Раскольников Федор Федорович - Кронштадт и Питер в 1917 году, Страница 3 - Книги

ssian/raskolnikov_ff/02.html">{29} влачили в Кронштадте исключительно жалкое существование. Во главе их стоял какой-то никому не известный учитель, который в первые дни революции приходил несколько раз в редакцию "Голоса правды". Вокруг меньшевиков группировалась почти исключительно интеллигенция. Гастролеры из Питера посещали их крайне редко. Мартов не был ни разу. Несколько раз приезжал Мартынов, являвшийся неизменным ходатаем за арестованных офицеров, неоднократно, хотя и безуспешно, выступавший на заседаниях Кронштадтского Совета.

Значительно большим успехом пользовались анархисты. Они имели толкового и талантливого вождя в лице бывшего портного Ярчука. Он тогда только что вернулся из американской эмиграции. Нередко в Кронштадт наезжал и известный питерский анархист-коммунист Блейхман. Но у него как-то не ладилось дело с Ярчуком, который примыкал к анархистам-синдикалистам и поэтому был несравненно ближе к нам. Однако, несмотря на овации, выпадавшие на долю Ярчука, анархисты тоже далеко не могли равняться с политическим удельным весом, который приобрели в Кронштадте большевики.

Вскоре наш комитет переехал из дома бывшего коменданта города на дачу, некогда составлявшую собственность расстрелянного адмирала Бутакова. Здесь помещение было несравненно просторнее, и разросшиеся отделы партийного комитета получили возможность работать с гораздо большим удобством. Некоторые товарищи даже поселились в здании комитета.

Секретарем комитета состоял матрос тов. Кондаков. У его стола постоянно толпилась длиннейшая очередь посетителей, приходивших за разъяснениями по самым разнообразным вопросам. Многие тут же вступали в партию. Запись в партию была тогда чрезвычайно упрощена. Достаточно было заявления секретарю, одной-двух соответствующих рекомендаций, и любому желающему без замедления выдавался партийный билет.

Колоссален был спрос на партийную литературу. Наша газета "Голос правды" расходилась почти без [61] остатка. Кроме того, мы выписывали из Питера руководящие партийные газеты как Петрограда, так и Москвы. Кроме газет в большом количестве распространяли брошюры, некоторые из них тоже издавались прямо в Кронштадте. Литературный голод был тогда неслыханно велик. Каждый корабль, каждый полк, каждая мастерская стремилась составить свою хотя бы маленькую библиотечку, и любая политическая брошюра зачитывалась там до дыр. Революция пробудила в массах небывалый интерес к политике. [62]

III. Апрельские дни

1. Приезд в Россию В. И. Ленина

- Сегодня вечером в Петроград приезжает Ленин, - сказал мне Л. Н. Старк.

Это было 3 апреля 1917 года.

Поехали на Финляндский вокзал. Там, как всегда, было людно и шумно.

В вагоне Каменев рассказывал о Владимире Ильиче и посмеивался над встречей, которую ему готовили петербургские товарищи:

- Надо знать Ильича, он так ненавидит всякие торжества.

В оживленной беседе дорога прошла незаметно, и вот в сумерках уже заблестели огни Белоострова. В станционном буфете собралось довольно много народу: Мария Ильинична{30}, А. Г, Шляпников, А. М. Коллонтай - всего до двадцати ответственных работников партии. Все были в оживленном, приподнятом настроении. Для большинства приезд В. И. Ленина явился полной неожиданностью. Зная о неимоверных затруднениях, чинимых правительствами Антанты к возвращению крайних левых эмигрантов в Россию, мы очень беспокоились за наших вождей и, каждый день остро чувствуя настоятельность их приезда, в то же время мирились с мыслью, что едва ли это осуществится так скоро. Остроумная идея проезда через Германию нам как-то не приходила в голову, настолько мы свыклись с мыслью о непроходимых барьерах, установленных войной между воюющими государствами. И вдруг оказалось, что для наших товарищей открылась реальная возможность скорого [63] возвращения в революционную Россию, где они были так нужны и где их места пустовали.

Однако тогда даже не все партийные товарищи сочувственно относились к проезду через Германию. Мне в тот же день пришлось услышать голоса, осуждавшие это решение по тактическим соображениям, в предвидении чудовищной кампании лжи и клеветы, действительно не замедлившей обрушиться на нашу партию.

Но все равно, не будь этого повода, у наших врагов всегда нашелся бы другой. Решение В. И. Ленина как можно скорее, любым способом добраться до России было безусловно правильно и как нельзя более отвечало настроению большинства партии, которой недоставало ее признанного вождя.

И вот раздался первый звонок, предвещавший приближение поезда. Мы все вышли на перрон... Здесь, оживленно переговариваясь под сенью широкого красного знамени, толпились рабочие Сестрорецкого оружейного завода. Они за несколько верст пришли пешком для встречи своего любимого вождя.

Наконец быстро промчались три ослепительно ярких огня паровоза, а за ним замелькали освещенные окна вагонов - все тише, все медленнее. Поезд остановился, и мы тотчас увидели над толпой рабочих фигуру В. И. Ленина. Высоко поднимая Ильича над своими головами, сестрорецкие рабочие пронесли его в зал вокзала. Здесь все приехавшие из Петрограда друг за другом протискивались к нему, сердечно поздравляя с возвращением в Россию. Мы все, видевшие Ильича впервые, на равных правах с его старыми партийными друзьями и родственниками целовались с ним. Он был как-то безоблачно весел, и улыбка ни на одну минуту не сходила с его лица. Было видно, что возвращение на родину, объятую пламенем революции, доставляет ему неизъяснимую радость...

Окружив Ильича, идем в его вагон.

Едва войдя в купе и усевшись на диван, Владимир Ильич тотчас накидывается на Каменева.

- Что у вас пишется в "Правде"? Мы видели несколько номеров и здорово вас ругали...{31} [64]

Поезд тем временем незаметно подходит к Питеру. Вот наш вагон уже втянулся под навесы длинных пассажирских платформ. Вдоль платформы, у которой мы останавливаемся по обеим сторонам, оставляя широкий проход в середине, выстроились матросы 2-го Балтийского флотского экипажа. Командир экипажа Максимов, молодой офицер из прапорщиков флота, с азартом делающий карьеру на революции, выступает вперед, пересекает путь В. И. Ленину и произносит приветственную речь. Он заканчивает ее курьезным выражением надежды, что Владимир Ильич войдет в состав Временного правительства. На наших лицах появляются улыбки. "Ну, - думаю, - покажет вам Ленин участие во Временном правительстве. Не обрадуетесь!" И действительно, когда на следующий день Ильич публично развернул свою программу, то Максимов, выскочка и политический ребенок, поместил в буржуазных газетах письмо, открещиваясь в нем от встречи В. И. Ленина и объясняя свое участие в этом неведением о проезде Ильича через Германию. Но матросы-массовики не имели основания раскаиваться, так как уже тогда они видели в Ленине своего признанного вождя. [65]

В ответ на пожелание о вступлении в состав Временного правительства тов. Ленин громко бросает боевой лозунг:

- Да здравствует социалистическая революция!

На вокзале масса народу. Преобладает рабочая публика. В. И. Ленин проходит в "парадные покои" Финляндского вокзала, где его приветствуют представители Петроградского Совета: Чхеидзе и Суханов{32}. Он кратко отвечает, снова заканчивая восклицанием: "Да здравствует социалистическая революция!"

Наконец, с тем же лозунгом он обращается к тысячной толпе, собравшейся на площади перед вокзалом, чтобы приветствовать вождя российского пролетариата. Эту речь он произносит, стоя на броневике. Ряд закованных в сталь автомобилей вытянулся у Финляндского вокзала. Лучи их прожекторов прорезают вечернюю темноту и бросают длинные снопы света вдоль улиц Выборгской стороны.

Товарищ Ленин уезжает в цитадель большевизма, бывший дом фаворитки царя Кшесинской, после Февральской революции занятый нашими руководящими партийными учреждениями. Вслед за ним я тоже отправился туда. Ехавший со мною в трамвае "новожизненец" Суханов кисло брюзжал по поводу ленинских речей. Особенное недовольство вызвал в нем призыв к социалистической революции.

Вспоминая Суханова, каким он был во время войны, я положительно не узнавал его. Начав свою публицистическую деятельность народником, он все больше и больше приближался тогда к марксизму, пока наконец не занял вполне приличную антиоборонческую позицию.

Открыто высказав Суханову сожаление по поводу того, что он так резко отошел от нашей партии после Февральской революции, к которой явно тяготел во время войны, я услышал проникнутый горечью ответ: [66]

- Такие выступления, как сегодняшние речи Ленина, еще больше отчуждают и удаляют меня от вас.

Непримиримость и раздражительность Суханова указывали на то, что он окончательно и безнадежно скатился в яму обывательского. понимания революции и горьковско-интеллигентского нытья.

Вокруг дома Кшесинской мы застали огромную толпу рабочих и солдат, внимательно слушавших горячую речь Ленина, произносившуюся им с балкона второго этажа. Он говорил о развитии и о перспективах мировой революции.

Мы застали только конец речи, которую Ильич закончил бодрым оптимистическим аккордом о российской революции, как о начале международного восстания трудящихся, которое приближается с каждым днем. В воротах дома товарищи проверили мой документ, заодно прошел и Суханов.

Мы поднялись на второй этаж, где Ильич только что принялся за чаепитие. Здесь находилось много партийных работников, среди которых нетрудно было различить видных членов питерской организации и ответственных товарищей, приехавших из провинции. В разных концах обширной комнаты завязался оживленный разговор. Вскоре Ильича снова вызвали на балкон, так как его пришли приветствовать наши товарищи-кронштадтцы. Семен Рошаль, находившийся в тот день в Кронштадте, узнав о приезде Ленина, собрал всех желавших его встретить и по талому льду привел их в Питер. Начавшаяся оттепель и послужила причиной их невольного запоздания.

Рошаль поднялся на балкон и от имени кронштадтцев приветствовал Ленина. Ильич ответил. Лозунг социалистической революции пришелся как нельзя более по душе кронштадтцам и был подхвачен восторженным гулом "ура", целым ураганом аплодисментов. Затем все снова вернулись в комнаты, где непрерывно происходили встречи старых друзей, разлученных годами тюрьмы и эмиграции, и знакомство с ветеранами революции и большевизма новых работников, выросших в эпоху "Звезды" и "Правды".

Вскоре нас пригласили спуститься вниз, в большую комнату с роялем и примыкающим к ней зимним садом, где прежде была фешенебельная гостиная балерины, а [67] теперь обычно происходили многолюдные заседания рабочих. Здесь состоялось чествование Ильича. Один за другим выступали ораторы, выражая чувство глубочайшей радости по поводу возвращения в Россию закаленного вождя партии.

Ильич сидел и слушал с улыбкой, нетерпеливо дожидаясь конца. Когда список ораторов был исчерпан, он сразу ожил, поднялся и приступил к делу. Решительным образом напал на тактику, которую проводили руководящие партийные группы и отдельные товарищи до его приезда. Едко высмеял пресловутую формулу поддержки Временного правительства "постольку-поскольку" и провозгласил новый боевой лозунг: "Никакой поддержки правительству капиталистов!" Ленин призывал партию к борьбе за передачу власти в руки Советов, за социалистическую революцию.

На нескольких ярких примерах он блестяще доказал всю фальшь политики Временного правительства, вопиющие противоречия между его обещаниями и делами, словами и фактами. Настаивал на том, что наш долг состоит в беспощадном разоблачении контрреволюционных и антидемократических поползновений и действий этого правительства.

Речь Владимира Ильича длилась около часа. Аудитория застыла в напряженном внимании. Здесь были представлены наиболее ответственные работники партии. Но и для них эта речь Ильича явилась настоящим откровением. Она проложила рубеж между тактикой вчерашнего и сегодняшнего дня.

В. И. Ленин ясно и отчетливо поставил вопрос: "Что делать?" И от полупризнания, полуподдержки правительства призвал к непризнанию и непримиримой борьбе.

Конечное торжество Советской власти, мерещившееся многим в туманной дали более или менее неопределенного будущего, Ленин перевел в плоскость неотложного и в ближайшем времени достижимого завоевания революции. Эта речь была в полном смысле слова исторической. Здесь Владимир Ильич впервые изложил свою политическую программу, на другой день формулированную в известных тезисах 4 апреля. Эта речь произвела целую революцию в сознании руководителей партии и легла в основу всей дальнейшей работы большевиков. [68]

Когда Ильич закончил, ему была устроена бурная и продолжительная овация.

Каменев в нескольких словах резюмировал общее настроение:

- Мы можем быть согласны или не согласны со взглядами тов. Ленина, можем расходиться с ним в оценке того или иного положения{33}, но во всяком случае в лице т. Ленина вернулся в Россию гениальный и признанный вождь нашей партии.

Тактика нашей партии не составляет одной прямой линии. После приезда Ленина она сделала крутой поворот влево.

2. Петроград 20-21 апреля

20 апреля вечером возвратившиеся из Петрограда товарищи сообщили Кронштадтскому партийному комитету, что в столице неспокойно. Как раз в это время у нас происходило партийное собрание. Я предложил одному из приехавших кронштадтцев - матросу тов. Колбину рассказать о событиях, происходящих в Питере. Но ему не удалось создать сколько-нибудь отчетливой картины: была какая-то демонстрация... на Невском шла непонятная стрельба... И только.

Другие товарищи также не внесли ясности. Наш жгучий интерес к борьбе, развивавшейся в Питере, с которым мы жили общей политической жизнью, на этот раз не был удовлетворен. [69]

На следующий день по телефону позвонил из Петрограда Н. И. Подвойский. Оговорившись, что по проводу он всего сообщить не может, тов. Подвойский от имени Военной организации потребовал немедленного приезда в Питер надежного отряда кронштадтцев. Встревоженный, прерывистый голос Подвойского обнаруживал, что в столице положение действительно серьезное. Мы тотчас разослали телефонограммы по судам и береговым отрядам, приглашая каждую часть выделить нескольких вооруженных товарищей для поездки в Питер.

Когда наши друзья собрались на просторной террасе партийного дома, я произнес несколько слов. Сославшись на отсутствие подробных сведений о положении в Питере, призвал товарищей быть готовыми, если понадобится, в любой момент умереть за революцию на его улицах.

Кронштадтцы в тот день, как всегда, были полны решимости и отваги, нетерпеливого желания схватиться с силами контрреволюции. Самая ничтожная угроза революции со стороны Временного правительства или близких к нему кругов заставляла их настораживаться.

Призыв на помощь, исходивший от большевистских партийных верхов, нашел чуткий отклик.

Политическая обстановка, сложившаяся в Питере к 21 апреля, еще не требовала больших подкреплений. Поэтому готовый к отправке отряд, сформировавшийся по принципу представительства двух-трех человек от каждой части, насчитывал до полутораста штыков. Этот небольшой отряд являлся как бы застрельщиком, за которым всегда готовы были последовать тысячи вооруженных бойцов.

Еще засветло мы погрузились на пароход. В Ораниенбауме была пересадка на поезд. Выгрузка в Петрограде на Балтийском вокзале произошла уже в вечерней темноте.

По глухой набережной Обводного канала и необычайно пустынному Измайловскому проспекту шествуем, держа мерный походный шаг и не навлекая на себя никаких подозрений. На узком мосту, перекинутом через Фонтанку у Александровского рынка, обогнали прохожего, в котором при свете фонаря я узнал брата Семена [70] Рошаля - Михаила. Окликаю его. Он тотчас отделяется от тротуара, подходит ко мне и, не владея собой, дрожащим, нервно захлебывающимся голосом, в котором слышится безысходная жгучая тревога, бросает слова:

- Знаете, им удалось натравить солдат на рабочих... Я был сегодня на Невском... Я сам видел стрельбу... Это ужасно...

Стараюсь, как могу, успокоить, ободрить Михаила и уверить его, что сегодняшняя перестрелка - только единичный эпизод, ни в малейшей степени не способный задержать или замедлить ход развития революции. Рошаль недолго сопровождает нас, затем прощается и уходит.

На углу Садовой и Невского отряд останавливают несколько офицеров и штатских меньшевистско-эсеровского вида. Один из них в новом, с иголочки, пальто и меховой шапке пытливо задает вопрос:

- Вы идете по приказанию Временного правительства?

- Да, по приказанию Временного правительства, - твердо отвечаю я.

Внешний вид стройной воинской части, фуражка морского офицера и мой безапелляционный ответ внушают доверие этому меньшевику или эсеру. Пропуская нас, он говорит:

- Отныне воспрещено появляться на улице с оружием без особого разрешения Временного правительства. Но раз вы идете по приказанию, то можете продолжать свой путь...

Благополучно миновав меньшевистско-эсеровскую преграду, мы пересекаем Марсово поле и, отмерив длину Троицкого моста, вступаем на Петербургскую сторону. А еще через несколько минут находимся уже в доме Кшесинской.

Поднимаемся по лестнице на второй этаж и входим в большую комнату с длинным столом. В комнате масса народу - одни сидят на скамейках, другие стоят у стены. Перед ними выступает тов. Подвойский.

Увидя вливавшихся непрерывным потоком кронштадтцев, он приветствовал нас от имени Военной организации и тут же в кратких словах обрисовал создавшееся в Питере положение. Цинично-империалистическая [71] нота Милюкова{34} вызвала демонстрации под лозунгом "Вся власть Советам", которые закончились кровавыми столкновениями рабочих с контрреволюционной буржуазией на Невском проспекте.

Введя кронштадтцев в курс событий, Николай Ильич обратился с призывом к сплочению и организации сверху донизу, вплоть до заводов и полков, где отсталые товарищи крайне нуждаются в прояснении их классового самосознания. Из речи Подвойского тотчас были сделаны практические выводы. Все кронштадтцы были немедленно распределены по питерским заводам и полкам. Я был назначен в Преображенский полк, один из самых реакционных.

В казармах этого полка я заявил солдатам, что хочу устроить митинг. Передо мной тотчас же, словно из-под земли, вырос дежурный офицер и робко поинтересовался, на какую тему я намереваюсь говорить. Узнав, что предмет моей речи политический - "О текущем моменте", офицер осведомился, не предполагаю ли я вывести солдат на улицу. Пришлось успокоить поручика, что в данный момент в мою программу это не входит. Он сразу воспрянул духом и проболтался о только что полученном приказе, воспрещающем выпускать солдат из казармы. Офицерство Преображенского полка было заметно растерянно и после минувших уличных демонстраций с волнением и страхом ожидало грядущих событий.

Вскоре солдаты собрались на митинг в огромном полковом зале. Большинство составляли пожилые, почти сплошь бородачи, отцы семейств. Поднявшись на импровизированную трибуну, я начал свою агитационную речь. Ее содержание сводилось к оценке положения, созданного предательской политикой Временного буржуазного правительства, и к изложению наших целей и задач.

Пока я говорил на эту тему, все шло хорошо. Солдаты слушали, хотя и без подъема, но, во всяком случае, [72] спокойно и равнодушно, словно соблюдая нейтралитет. Однако стоило мне только упомянуть имя товарища Ленина, как раздались громкие выкрики:

- Долой! Немецкий шпион!..

Я повысил голос и, доходя почти до крика, начал перечисление заслуг В. И. Ленина перед революционным движением. Тогда группа непримиримых с шумом, громко топая сапогами, вышла из зала. Однако большинство осталось слушать и терпеливо дало мне докончить свою речь. По окончании ее даже раздались аплодисменты.

Несколько офицеров, как куры на насесте, сидели на окнах в отдалении от солдат, словно подчеркивая свое нежелание смешиваться с толпой. Однако эта их демонстрация не вышла за пределы враждебных, уничтожающих взглядов в сторону трибуны, с которой я ораторствовал.

Короткое пребывание в Преображенском полку показало мне, что дела контрреволюции обстоят не так уж блестяще. Даже в лице преображенцев она не имела твердой опоры. Симпатии к буржуазии не были там прочными и базировались лишь на отсталости бородачей, оторванных от сохи. Чувствовалось, что скоро настанет день, когда революция дойдет наконец и до их заскорузлого мозга.

3. Всероссийская партийная конференция

В скором времени нам, кронштадтским работникам, стало известно о предстоящей Всероссийской партийной конференции. Мы стали энергично готовиться к ней. Всюду устраивались митинги, на которых в самой популярной форме разъяснялись задачи конференции и ее значение. Вслед за тем было созвано общегородское партийное собрание. С докладами выступали Смилга и я.

После коротких прений, не только не обнаруживших никаких разногласий, а лишь подчеркнувших теснейшую сплоченность кронштадтской организации, состоялись выборы делегатов на партийную конференцию. Избранными оказались Смилга, Рошаль и я. Мы все трое выехали в Питер и влились в состав питерской делегации. [73]

Первые заседания Апрельской партийной конференции происходили на Петербургской стороне, в здании Женского медицинского института. После долгих лет подпольной работы, после заграничных съездов и конференций в Лондоне, Париже, Праге наша легализовавшаяся партия, выйдя на простор открытой политической борьбы, впервые устраивала легальное Всероссийское совещание. Здесь ковались партийные лозунги, коллективно вырабатывались тактические приемы, которые через несколько месяцев привели к Октябрьской революции и обеспечили ее торжество. Здесь встречались разлученные многолетней эмиграцией, каторгой, ссылкой и тюрьмой старые, спаянные работой партийные друзья. Настроение было необычайно приподнятое.

От начала до конца конференция проходила под могучим и обаятельным влиянием Ильича.

Первым пунктом порядка дня были доклады с мест. В общем и целом на основании этих докладов составилось вполне отрадное впечатление: наша партия отлично справлялась с выпавшей на ее долю громадной исторической задачей и успешно боролась с враждебными ей партиями.

После того как доклады с мест были закончены, все члены конференции разбились на секции. Я вошел в секцию по Интернационалу. Здесь же работали Инесса Арманд, Слуцкий, Рошаль и другие. Все заседания секции происходили в доме Кшесинской.

В нашей секции Зиновьев прочел свой проект резолюции, в которой крушение II Интернационала объяснялось прежде всего фактом образования рабочей аристократии, оторвавшейся от широких масс пролетариата. Никаких принципиальных разногласий не обнаружилось{35}. Во время прений вносились только редакционные [74] поправки, Инесса Арманд, возражая одному из товарищей, сделала содержательный доклад о разнообразных группировках во французском рабочем движении. С исключительной теплотой она говорила об интернационалистском течении во Франции. В том же ответе, отметив чью-то ошибку, подчеркнула, что не следует смешивать Лорио с соглашателем Жаном Лонге.

Очередные пленарные заседания конференции состоялись уже не в Женском медицинском институте, а на курсах Лохвицкой-Скалон. Среди делегатов ходил слух, что профессора Женского медицинского института, узнав, что в стенах их возлюбленной alma mater происходит конференция большевиков, да еще при участии знаменитого Ленина, решительно отказали нам в гостеприимстве.

Последнее заключительное заседание конференции происходило в доме Кшесинской, в большом зале первого этажа, где в день приезда Ленина из Швейцарии его чествовали партийные друзья. С докладом по национальному и аграрному вопросам выступил сам Ильич{36}. Он был в ударе и блестяще отстаивал тезис "о праве наций на самоопределение, вплоть до отделения", беспощадно называя шовинистами всех тех, которые этого пункта не приемлют или принимают его с известными оговорками.

В тот день, еще с утра, по рукам делегатов ходили различные кандидатские списки членов будущего ЦК. Между ними циркулировал и список, предлагавшийся В. И. Лениным.

Смилга, подойдя ко мне, сообщил, что его тоже предполагают провести в ЦК. Он спросил меня, не будет ли возражений со стороны кронштадтской делегации, так как ему в таком случае придется распрощаться с Кронштадтом. Я ответил, что так как работа в ЦК несравненно более ответственна, чем деятельность кронштадтской организации, то Кронштадтский комитет не станет возражать. [75]

Согласно принятому регламенту по каждой кандидатуре предоставлялось слово двум ораторам: одному - за, другому - против. Выборы происходили посредством подачи записок. Для подсчета голосов была избрана тройка, в составе которой оказался и я.

После пения "Интернационала" первая легальная конференция партии была объявлена закрытой. Уже на рассвете делегаты расходились по домам. Конференция продемонстрировала изумительное единодушие партии. Во главе ее был поставлен энергичный ЦК, оказавшийся вполне достойным возникших перед партией исторических задач и талантливо организовавший великую победу пролетариата в достопамятные октябрьские дни. [76]

IV. "Кронштадтская республика"

1. Смещение комиссара Временного правительства

Это было 17 мая 1917 г., как раз во время приезда в Кронштадт А. В. Луначарского{37}.

Когда мы зашли в Совет, там обсуждался вопрос об анархистах, самочинно занявших помещение на одной из лучших улиц Кронштадта. Этот поступок вызвал всеобщее возмущение. Анатолий Васильевич потребовал слова и прочел целую лекцию об анархизме. Разумеется, он отмежевал идейных анархистов от тех лиц, которые самовольно, помимо местного Совета, захватывают квартиры. Но, в общем, его речь была проникнута миролюбием и содержала в себе призыв к полюбовному соглашению.

Ввиду того что нужно было торопиться на Якорную площадь, где предстоял митинг с участием тов. Луначарского, мы ушли из Совета, не дождавшись конца заседания. И сделали это без сожаления: следующий пункт порядка дня касался комиссара Временного правительства Пепеляева. Последний был довольно безличным человеком, вел замкнутый образ жизни в четырех стенах своего кабинета и не имел абсолютно никакого влияния на ход политической жизни Кронштадта, кипевшего тогда в огне революции. Поэтому вопрос о Пепеляеве, не имевший серьезного значения, совершенно не привлек нашего внимания. Мы полагали, что обсуждение его не выйдет из рамок каких-то частностей. Уже не [77] впервые в нашей практике от времени до времени происходили трения между представителем Временного правительства, олицетворявшим собою власть буржуазии, и Кронштадтским Советом, отражавшим интересы рабочих, матросов и солдат.

Но, вопреки нашему ожиданию, оказалось, что из обсуждения этого незначительного вопроса вылилось серьезное принципиальное решение, оказавшееся чреватым большими последствиями.

Митинг на Якорной площади был в полном разгаре. А. В. Луначарский с воодушевлением произносил свою страстную речь, когда к трибуне, у которой стояли Семен Рошаль и я, сквозь густую толпу протискались прибежавшие из Совета товарищи. Они сообщили новость, поразившую нас своей неожиданностью: после нашего ухода там была вынесена резолюция об упразднении должности назначенного сверху правительственного комиссара и о принятии Кронштадтским Советом всей полноты власти исключительно в свои руки{38}. Это постановление в первый момент показалось слишком радикальным. Дело в том, что наша партия, выдвигавшая уже в то время лозунг о переходе власти в руки Советов во всероссийском масштабе, в Кронштадтском Совете была еще в меньшинстве. Большинство у нас составляло беспартийное "болото", шедшее за своим вождем, законченным обывателем А. Н. Ламановым, который одно время носился с несуразной идеей о создании "партии беспартийных". Конечно, относительное число голосов и политическое влияние большевистской фракции были значительны, особенно когда заодно с нами голосовали левые эсеры. Но абсолютного большинства в Совете мы все-таки не имели. А потому, не рассчитывая на успех, мы и не выступали с проектом об упразднении за ненадобностью поста правительственного комиссара. На этот раз предложение о переходе власти к Совету исходило тоже не от нас. Его внесла фракция беспартийных, а наши товарищи-большевики совместно с левыми эсерами лишь поддержали расхрабрившееся "болото". [78]

Принятое решение мы считали, по существу, правильным. Оно являлось не чем иным, как заявлением во всеуслышание о том фактическом порядке вещей, который сложился у нас в Кронштадте с первых дней Февральско-мартовской революции. С самого начала Совет здесь был все, а комиссар Временного правительства - ничто. Едва ли еще где-нибудь в России наместник князя Львова и Керенского был в таком жалком положении, как у нас Пепеляев. В действительности он не обладал никакой властью. Судьбы Кронштадта вершил Совет.

На следующее утро после принятия этой достопамятной резолюции, то есть 18 мая, к нам совершенно неожиданно приехал член ЦК партии большевиков молодой рабочий Григорий Федоров. Посещение цекистов было для нас вообще большим событием. В данном же случае прибытие Федорова без предварительного извещения являлось совершенно необычным.

- Что у вас тут произошло? В чем дело? Что означает создание Кронштадтской республики?.. ЦК не понимает и не одобряет вашей политики. Вам обоим придется поехать в Питер для объяснения с Ильичем, - объявил Федоров мне и С. Рошалю.

Посоветовавшись, мы пришли к выводу, что Семену Рошалю необходимо остаться в Кронштадте, а в Питер поеду я.

Быстроходный катер доставил меня вместе с Г. Федоровым к Николаевской набережной, и через некоторое время мы уже стучались в дверь редакционного кабинета "Правды", помещавшейся тогда на Мойке.

- Войдите, - послышался хорошо знакомый отчетливый голос Ильича.

Мы отворили дверь. В. И. Ленин сидел, вплотную прижавшись к письменному столу и низко наклонив над бумагой голову. Нервным почерком бегло писал очередную статью для "Правды".

Закончив писать, он положил ручку в сторону и бросил на меня сумрачный взгляд исподлобья.

- Что вы там такое наделали? Разве можно совершать такие поступки, не посоветовавшись с Цека? Это нарушение элементарной партийной дисциплины. Вот за такие вещи мы будем расстреливать...

Я начал с объяснения, что резолюция о переходе [79] власти в руки Кронштадтского Совета была принята по инициативе беспартийных.

- Так нужно было их высмеять, - перебил меня Ленин. - Нужно было им доказать, что декларирование Советской власти в одном Кронштадте, сепаратно от всей остальной России, это утопия, это явный абсурд.

Я указал, что в момент решения данного вопроса руководителей большевистской фракции не было в Совете. Потом детально описал Ильичу, что, по существу, в Кронштадте положение все время было таково, что всей полнотой власти обладал местный Совет, а представитель Временного правительства, комиссар Пепеляев, не играл абсолютно никакой роли. Таким образом, решение Кронштадтского Совета только оформляло и закрепляло реально создавшееся положение.

- Мне все-таки непонятно, зачем понадобилось подчеркивать это положение и устранять безвредного Пепеляева, по существу служившего вам хорошей ширмой? - спросил Владимир Ильич.

Я уверил тов. Ленина, что в наши цели не входит образование независимой Кронштадтской республики и наши намерения не идут дальше избрания Кронштадтским Советом правительственного комиссара из своей собственной среды.

- Если мы вообще выдвигаем принцип выборности чиновников, - говорил я, - то почему нам частично, когда это возможно, не начать делать сейчас? Конечно, выборный комиссар не может быть большевиком, так как ему до известной степени придется проводить политику Временного правительства. Но почему не может быть выборного комиссара вообще? Всегда найдется честный беспартийный, который мог бы выполнить такую роль. Почему мы, большевики, должны бороться против принципа выборности комиссара, если того желает большинство Кронштадтского Совета?

Мои объяснения, видимо, несколько успокоили Ильича. Его выразительное лицо мало-помалу смягчалось.

- Наиболее серьезная опасность заключается в том, что теперь Временное правительство будет стараться поставить вас на колени, - после короткого раздумья медленно и выразительно произнес Владимир Ильич.

Я обещал, что мы приложим все усилия, дабы не доставить [80] триумфа Временному правительству, не стать перед ним на колени.

- Ну хорошо, вот вам бумага, немедленно пишите заметку в несколько строк о ходе последних кронштадтских событий, - примирительным тоном предложил мне Ильич.

Я тут же уселся и написал две страницы. Владимир Ильич сам внимательно просмотрел заметку, внес туда несколько исправлений и отложил ее для сдачи в набор.

На прощание, пожимая мне руку, он попросил передать кронштадтским товарищам, чтобы в следующий раз они не принимали столь ответственных решений без ведома и предварительного согласия ЦК. Разумеется, я с готовностью обещал дорогому вождю строжайшее соблюдение партийной дисциплины. Владимир Ильич обязал меня ежедневно звонить по телефону из Кронштадта в редакцию "Правды", вызывать к аппарату его самого и докладывать ему важнейшие факты кронштадтской политической жизни.

С облегченным сердцем я возвращался в Кронштадт. Было приятно, что Ильич в конце концов примирился с резолюцией Кронштадтского Совета, хотя и опасался, что Временное правительство заставит нас капитулировать, что мы будем вынуждены с позором взять свою резолюцию назад. Любопытно, что тов. Ленин совсем не настаивал на отказе от резолюции. Он не хотел нашего отступления...

2. Баталия в Петросовете

Прогноз Владимира Ильича оказался как нельзя более правильным. Временное правительство действительно попыталось поставить нас на колени. Первая ласточка не заставила себя долго ждать.

В ближайшее воскресенье, 21 мая, мы по телефону получили извещение, что из Питера к нам едет делегация Петросовета. В назначенный час почти все члены Кронштадтского исполкома и президиума были на пристани. Слух о приезде питерских гостей быстро распространился по всему городу, и к моменту прибытия парохода большая толпа сосредоточилась на Петроградской пристани. За недостатком мест наиболее предприимчивые зрители влезли на фонари. [81]

Не зная намерений нежданных гостей, мы встретили их без речей. В составе петроградской делегации были Чхеидзе, Гоц, Анисимов, Вербо и другие меньшевики и эсеры. Познакомившись, мы повели их в Кронштадтский Совет. Приезжие имели достаточно такта, чтобы сразу не показать своей вражды.

Взяв слово, Чхеидзе прежде всего приветствовал исполком Кронштадтского Совета и заявил, что их делегация приехала исключительно в целях товарищеской информации. Председатель исполкома А. Н. Ламанов подробно изложил фактическую сторону событий последних дней. Чхеидзе внимательно слушал его, широко раскрыв свои большие немигающие глаза, и от времени до времени глубокомысленно кивал головой. В общем, на заседании исполкома был в полной мере соблюден тон взаимной корректности.

Политические страсти приехавших делегатов заметно разнуздались лишь на заседании Совета, которое происходило тотчас после исполкома. Чхеидзе по-прежнему выдерживал тон любезностей и комплиментов. Но этот искусственный натянутый тон совершенно нарушился во время выступления эсера Гоца. Он позволил себе резкие выпады по нашему адресу. Но в конечном результате приезд петросоветских гостей не принес ничего существенного и ни в какой степени не разрешил конфликта, возникшего между Кронштадтским Советом и Временным правительством. По-видимому, делегаты действительно не имели никаких полномочий. То была первая глубокая разведка Временного правительства.

Но вслед за этим были предприняты другие шаги. В один прекрасный день к нам без всякого предупреждения приехали министр почт и телеграфа И. Г. Церетели и министр труда М. И. Скобелев. На экстренном заседании исполкома, созванном по поводу их приезда, Церетели заявил, что он и Скобелев командированы Временным правительством со специальным поручением добиться определенного соглашения с Кронштадтским Советом. Тут же от имени Временного правительства он поставил нашему исполкому четыре вопроса:

1) об отношении к центральной власти,

2) о правительственном комиссаре,

3) об органах самоуправления и суда,

4) об арестованных офицерах. [82]

Всю ночь напролет, не смыкая глаз, мы вели разговор со Скобелевым и Церетели. По первому пункту сразу заявили, что признаем Временное правительство и до тех пор, пока оно существует, считаем его распоряжения столь же распространяющимися на Кронштадт, как и на всю Россию. Вместе с этим мы не скрывали, что решительно не доверяем Временному правительству и сохраняем за собой право критики. Подчеркнули также, что будем вести борьбу за то, чтобы по всей России вся полнота политической власти перешла в руки Советов.

Церетели и Скобелев удовлетворились этим ответом. Для них главным было наше признание Временного правительства и подчинение его приказаниям, а доверие или недоверие к этому правительству они считали нашим "частным делом".

По вопросу о комиссаре разгорелись самые ожесточенные споры. Министры-"социалисты" горячо настаивали на обязательности порядка назначения правительственного комиссара.

- Временное правительство должно иметь в Кронштадте своего человека, которого оно знает, - в один голос заявили Скобелев и Церетели.

Но мы с не меньшей настойчивостью требовали, чтобы во главе гражданской администрации Кронштадта стояло лицо, облеченное доверием Кронштадтского Совета, избранное им самим.

После прений, в которых принимали участие наиболее видные члены исполкома и представители всех фракций, была избрана специальная комиссия для составления текста соглашения. В нее, между прочим, вошли Рошаль и я.

Поздно ночью (так как заседание исполкома затянулось) мы собрались в одном из офицерских флигелей и принялись обсуждать проект соглашения. Я сел за письменный стол. Скобелев развалился на кушетке. Церетели нервно прогуливался по комнате. Я писал, а делегаты Временного правительства от времени до времени вставляли в мой текст те или иные поправки. Иногда при этом возникали разногласия. Но в общем по большинству вопросов удалось прийти к соглашению.

Относительно комиссара Временного правительства было решено, что он не будет назначаться из Петрограда, [83] а должен выбираться Кронштадтским Советом и утверждаться Временным правительством.

- Но если выборным комиссаром окажется большевик, он ведь будет проводить свою партийную политику? - вопрошал нас Церетели.

Мы ответили, что большевик, разумеется, не может принять данный пост ввиду полного несогласия с политикой Временного правительства. Таким образом, факт избрания большевика был исключен, и это сразу внесло успокоение и создало почву для соглашения.

По третьему пункту между нами и министрами никаких разногласий не вышло. Мы ответили, что в настоящее время не предполагаем вносить изменений в систему организации судов и органов самоуправления, как учреждений общегосударственных. Но четвертый пункт - "больной вопрос", как назвал его Церетели, снова вовлек нас в самые ожесточенные споры.

- Сделайте красивый жест, - уговаривал Церетели, - переведите арестованных офицеров в Петроград, и вы этим вырвете почву из-под ног буржуазных клеветников, распространяющих ужасы о кронштадтских тюрьмах.

Для нас такое было неприемлемо. Хорошо зная настроение кронштадтских масс, мы понимали, что перевод арестованных в Питер кронштадтские матросы сразу расценят как замаскированное их освобождение. Церетели и Скобелев опять были вынуждены уступить. Сошлись на том, что в Кронштадт приедет специальная следственная комиссия, которая совместно с нашей комиссией на месте разберет все дела, виновных предаст суду, а невинных отпустит.

Во время своего недолгого пребывания в Кронштадте Церетели и Скобелев попробовали установить непосредственный контакт с кронштадтскими массами. По их настоянию по всем кораблям были разосланы телефонограммы о митинге, и в назначенный час они оба появились на Якорной площади.

Довольно многочисленная толпа в ходе митинга все больше и больше редела, пока наконец около трибуны не осталась маленькая кучка людей. Речи руководителей Петроградского Совета не произвели никакого впечатления на кронштадтцев. Наиболее острые социал-соглашательские места в выступлении Церетели были [84] громко освистаны. Приезжих ораторов беспрерывно перебивали враждебными выкриками.

Вернувшись с этого митинга, Церетели, с сожалением покачивая головой, сказал мне:

- Да, здорово настроены вами массы.

Было похоже, что здесь он, пожалуй, впервые за все время революции почувствовал беспомощность своего красноречия перед лицом сознательных масс.

После того как на ночном заседании нам удалось достичь соглашения, его проект был подвергнут обсуждению на заседании исполкома и единогласно принят. После того ему предстояло пройти следующую инстанцию, то есть пленум Кронштадтского Совета.

На экстренном заседании пленума в пользу данного соглашения высказались как местные работники, так и Церетели. Все опять закончилось как нельзя лучше.

В тот же день Церетели и Скобелев, удовлетворенные своей миссией, выехали в Петроград. А вечером Семен Рошаль в беседе с одним петроградским корреспондентом заявил, что достигнут