Санд Жорж - Зима на Майорке. Часть вторая

рти, будь то более или менее мгновенной. Но, спустившись в этот склеп, я оцепенел от ужаса при мысли о том, что здесь теплилась жизнь! Господи! Быть погребенным и не мочь умереть!

   - Взгляни на меня, сын мой, - сказал монах, обнажая свою облысевшую, костлявую голову. - А ведь мне ничуть не больше лет, чем тебе. Однако в эти годы ты имеешь здоровый цвет лица и безмятежный взгляд. Могу поспорить, что ты принял меня за старика.

   Теперь неважно, за что я заслужил и как я пережил свои долгие годы предсмертной агонии. Я не жду от тебя сострадания. Я в нем больше не нуждаюсь, ибо, глядя на эти разрушенные стены и пустые подземелья, я могу лишь чувствовать себя счастливым и помолодевшим. Вызвать в твоей душе ненависть к монахам я тоже не желал бы. Они сейчас свободны, так же как и я. Бог всех любит одинаково. Но поскольку ты художник, тебе было бы полезно понять мои эмоции. Не ведая этого, художник не может с пониманием дела выполнять свою работу.

   И если ты по-прежнему хочешь писать картину с этих руин, к которым ты недавно пришел, чтобы выразить свою скорбь об утраченном прошлом, и к которым каждый вечер прихожу я, чтобы побыть в уединении и возблагодарить Господа за то, что дал мне день сегодняшний, то, возможно, отныне твоим пером и твоим талантом будут двигать более высокие помыслы, нежели тщедушная ностальгия, или пустое умиление прошлым. Многие памятники истории, которые, по признанию ученых, считаются бесценными, имеют одно-единственное достоинство - они напоминают нам о том, чего же ради они, собственно, строились; и это самое нечто, порой, оказывалось творимым беззаконием, или ничтожеством. Во время странствий тебе, возможно, довелось видеть в Генуе мост на гигантских опорах, нависающий над глубоководьем, а по его другую сторону - роскошную, толстостенную церковь, возведенную в безлюдном месте одним самолюбивым аристократом, который не желал преклонять колени в одной церкви вместе с другими верующими из своего прихода или переплывать на другой берег, чтобы посетить церковную службу. Возможно, тебе также довелось видеть египетские пирамиды, эти ужасающие памятники порабощению целых племен и народов, или дольмены[*], по которым потоками лилась человеческая кровь ради ублажения ненасытных варварских богов. Однако, в большинстве своем, вы, артисты, в творениях рук человека видите лишь привлекательность или необычность исполнения, не пытаясь даже задаться вопросом о том, какое содержание несет в себе зримая форма. Таким образом, умом вы способны восхищаться формой выражения того смысла, который ваше сердце отторгло бы, если бы оно вняло ему.

  

   [*] - дольмены (археол.) - сооружения эпохи бронзы и раннего железного века в виде огромных каменных глыб или плит, поставленных вертикально или положенных друг на друга и покрытых сверху массивной плитой; служили для ритуальных церемоний и погребений.

  

   Вот почему в ваших работах зачастую отсутствуют настоящие краски жизни, прежде всего, когда вместо отображения жизни, которая течет в жилах человечества, вы заставляете себя холодно рисовать жизни умерших, о которых вы даже и не задумываетесь.

   - Отец, - ответил молодой человек, - я внемлю твоим наставлениям, и согласен со всем тем, о чем ты говоришь. Но может ли, по-твоему, подобная философия вдохновлять на творчество? Ты пытаешься объяснить, пользуясь понятиями нашего времени, то, что вбивали себе в голову, находясь в состоянии поэтического экстаза, наши суеверные предки. Если бы вместо улыбающихся греческих богов, нам пришлось изображать банальные оголенные тела с возбуждающими чувственное желание формами, если бы вместо божественной Мадонны, воспетой флорентинцами, нам, подобно голландцам, пришлось рисовать пышногрудых девиц-прислужниц, одним словом, если бы нам пришлось сделать из Иисуса, сына божьего, простого философа школы Платона, то не существовало бы божеств, а были бы одни простые смертные, равно как и здесь вместо христианского храма мы имеем сегодня лишь груду камней.

   - Сын мой, - ответил монах, - если флорентинцы сумели придать Деве божественные черты, значит, они все еще верили в нее. Если голландцы придали ее чертам вульгарность, значит, они более не верили в нее. И вы, художники, преисполненные гордости оттого, что рисуете на духовные темы, вы, верующие исключительно только в искусство, другими словами, только лишь в себя, вы не достигнете ничего! Вы не должны пытаться находить спасение в прошлом, наоборот, вы должны воспроизводить именно то, что является животрепещущим и очевидным сегодня!

   Если бы я был художником, я бы создал прекрасную картину, прославляющую день моего освобождения. На ней были бы изображены храбрые, добрые люди, каждый из которых, держа кувалду в одной руке и факел в другой, ломал бы те самые чистилища инквизиции, которые я только что показал тебе, а также поднимающиеся из-под этих зловонных плит призраки со сверкающими глазами и испуганными улыбками. Я нарисовал бы свет, который падает с небес на взломанные склепы, образуя над их головами светящиеся нимбы. Это был бы красивейший сюжет, столь же соответствующий моей эпохе, как соответствовала эпохе Микеланджело тема Страшного Суда, ибо эти, с твоей точки зрения, грубые, неотесанные деревенские мужики, устроившие вакханалию, снося все на своем пути, представляются мне существами более прекрасными и благородными, чем все небесные ангелы вместе взятые, так же как и эти руины, являющиеся для тебя предметом печали и ужаса, видятся мне, в сравнении с тем творением, что стояло здесь до них, памятником чему-то куда более религиозному.

   Если бы мне пришлось воздвигнуть алтарь, могущий перенести в последующие времена величие и силу нашего времени, я бы не смог придумать ничего лучшего этой груды камней, на которой я начертал бы священную надпись: "В дни, когда торжествовали невежество и жестокость, люди приходили к этому алтарю молиться богу-мстителю и богу-истязателю. Но пробил час справедливости, и во имя спасения человечества люди сравняли с землей эти отвратительные, обагренные кровью алтари, чтобы молиться богу - проповеднику милосердия".

  

   Глубоко вырытые темницы, разделенные стенами толщиной четырнадцать футов, я увидела не в Пальме, а в Барселоне, на месте развалин обители инквизиции. Вполне вероятно, что во время уничтожения тюрьмы населением Пальмы там не было узников, нуждающихся в освобождении. И мне следует попросить прощения у впечатлительных майоркинцев за только что допущенную мной художественную вольность в виде предложенного отрывка.

   Тем не менее, я хочу напомнить, что не бывает дыма без огня. На Майорке я встретила одного служителя, который сегодня является приходским священником в Пальме. Он поведал мне, что семь лет жизни, которые пришлись на самые цветущие годы его молодости, он провел в застенках инквизиции, откуда он был освобожден только благодаря усилиям одной влиятельной дамы, проявлявшей к нему особый интерес. Это был мужчина в самом расцвете сил, с горящими глазами и живым характером. Было не похоже, чтобы он сильно печалился об утрате Святой палатой[*] своего могущества.

  

   [*] - Святая палата - официальное название инквизиции.

  

   Возвращаясь к разговору о монастыре доминиканцев, позволю себе процитировать отрывок из сочинения г-на Грассе де Сен-Совера, которого уж никак нельзя "уличить" в пристрастности, учитывая, что ранее он не скупился на высокие хвалебные слова в адрес инквизиторов, принимавших его у себя на Майорке:

   "В монастыре Св. Доминика до сих пор можно видеть картины, воскрешающие в памяти до дикости жестокие сцены насилия, которому подвергались евреи. Сохранились изображения с каждым из этих несчастных, в нижней части которых сделаны надписи с указанием их имени, возраста и даты казни.

   Меня убеждали, будто бы несколько лет назад потомки этих несчастных, образующие сегодня отдельную группу населения Пальмы, странно именуемую chouettes[*], тщетно пытались за немалые деньги добиться того, чтобы эти удручающие напоминания о прошлом были уничтожены. Однако в это слабо верится...

  

   [*] - используемое автором французское название chouettes созвучно с каталанским xuetes, в свою очередь, производным от слова "иудеи", очевидно, именно тем словом, которое Ж. Санд слышала от майоркинцев, говорящих на каталанском языке (заимствовано из комментариев Берни Армстронга).

  

   Еще я никогда не забуду, как однажды, во время осмотра монастыря доминиканцев, когда я с болью рассматривал эти грустные картины, ко мне подошел монах и обратил мое внимание на то, что многие из этих изображений были помечены символом в виде креста из человеческих костей. По его словам, это были портреты тех, чьи останки были эксгумированы, а прах был развеян по ветру.

   Я оцепенел и, чувствуя, как защемило сердце, и как душа начала разрываться на части, бросился прочь.

   Случайно мне в руки попало донесение, отпечатанное в 1755 году, о приведении в исполнение приказов инквизиции с перечислением имен, фамилий, профессий граждан Майорки, а также предъявленных им обвинений, по которым были вынесены приговоры с 1645 года по 1691 год.

   Я не мог без содрогания читать документ, в котором шла речь: о четверых майоркинцах (среди которых была женщина), сожженных заживо по обвинению в том, что они исповедовали иудаизм; еще тридцати двух виновных в совершении того же самого преступления, скончавшихся в застенках инквизиции, чьи тела были подвергнуты сожжению; еще о троих несчастных, чьи останки были эксгумированы, и прах был развеян по ветру; об одном голландце, который обвинялся за лютеранские взгляды, и об одном майоркинце, исповедующем магометанство; о шести сбежавших португальцах (среди которых была женщина) и семи майоркинцах - счастливцах, заочно казненных за иудейское вероисповедание. Там же упоминалось еще о двухстах шестнадцати жертвах, как майоркинцах, так и иностранцах, сидевших в тюрьмах по обвинению в иудаизме, ереси или магометанстве, но, после публичного отречения, освобожденных и принятых Церковью в свои объятия".

   К этому страшному списку прилагалось постановление суда инквизиции, не менее ужасающее.

   Далее г-н Грассе де Сен-Совер приводит его текст на испанском языке, который в точном переводе гласит:

   "Все указанные в настоящем донесении осужденные публично объявлены Святой палатой формальными еретиками; все их имущество конфисковано и передано в королевскую казну; сами осужденные объявлены неправоспособными, им запрещается иметь или получать какие-либо звания или привилегии, как церковные, так и гражданские, а также исполнять любые другие общественные функции или занимать почетные должности; ни им, ни их иждивенцам не разрешается надевать на себя изделия из золота, серебра, жемчуга, драгоценных камней, кораллов, а также носить одежду из шелка, камлота или другой изысканной материи; они не могут передвигаться верхом на лошади или иметь при себе оружие, а также применять или использовать другие предметы обихода, которые, в соответствии с гражданским правом, законами и санкциями Королевства, а также распоряжениями и правилами Святой палаты, рассматриваются как неразрешенные к использованию лицами, относящимися к данной категории. Подобные запреты распространяются на женщин, приговоренных к сожжению на костре, их сыновьям и их дочерям, а также на мужчин и их наследников вплоть до внуков по мужской линии. Осуждается также любое упоминание и любая память о лицах, казненных заочно. Сим постановляется, что их останки (в случае если они различимы от останков истинно верующих христиан) подлежат эксгумации, передаче их правосудию и гражданским властям, с последующим сожжением и превращением в прах. Все надписи, обнаруженные в местах погребения еретиков, должны быть уничтожены или стерты, независимо от того, крепятся ли они к надгробиям или гербам, или начертаны краской. Предпринятые во исполнение данного указа меры не должны оставлять сомнений в том, что ни малейшего напоминания о них не осталось на этой земле, кроме записи о вынесении им приговора и приведении в исполнение казни над ними".

   Когда читаешь подобные документы, по своей давности не так далеко ушедшие от наших времен в прошлое, когда являешься свидетелем непреодолимой ненависти, еще и сегодня проявляющейся на Майорке по отношению к потомкам евреев, обращенных в христианскую веру, даже в двенадцатом или пятнадцатом колене, к этому хлебнувшему немало горя народу, начинаешь сомневаться в том, что дух инквизиции со времен выхода в свет декрета Мендизабаля так уж сильно ослабел, как утверждают здесь.

   Настоящее описание останется незавершенным, равно как и не все будет сказано о монастыре инквизиции, если я не поведаю своим читателям об одном любопытном открытии, полноправным автором которого является исключительно г-н Тастю, и благодаря которому тридцать лет назад этому ученому господину могло бы очень крупно повезти, при условии, если только на радостях у него не возникло бы намерение совершенно безвозмездно поделиться им с Властелином мира[*], что, на мой взгляд, больше чем кому-либо свойственно этому человеку, обладающему беспечным и бескорыстным характером художника.

  

   [*] - автор имеет в виду Наполеона.

  

   Данные сведения, с моей точки зрения, представляют чрезвычайно большой интерес, поэтому никакие сокращения здесь непозволительны. Я представляю их в том самом виде, в каком они попали мне в руки, предварительно получив разрешение на их публикацию.

  

   Мишель де Фабра, сподвижник Св. Доминика, был основателем ордена братьев-проповедников на Майорке. Он был родом из Старой Кастильи, и в 1229 году, во времена кампании по завоеванию "Главного" острова из Балеар, сопровождал Хайме I. Он известен своей высокой образованностью и героической святостью, благодаря чему пользовался большим авторитетом как у самого Конкистадора, так и среди высоких военных чинов-участников той экспедиции, а также среди обычных солдат. Он вдохновлял своими речами войска, совершал богослужения, исповедовал верующих и боролся против неверующих, как и все священники того времени. Среди мавров существовало убеждение, будто бы их покорение случилось лишь с помощью Святой Девы и "Отца Мигеля". Говорят, что арагонские и каталанские солдаты молились Богу, Святой Деве и "Отцу Мигелю Фабра".

   Известный монах-доминиканец принял монашеский постриг в Тулузе, обряд, совершенный его другом Домиником, направившим его, вместе с другими двумя братьями, в Париж для выполнения одной очень важной миссии. Именно он основал первый в Пальме монастырь доминиканцев, который был построен на пожертвования, переданные ему поверенным первого епископа Майорки Х. Р. де Торелла. Происходило это в 1231 году.

   Местом основания послужили мечеть и несколько прилегающих к ней участков земли. На прибыль от торговли разного рода товарами, а также на пожертвования верующих, братьям-доминиканцам удалось позднее расширить общину. Однако его первый основатель брат Мишель де Фабра затем уехал в Валенсию, завоеванию которой он содействовал, чтобы там провести остаток своих дней.

   Архитектором доминиканского монастыря был Хайме Фабра. Нет никаких сведений о том, имел ли он какие-либо родственные отношения с "Отцом Мигелем", с которым они носили общую фамилию. Известно только, что он разработал проекты к 1296 году, и что в дальнейшем он работал над проектами Кафедрального собора Барселоны (1317 г.) и многих других сооружений, воздвигаемых на территориях Арагонского королевства.

   Судя по внешнему облику, сам монастырь и его церковь претерпели за долгие годы много изменений, если на мгновение сравнить (что мы и сделали) различные части разрушенных строений. Устоял изумительной красоты портал (и всего-то), выполненный в стиле, характерном для архитектуры 14-го века; тем не менее, расположенные за ним фрагменты того же памятника в виде разрушенных арок, замковые камни сводов, погребенные под каменными обломками, свидетельствуют о том, что, кроме Хайме Фабра, к творению были причастны и другие архитекторы, однако в гораздо более поздние периоды.

   Находясь среди этих бесконечных руин, где возвышается лишь несколько вековых пальм, уцелевших благодаря нашим неустанным мольбам, мы с прискорбием осознавали, что в основе этих огульных разрушений, жертвой которых пали также монастыри Св. Катерины и Св. Франсиска в Барселоне, лежало хладнокровное политическое решение.

   По большому счету, падение монастыря Св. Жерома в Пальме или монастыря Св. Франциска, граничившего с крепостной стеной Барселоны muralla de Mar и заслонявшего ее, не стало большой потерей для искусства и истории; но, ради истории, ради искусства, почему нельзя было сохранить в качестве памятников монастыри Св. Катерины в Барселоне и Св. Доминика в Пальме, чьи нефы хранили в себе могилы славных людей, las sepulturas de personas de be, о чем свидетельствуют записи из попавшей к нам в руки небольшой книги, являющейся частью монастырских архивов? Туда внесено имя Н. Котонера, великого магистра Мальтийского ордена, а также имена, принадлежавшие династиям Дамето, Мунтанер, Виллалонга, Ла Романа и Бонапартам! Сегодня эта книга находится у хранителя монастырских ценностей, уцелевших после разрушений.

   Человек этот, как и все майоркинцы, вызывающий с первого взгляда чувство настороженности, затем доверия и, наконец, побеждающий вас своим обаянием, заметив наш интерес к руинам, этим памятникам истории (к тому же, как и вся мужская часть населения, он был почитателем великого Наполеона), не замедлил показать нам надгробный камень с изображением фамильного герба Бонапартов, по преданию майоркинцев, предков Наполеона. Мы сочли данный предмет заслуживающим дальнейших исследований; однако, обремененные выполнением других задач, мы не могли располагать достаточным количеством времени и сил, чтобы заняться таковыми.

   При этом мы все же нашли фамильный герб Бонапартов и предлагаем его описание:

   В лазоревом щите - три пары золотых шестиконечных звезд, в червленом щите - золотой леопардовый (шествующий) лев; в золотой главе щита - возникающий орел.

   1R Мы сделали факсимильную копию именных гербов, которые нам встретились в гербовнике дворянских родов, одном из библиотечных сокровищ графа Монтенегро.

   2R В Барселоне мы обратились к другому испанскому справочнику по геральдике, правда, менее изысканно оформленному, который находится у одного ученого-хранителя Архива Короны Арагона. В справочнике мы нашли документальное подтверждение знатного происхождения фамилии Фортуни, датируемое 15-м июня 1549 года. Из четырех принадлежащих им именных гербов один принадлежит бабушке по материнской линии[*], которая происходила из рода, носившего фамилию Бонапарт.

  

   [*] - Похоже, во французском тексте разночтение (ср. "бабушка по матери" в цитируемом отрывке и "бабушка по отцу" в описании герба (см. рисунок); а также "15 июня 1549 г." и "13 июня 1549 г." соответственно).

  

   В реестре (индекс: Pedro III, том II Архива Короны Арагона) имеются две записи, датируемые 1276 годом, в которых упоминается фамилия Bonpar. Уходящая корнями в Прованс или в Лангедок, эта фамилия, подобно множеству других фамилий той эпохи, совершенно очевидно, стала со временем употребляться на майоркинский манер, то есть как Bonapart.

   В 1411 году Хуго Бонапарт, уроженец Майорки, прибыл на Корсику в качестве губернатора острова или регента короля Арагона Мартина, и именно этот факт делает возможным проследить дальнейшее распространение фамилии Bonaparte, преобразовавшейся позднее в Buonaparte. Таким образом, на романском языке это Bonapart, на староитальянском - Bonaparte, а на современном итальянском - Buonaparte. Известно, что члены семьи Наполеона подписывались по-разному: и как Bonaparte, и как Buonaparte.