Раскольников Федор Федорович - Кронштадт и Питер в 1917 году

   Это письмо окончательно укрепило меня в правоте своих взглядов на неотложность переворота. Владимир Ильич очень убедительно защищал идею вооруженного восстания, исходя из анализа реального соотношения сил. Свои доводы он подкреплял статистикой выборов в Советы и городские думы. Окончательный ленинский вывод был таков: подавляющее большинство рабочего класса и значительная часть крестьянства стоят решительно за нас, жажда мира обеспечивает нам большинство солдатской массы, настало время пролетарской революции, дальше ждать нельзя.

   Наш маленький катер уже приближался к Кронштадту. Издали сверкали огни красного острова. Они становились все ближе и ярче, пока наконец катер не проскользнул в военную гавань.

   Несмотря на поздний час, на летней пристани в парке, перед памятником Петру Великому, стояла большая толпа моряков и рабочих. Раздались знакомые звуки морского оркестра. Катер ошвартовался.

   Тов. Энтин сказал на пристани несколько теплых приветственных слов. Весь под впечатлением письма В. И. Ленина, я произнес ответную речь и закончил ее следующими словами:

   - Временное правительство сажало меня в тюрьму, инкриминировало мне призыв к вооруженному восстанию. Но это была наглая ложь. Тогда я призывал вас, кронштадтцы, не к восстанию, а всего только к вооруженной демонстрации. А вот сейчас я говорю вам: восстаньте и свергните ненавистное буржуазное правительство Керенского, которое, не останавливаясь ни перед чем, душит революцию.

   Не успел опомниться, как сильные, мускулистые руки матросов подхватили меня с разных сторон и медленно понесли к зданию партийного комитета. Признаюсь, я почувствовал себя не совсем удобно. Ощущение неловкости было несколько похоже на то, которое однажды пережил в Японии, когда мне пришлось ехать на рикше.

   К счастью, путь наш был недолог. Кронштадтский комитет незадолго перед тем переехал в помещение бывшего военно-морского суда, а это всего в нескольких саженях от пристани.

   Мы поднялись на второй этаж. Огромный судебный [184] зал с сохранившимся красным сукном, торжественно покрывавшим длинный стол, и высокими чинными судейскими креслами был полон народу. Там, где еще недавно судили революционных моряков, вынося им беспощадные приговоры, сейчас сидели те же самые моряки-революционеры, но с гордым независимым видом судей буржуазного класса и вершителей судеб революции.

   Здесь мне пришлось выступить с более пространной речью. Имея в тюрьме неограниченный досуг, добросовестно читая там почти все русские газеты, я располагал порядочным материалом, и мне нетрудно было в течение полутора часов ознакомить с ним товарищей.

   По окончании доклада, уже поздней ночью, друзья по Кронштадтскому комитету собрались в отдельной комнате за чайным столом. Здесь находились почти все активные работники Кронштадта, вместе с которыми было мало прожито, но так много пережито в эти бурные месяцы.

   Неподалеку от меня сидел молодой врач Л. А. Брегман, застенчивый и приветливый, с мягкой улыбкой и добродушными глазами. Он был у нас общим любимцем. Комитет возлагал на него разнообразные задания, большей частью организационного характера. Сверх того, тов. Брегман вел активную политическую работу среди команды учебного корабля "Заря свободы" (бывший "Александр II"). И хотя корабль этот давно сошел на положение старой калоши, на нем сохранилось мощное вооружение, состоявшее из восьми двенадцатидюймовых орудий в 40 калибров. Это была наша главная боевая сила, и настроению его команды придавалось первостепенное значение. К чести "Зари свободы" нужно сказать, что команда корабля все время являлась стойкой и непоколебимой опорой партии большевиков. Позже, во время Октябрьской революции, "Заря свободы" была отправлена в Морской канал для обстрела банд Керенского и Краснова на случай их приближения к Питеру.

   С наслаждением отдался чаепитию и другой кронштадтский работник - В. И. Дешевой. Этот часто выступал на Якорной площади, писал статьи для "Голоса правды", а также вел пропагандистские занятия с рабочими и матросами Кронштадта.

   Тут же находился мой коллега по редакции П. И. Смирнов - студент политехнического института, [185] с головой ушедший в литературную работу. Он не только сам писал и редактировал статьи, но и взял на себя все заботы за техническую сторону издания нашей газеты, целыми ночами просиживал в типографии.

   Здесь же были тт. Флеровский и Энтин. Последний пользовался у нас репутацией одного из лучших митинговых агитаторов. Он выступал от имени Кронштадтского комитета главным образом в тех случаях, когда возникала острая полемика с меньшевиками и анархистами.

   В нашей тесной дружеской компании не хватало в этот вечер только С. Г. Рошаля.

   За разговорами засиделись до глубокой ночи, и, когда наконец было решено разойтись, я отправился на свой корабль "Освободитель". Там узнал, что во время моего тюремного сидения команда выбрала меня старшим офицером. Разумеется, это было только знаком дружеского внимания: из-за перегруженности работой в Кронштадтском комитете и редакции я физически не имел возможности нести службу на корабле, да еще в такой должности.

   2. Обстоятельства сильнее людей

   Переночевав на "Освободителе", я на следующее утро в обществе того же неразлучного Пелихова вернулся в Питер.

   В Смольном продолжалось заседание съезда Советов Северной области. Меньшевики и эсеры, убедившись, что решительное большинство не на их стороне, только что покинули съезд. Это была генеральная репетиция той предательской тактики, которую позже они применили на II Всероссийском съезде Советов.

   На трибуне я застал Лашевича. Громким, раскатистым голосом хорошего соборного протодьякона он выражал резкое осуждение изменникам революции, сопровождая свои слова энергичной жестикуляцией. Речь его звучала как анафема.

   Вскоре после этого был объявлен перерыв.

   Я оделся и вышел из Смольного.

   Разыскав на Екатерининской улице министерство юстиции, заглянул в большую приемную, имевшую типично бюрократический вид. На расставленных вдоль [186] стен стульях там восседали одинокие, понурого вида просители и ходатаи. У противоположной от входа двери стоял прилизанный молодой человек с бумажкой в руках и что-то озабоченно записывал. Это был секретарь министра, присяжный поверенный Данчич. Я не спеша подошел к нему и заявил, что мне нужно видеть министра Малянтовича.

   - Будьте добры сказать, как ваша фамилия? - спросил нафабренный блондин, изображая на своем лице заранее приготовленную для каждого посетителя улыбку.

   Я назвал свою фамилию. Улыбка на лице Данчича сменилась изумлением.

   - Вы - Раскольников-Кронштадтский?

   Я подтвердил, что до ареста работал в Кронштадте.

   - А вы по какому делу хотите видеть министра?

   - Об этом сообщу самому министру, - оборвал я некстати затянувшуюся беседу.

   Данчич записал меня в очередь и попросил подождать.

   С улицы вошел мальчик лет десяти в неуклюже топорщившейся военной шинели и, обливаясь слезами, всхлипывая навзрыд, стал рассказывать грустную семейную повесть. Его отец убит на войне, он сам только что вернулся с фронта и узнал, что здесь мать умирает в нужде. Мальчонка был уже у Керенского, но не нашел там ни сочувствия, ни помощи. В поисках правды и справедливости он явился теперь к министру юстиции. Данчич хладнокровно отправил его в какое-то другое бюрократическое учреждение, и убитый горем малыш, размазывая слезы по грязному лицу, с безнадежным видом покинул приемную.

   После двухчасового ожидания я наконец был приглашен в кабинет Малянтовича. Бывший большевик, когда-то охотно предоставлявший в своей московской адвокатской квартире убежище нелегальным партийным работникам, присяжный поверенный Малянтович, теперь уже в качестве меньшевика, состоял министром в правительстве Керенского.

   Едва я перешагнул порог солидного, но темного и мрачного кабинета, загроможденного шкафами и книжными полками, Малянтович вежливо поднялся мне навстречу и протянул руку. [187]

   - Чем могу служить? - скорее с адвокатской, чем с министерской манерностью предложил он вопрос.

   Я уточнил, что пришел к нему не с просьбой, а только с целью выяснения одного непонятного мне факта: почему задерживается в тюрьме Рошаль, в то время как я на свободе? Указав, что мы оба привлечены по одному делу, особенно подчеркнул, что мои товарищи по руководству демонстрацией, в том числе и Рошаль, просили меня как военного человека взять на себя единоличное командование во время шествия в Петрограде, и просьба их была удовлетворена. Поэтому на мне лежит большая ответственность, чем на других кронштадтцах, тем более что я состоял еще комендантом дома Кшесинской и в целях его обороны вызывал военную силу, тогда как Рошалю такое обвинение предъявлено быть не может.

   Малянтович, уставив на меня живые, много видевшие на своем веку глаза и поглаживая седеющую шевелюру, неторопливо ответил, тщательно взвешивая слова, что на основании наших показаний у Временного правительства создалось убеждение, что я не уклонюсь от суда, а вот относительно Рошаля такой уверенности нет.

   - Это соображение опровергается фактом добровольной явки Рошаля в "Кресты", - возразил я.

   Министр картинно развел руками и снова повторил свою последнюю фразу.

   Выяснив, что тов. Рошаль освобожден не будет, и поняв, что именно его хотят сделать козлом отпущения, я распрощался с министром юстиции и возвратился в Смольный. Там в одном из длинных коридоров встретился с Каменевым.

   - Вот кто поедет к вам - Раскольников, - стремительно схватив меня за рукав, объявил он обступавшим его со всех сторон военным.

   Те приняли это предложение, но все-таки продолжали настаивать, чтобы к ним обязательно приехал и Каменев, так как уже объявлено об его выступлении и даже расклеены афиши. Делать было нечего, Каменеву пришлось подчиниться.

   - Хорошо, - сказал он. - Только подождите минуту, мне нужно еще кое с кем переговорить. [188]

   Вскоре он возвратился, и, захватив с собой в автомобиль С. Я. Богдатьева, мы поехали в запасный огнеметно-химический батальон. Нас провели в какой-то большой манеж, уставленный скамейками, уже занятыми солдатами и рабочей публикой. За недостатком мест многие стояли. Мы взошли на импровизированную эстраду, посреди которой возвышался председательский стол.

   Мне пришлось выступить первым. Начал я с заявления о том, что только вчера передо мной раскрылись железные двери тюрьмы. Затем, обрисовав всю вопиющую возмутительность нашего дела, мошеннические проделки царских следователей и прокуроров, за волосы притянувших к политической демонстрации спекулянтские и шпионские подвиги никому не ведомой гражданки Суменсон, нечистоплотные проделки сомнительного украинского деятеля Скоропись-Иолтуховского и провокаторские показания раскаявшегося немецкого шпиона Ермоленко, я от этого частного вопроса перешел к общей критике политического режима Керенского. А закончил свою речь буквально теми же словами, что и на кронштадтской пристани, то есть призывом к восстанию.

   Уже с первых слов почувствовалось, что между мной и аудиторией установился тесный контакт. Речь находила отклик у слушателей, и это в свою очередь влияло на меня.

   Я был ободрен боевым, революционно нетерпеливым настроением митинга. Угадывалось, что среди этих тысяч солдат и рабочих каждый в любую минуту готов выйти на улицу с оружием в руках. Только в Кронштадте накануне июльского выступления я наблюдал такое кипение страстей. Этот факт еще больше укрепил мое глубокое внутреннее убеждение, что дело пролетарской революции стоит на верном пути.

   После меня выступил Каменев. По его словам трудно было предположить, что в действительности он являлся противником немедленного восстания.

   Обстоятельства были сильнее людей, и даже сторонники осторожной тактики вынуждены были произносить самые резкие речи. [189]

   3. Новое поручение партии

   13 октября я явился в ЦК, помещавшийся в то время на барственно тихой Фурштадтской улице.

   Миновав ряд больших комнат, сверху донизу заставленных тюками литературы, спустился на несколько ступенек вниз и в крохотной комнатенке отыскал Я. М. Свердлова. Он встретил меня с тем органическим, внутренним доброжелательством, которое вообще свойственно многим старым партийцам. Не теряя времени, Яков Михайлович с места в карьер ввел меня в курс деловых вопросов. Ознакомил с последними решениями ЦК, пояснил, что сейчас вся работа партии заостряется на подготовке свержения Временного правительства. Потом, сняв свое пенсне, подышал на стекла, протер их носовым платком и тоном, не допускающим возражений, пробасил:

   - Конечно, в Кронштадте вам делать больше нечего. Там уже все хорошо подготовлено. А вот в Луге не все благополучно. Вам придется немедленно поехать туда.

   Положение в Луге было действительно сложным. Совет там все еще находился в руках соглашателей. В окрестностях наблюдалось сосредоточение войск, преданных Временному правительству. Тов. Свердлов обратил мое внимание на выдающееся стратегическое значение Луги как промежуточного пункта на магистрали Петроград - фронт. Мне поручалось произвести глубокую разведку относительно настроения лужского гарнизона и создать там благоприятную для нас атмосферу.

   Едва мы успели в общих чертах закончить этот разговор, как к Свердлову явилась группа руководителей Новгородского партийного комитета во главе с Михаилом Рошалем - младшим братом Семена. Новгородские товарищи заявили, что на днях у них состоится губернский съезд Советов, на котором необходимо присутствие оратора "из центра".

   - Вот дайте нам Раскольникова, - потребовали они.

   Яков Михайлович сперва не соглашался под тем предлогом, что у меня есть другое ответственное поручение. Но затем после недолгого раздумья уступил, поставив в качестве обязательного условия, чтобы через два-три дня я выехал из Новгорода в Лугу.

   У меня оказалась масса незавершенных дел. Прежде [190] всего нужно было повидать Семена Рошаля, чтобы рассказать ему об общем политическом положении и о его личной участи.

   Я прошел в "Кресты". Меня провели в кабинет начальника тюрьмы.

   В этот период начальник тюрьмы, учитывая рост политического влияния большевиков, самым бесстыдным образом заискивал перед нами. Надев на свое подловатое и плутоватое лицо маску приторной любезности, он вызвал Рошаля в свой кабинет, хотя обычно свидания давались в особой комнате через двойную решетку.

   Мало того. Этот протобестия предупредительно вышел из кабинета, оставив нас наедине.

   Семен казался удрученным и даже заикнулся о самоубийстве. За последние два дня он сильно пал духом.

   Я посвятил его в партийные дела, поделился своими впечатлениями и наблюдениями, своей оптимистической оценкой будущего. Семен, в духовной жизни которого настроения играли очень значительную роль, заметно приободрился. Я обнадежил его, что пролетарская революция через несколько дней принесет ему освобождение. И действительно, 25 октября с первым залпом "Авроры" он вышел на свободу и тотчас с головой окунулся в кипучую боевую деятельность активного, самоотверженного революционера, которая, к сожалению, вскоре трагически оборвалась расстрелом тов. Рошаля на Румынском фронте.

   Из "Крестов" я поспешил в Смольный на заседание бюро Советов Северной области, членом которого только что был выбран. Перед заседанием ко мне подошел Филипповский, инженер-механик флота, правый эсер. По сравнению с другими членами его партии он производил более приличное впечатление, но явно не по заслугам неожиданно выдвинулся на роль одного из руководителей Петроградского Совета и его Исполнительного комитета.

   Филипповский стал уговаривать меня, как кронштадтца согласиться на снятие тяжелой артиллерии с форта "Обручев", ввиду того что стратегические соображения требуют установки этих орудий на морской тыловой позиции. Я дал отрицательный ответ. С моей точки зрения, даже частичное разоружение Кронштадта в данный момент приобретало политический характер и [191] не без основания могло быть истолковано массами как контрреволюционный маневр Временного правительства. Другие кронштадтцы - И. П. Флеровский и Людмила Сталь - меня горячо поддержали.

   Окончив этот бесплодный спор, я перешел к столу, где сидели члены бюро Советов Северной области - тт. Крыленко, Бреслав и др. Стоял вопрос о выборах президиума бюро. На должность председателя были выдвинуты две кандидатуры - Н. В. Крыленко и моя. Николай Васильевич категорически отказался ввиду крайнего обременения другой работой, и, таким образом, председателем был выбран я.

   Далее нам предстояло распределить районы деятельности между отдельными членами бюро. Я заявил, что ЦК партии уже командировал меня в Новгород и Лугу. Бюро Советов, со своей стороны, возложило на меня поручения по части советской работы в этих двух городах.

   На следующий день я вместе с младшим Рошалем выехал в командировку.

   4. Господин великий Новгород

   В большой тесноте и давке мы добрались до Новгорода и сразу направились в большевистскую коммуну, где жили Михаил Рошаль, Валентинов и другие члены Новгородского комитета. Там я застал одного солдата-большевика, только что приехавшего из Старой Руссы. Таким образом, мне удалось получить самые свежие данные о партийной работе и в Старой Руссе.

   Старорусский местный Совет состоял из 36 членов, но большевиков там было настолько мало, что не существовало даже фракции. Однако на губернский съезд в Новгород были присланы четыре делегата, оказавшихся большевиками. В последнее время обозначился резкий рост большевистских симпатий.

   В общем, как в Новгороде, так и в Старой Руссе картина была одна и та же. Симпатии солдат и рабочих определенно склонялись в нашу пользу. А вот офицерство и буржуазия вместе с зажиточной интеллигенцией были настроены в пользу Временного правительства. За пределами городской черты - среди крестьян - работа велась очень слабо. [192]

   Все сведения о партийной работе, о численности, организации и боеспособности Красной гвардии, о настроениях в гарнизонах, о количестве войск, готовых с оружием в руках выступить за Временное правительство и против него, я тщательно заносил на страницы своей записной книжки. В общем, обстановка представлялась мне обнадеживающей.

   Квартировавший в самом Новгороде 177-й запасный полк был настроен большевистски. Казаки-ударники стояли за Временное правительство, но и среди них имелись большевики. В Кречевицах влияние на гвардейский запасный кавалерийский полк оспаривали большевики и эсеры. В Старой Руссе большая часть гарнизона находилась под влиянием идей большевизма. В селе Медведь 175-й запасный полк и в Боровичах 174-й запасный полк также придерживались нашей ориентации.

   В самом Новгороде партийная организация состояла из 176 членов (за полторы недели до моего приезда было 102). По социальному составу члены партии распределялись так: 150 солдат, остальные - рабочие. По предприятиям партийных коллективов еще не было. Губисполком состоял из 30 человек, почти исключительно эсеров и меньшевиков; большевиков - только трое. Ясно, что такой состав губисполкома не отражал действительного соотношения сил в данный момент.

   Решили не терять времени и в тот же день устроить митинг 177-го запасного пехотного полка. Направились в казармы. Там было грязно, душно, пахло кислыми щами. Солдаты обедали на неопрятных деревянных нарах. М. Рошаль пошел разыскивать членов полкового комитета. Через несколько минут он вернулся и сообщил, что митинг состоится на воздухе.

   Мы вышли на прилегавшую к казармам площадь. Там возвышалась небольшая, наспех сколоченная трибуна, но солдат еще не было. Вскоре, однако, по зову или сигналу они стали сбегаться. Набралось несколько сот человек - почти все свободные от работ и службы.

   Я поднялся на трибуну и стал говорить.

   Аудитория слушала внимательно, но без особенного пыла. Только когда я перешел к вопросу о войне и мире, живо волновавшему каждого крестьянина в серой солдатской шинели, слушатели насторожились, и на их лицах тотчас отразились глубокие внутренние переживания. [193] Как дамоклов меч, висевшая над головой каждого из них опасность внезапной отправки на фронт и естественное, здоровое отвращение к чудовищной империалистической бойне создавали благоприятную почву для восприятия антимилитаристских идей. Это настроение не было голым шкурничеством, как объясняла себе успех большевистской пропаганды вся буржуазная печать. Эгоистичными, своекорыстными шкурниками могут быть отдельные лица, но никак не огромные массы, вовлеченные в грандиозное движение революции.

   После меня выступило несколько местных работников. В общем, удалось разъяснить положение и поднять настроение солдатской массы. Чувствовалось, что если эта воинская часть и не проявит большого энтузиазма в борьбе, то во всяком случае она никогда не выступит против нас.

   На другой день мне пришлось побывать на митинге кавалерийского полка. Он был расквартирован далеко за городом, в Кречевицких казармах. Добирались туда на грузовом автомобиле по плохой, ухабистой, давно не ремонтированной и размытой дождями дороге. В ожидании, пока товарищи соберутся на митинг, председатель полкового комитета пригласил Михаила Рошаля, Валентинова и меня в офицерское собрание. Мы согласились. Там все дышало специфическим ароматом старого режима: на окнах висели чистые и аккуратные занавески, столы были накрыты белоснежными накрахмаленными скатертями, за ними сидели туго затянутые в корсеты ротмистры и корнеты в кителях с золотыми погонами. Изящно сервированную закуску подавали услужливые официанты.

   Только наша компания своим демократическим видом внесла диссонанс и грубо разрушила иллюзию старого режима, которая старательно культивировалась в этих уютных, словно языком вылизанных, комнатах. Мы ловили на себе косые, недоброжелательные взгляды из-за соседних столиков.

   Мимо нас, лихо поигрывая бедрами, походкой самоуверенного глупца прошел какой-то офицер в фантастически широких рейтузах. Михаил Рошаль, как вольноопределяющийся, при виде этого жеребца с золотыми погонами из чувства дисциплины приподнялся со стула. Но тот этим не удовлетворился. По-военному развернувшись [194] на месте, он вперил свои налившиеся злобой глаза в лицо Рошаля и с привычной интонацией, выработанной в течение долгих лет службы в казарме и на плацу, неистово завопил:

   - Вольноопределяющийся, как вы смеете так стоять перед офицером?! Я вас научу!..

   Мы поспешили вмешаться и прекратить безобразную сцену, напомнив зарвавшемуся офицеру, что дни старого режима миновали и у нас, к счастью, произошла революция. Он как-то сразу притих, но, отойдя к группе своих золотопогонных друзей, еще долго возмущался святотатственным потрясением самых основ офицерского этикета.

   Вскоре нас позвали в "полковой театр", где должен был состояться митинг. Это был огромный сарай, со сценой и длинными рядами скамеек. Зал заполнили солдаты. Я говорил около двух часов. Охарактеризовав весь режим Временного правительства, с особым вниманием остановился на деле Корнилова и подробно осветил весьма недвусмысленную роль Керенского во всей этой авантюре. Солдатская масса заброшенного в захолустье полка, по-видимому, не была избалована визитами новгородских ораторов. С изумительным интересом внимали они каждому слову. Многие общеизвестные факты являлись для них свежей новостью, едва ли не сенсацией. Мое сообщение об участии Керенского в контрреволюционном заговоре Корнилова, которого он из трусости предал на полпути, вызвало необычайное возбуждение против Временного правительства и страстные выкрики: "Позор предателю революции!"

   После меня выступали Рошаль и Валентинов. Атмосфера собрания накалилась до предела.

   Редко мне приходилось видеть такой подъем, такое воодушевление и столь неистовую политическую ненависть. Не было сомнений, что эти люди готовы погибнуть или победить в борьбе с Временным правительством. К неописуемой радости новгородской организации, кавалерийский полк по своему настроению оказался не только вполне надежной, но еще, пожалуй, и лучшей опорой пролетарской революции, чем другие армейские части, стоявшие в городе.

  &nbs