Ростопчин Федор Васильевич - Путешествие в Пруссию

  

  

  

   Ростопчин Ф. В. Ох, французы! / Соcт. и примеч. Г. Д. Овчинникова.

   М., Русская книга ("Советская Россия"), 1992.

  

   Город Цилинциг мал, дурен и ничего не заключает примечания достойного; в нем, так как и во всех немецких маленьких городах, лучшие строения - ратуша, кирка и почтмейстеров дом. Тут начинается прусское владение, немецкий язык и курс терпения. Несчастный русский путешественник, плачь и сокрушайся о ямщиках! Забывай, что лошадь может бежать рысью и скакать! Мужайся и терпи! Ты знаешь, как варвары мучают христиан; но их искупают из плена, а тебя ничто спасти не может.

  

   Содержится почтмейстерами. Большая из них часть отставные офицеры, хвастуны и болтуны. У них бывает в конюшнях толстоногих, больших, жирных лошадей до шестнадцати. Сперва почтмейстер осмотрит карету или коляску проезжего, чтоб придраться, и если есть возможность, то припречь лишнюю лошадь, что всегда и случается, когда почтмейстер имеет покровителей или пьянее обыкновенного. Сие зависит от воли его, ибо приезжий в совершенной его власти. Тогда уже лучше заплатить почтовые деньги, а лошади прибавочной не запрягать: у них закон - как приехал, так и поехал. Потом велят мазать повозку, начнется совет, каких запрягать лошадей. Решение почтмейстера. Дадут лошадям корму. Пока они едят, пойдет также есть и почтальон; наденут хомуты; станут запрягать. Все сие продолжается полтора часа. Между тем временем почтмейстер, выкуривая, закуривая или докуривая трубку, рассказывает всякому проезжему, без разбора, про свою службу, подвиги, раны, милости королевские и прочее. Сие продолжается до минуты отъезда. А в Бранденбурге почтмейстер задерживал полчаса лишнего плодовитым описанием бесконечной истории его жизни; и как, по несчастию, он был ранен в лопатку, в ляжку и в сердце, то для показания сих ран должен он был раздеваться. Но там, где почтмейстер и не ранен, прежде полутора часа с почты выехать невозможно, и, когда объявит с торжественным видом оборванный мужик в должности вагонмейстера, что все готово, и думаешь, хотя шагом, но как-нибудь доехать вперед, то тут найдут разные непостижимые уму человеческому остановки. Должно платить не в одни руки, а порознь -

   Пост-гельд,

   Шмир-гельд,

   Тринк-гельд,

   Барьер-гельд,

   Шосе-гельд,

   Тор-гельд,

   Брик-гельд,

   Экспедицион-гельд.

   Пост-гельд - берет почтмейстер вперед на каждую лошадь за милю по 8 грошей, то есть по 30 копеек.

   Шмир-гельд - берет вагонмейстер 4 гроша (16 копеек) за мазанье колес. В Мемеле у меня раскололи доску на боку у кареты, а я все-таки шмир-гельд заплатил.

   Тринк-гельд - берет почтальон. Хотя и положено ему давать по три гроша (12 копеек) за милю, но они никогда ничем не довольны и грубым, дерзким и неотступным образом принуждают давать себе, выводя из терпения, гроша по 4 и боле.

   Барьер-гельд - берет за проезд приставленный от помещика земли по копейке и более с лошади; а чтоб вернее получить, то закидываются рогатки. Всякий, чья земля под дорогой, имеет право останавливать проезжих и требовать с них денег.

   Шосе-гельд - берет казенный пристав за мостовую в городах, селениях и по дороге.

   Тор-гельд - берет приворотник, швейцар или затворник при въезде в городские ворота. Брик-гельд - берет пристав за проезд через мост.

   Экспедицион-гельд - берет Христа ради инвалидный унтер-офицер, определенный к почте в награждение за его службу. Он при отъезде подходит к проезжему, протягивает руку и просит двух грошей. Сии инвалиды приводили мне всегда на память монаха, что просил милостыню у Стерна в Кале. Но тот имел убежище в монастыре, а прусских сих героев жизнь зависит от подаяния проезжих. Прежде меня сердило, а теперь трогает то, что сия неподвижная почта называется экстрапость, то есть чрезвычайная почта. Не удивительно, что она существует в Пруссии, в рассуждении флегматического сложения жителей. В других землях сие столь полезное учреждение служило бы к пагубе и истреблению народа. В древних философических школах, в Греции, научались терпению через многие годы, а в нынешние времена прусская почта, на расстоянии нескольких миль, довела бы до совершенства учеников премудрости. Почта сия есть мучение несносное, а почтмейстер тиран бесчеловечный. Ни просьба, ни ласка, ни слезы, ничто его не трогает. Несмотря ни на что, он испускает из себя сквозь дым слово глейх (тотчас). Сей глейх служит ответом на все и продолжается полтора часа. Иные, рассердясь, хотели их бить, но после были отвезены, на той же почте и еще тише обыкновенного, под суд и подвергли себя наказанию законов. Некоторые их бранили, но тогда почтмейстеры, положа трубку, принимались вытаскивать съеденную ржавчиною шпагу и угрожали отмщением за оскорбление почтовой их чести. Я предавал обыкновенно их проклятию, хаживал гулять или читывал в карете книгу. Сим способом избавлялся от злобы и от раскаяния, что поехал в чужие края.

  

   Один швейцар не из любопытства, а за делом поехал в Берлин, запряг двух лошадей, взял одного человека, сел в коляску и пустился в путь. Ехал он до Франкфурта на двух лошадях, до Касселя на двух и до Магдебурга на двух. Хотя в иных местах почтмейстеры и говорили, что коляска его тяжела и должно бы припречь еще одну лошадь, но швейцар отделывался кой-как, то незнанием языка, то просьбою, то нуждою денег, и думал, что так и доедет; но сей несчастный не знал прусских почтмейстеров. Но узнал он их, узнают их и дети его, и от одного названия побегут скорее почтовых лошадей. Вот что случилось с швейцаром:

   Магдебургский почтмейстер принудил его заплатить за три почтовые лошади, но хотя одолжить запряг только две.

   На следующей почте, взяв с него за три лошади прогоны, хотели везти на двух; но швейцар требовал третьей, что насилу и выпросил.

   Ехал одну почту на трех. Но другой почтмейстер, по причине большого переезда, гористой дороги, грузной повозки и отличного его желания притеснять проезжающих, велел запречь четырех и держал, покуда получил деньги.

   Швейцар не мог понять столь бесстыдного притеснения, сбирался ехать на четырех лошадях жаловаться главному почтдиректору в Берлине, записал к себе в книжку имя почтмейстера, место, число и час, в котором он поехал четвернею, рассуждал с слугою о сем приключении, как о чуде, но того и не предчувствовал, что диковина была еще впереди.

   На последней почте к Потсдаму запрягли ему дурных лошадей. Они стали, следственно, и коляска остановилась. Почтальон кричал, хлопал бичом, сошел на землю, погасил трубку, стегнул по одному разу каждую лошадь и потом объявил, что он везти дале не может, поедет кормить и будет назад часов через шесть. Швейцар испугался, чтоб не просидеть в коляске до конца жизни, и просил грубую тварь как-нибудь пособить его несчастию. Почтальон попросил два талера нанять еще пару лошадей и, взяв деньги, поехал в деревню, где пил, ел, спал, наконец явился с двумя липшими лошадьми. Запряг и повез швейцара цугом. Договор был, не доезжая до перемены, пару отпречь и привезти его на четырех. Но, по несчастию, почтмейстер, уча лягавую собаку, далеко зашел, увидел хитрость и по приезде на почту велел приготовить, запречь и везти на шести лошадях, несмотря на отчаяние и просьбу швейцара; доказывал ему, сколь бесчестно вредить ближнему, отнимать у бедного хлеб, и уверял, что он из одной лишь жалости и оттого, что он любит швейцаров, а особливо их сыр, дарит ему прогоны за шестую лошадь. Почтмейстер сей служил в артиллерии и был толст. Разговаривая с швейцаром о его коляске и хотя извинить свое грабительство, уподоблял ее конструкцию 24-фунтовой пушке и уверял, что под Прагою под них запрягали до 20 лошадей. Швейцар, по несчастию, вздумал пошутить, спрося: "А сколько надобно бочек пороху, чтоб вас подорвать?" Почтмейстер, ничего не отвечая, вышел вон, написал записку и отдал своему почтальону.

   Швейцара привезли в Потсдам. Он божился, что заплатил за пять лошадей,- стоял день, простоял бы другой, заплатил за шесть лошадей и поехал.

   Ехал сердит, зол, печален и совсем было взбесился, когда на последней почте к Берлину взяли с него двойные прогоны за то, что королевская почта.

   Он приехал на шести в той же самой коляске, которую из Женевы до Магдебурга везли на двух лошадях.

   Тройным правилом он нашел, что, проезжая чрез всю Пруссию, запрягли бы наконец в его коляску 32 лошади с половиною.

   Оконча свои дела в Берлине, не знал он, как возвратиться в свое отечество. Одна мысль о почте производила в нем жар, озноб и пот, а попросту сказать, бросала в лихорадку. Наконец решился ехать из Гамбурга морем в Бордо, а до Гамбурга купил двух лошадей для себя и для слуги, уверен был, что если бы он поехал верхом на почтовых, то бы его наконец посадили на шесть лошадей.

  

   Почтмейстера, о коем говорено было в предыдущей главе, я видел сам. Он был еще жив, но не надолго. Семьдесят лет он жил на свете, сорок служил королю, пятьдесят пил и три года был уже в водяной болезни, которая и могла его задушить.

   Он был так толст, что, роя для него могилу, верно, докопаются до воды, а под тело запрягут всех его лошадей.

   Швейцара он забыл, да и знать не мог, потому что он, по словам его, не любил знакомиться, находя из них мало себе по мысли.

   Я к нему приехал на четырех лошадях и приготовился платить за пять, но, к крайнему удивлению, обманулся. Великодушию сему причиной была благодарность; он узнал, что я русский, и говорил мне так:

   "Я к вашей нации имею отменное уважение. Когда войска ваши были в Берлине, моя жена там оставалась; к ней поставили постоем калмыков, и она думала, что они ее съедят. Но что же вышло? Они ей никакого вреда не сделали".

   За сим подал мне свой стамбух {Книга, в которую просят что-нибудь вписать для напоминовения. (Примеч. Ф. В. Ростопчина.)} и просил оставить в нём что-нибудь на память. Я написал по-французски: "Приезжий, скажи, что ты русский".

   Принесшая бутылку пива почтмейстерова дочь лицом своим уверила меня, что калмыки стояли у матери на дворе и что она ими была довольна.

  

   Почтальон, или мужик, служит почтмейстеру, одет в длинном сюртуке, валторну носит через плечо, сидит на левой коренной лошади, а правит двумя, тремя и четырьмя; в руках держит длинный бич и сечет им воздух, по преданиям своих предков, по примеру товарищей, по научению почтмейстера, по приверженности к лошадям и сходственно с своим правом; возит он круглый год шагом. Когда лошади побегут рысью, думает, что они бьют. Между почтмейстером и почтальоном та разница, что один мучает два часа, а другой четыре, шесть, восемь и сутки.

   По установлению королевскому, курьеров должно возить на почте по семи, а проезжих по пяти верст на час. Но никогда еще никто не уезжал боле двенадцати миль в двадцать четыре часа.

   Нам сие не понятно оттого, что мы в России уезжаем по 20, редко меньше 10 верст, в час; на долгих по 100 верст в сутки; пешком ходаки наши уходят по 60 верст в день. А немецкий почтальон хотя и должен ехать по 8 верст в час, а уезжает по три. Но и того много, если исчислить, сколько ему времени надобно:

   кормить на каждой мили лошадей,

   поить везде, где есть вода,

   есть и пить самому везде, где найдет хлеб, масло и пиво,

   раскуривать трубку,

   высекать огонь,

   говорить со встречающимися,

   торговаться за перевоз,

   играть на валторне.

   Бранить его дурно, бить еще хуже, просить - не поможет, давать денег - не подействует.

   Если ему дать денег, то он сперва попросит посмотреть, как он скоро поедет: хлопнет раз десять бичом, лошади побегут рысью, он засмеется, оглянется, попридержит и опять поедет шагом.

   Древние, для изображения скуки, представляли время с обрезанными крыльями: лучше бы его одеть прусским почтальоном.

   Кажется, что часы лишаются движения и что минутная стрелка стоит неподвижно.

   Со мною был Тристрам Шанди, и он мне показался печальнее Юнга.

  

   Сим словом почтмейстер и почтальон ответствуют нетерпению путешественника. Глейх наводит на меня уныние, печаль и отчаяние. Почтовой глейх в сравнении:

   с русским - тотчас,

   с французским - dans l'instant,

   с итальянским - subito,

   с английским - directly,

   то,

   что секунда в сравнении с годом.

  

   Старинный город, в коем, по описанию Бюшинга, 1200 домов, 12 000 жителей. Примечания достойна главная церковь готической архитектуры. Наемный лакей сказывал, что ей 400 лет, трактирщик - 300, а звонарь - 600, но со всем тем она древна.

   В сем городе бывают три ярмарки в году, на коих производится обмен товарами с Польшею и очень притесняют жидов, от чего они еще больше и скорей обманывают. В городе есть многие шелковые фабрики. В кофейном доме я нашел прусских офицеров. Они все узнали, что я русский, но ни с одним не говорил про Франкфуртскую баталию.

   Река Одер протекает под городом, чрез нее мост, и она судоходная, часто разливается, причиняя большой вред. Принц Брауншвейгский в одном из сих наводнений жертвовал своею жизнью для спасения бывших в опасности жителей. Человеколюбие, сократя век его, соделало имя бессмертным.

   В Берлине сооружен ему памятник с великолепною надписью в стихах, коими сочинитель намерен был привлечь более внимания, чем герой человечества.

   Нужны памятники для равнодушных, излишние для чувствительных. Подвиг не умолкает и станет переходить веками из памяти в память.

  

   В Франкфурте видел я мраморный столб, на коем стоит сфера с сидящею на ней пчелою. Сей памятник воздвигнут стихотворцу и воину Клейсту. Он служил отлично и музам и королю; ранен под Франкфуртом, оставлен на месте сражения и был при последнем издыхании; но один простой казак поднял его, привез в гошпиталь и там за ним ходил. Помещаю поступок сей в доказательство, что человеколюбие действует сильно и без просвещения, кое много обдумывает, выдумывает, придумывает и часто раздумывает.

  

   Они меня не удивили. Я игрывал ими маленький; оловянные, коих продают ниренбергцы, деревянные, что делают у Троицы, глиняные, которых обжигают в Калуге, и живые, коих я видел,- все одинаковы.

   Покрой мундира тот самый, что был при Великом курфирсте; камзолы длинны, сукно толсто, у людей ноги тонки, брюхи велики, вместе видны, порознь безобразны и кажутся стары; косы бесконечны. Не понимаю, как на поворотах не колят глаз; шапки гренадерские отличны, но беспокойны, обременяют голову, заставляют человека искать равновесия, в солнце притягивают лучи, в дождь скопляют воду. Несмотря на все сии неудобства, ни один гренадер не согласится быть мушкетером. Пища самолюбия готовится из отличия от других.

   Ходят вольно в минуту 75 шагов; стреляют проворно; сума чрез плечо на широком ремне, тесак на широкой портупее; штык в ножнах; ружье длинно и тяжело; шомпол цилиндрический, коим не оборачивая прибивать заряд можно; пороха на полку не сыплют, а он выходит сам из дула в широкую затравку.

   Французы, бывшие под Росбахом, уверяют, что пруссаки непобедимы.

   Все русские, которые были под Франкфуртом, Пальцихом, Ягерисдорфом и Колберхом, сему не верят.

   Кто видел одного прусского солдата, тот видел всю армию. Она походит на эдикотовые часы, в коих механика отменная, а корпус безобразный.

  

   С горы да на гору, песок по колено; кой-где сосна либо ель. Камней изобильно. Селений мало. От Франкфурта до Берлина 10 миль (70 верст). Я ехал двадцать шесть часов и начинал уже думать, что вечно буду ехать, но, к крайнему удивлению, приехал.

  

   Столичный город Бранденбургии и Прусского королевства составлен из пяти городов.

   Берлин построен в 1163 году Албертом, по прозванию Медведем.

   Кельн на острове, окруженном Шпреею.

   Фридрихс-Вердер, на рукаве Шпреи, построен в 1637 году курфирстом Фридрихом Вильгельмом.

   Нейштат, или Доротеенштат, по имени второй супруги Фридриха Вильгельма.

   Фридрихс-штат основан в 1686 году королем Фридрихом Первым.

   Берлин имеет четыре предместия, около десяти тысяч домов, сто сорок тысяч жителей, в окружности 18 верст, пятнадцать ворот, двести семьдесят улиц, тридцать шесть мостов и тридцать две церкви.

   Я в Берлине был три раза, жил долго, знаю его как Москву и Петербург, но предпочту ему и Выборгскую сторону и Рогожскую.

   Всякий живой человек обрадуется сему городу, как спасшийся от кораблекрушения обитаемому берегу; тут он надеется найти покой и освободить себя от ига почты.

   Если кто любопытен узнать совершенно Берлин, тот может достать описание сего города господина Николаи; читать это описание надобно много время; поставить его - много места. Описание одной улицы Фридрихсштрас заключает четыре тома. Сочинитель везде останавливается, про все говорит и все объемлет.

   Когда бы он захотел описать Петербург, то, останавливаясь при всяком шаге, удивлялся бы созданиям великой Екатерины и не успел бы описать все премудрые дела ея.

  

   Стоящий в воротах часовой при въезде останавливает всякого; если приезжий иностранный и едет в коляске или в карете, то выходит офицер, на караул стоящий, и, вынув записную книжку и карандаш, требует ответа на множество вопросов, дабы узнать, что за человек приезжий и с каким намерением приехал в Берлин, будет ли представлен к королю и прочее. Намарав листа два, выведя из терпения ответчика, выбившись сам из сил и не узнав ничего, приказывает солдату сесть на повозку и проводить ее в таможню.

  

   Сей славный скульптор, сделав прусскому королю Меркурия, признанного за наилучшую статую нынешних времен, захотел чрез несколько лет показать и себя в той земле, где он уже прославился своей работой. Самолюбие художника превосходило достоинство привозом его в Берлин. На вопрос офицера - кто он такой?- отвечал: "Я автор Меркурия". По получении рапорта, король приказал тотчас Пигаля посадить под караул, быв в том мнении, что он издатель журнала под названием "Меркурия", в коем дерзко было говорено о его величестве. Узнав ошибку, Пигаля на другой день выпустили, все ему смеялись, а он на всех сердился.

  

   Когда английский в Дании посланник Элиот приезжал тайно и под чужим именем за своею дочерью в Берлин, то король, узнав о сем, бывшего офицера на карауле у тех ворот, в кои Элиот проехал, разжаловал в солдаты за то, что он, не видав никогда его прежде, не узнал в лицо.

  

   От ней можно избавиться, дав талер писарю, стоящему у ворот, и несколько грошей приставленному солдату. Если же кто не хочет давать напрасно денег, того привезут в таможню, заставят ждать; станут осматривать, перебирать, марать и, не нашед ничего запрещенного, отпустят на все стороны.

   За каждую игру карт положено штрафу сто талеров. Едва двухсот не заплатил один из наших земляков за то, что в дороге охотник был раскладывать большой пасьян.

   Следственно, карты при въезде столь же опасны в Пруссии, как табак во Франции, кружева в Англии и водка в России.

  

   Хороши и дешевы, во всех вседневные столы; за самый лучший шестьдесят копеек с человека. Кушанье грубо, но вкусно, много капусты, мяса и кореньев. Хозяин отвечает за пропажу из дома, когда живущий возьмет в услугу известного человека; счет издержек подается каждую неделю. Цена комнатам умеренная, исключая апреля и мая, месяцы смотров, в кои трактирщики берут, что хотят, и, грабя, вменяют в одолжение. Сперва сие досадно, а подумав, утешительно, что хотя и грабят, но не круглый год.

  

   Второй допрос

   Лишь только войдешь в трактире в комнату, то явится хозяин с бумагою, разграфленной так, как у нас пишут рапорты, ведомости и списки. Тут стоят следующие вопросы, на кои должно отвечать непременно, и я обыкновенно одно писывал:

  

   вопросы: - ответы:

   Откуда приехал? - С последней почты.

   Зачем? - Так.

   Долго ли пробудешь? - Пока скучится.

   Военный ли человек? - Ношу мундир.

   Имеет ли в Пруссии родню? - Может быть.

   Сии письменные ответы идут к полицеймейстеру, который по ним и учреждает поиски, наблюдения и замечания.

  

   К приезжему тотчас явятся музыканты, земляки его солдаты, женщины с корзинами, парикмахеры, фейхтмейстер, италиянец Мерони, несколько слуг.

   Единое средство от них избавиться есть то, кое я удачно всегда употреблял в Туле с мастеровыми, в Валдаях с девками и везде с нищими,- ничего не говорить.

  

   Громада простой, но почтенной архитектуры; с двух сторон площадь; комнаты велики, темны и были некогда богато убраны; примечания достойны рамы у зеркал и столы все из литого серебра, и хотя вышли изо вкусу, но всегда будут в цене. Во дворце есть зала, называемая Гименова; в ней бывает обручение принцесс королевской фамилии. Король, взяв невесту за руку, зажигает факел, в чем ему последуют предстоящие, и обходит залу вокруг при игрании музыки марша.

   На угле дворца та комната, в коей король Фридрих Вильгельм I с малым обществом мнимых друзей куривал табак и, отлагая величество сана своего, позволял вольность в обращении. В сей горнице и по сих пор тот же, кажется, самый дух, что во всех голландских шинках, турецких кофейных домах и европейских караульнях. Воображение мое сколько ни действовало, но кроме дыма ничего не представляло; ничто не понуждало остаться боле. Мысли обращались обратно к двери. Один взгляд удовольствовал любопытство. Оно родилось и исчезло в одно время. Но когда я был в Сардаме и взирал на смиренное жилище, кое могло поместить в себе Великого Петра, тогда воображение мое преобращало хижину в храм славы, где я мог видеть все деяния его, дивился им и дивился бы еще боле, когда б не был рожден в царствование Великой Екатерины.

  

   Молва об ней издавна существует и утверждает, что она является непременно всякий раз пред смертию кого-нибудь из царской фамилии. Некоторые сему смеются, иные сомневаются, а большая часть верит. Сие привидение живет в дворце; одета вся в белом. Я видел ее портрет, на коем платье походит на египетское. Она посещает многих, никому не вредит. В последнее ее явление принесла много прибыли хлебнице, над воротами дворца торгующей, которая ее видела и, рассказывая чудесные подробности, привлекала народ и распродавала свои хлебы. Замечено то, что о явлении сей белой женщины заговорили после смерти покойного короля; отчего можно каждому заключить, что она не так исправна в своей должности и начинает лениться.

  

   В обхождении довольно учтивы, но внутренно горды породой; по большей части бедны; занимают места у двора и в статской службе; имеют в городе старинные дома и увеселительные на песке замки, где пользуются в летнее время воздухом и скукою. Штат самых богатых составлен из двух лакеев, скорохода, камердинера, кучера, повара, нескольких женщин и швейцара. Они знают наизусть все доводы о древности их рода, украшают комнаты портретами своих предков, вывешивают в рамах патенты, жалованные грамоты и письма от государей и владетельных князей. Великие охотники до лент, крестов и звезд; в случае невозможности достать орден, покупают каноники, чтоб носить признаки оных. Часто после смерти графов, баронов находятся ордена, подобные взаимному благоденствию принца острова Хио. Нередко дают пиры великолепные; а вседневно довольствуются умеренным кушаньем единственно для подкрепления жизни и гордости.

  

   Она помещена в дворце, в самом верхнем этаже. Первая комната походит на переднюю русского дворянина, охотника до собак; в ней стоят набитые кабаны, олени, медведи и волки, истребленные в высочайшем присутствии Фридриха Вильгельма I.

   Впрочем, сие собрание редкостей ничего редкого не заключает; оно составлено так, как и большая часть ему подобных, из моделей, медалей, ветхих платьев и машин одного рода с катериншармант. Тут, между прочим, показывает с удовольствием пристав железную шлифную пряжку, которую Фридрих Великий проглотил, быв пяти лет. Во всех церквах произведено было молебствие о спасении наследного принца. Но, к счастию и в утешение августейших родителей, причина их отчаяния обыкновенным ходом и в обыкновенный час вышла наружу, сделалась редкостью и хранится в кунсткамере.

   Еще тут же хранятся картины работы Фридриха Вильгельма I, и на них подписано, что он их писал, будучи одержим мучительной подагрой. Надпись доказывает, что король желал извинить свою работу, а живопись - сколь жестока была болезнь его.

  

   Военный, следственно, не великолепный. К королю, когда он в Берлине, ездят на поклон поутру в воскресенье; а у королевы тот же день бывает ввечеру куртаг. Старинный обряд запрещает посланникам и всем принадлежащим дипломатическому корпусу обедать и ужинать с королевскою фамилиею; во исполнение чего, на куртагах, коль скоро гофмаршал объявит, что стол готов, то все посланники, из коих некоторые играют с королевою в лото, побегут вон. Принцы империи, генералы и полковники имеют лишь право быть за столом с королем и королевою.

   Сверх большого двора есть несколько еще маленьких, как то:

   Двор вдовствующей королевы,

   - " - принца Фердинанда,

   - " - принца Генриха,

   - " - принцессы его.

   Все сии дворы имеют свой штат, дворец и придворных. Зовут почти всякий день несколько человек ужинать и играть в лото. И так как сии собрания не совсем веселы, то скороходы с трудом налавливают назначенное от гофмаршала число гостей. Летом принцы и принцессы выезжают в загородные дома, и там, оставя этикет, мужчины вместо шпаг носят кортики, а дамы в жар ходят с зонтиками.

  

   Кареты живут несколько веков от тихой езды и редкого употребления. Лошади вообще дурны и худы. Одна лишь королевская фамилия имеет право ездить цугом, с висячими по бокам кареты живыми пажами. Господа имеют впереди экипажа бегущего скорохода, ночью с зажженным факелом, а днем с толстой палкой. В Берлине на кареты моды не знают, и часто поколений шесть ездят в одной, получая ее в наследство движимым имением.

   Наемные кареты ни от дождя, ни от ветра не укрывают. В Берлине легко можно заметить успехи каретного мастерства с начала изобретения его.

  

   Секут лошадей беспрестанно и временно давят людей. Они не кричат, чтобы береглись, и смеются страху находившихся в опасности. Иногда их и наказывают за переломление руки или ноги; но никогда не взыскивают, для чего они не кричали, чтоб посторонились; следственно, молчание сие апробовано полицией.

   Один раз мой кучер раздавил было беременную женщину. Я его стал бранить. Он стал смеяться. Я его ударил; он пошел жаловаться, и полицеймейстер прислал мне сказать, чтоб я в удовлетворение кучера дал ему три талера. Заплатя шесть, велел своему человеку дать ему оплеуху и, согнав, нанял другого с договором, чтоб он не колесовал встречающихся.

  

   Первый чин обер-камергер; прочие знатные чины в довольном уважении, но, так как и статские, не равняются с военными: был у двора обер-шталмейстер, а в армии майор. Признаки камергера в будни - две золотые пуговицы; в праздник - ключ. Они имеют право танцевать с принцессами. Чин прусского камергера не много больше датского, наравне с польским и в десять раз меньше российского. Город знает только тех, кои определены ко дворам и в белых перчатках водят и сводят принцесс по лестницам.

   Ни один поручик не пойдет в камергеры. Из десяти титулярных камергеров девять пойдут в подпоручики.

   Женщины их не любят, народ не уважает, и они в самых темных местах зверинца, удаляясь от общества людей и убегая от лягавых собак, предаются размышлениям о суетах мира сего.

  

   Стары, дряхлы, чуть живы, украшены сединами, заслугами и ранами; но верхом бодры и исполнены живости. Все служили в Семилетнюю войну и с тех пор говорят об ней повседневно; боготворят героя их, вождя и государя; круг их желаний ограничен, самолюбие каждого удовлетворено чином и первенством в том месте, где он с полком; ни один из них не знает неги, не намерен идти в отставку, и смерть сама исключает их из военного списка; мало годятся начальствовать армиею, но все способны исполнять повеления другого.

   Генерал-поручик имеет титло превосходительства, а генерал-майор должен ждать.

   В Берлине были два брата Валдека, оба генерал-поручики и шефы полков. Для различия большого брата от меньшего называли одного старым, а другого молодым Валдеком, хотя сему последнему и было шестьдесят лет.

  

   Персона важная, которую каждый солдат должен знать в лицо, дабы приступить к ружью при появлении его на горизонте. Вступя в сей чин, вся Пруссия узнает, сколько он велик и тушен. Достоинство сие наносит убыток поступившим в него; ибо майор должен иметь фарфоровую пивную кружку, такую же табакерку, пеньковую трубку, ситцевый халат и хлопушку бить мух.

  

   Дослуживаются до сего чина с трудом, но потом живут с удовольствием, в изобилии. Чин сей есть главная цель всякого офицера; он получает роту и с нею состояние; пехотный капитан имеет в год до 2500 талеров, конный - 1500, и сей доход не отнимается у него до генерал-майорского чина. Он должен давать даром стол офицерам своей роты и со дня пожалования начинать толстеть. Кроме больных чахоткою, все капитаны прусской службы носят толстые брюхи. Сие не почитается за безобразие, а заслуживает название респектаблерман, то есть почтенный человек.

  

   Терпит лет тридцать холод и голод; получает шесть талеров в месяц и подкрепляет томную душу и слабое тело единою надеждою быть некогда капитаном, если Бог продлит его века. Заняты быв должностью с утра до вечера, едва находят свободный час в воскресенье погулять в зверинце и выкурить на открытом воздухе трубку табаку. Платья другого, кроме мундира, не знают, не носят, да и делать не на что. Я многих знал и видал, кои, за неимением чулок, на босую ногу надевали щиблеты. В шесть часов всякий одет; в обществах не бывают, и изо всех девятнадцати полков, стоящих в Берлине, три или четыре офицера приглашаются на балы. В отпуск они не ездят оттого, что некуда, а притом должно объявить и важную причину, чтоб получить от короля отпуск. Многие в течение двадцати лет ни на один день не отлучались от должности и не считают сие знаком ревности к службе. Они почти все дворяне, воспитание имеют обыкновенно состоящее в познании своего языка, французского и несколько геометрии. Дни жизни их протекают на вахт-параде, учении и карауле. Разговоры касательны до ремесла, и они столь привыкли к старинным победам покойного короля, что, произведя и себя в герои, презирают без изъятия всех прочих служб офицеров; считают их своими учениками и подражателями. Смеются, почитая за самозванцев молодых русских майоров, французских полковников и английских офицеров. Между ними также есть первенство. Артиллерийский офицер почитает себя лучше гарнизонного, пехотный - артиллерийского, конный - пехотного; а над всеми берет жандармский кирасирский. Полк сей всегда стоит в Берлине, и в нем служат лучших фамилий молодые люди, из коих есть человека три богачей, то есть имеющих тысяч по пяти талеров доходу; у сих есть очень хорошие лошади, на коих они по воскресеньям увеселяют публику в зверинце, прыгая чрез лавки, заборы и прочее. Некоторые из сих жандармских офицеров вздумали проскакивать сквозь крылья действующей ветряной мельницы, и сие позорище привлекало множество зрителей. Но шеф их полка, генерал Притвиц, узнав о сем, запретил продолжать сумасшествие, служащее подражанием подвигу Дон-Кихота. Произвождение в чины до майоров делается по полкам. В мирное время многие офицеры бывают по десяти лет в их чинах. Я знал одного поручика, который уже двадцать лет был офицером, шесть лет сговорен и еще чрез шесть лет не надеялся быть произведенным в капитаны и в супруги; а от сего-то во всяком чине каждый желает смерти своего старшего, и я был свидетелем радости офицеров одного полка, когда они узнали, что у их майора сделался в желудке антонов огонь от гнилых устриц.

  

   Фельдмаршал и губернатор Берлинский, будучи еще поручиком, обратил на себя внимание Фридриха II; получил в течение Семилетней войны многие чины; на баталии при Торгау подполковником был главным орудием победы. В 1778 году командовал отдельным корпусом. Служа с пользою отечеству, заслужил уважение государя своего, преданность подчиненных и любовь соотчичей; ростом велик, сух; вид имеет почтенный и приятный, разговор простой, обхождение ловкое и, имея право на почтение, совсем не горд.

  

   Установлена Великим Фридрихом, истинным покровителем наук. Академия берлинская славилась всегда членами своими и произведениями их. Я застал несколько из известных в ученом свете: Бернульи, Кастильоны, отец и сын, Формей, Лагранж были еще живы. Трогательно было первое заседание по смерти Фридриха, в день его рождения. Граф Герцберг, возвышенный им, первый министр иностранных дел и член Академии, читал, но ежегодному обыкновению, краткое описание внутреннего в государстве управления, заведений и исчисление излиянных на подданных милостей. Воспоминание героя Пруссии, творца ея славы и отца народа, извлекло слезы из глаз министра, исполнителя воли королевской. Казалось, что первая слеза его, подобная электрической силе, подействовала и надо всеми зрителями; возблагодетельствованные подданные великим государем возрыдали о его кончине.

   Восторг, сокрушение и слезы были нелицемерные. Достойное возмездие государей, о благе общем пекущихся! Любовь народа есть благоденствие, покой, слава, щит и вечный памятник их. Какой сооруженный монумент устоял несколько веков, не став жертвою времени? Но те, кои оплакивали Великого Фридриха, посеят чувства их в сердца детей своих; они перейдут из рода в род, и единое имя его производить будет в отдаленном потомстве восхищение, горесть, может быть и простительную зависть к предкам, жившим в столь славное царствование. Я уверен, что дух героя, столь достойно оплакиваемого, сравнивал сие жертвоприношение с лаврами, коими слава на земле увенчала мудрую главу его; те стоили жизни ста тысячам народа и повергли в уныние целые государства, а тут единое напоминовение его добродетелей облило кровию сердца верных сынов отечества.

   В том доме, где Академия имеет вверху свои заседания, в нижнем этаже конюшня жандармского полка. На фронтоне строения написано: "Apollini et Musis", то есть Аполлону и Музам. Некто прибавил et mulis, и вышло: "Аполлону, Музам и ослам". Из тридцати тогдашних членов Академии более половины обиделись сим дополнением и предлагали переменить дом, не хотя себя утешить тем, что осел хотя и есть скотина глупая, но весьма полезная.

   За всякое заседание каждому члену выдает секретарь Академии по жетону, а в конце года дается за оные столько же талеров. Из сего можно заключить, что ум не дорог в Пруссии, но все-таки не даром.

   После сего заседания показываемы были несколько подлинников сочинений покойного короля, писанных собственною его рукою. Тут заметил я многие ошибки в правописании. Их можно приписать или дурным правилам в науке французского языка, или желанию Великого Фридриха ввести новое правописание, состоящее в том, чтобы писать слова не по принятому обыкновению, а по выговору; для чего вместе: Il avait, ils avaient, aimer, faire писано везде: Il avé, ils avé, eme, fer и прочее. Но какая нужда, если кто не сделал себе правописания привычкою, затрудняться оным. Это дело переписчиков и издателей. Тот, кто мог написать столь сильно, живо и умно историю своего века и Семилетней войны, имел право ставить одну букву вместо другой и, обогащая историю, позволить себе, в качестве короля и писателя, презирать негодование педантов и студентов.

   Верно, никому не пришло на ум, читая сочинения Ломоносова, Державина и Хераскова, стараться узнать, хорош ли их почерк, равно как быть сведущу и о том, что у Тюреня, Фридриха Великого и графа Румянцева шпаги были односторонние или трехгранные.

  

   Приехавший иностранный на первом собрании представляется своим министром всем значущим людям, и потом его зовут на обеды, на собрания и на балы, чаще или реже, смотря на его породу, чин, податливость играть в карты и охоту танцевать без причины до упаду.

   Не должно русскому воображать найти в берлинских домах царскому подобное великолепие гр. Шереметева, гр. Безбородка, Строганова. Праздники сих русских бояр служили бы эпохою Бранденбургской монархии, а вседневная их жизнь разорила бы в полгода первых богачей германской породы. Самые знатные дают обеды, балы и ужины для важных причин, как то: угостить королевскую фамилию, накормить знаменитого иностранца или повеселить город. Приглашения на обеды делаются недели за две или более до назначенного дня, дабы по отзывам знать заранее число гостей. Едят изрядно. Сервизы серебряные и по наследству доставшиеся; людей не много, вина хорошие. После обеда, поговоря с полчаса, все разъезжаются по домам. На балах сбираются около 7 часов. Кавалеры дам приглашают на контраданцы горазде прежде, особливо тех, кои почитаются лучшими в танцах и отличаются от других лицом или ловкостью. Танцуют немецкие и французские контраданцы. Ужин служит отдыхом. Бал продолжается часов до 3-х и 4-х утра; кончится алагреком, называемым в Берлине кераусом. В богатых домах пред разъездом дается завтрак, под именем Réveillon, то есть будильника. Принцессы сами приглашают кавалеров чрез своих камергеров или фрейлин, и наряженный мужчина должен, оставя свою даму, стать против принцессы, сделав ей за честь поклон.

   Хотя войска в Берлине около 17 000, но офицеров на балы к знатным приглашалось не более 7 человек. Тут отличаются наружностию гусары, которые в коротких сапожках, гремящих шпорах, привязав чистый на тот раз платок к пуговицам, наподобие гирлянды, вертят дам, колют их шпорами и усами и до окончания вальса содержат их в самом тесном и опасном положении. Под именем, собрания, assemblée, разумеются те, кои, во время весенних маневров, бывают один раз в неделю у нескольких самых богатых господ, которые между собою разбирают дни. На сих собраниях бывают королевская фамилия, и без зову все знатные представленные ко двору иностранцы, и все штаб-офицеры с их женами и детьми, что разумеется под словом: mit seiner ganzen Familie, то есть с целою своею семьею. Собрания сии начинаются в 6 часов и продолжаются до 9. Ужину нет, а носят хлеб с маслом, холодные ломти мяса, конфекты и поят лимонадом и арциатом. Последствием собраний всегда бывают болезни, и жены объедаются и опиваются, а мужья требуют управы на людей, которые отбивают полковниц, подполковниц и майорш от подносов, на которые они кидаются для наполнения желудков, карманов и рук. Ничто так на память не приводит гарпий в Виргилиевой "Энеиде", кои съедали кушанья и загаживали после столы.

   Еще есть для отборных обществ завтраки и полдники с танцами (des déjeúners et des goulers dansants). Одни начинаются в 12 часов утра, а другие в 4 пополудни и продолжаются часов пять.

   Соединение гуляльщиков - трактиры, а особливо предпочитаемый всеми егерь, который, имея смотрение над зверинцем, поселился на конце оного. К нему ездят по утрам завтракать все лучшие люди из Берлина; назначаются свидания и у любовников. Сад его приубран со вкусом, беседки и кабинеты из зелени укрывают от солнца и от глаз любопытных. Кофей его гуще обыкновенного и молоко без примеси. В прочих же трактирах, кроме нескольких дорожек, усаженных смородиной и яблонями, ничего нет; но во всех посредине возвышение из выкопанной вокруг загорода земли. Сия горка пов