Раскольников Федор Федорович - Кронштадт и Питер в 1917 году, Страница 5 - Книги

случае нужды мы выпустим пару снарядов по "Кречету", и от него ничего не останется.

Вердеревский, вероятно, учитывал эту возможность и как огня боялся конфликтов с Центробалтом. В результате он абсолютно не имел никакого влияния на флот. Мы, приезжие делегаты, чувствовали себя на судах Балтфлота в гораздо большей степени хозяевами, чем командующий флотом, и деловые сношения поддерживали только с Центробалтом.

Для обеспечения себе отъезда в Ревель, мы также обратились в Центробалт, который выдал нам разрешение совершить этот переход на борту эскадренного миноносца "Инженер-механик Зверев". Этот миноносец принадлежал к 7-му дивизиону и базировался на Ревель. Нас заранее предупреждали, что там мы можем наткнуться на крупные недоразумения. [107]

На следующий день около 7 часов утра наши ребята явились на миноносец, но поход оказался отложенным до 11 часов дня. Команда миноносца приняла нас весьма дружелюбно, предложила чаю. Кронштадтцы, благодушествуя, расположились кто внизу - в матросском кубрике, кто - на верхней палубе. Завязалась беседа на политические темы. Мои товарищи сразу сумели найти общий язык с аборигенами "Зверева", и ничто, казалось, не предвещало грозы.

Я ушел по делам на берег. А когда в одиннадцатом часу вернулся назад, то около пристани встретил членов своей делегации, понуро возвращавшихся с миноносца.

Оказывается, около 10 часов на миноносец явился флаг-офицер мичман Севастьянов и, подойдя к одному из наших товарищей, обратился с вопросом:

- Это все кронштадтские делегаты?

Получив утвердительный ответ, мичман закричал:

- Вон отсюда, мерзавцы!

Ему резонно указали, что у кронштадтской делегации есть пропуск на миноносец от Центрального комитета Балтийского флота.

- Я с этими сволочами не считаюсь, - не помня себя орал мичман.

Вместе с кронштадтцами Севастьянов удалил с миноносца и двух членов Центробалта - Галкина и Крючкова, тоже имевших какие-то поручения к ревельским морякам. При этом были пущены в ход наглые угрозы:

- Убирайтесь, убирайтесь, а то привяжем к ногам колосники и сбросим за борт...

Мы немедленно отправились на транспорт "Виолу", где заседал Центробалт, и доложили о возмутительном происшествии. Члены Центробалта с глубочайшим возмущением отнеслись к этой неслыханной истории. Было вынесено решение о задержании выхода миноносца и о немедленном вызове на "Виолу" мичмана Севастьянова вместе с командиром миноносца. Те явились. Тов. Дыбенко набросился на них со всем гневом своей легко взрывающейся натуры. Офицеры сидели перед ним, как школьники, которых только что высекли за неудовлетворительные отметки.

Дыбенко спросил Севастьянова: кому, по его понятиям, [108] принадлежит власть на корабле? Тот ответил без запинки:

- Это написано в уставах: командиру, старшему офицеру, дежурному офицеру.

Он ни словом не обмолвился ни о судовых комитетах, ни о Центральном комитете Балтийского флота, высшем органе военно-административной власти. В пояснение своего поступка добавил:

- Я действовал по старым законам. Новых законов я не знал.

Центральный комитет Балтийского флота распорядился передать дело Севастьянова в руки следственной комиссии. Комиссия намеревалась арестовать мичмана, но команда миноносца просила оставить его на свободе ввиду того, что он являлся дивизионным штурманом и как флаг-офицер заведовал секретными документами. Немедленно заменить Севастьянова действительно было трудно. Комиссия оставила его на свободе, взяв подписку, что по первому требованию Центробалта он явится в Гельсингфорс...

Этот неприятный, глубоко нас возмутивший инцидент на целые сутки отсрочил наш отъезд. Лишь на следующий день, 15 июня, мы наконец выбрались из Гельсингфорса. Нам были предоставлены места на пассажирском пароходе.

Здесь я случайно встретился с моим бывшим товарищем по реальному училищу Владимиром Андреевым. Он был только что произведен в мичманы военного времени и носил форму морского офицера. Вместе с ним ехало несколько других мичманов. Из их отношений я вынес впечатление, что эта морская молодежь, только что выпущенная в офицеры, еще не проникнута кастовым духом и в отличие от старого кадрового состава чрезвычайно терпимо относится к большевикам. Это уже были офицеры революционного производства.

Вскоре мы прибыли в Ревель. На допотопной конке по узким старинным улицам Ревеля проехали в Екатериненталь, где тогда помещался местный Совет. Нас встретил дежурный член исполкома матрос Радзишевский, по партийной принадлежности анархист.

В Ревельском Совете рабочих и солдатских депутатов в то время числилось 311 делегатов, из них 57 были большевиками, а при тайном голосовании число высказывавшихся [109] за большевистские резолюции достигало семидесяти{46}. Кроме того, в Совете имелось около 90 эсеров и 11 анархистов. Исполнительный комитет, состоявший из 20 человек, в партийном отношении разбивался следующим образом: 2 большевика, 2 анархиста, 2 меньшевика, остальные - эсеры и беспартийные. Председателем исполкома был эсер Шерстнев, "сочувствующий большевикам", как курьезно охарактеризовал нам его Радзишевский.

Наскоро пообедав, мы отправились на собрание представителей гарнизона, которое происходило под председательством мичмана А. А. Синицына. На этом собрании нас поразило довольно большое количество морских офицеров. Сделали там доклад информационного характера. Никаких резолюций не потребовали.

В тот же день совершенно неожиданно мне случилось выступать на рабочем собрании. Встретившиеся нам партийные товарищи эстонцы затащили в цирк, где на скамьях амфитеатра сидело несколько сотен эстонских рабочих. Ввиду того что русский язык многим здесь был непонятен, пришлось прибегнуть к посредству переводчика. Эстонцы были настроены чрезвычайно хорошо. Их симпатии к большевикам в продолжение всего заседания открыто прорывались наружу. Из всех ревельских впечатлений посещение этого митинга является наиболее приятным воспоминанием.

На следующий день мы всей компанией пошли на крейсер "Баян". Здесь я встретился со своим товарищем по выпуску из гардемаринских классов мичманом Неллисом. Он пригласил меня в свою каюту и предупредил, что матросы корабля настроены чрезвычайно враждебно к большевикам и даже сговорились выбросить нас за борт. Собрание происходило на верхней палубе. Приняли нас с ледяным холодком. Здесь в самом деле чувствовалась огромная разница по сравнению с настроением Гельсингфорса. Отношения между ораторами и аудиторией все время были натянутые, и, когда кто-то из нас резко отозвался о Временном правительстве и [110] попутно высказался против войны, стали раздаваться угрожающие возгласы, враждебные выкрики. Пришлось выпустить тов. Баранова, который обладал счастливой способностью путем смехотворных шуточек, поговорок, веселых пословиц вызвать юмористическое настроение и рассеять, таким образом, любые тучи. Ему и на этот раз удалось несколько смягчить обстановку, заставить моряков вслушаться в наши слова, почувствовать нашу искренность.

С "Баяна" мы двинулись на тральщики, в большом количестве стоявшие у стенки Ревельский гавани. Здесь отношение к нам было совершенно иным, вредные влияния чувствовались в значительно меньшей степени. На этих кораблях командирами зачастую состояли прапорщики флота, не примыкавшие к корпорации замкнутого морского офицерства и поэтому более терпимо относившиеся к чуждым им политическим идеям. Команды тральщиков с большим интересом прослушали наши речи, проявили полную солидарность и без конца благодарили нас за посещение:

- Спасибо, товарищи, за то, что навестили. К нам так редко приезжают ораторы...

Не менее радушно и гостеприимно нас принял отряд морской авиации, расположенный недалеко от Ревеля. Туда и обратно авиаторы доставили кронштадтскую делегацию на своем автомобиле.

Ревель был конечным пунктом нашего объезда финских берегов. На этом наша делегация могла считать свою миссию законченной. [111]

VI. Июльские дни

1. Третье июля

3 июля, около двух часов дня, к нам в Кронштадт приехала из Питера группа делегатов 1-го пулеметного полка, по-видимому находившихся под влиянием анархистов.

Их провели ко мне, как к товарищу председателя Совета. Я прежде всего поинтересовался целью приезда. Наши гости, во главе которых стояла какая-то женщина, объяснили, что имеют намерение организовать несколько публичных выступлений о текущем моменте и, в частности, о разгроме дачи Дурново{47}, где тогда помещался анархистский центр. Анархисты самых различных оттенков и раньше наезжали в Кронштадт. Они прекрасно учитывали исключительную роль Кронштадта в революционном движении, его боевые настроения, его огромную потенциальную революционность и, естественно, стремились перетянуть красный Котлин на свою сторону, завладеть этой твердыней большевизма.

Неоднократно наведывался в Кронштадт глава анархистов-коммунистов небезызвестный Блейхман, обрушиваясь на нас в Совете за то, что мы разрешаем передавать арестованным офицерам продовольственные посылки вместо яда, которого, по мнению Блейхмана, [112] они заслуживали. Я немилосердно спорил с лидером анархистов и его друзьями, но в общем отношения у нас были хорошие, товарищеские. В то время анархисты не имели серьезного влияния, а своими выступлениями против Временного правительства они часто лили воду на мельницу нашей партии.

У нас в Кронштадте, как я уже упоминал, существовала постоянная организация анархистов-синдикалистов, руководимая бывшим партийцем Ярчуком. Последний довольно благожелательно относился к большевикам и тактику своей немногочисленной группы всегда старался согласовать с действиями нашей партии. Таким образом, мы к анархистам привыкли, усвоили методы их политической аргументации и натренировались в борьбе с ними. По этой части особенно успешно действовал Семен Рошаль, которому очень хорошо удавалось со свойственным ему юмором высмеять идеологию анархистов и наглядно показать нецелесообразность, утопичность, бессодержательность, мелкобуржуазность их политических лозунгов.

Естественно, что гастрольный визит новой полуанархической группы нас нисколько не удивил. Но я счел долгом предупредить гостей, что политическое настроение у нас достаточно приподнято и приводить массы в еще большее возбуждение сейчас не следует. Они обещали не бросать никаких конкретных призывов и уверили меня, что далеки от желания вносить дезорганизацию в политическую жизнь красного Кронштадта.

Для начала своего выступления пулеметчики избрали 1-й Балтийский экипаж, адрес которого был им неизвестен. У меня тоже возникла какая-то нужда сходить туда, и мы отправились вместе. По пути завязался разговор на политические темы, причем мои спутники все время старательно воздерживались от споров, от критики нашей программы и тактики.

Расставшись с гостями, я связался по телефону с Питером. У нас существовал очень хороший обычай - ежедневно звонить туда, вызывать к телефону Ленина (а в его отсутствие кого-либо другого из ответственных работников ЦК), докладывать о всем происходящем в Кронштадте и получать инструкции, необходимые для текущей работы. На этот раз к телефону подошел Каменев и предупредил меня, что со стороны делегатов-пулеметчиков [113] можно ожидать провокаций, В Петрограде 1-й пулеметный полк, несмотря на сопротивление нашей партии, уже вышел на улицы с пулеметами на грузовиках. Другие части петроградского гарнизона к нему пока не присоединились...

Едва я успел отойти от аппарата, как сообщили, что на Якорной площади собирается митинг. Инициаторами его были приезжие депутаты. В данном случае они действовали совершенно "анархически": не только не сговорились о митинге с Советом, но даже игнорировали близких себе по духу анархистов-синдикалистов. Ярчук, ничего не подозревая, мирно читал лекцию в помещении сухопутного манежа на необъятную тему "Война и мир", когда туда влетело несколько человек с возгласами: "На митинг!" Вся аудитория, словно от прикосновения электрического тока, мгновенно вскочила с мест и устремилась к выходу. Лектор-анархист, оставшись в одиночестве, последовал за слушателями.

Кронштадтский комитет нашей партии уже почти весь был на площади. Трибуной завладел один из приехавших. Истерическим голосом он кричал о преследованиях анархистов Временным правительством. Но центральным моментом его речи было сообщение о назначенном на сегодня выступлении 1-го пулеметного полка и других частей петроградского гарнизона.

- Товарищи, - впадая в слезливый тон, распинался анархист, - сейчас в Петрограде, может быть, уже льется братская кровь. Неужели же вы откажетесь поддержать своих братьев, неужели не выступите на защиту революции?

На впечатлительную, по преимуществу морскую, аудиторию такие слова не могли не оказать воздействия.

После приезжего оратора с успокоительной речью выступил Семен Рошаль. Когда он взошел на трибуну, вся Якорная площадь застыла в молчании. Каждому было интересно услышать, что скажет этот популярный и остроумный оратор. Но едва Семен со свойственной ему резкостью и прямотой высказался против демонстрации по причинам ее несвоевременности и стал горячо призывать к воздержанию от участия в ней, тысячи голосов закричали "Долой!". Подняли такой шум и свист, что моему бедному другу пришлось оставить трибуну, [114] не закончив выступления. Это был первый и последний случай расхождения Рошаля с массой в его кронштадтской работе. Обычно все его речи имели большой успех, выслушивались с глубоким вниманием и если перебивались в середине, то только аплодисментами или сочувственным хохотом. Не мудрено, что такая неудача глубоко расстроила и даже потрясла Семена.

После него взял слово представитель левых эсеров Брушвит. (Его не следует смешивать с однофамильцем и, может быть, родственником, правым эсером, членом учредилки и участником чехословацкой авантюры. Наш кронштадтский Брушвит был по тем временам довольно левым.) Он очень талантливо владел простонародным, крестьянским языком и тоже был любимым оратором.

Внешне Брушвит довольно благожелательно относился к нам, большевикам, во всяком случае из тактических соображений, боясь повредить своей популярности, никогда не позволял себе выступать против нас. В то время серьезных тактических разногласий между нами и левыми эсерами еще не было, и своей агитацией они обычно только облегчали нашу работу. И на этот раз Брушвит поднялся на трибуну, чтобы развить ту самую точку зрения, которой придерживались мы. Он тоже был против демонстрации. Аудитория быстро поняла его намерения и тотчас устроила ему такую же неприязненную встречу, как и Рошалю. Брушвит, от природы чувствительный, сошел с трибуны, смахивая слезу.

Вслед за ним выступали какие-то неведомые ораторы. Они предлагали немедленно отправиться в казармы, захватить оружие, затем идти на пристань, овладеть всеми наличными пароходами и двинуться в Питер.

- Время не терпит! - настаивали они.

Атмосфера Якорной площади накалялась все больше и больше.

Беспокойство за судьбу питерских товарищей, быть может уже проливающих кровь и нуждающихся в поддержке, оказывало магическое действие на толпу. Не было точного представления, во имя чего выступают в Питере. Но достаточно оказалось одного факта этого выступления, чтобы активное чувство товарищества подсказывало кронштадтским массам, что в такой момент они тоже должны быть там - рядом с питерскими рабочими и солдатами. [115]

При таком единодушном коллективном настроении было очень трудно идти против течения. Однако партийный долг принуждал меня бороться до последней крайности, Я отчетливо сознавал, что раз наша партия не поддерживает выступления, то мы, большевики, независимо от своих личных взглядов обязаны высказаться против него, всеми силами удерживая от участия в нем наших друзей кронштадтцев.

Я потребовал слова. Аудитория насторожилась. Начал с того, что в настоящий момент нарастания революционных событий Временному правительству и стоящей за ним буржуазии может быть только выгодно устроить кровопускание рабочему классу. Поэтому нужно проявлять осторожность. Нельзя принимать ответственные решения под впечатлением лишь горячих речей. Надо прежде всего точно выяснить, что именно происходит в Питере, действительно ли состоялось то выступление, о котором говорили приехавшие товарищи. У нас в Совете есть прямой провод с Питером, и мы первым долгом должны собрать подробные, исчерпывающие сведения о том, что там было сегодня. Затем, в случае необходимости нашего участия в питерских событиях, следует внести в это дело строжайшую организованность. Нельзя идти скопом на пристань и разобрать первые попавшиеся пароходы. Предварительно нужно подсчитать плавучие средства и организованным порядком распределить их. Затем необходимо учесть запасы оружия, чтобы избежать поездки в Питер людей, вооруженных одними палками.

Под конец я сформулировал два конкретных предложения: 1) вместо шествия к пристани выбрать организационную комиссию и поручить ей выяснение петроградских событий, учет оружия и плавучих средств; 2) обязать комиссию в кратчайший срок телефонограммой сообщить ее решение по частям.

К удивлению, вся моя речь и предложения, вытекавшие из нее, были выслушаны спокойно. Больше того, несколько отрезвевшая аудитория, по-видимому, поняла безрассудность немедленной реакции на события, которые толком никому не известны. В комиссию оказались избраны С. Рошаль, я и еще несколько человек. Привычному вождю кронштадтцев - партии большевиков - было оказано полное доверие. [116]

Когда многотысячная толпа разошлась и Якорная площадь почти опустела, мы направились в здание Совета. Нашей организационной комиссией тотчас же было принято решение созвать представителей от военных частей и мастерских для установления теснейшего контакта с массами. Около половины двенадцатого открылось собрание этих представителей. Прежде всего каждому из них было предложено доложить о настроениях на местах. Эти доклады нарисовали ясную картину. Стало очевидно, что если сегодня нам удалось сорвать немедленное выступление и созданием организационной комиссии оттянуть его, выиграть время, то завтра выступление неминуемо состоится и мы выпустим массы из рук. Я вышел в телефонную комнату, попросил соединить меня с Петроградским Советом и вызвал Ленина. К телефону подошел Зиновьев.

Я информировал его о кронштадтских настроениях и подчеркнул, что вопрос - выступать или не выступать - стоит сейчас в другой плоскости: будет ли проведено выступление под нашим руководством или оно разыграется без участия нашей партии - стихийно и неорганизованно. Так или иначе, выступление совершенно неизбежно и отвратить его нельзя.

Зиновьев попросил меня подождать у аппарата. Через несколько минут он вернулся и сообщил, что ЦК решил принять участие в завтрашнем выступлении и превратить его в мирную и организованную вооруженную демонстрацию. Зиновьев сделал ударение на словах "мирная демонстрация" и пояснил, что это условие партия выдвигает в качестве неуклонного требования и нам вменяется в обязанность следить за его проведением.

Впоследствии мне стало известно, что это решение Центрального Комитета о мирной, но вооруженной демонстрации было принято, с одной стороны, под влиянием моего сообщения, а с другой, под впечатлением демонстрации рабочих-путиловцев, явившихся к Таврическому дворцу с женами и детьми. Как бы то ни было, я очень обрадовался решению ЦК. Кронштадт в то время был не такой величиной, которую можно сбросить со счетов. Он являлся наиболее крупной цитаделью большевизма.

Отход нашей партии от стихийного движения кронштадтских [117] масс нанес бы непоправимый ущерб ее авторитету. С другой стороны, вооруженное восстание сулило верное поражение. Мы сравнительно легко могли бы захватить власть, но оказались бы не в состоянии удержать ее. Фронт еще не был достаточно подготовлен. Несмотря на интенсивную напряженную работу, которая велась там целым рядом наших товарищей - Нахимсоном, Сиверсом, Хаустовым, Дзевалтовским и другими, большевикам удалось привлечь на свою сторону только немногие полки. В этом отношении особенно выделялись латышские полки 12-й армии Северного фронта. Стяжали репутацию большевистских и некоторые другие части. Но весь остальной фронт оставался еще в руках Временного правительства.

Поэтому решение ЦК было крайне целесообразно. С одной стороны, оно давало отдушину накопившимся политическим страстям. С другой, вводя выступление в русло вооруженной демонстрации, наша партия как бы производила пробу сил, боевой смотр революционному авангарду, одушевленному лозунгом передачи власти Советам, и своим организованным партийным руководством спасала стихийное массовое движение от преждевременного, бессмысленного кровопускания. Наконец, в случае успеха выступления и сочувственной поддержки его фронтом у партии всегда оставалась возможность превратить вооруженную демонстрацию в вооруженное восстание. Стремясь к свержению Временного правительства, мы были бы плохими революционерами, если бы упустили из виду эту возможность. Но тем не менее выступление было задумано и от начала до конца проведено как мирная, хотя и вооруженная демонстрация.

Едва успел я закончить свой разговор с Петроградом, как в телефонной появился тов. Донской и взволнованно попросил передать трубку ему. Донской был одним из самых симпатичных работников кронштадтской левоэсеровской организации. Развитой, очень смышленый матрос, он обладал боевым темпераментом, всегда был в первых рядах и смело глядел в лицо опасности. Среди кронштадтских левых эсеров Донской казался нам наиболее близким, поддерживал хорошие отношения с большевиками, и в нашей организации его любили. "Борьба до конца" была его стихией. Во время Октябрьской революции он состоял комиссаром Красной Горки, [118] руководя отправкой формирований на Пулковские высоты.

На этот раз в ночь на 4 июля тов. Донской, соединившись с Таврическим дворцом, попросил к телефону Натансона или Камкова, лидеров левых эсеров. Я не стал слушать их разговора. С третьего этажа, где у нас в Совете был прямой телефонный провод Кронштадт - Питер, снова спустился во второй, в зал, и доложил собранию, что ЦК партии большевиков постановил принять участие в завтрашней мирной вооруженной демонстрации. Это известие было встречено бурей аплодисментов.

Тотчас же на авансцене, служившей ораторской трибуной, появился и тов. Донской. Он заявил, что левое крыло эсеров также присоединяется к демонстрации. Ему тоже аплодировали.

Прения сами собой прекратились, и собрание приступило к голосованию. Резолюция об участии в мирной демонстрации с оружием в руках была принята единогласно. Даже комиссар Временного правительства Парчевский, пытавшийся одновременно угодить и князю Львову и нам, тоже голосовал за участие в демонстрации. Впрочем, он большую часть заседания мирно проспал на своем стуле, склонив на грудь голову, и, вероятно, поднял руку механически, со сна не разобрав, в чем дело. Во всяком случае, это дало повод к новым шуткам и остротам над оригинальным представителем власти.

После баллотировки мы занялись подсчетом винтовок и плавучих средств. Но эта работа настолько затянулась, что, не доведя ее до конца, пришлось прервать заседание. Перед посадкой на суда было отдано распоряжение о немедленной разводке паров и сформировании организационной комиссии по руководству демонстрацией. В комиссии этой оказались Рошаль, я и один представитель от левого крыла эсеров.

Незадолго до закрытия заседания меня вызвал к телефону тов. Флеровский. Он вообще принимал близкое участие в работах кронштадтской организации - состоял членом партийного комитета, но в тот день как раз находился в Питере. Флеровский сообщил, что был на заседании рабочей секции Петроградского Совета, которая тоже постановила участвовать в демонстрации и [119] для руководства ею выбрала 15 товарищей. Рабочая секция в то время была единственной советской организацией в Петрограде, находившейся в наших руках.

- Ура! - прокричал я в телефон.

Обменявшись информацией и своими впечатлениями, мы условились, что на следующий день тов. Флеровский приедет встречать нас к Николаевскому мосту.

2. Четвертое июля

На следующий день, 4 июля, в назначенный накануне ранний час вся Якорная площадь была заполнена стройными колоннами матросов, солдат и рабочих с красными знаменами и оркестрами.

По поручению организационной комиссии я поднялся на трибуну и разъяснил цели и задачи нашей поездки в Питер. Еще раз подчеркнул возможность провокации. Специально предостерег против всякой попытки втянуть нас в неорганизованное вооруженное столкновение со сторонниками Временного правительства и предложил воздерживаться от стрельбы: в условиях массового возбуждения, неизбежного во время демонстрации, даже случайный выстрел может повлечь за собой серьезные и нежелательные последствия. В заключение я огласил список руководителей демонстрации, предложенных ночным делегатским собранием.

Все намеченные товарищи были единогласно утверждены.

На площади раздались голоса. Некоторые рабочие сетовали на то, что не сумели достать себе оружия, и спрашивали, что им делать. Я разъяснил, что и безоружным можно присоединиться к демонстрации и вместе с нами следовать в Питер. Это было встречено с удовлетворением.

Наконец, после того как все вопросы выяснились, был оглашен список пароходов, предназначенных для этого похода, с распределением их между воинскими частями и рабочими.

Группа активных руководителей, так сказать штаб демонстрации, поместилась на крепостном пароходе "Зарница". Для других были отведены иные буксирные и пассажирские пароходы! Ни одного военного корабля не было в нашем эскорте: из состава Балтийского флота [120] в Кронштадтском порту стояла только рухлядь, не способная отделиться от стенки или выйти из дока. Все мало-мальски пригодное к передвижению было сосредоточено в Гельсингфорсе и Ревеле.

Наконец мы покинули гавань.

Управление пароходами находилось в руках штатских капитанов, не имевших понятия о походном порядке. Поэтому наша "флотилия" не соблюдала никакого строя и следовала вразброд, как попало.

Если бы Временное правительство нашло в себе достаточно решимости, вроде той, какую проявил контрреволюционный помощник морского министра Дудоров, приказавший подводным лодкам топить всякое судно, выходящее в эти дни из Гельсингфорса на помощь Питеру, то ничего не стоило бы преградить кронштадтцам вход в устье Невы. Сверх того, парой батарей, установленных на берегу, можно было потопить наши пароходы в "Маркизовой луже". Но, к счастью, такая мысль не пришла в голову никому из членов правительства Керенского в силу его панической растерянности. Впрочем, возможно, что правительство не отважилось на этот дьявольский план из боязни еще больше обострить и осложнить свое непрочное положение.

Без всяких препятствий мы спокойно проплыли Морским каналом и наконец вошли в устье Невы. На обеих набережных жизнь текла обычным будничным темпом, и ничто не обнаруживало происходящих в городе событий. Наши пароходы, не торопясь и не внося беспорядка, один за другим стали подходить к пристани Васильевского острова.

За недостатком места часть судов ошвартовалась у Английской набережной. Выгрузка, сбор и построение в колонны заняли около часу. Когда все уже подходило к концу, ко мне подбежал весь красный, запыхавшийся и радостно возбужденный И. П. Флеровский:

- А я вас искал на том берегу.

Иван Петрович сообщил мне маршрут нашего шествия. Согласно церемониалу мы прежде всего должны были идти к дому Кшесинской, где тогда сосредоточивались все наши партийные учреждения.

Едва мы успели построиться у Николаевского моста и оркестр заиграл марш, как появился кто-то из левых эсеров и попросил меня задержать шествие ввиду того, [121] что моряков хочет приветствовать Мария Спиридонова. Она уже попробовала обратиться с речью к задним колоннам, но моряки ее перебили и отказались слушать, заявив, что пора идти на демонстрацию. Я со своей стороны ответил посланцу Спиридоновой, что сейчас некогда, задерживаться мы не можем, и если лидер эсеров хочет произнести речь перед кронштадтцами, то лучше всего это сделать у Таврического дворца.

Тысячи кронштадтцев двинулись по набережной Невы. Мирные обыватели, студенты, профессора - эти постоянные завсегдатаи чинной и академически спокойной Университетской набережной, останавливались на месте и с удивлением оглядывали нашу необычную процессию.

С Васильевского острова по Биржевому мосту мы перешли на Петербургскую сторону и зашагали по главной аллее Александровского парка. Недалеко от дворца Кшесинской нас встретил Петр Васильевич Дашкевич, тогдашний работник партийной Военной организации, которая в разговорной речи обычно называлась "военка". Он присоединился к нам.

Приближаясь к Каменноостровскому, несколько человек, шедших в первых рядах, взялись за руки и запели "Интернационал". Вся многотысячная толпа тотчас дружно подхватила.

Босоногие мальчишки, подпрыгивая, бежали за нами. По мере нашего движения толпа их нарастала, как снежный ком, со всех сторон облепляя демонстрацию.

Наконец мы подошли к зданию ЦК и ПК. Моряки выстроились перед двухэтажным домом Кшесинской, где еще так недавно известная балерина и фаворитка царя устраивала роскошные обеды и званые вечера, а сейчас помещался и лихорадочно работал главный штаб нашей партии, подготовлявший Октябрьскую революцию и торжество Советской власти. На балконе стояли Я. М. Свердлов, А. В. Луначарский. Громким и отчетливым басом Свердлов отдавал сверху распоряжения. Обратился он и ко мне:

- Товарищ Раскольников, нельзя ли голову демонстрации продвинуть вперед, стать немного плотнее, чтобы подтянуть сюда задние ряды?

Когда все были удобно размещены, первым взял слово А. В. Луначарский. Анатолия Васильевича кронштадтцы [122] хорошо знали: он уже дважды навещал Кронштадт, с большим успехом выступая в Морском манеже и на Якорной площади. Сейчас с балкона Луначарский произнес короткую, но горячую речь, в немногих словах охарактеризовав сущность политического момента. Его приветствовали рукоплесканиями.

Хотя кронштадтцы спешили к Таврическому дворцу, но, узнав, что в доме Кшесинской находится Ленин, они стали настойчиво требовать встречи с Ильичем. С группой товарищей я отправился внутрь дома. Разыскав Владимира Ильича, мы от имени кронштадтцев стали упрашивать его выйти на балкон и произнести хоть несколько слов. Ильич сперва отнекивался, ссылаясь на нездоровье, но потом, когда наши просьбы были веско подкреплены требованием масс на улице, он уступил.

Появление Ленина на балконе было встречено громом аплодисментов. Овация еще не успела окончательно стихнуть, как Ильич уже начал говорить. Его речь была очень коротка. Владимир Ильич прежде всего извинился за то, что по болезни вынужден ограничиться только несколькими словами, затем передал кронштадтцам привет от имени петербургских рабочих и выразил уверенность, что, несмотря на временные зигзаги, наш лозунг "Вся власть Советам" должен победить и в конце концов победит, во имя чего от нас требуются колоссальная стойкость, выдержка и сугубая бдительность. Никаких других призывов, которые потом пыталась приписать В. И. Ленину переверзевская прокуратура{48}, в его речи не содержалось. Ильич закончил ее под еще более горячие и дружные овации.

После этого кронштадтцы, как и подобает организованным воинским частям и отрядам рабочих, снова выстроились и под звуки нескольких военных оркестров, непрерывно игравших революционные мотивы, в полном порядке вступили на Троицкий мост. Здесь мы стали уже предметом внимания со стороны кокетливых, нарядно одетых офицериков, толстых, пышущих здоровьем и сытостью буржуев в котелках, дам и барышень в шляпках. Они проезжали на извозчиках, проходили мимо, взявшись [123] под ручку, но на всех их лицах с широко открытыми глазами отражался неподдельный ужас.

От самого дома Кшесинской несколько товарищей впереди процессии несли огромный плакат Центрального Комитета нашей большевистской партии. Левые эсеры заметили это только на Марсовом поле и потребовали убрать плакат. Мы, конечно, отказались. Тогда они заявили, что в таком случае не могут участвовать в демонстрации и покинут ее. Однако никто, кроме нескольких лидеров, не удалился с демонстрации. Масса осталась с нами.

Пройдя Марсово поле и небольшую часть Садовой улицы, мы свернули на Невский проспект. Здесь уже фланировали не отдельные буржуа, а целые толпы нарядной публики. С изумлением и испугом она взирала на вооруженных кронштадтцев. По описанию буржуазных газет мы представлялись ей исчадием ада, живым воплощением страшного большевизма. Буржуазия, вообще инстинктивно боявшаяся всякого соприкосновения с массами, панически трепетавшая при виде "простонародья", не могла и на этот раз скрыть своего недоумения по поводу происходящего. Воображаю, какие проклятия посылали тунеядствующие обитатели центральных кварталов столицы на голову своего правительства, допускающего столь опасную игру с огнем, каковой считали они нашу вооруженную демонстрацию под большевистскими лозунгами. Но увы! Правительство в то время было так слабосильно, так растеряно и настолько не уверено в своем положении, что оно не могло позволить себе такую "роскошь", как, скажем, открытый расстрел демонстрантов.

Наш путь по Невскому от Садовой до Литейного прошел без всяких эксцессов. Только на углу Невского и Литейного (теперь проспект Володарского) арьергард демонстрации был обстрелян. В результате этого первого нападения пострадало несколько человек.

Сколь большое пространство занимала в длину наша процессия, можно судить по тому, что, когда ее хвост подвергался нападению, шедшие в голове не слыхали никаких выстрелов. Более жестокий обстрел ожидал нас на углу Литейного и Пантелеймонской улицы.

Произошло это так.

Еще около Бассейной впереди появился какой-то неведомый [124] грузовик. На нем сидела кучка солдат, а сзади был установлен пулемет Максима. Грузовой автомобиль, став во главе демонстрации, медленным ходом пошел по одному направлению с нами. Люди, на нем находившиеся, были нам не известны, а потому мы предложили им отделиться от процессии. Они, весело смеясь, прибавили ходу. Как раз в это время авангард кронштадтцев поравнялся с Пантелеймонской улицей, и вдруг оттуда раздались первые выстрелы. Грузовик со своей стороны открыл частую пулеметную стрельбу не то по нас, не то по окнам домов. Нужно было видеть, какое возмущение и вместе с тем смятение охватило наши ряды. Эта провокация, к которой мы вообще-то готовились, в данный момент - после того как демонстрация спокойно проследовала по Васильевскому острову, Петербургской стороне и центральным кварталам города - явилась в полной мере неожиданной и вызвала мгновенное замешательство.

Неприятно действовала неизвестность. Где враг? Откуда, с какой стороны он стреляет?

Кронштадтцы инстинктивно схватились за винтовки и начали ответную стрельбу. Частые, но в этой обстановке, конечно, беспорядочные выстрелы создавали впечатление настоящего боя с той разницей, что позиции противника были абсолютно неизвестны. Быстро израсходовав по первой обойме патронов и убедившись в безрезультатности пальбы в воздух, большинство демонстрантов, словно по команде, легли на мостовую, а другая часть успела скрыться в первые попавшиеся подъезды и ворота.

Здесь было убито и ранено несколько человек.

Наконец пальба прекратилась совсем. Рошаль, Флеровский, Брегман, Дешевой, я и некоторые другие товарищи стали успокаивать кронштадтцев и приглашать их следовать дальше к цели нашего назначения - Совету, до которого оставалось уже сравнительно недалеко. Демонстранты охотно откликнулись на этот призыв. Оркестр заиграл что-то бодрящее. Громко ударили барабаны, резко взвизгнули медные трубы. Но сколько усилий ни прилагали мы, чтобы снова построить правильные колонны, это никак не удавалось. Равновесие было нарушено. Всюду мерещился притаившийся враг. Одни продолжали идти по мостовой, другие перешли на тротуар. [125] Винтовки уже не покоились мирно на левом плече, а были взяты на изготовку. Когда у открытых окон или на балконах появлялись группы людей, на них тотчас же наводилось несколько дул, и те спешили убраться внутрь своих помещений.

Взволнованность и нервная настороженность не миновали даже тогда, когда мы свернули на тихую Фурштадтскую улицу. И здесь кронштадтцы продолжали требовать от любопытных, пачками высыпавших к окнам, тех же гарантий против нового нападения.

Руководителям демонстрации приходилось подходить к наиболее взволнованным товарищам, класть руку на плечо и уговаривать прийти в себя, не терроризировать обывателей. Такие увещевания в большинстве случаев достигали цели, товарищи оставляли угрожающие позы и жесты. Перед Таврическим дворцом для поддержания престижа красных кронштадтцев мы даже построились, но строгого порядка, подобающего демонстрации организованных отрядов революции, добиться все же не удалось.

Демонстрация резко поделилась на две части: до провокационного обстрела и после него. В течение большей части пути, до первых выстрелов из-за угла, стройное шествие кронштадтцев можно назвать образцовым. А после того как на их головы, словно из рога изобилия, посыпались таинственные пули, порядок был нарушен.

К Таврическому дворцу мы подошли в довольно условном строю. Это обстоятельство дало повод буржуазным и меньшевистско-эсеровским легендам изображать появление кронштадтцев у здания Петроградского Совета в виде недисциплинированной банды, сколоченной из разного сброда. Наглая, чудовищная клевета! Порядок, организация и дисциплина, безусловно, были налицо и здесь, но, конечно, не в такой полной мере, как хотелось самим кронштадтцам и как это наблюдалось до гнусного нападения из-за угла...

Вместе с Рошалем я прошел внутрь дворца выяснить дальнейшее назначение кронштадтцев. Наверху, на хорах, опоясывающих зал заседаний, встретили Владимира Ильича, выходящего из комнаты, где только что окончилось совещание руководящей группы цекистов. Он в хорошем настроении. Видно, широкий размах демонстрации, развернувшейся под большевистскими лозунгами, [126] - несомненный успех нашей партия - глубоко его радует.

Для решения вопроса о кронштадтцах и других отрядах демонстрантов наскоро созывается совещание активных работников ЦК. Присутствует на нем около двадцати человек. Все приходят к одному выводу: демонстрацию следует считать законченной, участников пригласить вернуться в казармы. Кронштадтцев решено временно, на всякий случай, оставить в Петрограде. Также единодушно всеми признается, что, несмотря на успех сегодняшней демонстрации, условия для вооруженного восстания и захвата власти в данный момент еще не созрели.

Мы с Семеном разделяемся: я остаюсь в Таврическом дворце, чтобы присутствовать на заседании ЦИКа, а Рошаль идет разводить Кронштадтцев по квартирам. Им назначены помещения в доме Кшесинской, в Петропавловской крепости, в Морском корпусе и в Дерябинских казармах.

Поднимаюсь на хоры для публики и занимаю место в первом ряду. На улице уже стемнело. Зал бывшей Государственной думы хорошо освещен невидимыми, скрытыми за карнизом электрическими лампочками. Заседание ЦИКа в полном разгаре. Здесь тоже обсуждается вопрос о сегодняшней демонстрации. Правый сектор и центр амфитеатра полны эсерами и меньшевиками, левые скамьи, предназначенные для наших товарищей, сравнительно пустоваты.

Один за другим поднимаются на трибуну столпы социал-предателей, чтобы произнести слово осуждения по адресу нашей партии, якобы прорывающей единый фронт демократии. Но все же в этих выступлениях чувствуется большая растерянность, неуверенность в завтрашнем дне.

Только вечером 5 июля и позже, когда стали прибывать с фронта войска, социал-соглашатели почувствовали под ногами почву. И тогда сразу весь тон их выступлений по поводу нашей демонстрации стал гораздо задорнее, злее, наступательнее. У них пробудилась жажда мщения за свою временную растерянность. Но 4 июля на этом вечернем, перешедшем в ночное, заседании ЦИКа, когда Временное правительство почти не имело в Питере войск, на которые соглашатели могли бы опереться, [127] когда, несмотря на позднее время, Таврический дворец был окружен целым морем приходивших и уходивших маянифестантов, меньшевистско-эсеровские лидеры вели себя сдержаннее.

Авксентьев, Дан и компания произносили длиннейшие, малосодержательные речи, в которых не чувствовалось пафоса борьбы, а были только вялые нападки и упреки по нашему адресу. Общее настроение ЦИКа было тревожным. События на улице отражались на психологии эсеровско-меньшевистского большинства.

Разыгрался один эпизод, живо воскресивший в моей памяти известные по описаниям сцены Великой французской революции. Едва Дан, облаченный в форму военного врача, передал кому-то председательский колокольчик и, спустившись на ораторскую трибуну, завел свою шарманку примерно часа на полтора, как вдруг на хоры для публики порывисто вбежал снизу один рабочий и истерически закричал:

- Товарищи! Там, на улице, казаки расстреливают народ...

Словно электрическая искра пробежала по всему залу. Депутаты заволновались, некоторые поднялись с мест. Церетели, сидевший в президиуме, нервно вскочил и сделал попытку устремиться к выходу, но его сейчас же уговорили остаться на месте. Дан, прервав речь, сошел с трибуны и удалился из зала заседаний.

Через несколько минут он вернулся и доложил, что у кавалеристов, стоящих перед Таврическим дворцом, взбесилась лошадь, это вызвало панику, тотчас открылась перестрелка.

- Но меры приняты, и сейчас уже все обстоит благополучно, - закончил Дан свое внеочередное информационное сообщение и продолжил обвинительную речь против большевиков.

Незадолго до конца заседания рядом со мною появился Рошаль. Он сообщил, что кронштадтцы уже разведены по казармам, и очень хорошо отозвался об общем настроении наших друзей.

А когда заседание закрылось, мы с Симой вышли на улицу, дружески делясь впечатлениями богатого переживаниями дня. [128]

3. Пятое июля

На следующее утро я прежде всего пошел в дом Кшесинской. Здесь под одной крышей дружно работали ЦК, ПК и большевистская Военная организация, всегда можно было увидеть множество партийных товарищей, начиная от Владимира Ильича и кончая приезжим работником из провинции.

Все секретариаты тоже были собраны в этом здании, что облегчало деловые сношения и наведение справок. В секретариате ЦК тогда работала тов. Стасова. Секретарем ПК был тов. Бокий. Всей текущей работой "военки" руководили тт. Подвойский и Невский.

Тут же помещалась редакция "Солдатской правды", где всегда сидел с ворохом рукописей тов. Мехоношин.

В доме Кшесинской непрестанно толпился народ. Одни приходили по делам в тот или иной секретариат, другие - в книжный склад, тут же продававший агитационную литературу, третьи - в редакцию "Солдатской правды", четвертые - на какое-нибудь заседание. Заседания и собрания происходили беспрерывно либо в просторном, широком зале внизу, либо в комнате с длинным столом наверху, где у балерины была, очевидно, столовая.

Почти ежедневно произносились агитационные речи: в более торжественных случаях и