому будет жалеть.

   Я дворянскому нашему роду

   Блеска лирой моей не стяжал;

   Я настолько же чуждым народу

   Умираю, как жить начинал.

  

   Грустный итог! Тяжелое сознание! И замечательно, что очень скоро после смерти Некрасова почти подобный же итог многие передовые люди увидели в результате своих просветительных усилий в крестьянстве. Некрасов умер 27 декабря 1877 года. А в конце 1879 г. тайно выходившая в России революционная газета "Народная Воля" объявила, что работать в народе при настоящих условиях - значит биться, как рыба об лед. Это было совершенно равносильно признанию того, что в конце семидесятых годов радикальная интеллигенция оставалась такою же чуждою народу, какой она была в ту эпоху, когда Некрасов "жить начинал".

   Существующие условия делали невозможной революционную, paботу в народе; а без революционной работы в народе нельзя было надеяться на изменение к лучшему существующих условий, как это ясно показала неудача "Партии Народной Воли", пытавшейся силами одной интеллигенции положить конец нынешнему нашему порядку вещей. Вся духовная история нашей радикальной интеллигенции сводится к усилиям разрешить это противоречие.

   Теперь оно, к величайшему счастью, уже разрешено жизнью, т. е. тем самым ходом экономического развития, который сделал когда-то необходимыми реформы Александра II.

   Теперь под влиянием экономического развития, в нашем "народе" появился новый класс, несравненно более чуткий, подвижной, отзывчивый и нетерпеливый, нежели то крестьянство, которое надрывало сердце Некрасова своими стонами и доводило его до отчаяния своим долготерпением. Этот класс, - класс пролетариев, - очень недвусмысленно показывает нам, что он совсем не намерен "почтительно" предоставить высшим классам наслаждение всеми материальными и духовными благами жизни, ничего не оставляя на свою долю, кроме тяжелого физического труда. Русский пролетарий живет уже не в "безрассветной, глубокой ночи": он, в лице лучших представителей своего класса, уже видит яркую зарю своего освобождения. Его "суровые очи" не "плачут": они горят благородной жаждой борьбы с гордым сознанием своей силы. Его "уста" не остаются "немыми": они зовут на битву. И странно было бы желать ему "доброй ночи", - ему, который стряхивает с себя тяжелый сон и бодро принимается за свою великую историческую работу.

   С появлением пролетариата у нас началась новая эпоха, замечательная тем, что даже крестьянин не так неподвижен теперь, как был он при жизни Некрасова. Новые экономические отношения, заново переделывая нашу общественную, когда-то столь "прочную", среду, заново переделывают также и наш народный характер.

   Некрасову не суждено было дожить до новой эпохи. Но если бы он. дожил до нее, он увидел бы, что в современной России есть люди, которым, несмотря ни на что, живется много веселее и гораздо вольготнее чем жилось его Грише: эти люди - работники, пролетарии, посвятившие себя борьбе за освобождение своего класса и твердо убежденные в исторической неизбежности этого освобождения.

   А узнав и поняв этих, новых на Руси, людей, он, может быть, написал бы в их честь новую, вдохновенную "песню", не "голодную" и не "соленую", а боевую, - русскую марсельезу, в которой по-прежнему слышались бы звуки "мести", но зато звуки "печали" заменились бы звуками радостной уверенности в победе. С изменением народного характера изменился бы, может быть, и характер его музы.

   Но смерть давно уже скосила Некрасова. Поэт разночинцев давно уже сошел с литературной сцены, и нам остается ждать появления на ней нового поэта, поэта пролетариев.

  

   (Изд. "Загр. лиги русск. рев. соц.-дем.", Женева 1903 г.)