Шмелев Иван Сергеевич - Переписка И. С. Шмелева и О. А. Бредиус-Субботиной

е узнал, "отделался" бы парой общих милых слов, я же все бы устно уже сказала, и верю не так бы свободно, как тогда в письме... и... этим бы все и исчерпалось. Могло бы так быть ведь?! Сережу моего И. А. тебе рекомендовал. С. был на ужине с тобой. Ты дал ему твой портрет! А я? Я не подошла тогда. Я ведь тогда была "убита Богом"... Я еле-еле принуждала себя показываться людям. Я вся была убита. Нет, ты ни разу не посмотрел на меня. Я сидела с мамой как раз позади проф. Франка³⁶³ и его жены³⁶⁴ (знаешь их?), от прохода направо, если стоять лицом к кафедре. Я чудно все помню! Неприметна, вся в черном, за черной вуалькой, траур был, по отчиму. Да, я тогда была совсем свободна, свободней, чем когда-либо раньше... И значит так было надо...

   Ах, письмо твое!.. Не возноси меня! Я разве стою?! Я очень, очень обыденна! О, если бы так непорочна! Было... было много от того, что пишешь ты. Не то, но от того! "С живой (?) картины список бледный"³⁶⁵. Теперь и этого нет! Я очень была чиста, болезненно чутка к чистоте и правде. Нет, я все же многое утратила на всем моем пути! Ты святотатствуешь, зовя меня святой! Нет, нет! Да, я о тебе молилась! Ты говоришь "не знаю, искала ли ты меня". - Я же тебе писала: "молилась о Вас годами"... Да, искала. Еще бы... раз один - прожить сначала! Я не могу теперь уже давно молиться, хоть постоянно в думах обращаюсь к Богу. Давно отстала по утрам молиться и на ночь. С Wickenburgh'a. Я вся в волнении. Господь простит? Сегодня мама именинница. Хотела помолиться... не вышло. Помолись за меня! А от Марины все ничего! Ужасно!

   В последний раз коснусь Земмеринг, чтобы исчерпать эту "тему". Я никогда ничего другого не искала в желании матери послать к тебе дочь, кроме того, что ей обязательно хочется твою "скуку", "пустоту окружения" и т.п. заполнить Милочкой. Так сказать, Милочку пустить в ореол твоего сияния. Это же лестно девочке, да и матери. М. б. она войдет в какой-нибудь "гимн" твой?! И во мне, видя (именно) читательницу-соперницу, - постаралась бы вдвойне это сделать. Таких "мироносиц"³⁶⁶ я много видела у людей тебе подобных. Ничего любовного я и не искала. Не от одной же любви бывает ревность. Ну, Господь с ней! Но, милый, прошу тебя, (исполни хоть раз (!!!!) о чем прошу) не пиши ей ничего обо мне. Исполнишь? Я ведь могу тоже хоть что-то пожелать?! Мне жаль, что я ее коснулась... я не знала, что она тебе духовно так дорога. Ты ей писал о "Путях Небесных", м. б. даже раньше, чем мне, на мои мольбы (сквозь го-ды!). Я не упрекаю. Но это мне мерило! Оставь ее и меня в отдельности. Я не хочу ее писем, не хочу какого бы то ни было ее касания. Я тоже очень верно чую людей. Никогда не обманывалась. Обещаешь? Ты непослушный, впрочем, ни одной моей воли не исполнил! Нет, не сержусь, а только так знакомлюсь с тобой и в этом. Не надо духов! Мне совестно! Умоляю, не балуй меня! Ничто не делает меня в жизни (в "свете") такой беспомощной, как комплименты и подарки... Я глупо теряюсь. Книги твои я с радостью принимаю,.. как тебя!

   Пришли же надписи к ним, а то они - немые... Ах, Марина, Марина! Я твои письма перечитываю, вдыхаю, под подушкой они спят... Ах, вот что: об И. А. - мне невыразимо было бы больно всякое неточное понимание о нем. Вот характеристика его ко мне отношения, данная им самим, пожалуй и самая точная.

   Мы часто были в переписке³⁶⁷, в его отъездах, так просто, - о книгах, о трудностях его (каких-нибудь внешних) и моих. Вот:

   "Милая Олечка! Вчера получил Ваше трогательное для меня письмо о книгах. Все, что Вы пишете, меня радует и утешает. Именно такому читателю, как Вы, я предназначал эти книги; и мой метод философствовать состоит именно в пеликанстве "собой питаю". И что Вы это почувствовали и так отозвались - для меня большая духовная радость. Спасибо Вам за письмо и за отношение. Я Вас тоже буду всегда любить и помнить".

   Дальше о делах, и...

   "я пишу - а мир на меня огрызается и грозит. Вы правы: людишки, да и все.

   Целую Вас и Ваши ручки.

   Ваш сердечно И."

   Я не "чаровала" его. Но чтила. И он знал, что это от души и ценил. Эти короткие слова в его устах уже очень много. Он и лично целовал меня иногда, в порыве духовной родственности. При всех. Никогда одну. И только в щечку. М. б. он русское начало во мне любил. На чтении его о Пушкине (я конечно была), несмотря на его великое горение, - он меня _у_в_и_д_е_л. И в антракте сказал мне: "Олечка, Вы настоящая русская невеста, строгая, чистая, прямо излучаете чистоту... И... платье Вам идет, масса вкуса". Было траурное черное бархатное с шелковыми белыми (крем почти) кружевами. Вот это и все!..

   У И. А. много вкуса, и он просто вещи отмечает, - больше ничего.

   Послушай... я плакать готова: сейчас приехал Сережа (к маме-имениннице) и сказал, что шеф срочно уже в субботу вместо вчера уехал. И завтра будет уже обратно! Ужасно. С. его по делу даже не застал уже! М. б. опять скоро поедет. У тебя есть же адрес одного из них? Мне говорил тогда этот господин, что послал тебе адрес. Перед Пасхой это было. Где-то у тебя, тоже Paris 16-e. Спроси, не ожидает ли их опять, - м. б. будешь тогда знать, сам и заранее. Я плачу. Ужасно это! Ты упрямец! Отчего сразу тогда летом не послал? Мучаешь меня. К книге-то приложить, конечно, можно? Попробуй! Прошу тебя, напиши Марине!

   Ну, дальше, - да, И. А. ... Вот еще одно: когда перед "разрывом" впервые меня звал отец Арнольда:

   "...Нужно ли ехать для этого прозрения? Стоит ли покупать это прозрение ценой унизительной поездки?

   Я стою за то, чтобы не ехать. У меня чувство такое, что не этот брак даст Оле счастье; что на этом и эдаком браке никогда не было и не будет благословения Божия. Счастье Оля найдет только с русским, мужественным и патриотическим сердцем.

   ... ... ...

   А мертвое и неверное надо отсечь.

   Вот если Вам понадобится отсекающее письмо, то я готов помочь.

   Письмо длинное было. Я даю только самое сильное.

   И я "отсекла", радикально, хирургически. И. А. одобрил вполне. И после этого "отсечения"... ты знаешь, что было после... И. А., тот же И. А., понял, что мне все же надо ехать. Благословил меня на поездку. А после... и на брак. Случилось это в нем после знакомства и разговора интимного с Арнольдом.

   Да, в этот короткий промежуток... от сент. - до ноября... - был ты в моей... близи! Но я была тогда "исчерпана" вся горем. Горями. А ты? Разве нет? Ты же кровоточил, болел утратой. Нет, _т_о_г_д_а, - не надо было! Вероятно - не надо. Не знаю ничего! Господь знает!

   Какой ты чудный, чистый, прекрасный!

   Милый мой, родненький, Херувим! Ах, если бы здесь ты был! Как много людей живут в твоей близи. Проходят мимо! Что же я-то далеко так? Ты не приедешь? Я боюсь спрашивать об этом. Боюсь, что скажешь "нет". Я всего боюсь. Ты писал, что для тебя "приехать - вырвать сердце, боль"... Я - только и живу этой мечтой тебя увидеть, - но боюсь твоей боли. Я не хочу мучить тебя! Ты знаешь: я вся ожидание, решай же, как тебе лучше! А м. б. удастся все-таки? И м. б. (Господи, если бы!) и мне удастся потом, весной, к тебе приехать! Я так хочу быть у _т_е_б_я, в твоем уюте! Ну, кончаю... Нежно, нежно гляжу тебе в глаза (да где же они!!?), целую их... и... плачу... Твоя "Светлана" (* Почему "Светлана"? Мне в детстве очень нравилось это имя. И кто-то меня утешил, что Ольга - то же по значению. Olga, Elga, Helga, Helios! Светлана!)

   [На полях:] Сегодня же пишу еще! Письма простые, идут так же как и expres!

   20.XI

   Объясни, почему ты так волновался 8-го и 9-го? Ты же уже получил (6-го) мое письмо от 29-го? Ты же писал! Напиши обязательно!

   17-го твое письмо от 13-го! Мне все время очень грустно без тебя! Плачу я! И над твоей жизнью все _т_о_ время! Отчего скончалась О. А.? Воспаление легких? Скажешь? Но если тяжело, - то не пиши.

   20.XI

   Сегодня твой expres от 13-го (2-ое).

   Душенька, не надо часто expres. Сегодня вышло не очень гладко. Утром рано, когда его приносили, я выскочила проводить брата до гаража (т.е. до автомобиля в сарае) и не слыхала звонка. Потом ушла одеваться. Я была еще в халатике утреннем. И после лишь нашла бумажку, извещавшую, что мне на почте заказной expres. Его нужно было самой взять с почты. Я тотчас послала на моем велосипеде девушку. Ей не дали, т.к. уже послали с обычным, урочным почтальоном. За ее отсутствием мужу понадобился мой велосипед. Его сломался. Когда пришел почтальон, то почту я приняла у него, на глазах мужа, уходившего как раз из дома. Был удивлен почему у меня уже на руках расписка. Ни слова не сказал. Но как-то.., ну, все равно! Когда я жду expres, то уже не сплю с 5-6 час, - их приносят рано.

   [К письму 19-20 ноября приложено фото дома в Бюннике. Надпись на фото:]

   Вот весь домик в Bunnik'e, где я так много думала о тебе. Где я была... только я да птичка.

   Дом для 2-х семей.

   - показывает на нашу половину, а рядом жил тот, кто перед Пасхой у тебя был. Или послал тебе только мой привет?! Внизу: гостиная, где я тебе писала, столовая, кабинет маленький, кухня, и т.д. Наверху: спальня, где я так долго болела! комната для приезжающих, маленькая комната (Сережина), ванна. И выше еще - чердак. Сбоку гараж. Сзади сад-огород. Много передумано... Я любила все-таки Bunnik. В_а_н_е_ч_к_а... целую тебя!

  

  

   25. XI. 41

   6 ч. вечера

   Родная моя детуля, Олечек, - какое чудесное, ласковое письмо, 20.XI! Целую ручку, писавшую, сердечко твое - прильнувшее так нежно. В томлении был, все эти дни, - а вчерашнее письмо 15-17.XI - что было с тобой? Какое-то... "через себя" письмо! Я его определил - "сборное", вы-нужденное... - усталость? полная разбитость? Я был в отчаянии. Много написал, - все эти дни, - и не отсылал, жалко было, что может удручить родную, свет мой отемнить. Всю тебя целую, твою душку, о, сердце чу-дное!

   Хочу ответить на _в_с_е. Оля, раз навсегда условимся: я для тебя - _в_е_с_ь_ твой, как держишь в сердце, - никто другой, а самый твой, самый близкий твой, и ты мне - единственная, самое дорогое, ты - как ты, Оля, Ольгунок, Олёк. Меня, писателя, - какой бы я там ни был, - оставь другим, берут, считают, ценят, бранят... - как хотят. Никто, ничто не может - для меня - стоять между нами, я неотделим - для себя - от тебя, моей Олечки, моей чистой, моей пресветлой. С этим и останусь, я, для себя. Такой, ни с кем и ни с чем не соизмеримой, ни-когда, ни в чем, тебя лелею, храню в сердце. И это не может, для меня, измениться, независимо от того, как ты берешь меня.

   О визе... - у меня почти нет надежды. Можешь ли думать, что я не рвусь? Но - помимо визы - есть другое. Я писал тебе - о пытке, о встрече на краткий миг и - подумать страшно. И еще. Если смущает посылка expres, заказного, если ты так страшишься "языков" провинции... - что все всё там знают, а эта семья там громка... - то как же тебя не смутит встреча?! Вдумайся! Это же так ясно. И какая пища болтунам и всем канальям, охочим до трезвона. Делать тебя целью грязных домыслов "соседей" - ведь там все - "соседи"! - эти лягушки голландского болота! Ясно, ясно. Я знаю отлично русскую провинцию. Голландия - еще пониже нашей. Тем более, что мы, русские - из какой-то непонятной ненависти и... зависти, да, да! - для многих - притча во языцех, "странные", l'âme slave {Славянская душа (фр.).}. А тут... - где тебя знают, - в том же Arnhem'e..! Это не Париж, не Берлин... - где никому нет никакого дела ни до чего - странного. Мы будем видеться, светло и чисто узнавать друг-друга... - а языки... - свое у них, у языков. Мне - совершенно безразлично, но тебе... - ты же так тревожна! Я все обдумал. Нет. Не смею. Я даже не ставлю вопроса о твоем "движении" - величайшей жертвенности, неоценимой, для меня священной. Но, Олечек... я целую твои ножки, я землю целую, где ты стоишь... но я не дерзну принять... я тебя слишком высоко ценю, ты для меня - только ты _м_о_я, _в_с_я, только свободная вся, прямая вся, гордо-смело смотрящая, по праву сознающая - я - _т_в_о_я. Только. Иначе - знаю - о, какая мука! Будет. _В_и_ж_у. Какое же томление, тревога! Ты мне - бесценная, незаменимая, нетленная для меня, - и такой же ты должна быть для всех, кто меня знает, кто меня считает верным всему тому, что знает от меня, из меня. Для меня поставить тебя в сомнительное положение - сделать мишенью хотя бы только гадких подозрений, - да, "гадких" - с их лицемерной каланчи... - невыносимо. Это, Олёк, не Ялта даже, где тоже не было никому дела до "энтерьер {Здесь: окружающая обстановка (от фр. interieur).}". Если бы ты бросала свой кров, - не только "свой"... - тогда другое дело. Или усомнишься в искренности моей? обвинишь меня в слабости души? в наигранности, в позе?! Не смею и говорить об этом. Чего бы я не дал... чтобы хоть день с тобой! Близко бы тебя видеть, руку твою держать, в твои глаза все излить из сердца... О-ля! Дай же твои губки, моя голубка... мое счастье, неизъяснимое ни словами, ни чувством, ни взглядом, всю глубину мою тебе дающим... Я все предвижу, и мне больно, когда подумаю, как ты все это примешь! Ведь я всем жертвую, все отдаю, на что хоть смутно еще надеюсь, - отказаться от _т_е_б_я, _ж_и_в_о_й, _в_с_е_й, столько обещавшей, все отдающей... всю себя! Подумай - и ответь. Я сделаю так, как ты мне скажешь. Тогда - я припаду к твоим коленям. Да, Оля... я готов на все, на смерть, на муки, на все утраты, ради тебя... только не на твои страдания. Я _с_в_о_б_о_д_н_о, смело, - при данном положении - смотрю. И - не упрекну себя, и - ни-ни-когда - _т_е_б_я. Реши. Да, мне надо будет обсудить с Сережей, - он инженер? при какой фирме? - "условия договора о приобретении моих литературных прав", и - при согласии - совершить нотариальный договор. И это мне необходимо решить в самый ближайший срок. Для сего, главным образом, я и буду в Arnhem'e. В другом месте, при современных условиях его работы в предприятии, встретить его я не смогу. Он не сможет в Париж приехать? Или ты, по его доверенности, не сможешь? Время года, зима - значения не имеет. Я все равно - питаю надежду - выполнить то, что меня начинает очень мучить. Не состоится поездка в Arnhem - я хочу ехать в лагеря советских пленных³⁶⁸, буду проситься. - Эти дни я взволнован, не сплю... да, с перерывом в одну ночь, я не смыкал глаз 2 ночи, весь в кипении мыслей: ехать, сердцем к родному подойти! Я уже заготовил письма: о разрешении поездки.

   Мне больно, что я, русский, писатель, - в стороне от такого исключительного, единственного за все века жизни русской - события неизмеримого исторического смысла. Я _д_о_л_ж_е_н_ видеть, во что обратил большевизм за эти 24 г. душу народа, как испепелял в ней свет Божий и образ человеческий. Я хотел бы пойти к ним, братски, с лаской... - не говорить речи, нет, не учить, а светить, отомкнуть заклепанные души, найти в них уцелевшее, светлое, м. б. - верю - и священное. У меня есть ключ - верный, творящий. Я _з_н_а_ю, я - проверял: неоспоримый. Да, _т_о_л_ь_к_о_ у меня. И это знают, мно-гие..! Я пойду к ним с одной моей книгой, и она многое осветит. Пойду к ним... с "Богомольем". И - верю, - найду, сыщу, - во что я крепко верю. Отомкнутся души. Не обманусь и - не обману. Отказаться от этого - мне будет трудно. Буду просить, стучаться. Вчера и сегодня был у меня Алеша Квартиров, из Берлина^368а. Я спрашивал его. Пока - все - неопределенно. Но я - мне поездка в Arnhem не помешает, после нее поеду... ах, если бы ты была со мной! Как бы мы слили наши души, слезы наши - с _и_х_ слезами! Да, я уже _в_и_ж_у_ эти слезы, знаю. Я знаю наш народ, Оля... сколько я говорил - и как! - перед многотысячными буйными толпами... и [это] в самые острые дни "половодья", - в марте 17-го и в России, и по Сибири^368б. А ныне... - я вижу, как глаза яснеют, как растопляются сердца... как рты кривятся, от подступающих рыданий, да... - они еще способны плакать, _н_а_й_т_и, _п_о_з_н_а_т_ь_ себя, свое, святое, вечное! Оля! Это не мальчик говорит - мечтатель, это говорю я, многое страшное видавший, столько переживший, разделивший все муки - с Родиной. И ты благословишь меня. И я узнаю сладость со-страдания со всеми _и_м_и... и - ко всем им, темным, обманутым, растленным, заторканным, которых делали зверями... и - не сделали, я верю. Я сниму коросту с сердца, я посвечу в него... - оно проснется - в Божьем свете Правды. Я поведу их за собой, с моими малыми на... богомолье. И они пойдут. И они познают, признают, узнают истинный Лик России - былой Святой Руси. Это не самонадеянность моя: это моя вера, это - _е_с_т_ь. Я сам увижу чудо - и покажу. Как?.. Я все продумал. И все мне ясно. Это - мой трудовой подвиг, национального писателя, - слуги народа, и нетленный Образ Преподобного будет моим поводырем. Да, поведу к нему, самому родному, такому всем им понятному... да, да, они его поймут! через мое простое слово! и - полюбят, и - припадут. И - приведу к Нему.

   Вспомни последние страницы из моего очерка "Два письма"³⁶⁹. Там - чуть намечено, - да-вно я верил в это. И это - близится. Ты меня перекрестишь, пойду если... - и какой силой загорится сердце, от любви бездонной - к Тебе, и - к Ней, к Родимой, Оля! Светик мой, ласточка моя! Да, я загляну в твои глаза, родные такие мне, - и всю тебя увижу, кого искал давно-давно... предвидел, предчувствуя... - с 17-18 гг.³⁷⁰ - с "Чаши"... и - до "Путей". Да, ты Дари узнала, поняла. Ведь ты - она, и она - ты, Оля, Ольга, ми-лая, вечная моя! Как она обогатилась, осложнилась, ополнокровилась, как расцвела - во мне. Теперь я знаю, что и как писать, - все знаю. Ты получила письмо, где я нашел, что ты - "от Церкви". Ну, так знай. Теперь я больше знаю. Тебя-Дари - знаю и другую, не святую - небесную, а чу-дную, земную, во плоти, такую страстную, да, от земли, от тлена, от страстей... и ты, вторая, - будешь сгорать, в борьбе с - небесной. Вот теперь я вижу, что II ч. романа - самая жгучая, самая страстная - и - я задыхаюсь от картин! - самая решающая всю задачу "Путей". И она крепко спаяна с I-ой - и перельется светом в III-ю - восхождение на Крест - и - к Свету. Ты, ты во мне творилась и - творила. Я не сознавал. И вот - _в_с_е_ вижу. Да, Олечек, гулька, голубка, жизнь сердца моего, Светлая, святая, - да! - и согрешающая, и освещаемая... что я вижу! Сегодня глаз не сомкнул (бром приму, надо). О, какой пожар осенний видел, парк кленов - червонных, янтарных, розовые сети по вершинам... и - осенний вихрь - все сорвал, все черно... - дам!! Дари все видит, - и - ско-лько же! Олёлик, надо кончить. Но я и пятой части не сказал тебе. На все отвечу, все исчерпаю. По порядку последних 5-6 писем. Много писал - не отсылал. Не то, не мог, страшился удручить. Нет, я берегу тебя, я чуток, Оля... Ты такая мне драгоценность..! Пылинку на ресничку не опущу, все твои слезки оставлю в глазках - оберегу, сколько есть силы в сердце.

   Целую, всю, крещу, молюсь о тебе, за тебя, - тебе. Твой Ив. Шмелев

   Как счастлив твоей лаской! Не сказать.

   Марина не видела меня. Оказия еще не заходила к ней.

   Без тебя их ["Путей"] не будет. Но тебя люблю больше, чем "Пути". Олёк мой, слушай, я повторю: ты, ты творишь со мной, во мне - "Пути Небесные". Как? Не все ли равно - как! Творишь.

   Никаких болей, и я бодр, несмотря на 2 ночи без сна. А когда свежо - гимнастика! всегда утром.

   А "Девушку с цветами" - ты получила? - Грустная она? Я объясню. Ты написала о "ромашках".

   Не задержу, - отвечу на все - Оля!

   Если бы ты была со мной - как бы записал! - и любил бы. Так хочется!

  

  

   [Ноябрь 1941 г.]

   Пишу конспектно. Сколько же биения сердца за этим конспектом!!

   Кто я? Откуда? Как жила? Давно хотела тебе все сказать...

   Родилась в Ярославле, - году увезли в Рыбинск. Там папа принял священство. До 8 лет в Рыбинске. Оттуда в Казань. Крестный путь отца... Много воспоминаний, много мотивов... Страданий. 1/2 года жизни в Казани до смерти папы. Ужас. Казань чужда нам... Никого, кроме 2 семей. В Казани папа учился в Академии у митрополита Антония (* Епископ Серафим Парижский папу знает тоже.)³⁷¹ (ректор), его очень любившего. Масса переживаний. Хотела бы дать этюды. Мои страдания после утраты отца, до... болезни. Мое "бегство" ночью. Мое "сумасшествие". Не буквально, конечно. Я не училась в школе. Меня готовили дома. После "шока" моего никто не знал, как я смогу учиться, в том смысле, что должна уходить из дома, - я не отходила от мамы ни на шаг, будучи уверенной, что и она умрет. Всюду я видела смерть. Все ею закрылось. И была права, - спасла однажды маму. Моя мечта была учиться в Институте, чтобы "после увидеть Царский Двор". Это были детские мечтания... Меня отдали в Казанский Родионовский институт³⁷². Я согласилась для "мечты" зажать боль и страх и покинуть дом. Но это было именно "зажать"... Кто бы знал, что я переживала там. Я - 9-10-ти лет! Меня наказывали, жаловались маме. Мне жестоко попадало. Я дерзила, говорила в лица правду, т.к. знала, что ко мне несправедливы. За это попадало еще больше. За уроками я... думала... О чем? О всем. О доме. Об отце. О смерти. Я поступила 1-ой ученицей, подготовлена классом выше. Но меня не хотели утомлять и отдали в VII-ой. Мне нечего было делать. Я была способна. Все этим тыкали, - и я ненавидела это слово "способна". Я убегала в уборную, где не было классной дамы, "классухи", так мы ее звали, и плакала одна, запершись, вволю. Мне попадало снова. Моя подруга была девочка резвая, шалунья, до исступления религиозная, любившая моего папу. Маме жаловались, что я из всего класса выбрала самую отчаянную. Она умерла. Умерла как святая. Ей Богоматерь при кончине явилась! Батюшка говорил. Она и была святая! Нина! От скарлатины. Я заразилась от нее. Болела тоже. Институт я, конечно, не кончила. После революции нас рассовали по школам II-ой ступени. Коммерсанты, реалисты, гимназисты, институтки, кадеты (из Москвы)... Винегрет! Баклуши били. Вечерами занимались. Мальчишки лампочки портили, пробки выкручивали. Уходили в потемках учителя, а тогда зажигали свет и... танцевали. Я перестала ходить в школу на 1-2 мес. Слышу, что "чистку" производят и 4 параллельных класса соединяют в один. Сдавали "зачеты". Я осталась. Мы стали работать. Учителя были старые. Хорошо было. Много работали по литературе. Параллельно со школой я служила в статистическом бюро. 15-ти лет начала. Получала паек хороший. Какие-то "способности" и там проявила. Даже повышение получила. Все служили: мама, отчим, я.

   Мамино замужество в 1920 году. Много дум, переживаний. Я - безумно ревнива могу быть. Всех маминых "поклонников" (она была красива и строга) я помогала ей гонять. Один был... хороший³⁷³, это я умом знала, а сердцем его ненавидела еще больше. Очень молод. Ушел на войну. Я (о, ужас!) молилась о том, чтоб не вернулся. Его убили. К отчиму этого чувства не было. Я его любила и жалела. М. б. потому, что знала, что это не был роман маминого сердца, a - дружба что ли? Масса переживаний. После школы, тотчас же Художественная Школа - Храм! Развал искусства, развал мечты. Уход мой. Попытка поступить в Университет. Нельзя! Буржуйка. Провалили по политграмоте (якобы!). Голод. Мешочничество мамы. Смерть 1-ой жены от холеры и дочери отчима от тифа. Ужас. Как умирала Верочка³⁷⁴! Она была душой с отцом и нами. Болезнь тифом. Мама при смерти. У меня и отчима малярия, - все лежали. Мама еле выкарабкалась. Уехали отдыхать к матери А[лександра] А[лександровича] (отчим тоже Александр Александрович, как отец мой)... Оставались Сережа, я и прислуга-дура. Совершенная дура. Обыск в их отсутствие и ордер на арест профессора³⁷⁵. Все перерыли, от 1 ч. ночи до 7 утра. А в 7 ч. я бежала за 6 верст на огород окопать картошку.

   Телеграммы моей мама не получила, - перехватили. Приезд их, и скорый отъезд в Костромскую губ. к бабушке³⁷⁶. Там отчим и остался на осень. Больше не приходили за ним. Мы поехали обратно в Казань - боялись. На пароходе случайное знакомство с одной курсисткой, которая стала жить у нас. Чудно пела... оттуда и Chopin и Schubert и... много, много... Через нее я попала в Святилище... к гениальному управителю хора, у которого еще студентом пел папа. У отца был "райский голос". Я не верила, что Иван Семенович³⁷⁷ меня принял в хор. Был очень строгий! Мы давали концерты. Была радость. Я обожала И[вана] С[еменовича]. Однажды он, объясняя хористу его соло, сказал: "эх, молодой человек, поете Вы про любовь и про "милую", а, и угрюмо же у Вас выходит! Вот был у меня один... давно, давно, пел это, но... как! Вы улыбнитесь, когда "милая" поете, подумайте о милой! Да, давно это было. Случайно мы встретились снова, просили его спеть, - не хочет, - сан. Да. Позвольте: у меня есть О. А. Субботина - художественной школы. Прошу, выйдите сюда". А я уж давно знала, о ком это он и чуть удерживала слезы. Я вышла. "Вы не родственница, (м. б. случайно) некого батюшки..." Я не стерпела: "да, А. А. Субботин? - Это мой папа". У нас завязалась дружба. Странная. Трогательно-нежная дружба. Огромного роста, монгольского чуть-чуть вида, моложавый и прямой, прямой - он, 63-64 лет, и... маленькая девчушка - Оля, 16-17 лет. Я его боготворила в искусстве, - обожала в жизни. Да, "И. С." (* Получила от Ивана Семеновича письмо в Берлине... если бы ты его прочел. Удивительно! Можно бы думать, что у нас был роман, но самый тонкий, небесный.). Он был певец русской народной песни. Он был знаменит. Мы уехали заграницу [в] 1923 году, - отчима выслали, с партией ученых в 1922 г. Я уезжала, оставляя чуть-чуть Сердце. Немного. Я 18-ти лет увлеклась кузеном этой певуньи-курсистки... Володя был тоже "попович". Славный мальчик. Пел, писал немного, играл хорошо. Просил меня не уезжать, остаться для него, стать его женой. Я уехала. Немножко думала о нем. Простились глупо. Просил поцеловать - не позволила. Не пришел на пристань. Меня манила заграница. Мы уезжали на 3 года (!). И верили, что еще до этого срока свергнутся большевики. Не будет же терпеть Европа! Мы не прощались, - мы говорили "до свидания!" Путешествие по Волге. Ярославль. Рыбинск, - впервые после смерти отца. Его могила в Рыбинске - по просьбе прихожан. Его перевозили.

   Прощанье с бабушкой... Тяжело. И вот... Москва. О, сколько было всего в Москве! Как я вбирала всю ее! Я днями жила в Третьяковской галерее, в Музее, всюду. Театры... И... заграница. Не буду ее описывать. Ты знаешь. Я ехала восторженно, ища правды. Правды. Я обо всем мечтала. Ах, Ваня, как в письме тесно. Сколько всего было!!! В душе же, - было, помню, одно искание: цель и оправдание жизни. Не только моей, маленькой, но общей, целой. Я мучилась этим ужасно. Меня и религия тогда тревожила. Я все искала справедливости. Я даже иногда начинала молиться за Иуду, т.к. видела в нем выполнителя Великого Плана. Я с 7 лет этим вопросом мучилась. Да, с 7 лет. Папа в отчаянии был от моих таких вопросов. Я мучалась своей бесцельностью, ненужностью. Выплакивала ночи. Искала, ждала чего-то. Ответа. Ставила ставки на большое, разочаровывалась, падала духом... Помню, однажды 2 раза в один день бегала к исповеди, ища ответа, стегая себя, свою душу. Я много тогда жила внутри.

   В Берлине мы попали в русский дом при кладбище³⁷⁸. Отживающие люди, - "кунсткамера". Влачилась жизнь. Я ездила на лекции в Русский институт³⁷⁹. Без интереса. Скучала о подругах, о Володе, о России. Показалось мне здесь все бездушно, безыдейно. Мы больше _т_а_м_ за свое боролись, всюду. Была же тут какая-то сытая праздность. Я не нашла себе друзей по духу. Меня баловали в Институте. Весело было. Было на факультете 3 Оли. Всего 3 девушки и все 3 - Оли. Я бегала девчонкой, с косами. Хохотушка была, и кругленькая тогда. Так было до весны 24 г.

   Перед Рождеством, вдруг появился в русском доме некто. Этот некто оказался только что выпущенный из тюрьмы по политическим делам (оправданный), русский. Я не знаю, что там было, - кажется хорошие "друзья" оклеветали. Но вот, в пост, к Пасхе я готовила церковь. Делала цветы. Я выдумала на настоящие большие сучья деревьев накалывать розеточки из нежной розовой бумаги под цвет персика. Было очень эффектно. Все думали, что это живые. И вот я за работой этой слышу голос, полный скептицизма и желчи. Что-то вроде, что Царство Небесное зарабатываю. Это и был этот некто, этот N.

   Ну, до следующего письма.

  

  

   Бесценный мой! Писала тебе, послала одно, другое написала, - не пошлю (слез там много и даже на бумаге), не надо. Пишу сейчас еще. Все думы о тебе. Сию минутку открыточка твоя еще от 13-го, а утром было твое expres от 13/14. Видишь, почти одновременно! Я не могу выразить тебе всего, что меня волнует. Душу твою я возношу, к ней приникаю, целую сердце твое! Как мог ты мне сказать, что может у меня быть счастье "хотя бы не со мной" (т.е. не с тобой)!? Как мог? Нет, после тебя, твоего сердца, твоей песни дивной, неземной... кто же дать может... счастье?? Не буду уходить в это дальше... Дойду до того же, что и в непосланном письме... До слез. Я рада, что живу тобой. Что где-то ты меня любишь, далекий! За что? Так?

   Мне страшно того, как ты меня рисуешь. Твоя открытка, - ты там о "Путях Небесных", о моем в них. Мне жутко. На такую высоту возносишь. Ванечка, милый, поверь мне, это не слова, не "скромничанье", не напрашивание на комплименты... - это - _п_р_а_в_д_а, что скажу тебе: - я ужасно смущаюсь, что ты меня с твоим _В_е_л_и_к_и_м_ вводишь в твое Святая Святых. И еще: ты о читателях-читательницах, об Истории Литературы Русской пишешь. Мне стыдно убожества своего. Я же не стою этого! У меня ни чуточки не говорит ни честолюбие, ни тщеславие от этого, - но мне просто неловко, совестно.

   Поймешь? Куда же мне, такой простушке! - Пойми ты! Ты не говори никому обо мне, а то я глаз не покажу! Я - только для тебя, тебя самого, не писателя. Это уж твое дело... для чего я тебе, но... ты не говори никому, что я такая (как ты меня видишь). Я - просто обыкновенная. Когда же у меня будет твой портрет?! М. б. посылать можно? Я постараюсь тебе мой послать. Я боюсь тебя спрашивать о визе. Неужели без надежды? Или ты не хочешь больше?

   Я боюсь за тебя зимой, - простудишься в пути еще?! Я буду волноваться ужасно! Письмо твое о страданиях твоих с 1936 года, я взяла в сердце. Мне скорбно и за тебя и за страдалицу твою, О. А. Как ужасно о Сереженьке³⁸⁰! Скажи, родной, если не больно слишком, отчего скончалась О. А.? Кто-то говорил, что воспаление легких. Как ты все вынес? Как мне больно, как рвешь ты мне сердце словами: "ныне отпущаеши..." Ну, неужели ты не сознаешь, что это для меня?! Я боюсь отдать отчет этим словам, представить их! Не могу! Милый, не надо так! Как мне больно! Ты это уже однажды мне писал, давно. Тогда мне было тоже уже больно.

   Но... теперь..? Ивушка, ты пишешь, что мучился моим молчанием 8-го и 9-го, но у тебя же (по твоим словам) были мои письма от 29-го уже 6-го. Объясни. Я ничего не понимаю. Я послала 3 expres - все 30-го, одно, кажется, писала 29-го. Ах, пока не забыла: не посылай на Сережу ничего для меня! Если ты деньги пришлешь, то я серьезно очень разгневаюсь. Не шути со мной тогда. С. пошлет обратно. Не надо ссориться. Умоляю. Мне ничего не надо. Деньги у меня есть! Духов, - не надо тоже. Я понимаю, что тебе хочется это, но меня смущает. Не надо. Те, что я от Guerlain имела, давно... тех нет здесь, как вообще ничего из Парижа. Есть еще несколько Коти, случайно. Но те, Guerlain, - я не могу принять, - они дорогие, я не хочу! Когда увижу тебя, то и будет, а сейчас - не надо! Ты понимаешь - мне совестно!? Книги твои я принимаю с восторгом! Я обожаю тебя, Иван мой милый! Преклоняюсь. Великий, чудный, прекрасный, гениальный, Иван Сергеевич {В предложении сохранена пунктуация оригинала.}! Какой ты добрый, милый к людям, чуткий! Душенька моя! Нет, для тебя не может давать Господь испытаний. Это мне: - "...и Аз воздам..."³⁸¹ Мне, гадкой, за то, что м. б. хотела в жизни не только видеть шипы, за то что позволяла себе "играть", забыться, не думать... Не часто это было. Я всегда людей жалела, берегла их сердце. А сама я часто страдала, себя я не щадила. За что же так жестоко теперь? За что же ты страдаешь?! Я помню, как я однажды, сперва увлекшись одним врачом³⁸², приват-доцентом, не зная о нем ничего подробно, встречалась с ним. У нас в клинике, на вечеринках пел он (дивно), был эстет и музыкант. Когда-нибудь, если хочешь, расскажу больше. Был в форме S.A.³⁸³, - для меня символ борьбы с большевизмом. Это было [в] 1934 г. Искусство, поездки на его машине за город, прогулки. Редко, 1-2 раза, вечером и даже за полночь вино, шампанское... Я знала о нем очень мало. О его личной жизни. Видела его только. Узнала, что он женат. Это было мне ужасно. Помню, как я его убеждала забыть меня. Я упрекала себя в легкомыслии, в увлеченности, я не смела так, должна была отдавать отчет! Я тотчас же ему сказала, что не могу продолжать видеться. Ничего особенного в этих встречах не было. Но не хотела я больше привязываться дальше. Он уверял, что с женой у него все кончено, что они только под одной кровлей, а что ей он не муж давно.

   Что ей это - все равно. Не правда это было. Я все потом узнала, случайно. Она очень страдала. Не из-за меня,.. со мной ничего не было большого, - бывали до меня, другие. Но не думай, однако, что это был "Draufgänger" {Сорвиголова, здесь: ловелас (нем.).} - нет, - не знаю почему. Я умоляла его меня забыть. А он-то: дежурил у клиники, к нам на дом приходил, с Сережей говорить хотел, с родителями. Всюду искал меня, не отдавал жизни. Я стойко уходила. Господи, Ты видел, не хотела я чужих слез. Я ее жалела. Я знала, что ее он ценил, что не все у них еще сломалось. Были дети, четверо и один еще приемыш, калека - пациент его.

   Я это все узнала. Удивительно узнала. И я ему писала. Просила во имя любви ко мне понять, что я не могу около него остаться, что это против моего душевного уклада. Не понял и вот что писал: "Der Brief, den Du mir schriebst, und den ich eben nochmal durchlas, ist eine Offenbarung. So herzig, wie Du mir schriebst, soil ich Dein Kamerad bleiben.

   Du sollst immer zu mir kommen können, wenn Du was auf dem Herzen hast.

   Du sollst in mir einen Pol haben, in der Erscheinungen Flucht.

   Du sollst die Schwere Deines russischen Gemuts {Подчеркнутые слова в тексте объединены лигатурой, над ней помета О. А. Бредиус-Субботиной: ерунда.} mal abladen können bei mir, eintauschen konnen in den Flug eines der Erde enthobenen, und doch ihr so nahen Weltgeisten.

   Makrokosmos - nennt ihn Goethe.

   Soviel Menschliches ist in Deinem Brief, soviel noch nicht zur Blühte gekommenes, dass ich den beneide, der es reifen lässt.

   Als Traube lass ich Dich rair aus der Händen gleiten, voll und saftig... vielleicht kommst Du als Wein nochmal an meinen Mund!

   Sei ewig gegrüsst!" {"Письмо, которое ты мне написала, и которое я сейчас еще раз прочел, - это откровение. Ты мне так сердечно пишешь, [думаю] что я мог бы остаться твоим товарищем. Ты можешь всегда ко мне прийти, когда у тебя будет что-нибудь на сердце. Ты можешь найти во мне твердую опору, если что-нибудь изменится. Ты могла бы у меня сбросить тяжесть своей русской души, могла бы сменить на полет свободного от земли и такого близкого ей Мирового духа. Макрокосмос - называет его Гете. Так много человеческого в твоем письме, так много еще не расцветшего, что я завидую тому, кто доведет это до зрелости. Подобно виноградинке, я позволяю тебе выскользнуть из моих рук, зрелой и сочной... Может быть, ты вином еще попадешь в мой рот! Приветствую тебя вечно!" (нем.).}

   Была еще одна встреча после письма. Вечер в клинике. Я холодно (умышленно) его встретила. Помощница моя все ахала и говорила: "только теперь я понимаю, что значит "den kalten Rücken zeigen" {Повернулась к нему спиной (нем.).}. Мне было больно, но... пришлось. А он? Безумничал еще. Просили петь его "Lakrime Christi" {Слезы Христовы (лат.).} - чудесно это пел. Голос был дивный, берущий душу. Сам - не красивый. Глаза лучистые, чудесные. И голос! - не хотел петь, не в духе был, после меня, строгой. Я тоже попросила: "не ломайтесь, доктор, спойте!" "Хорошо, для Вас!" Громко, все слыхали. Зло сказал. И спел. Божественно. Все думали, не выпил ли он лишку. Так смотрел он ко мне! И... спев... схватил рукой все струны на гитаре и разом порвал их. Изрезал руку.

   Безумие - оперировать должен был на утро. Гитару же я нашла, уходя, у себя в гардеробном шкафу, в лаборатории. Она осталась там и после моего ухода. После моего обручения был еще раз у меня в лаборатории, прощался. Плакал... И все же, хорошо, что отошел. Жена ему дала еще девочку... Славные детишки. Он их любит. Жену чтит, как верного друга. А м. б. и любит.

   Я помню, как мучила себя, томила душу свою, что так неосторожно отнеслась, могла увлечься, без отчета: к чему все поведет. Не любя серьезно, а, собственно, "и_г_р_а_я". Я мучилась долго. За "игру" именно. Запретила ему говорить, писать. Посылал мне концерты Брамса для граммофона и "через них объяснялся". Я после этого случая особенно осторожна была в жизни. Я же не была уж так сознательно виновата. Я же не знала, а узнав все прекратила. За что же мне мучение? За что же _т_ы_ страдаешь? За что должная _м_и_м_о_ своего счастья пройти??

   Или м. б. все-таки не мимо!? Ах, Господи, помоги свято принять Твою Волю! Без ропота. Ты, Иван, осуждаешь меня? О, если бы ты меня увидел. Сердце мое увидел! Как много бы я тебе сказала сердцем! Как я искала тебя, крупицы малые я собирала у всех, ища тебя! Какой великий ты! За что мне счастье такое быть тобой любимой?! Я же не стою. Я боюсь, что ты разочаруешься. Ну, какая же я святая?! О, нет! Не увлекалась бы так. Не было ничего ужасного. Но так хотелось чуточку радости, уйти от больницы, больных, больного всего. Dr. S. был радостный... Я могла бы увлечься и пением, и шампанским, и цыганами. Я иногда будто себя теряю. Но... до границы. Я знаю эту грань. Ах, я люблю веселье! Люблю, что ты умеешь жить! Я знаю это!! Я еще узнала это давно, из твоих книг. Люблю тебя земного. Люблю тебя небесного! Как я хотела бы с тобой на тройке, в зимнем блеске, вдвоем промчаться! Ах, все, все с тобой прекрасно! И бег, и лёт, и вихрь безумства, и... тишина камина. Не оторваться, не кончить письма... Завтра еду к Фасе в Утрехт. Целую тебя, обнимаю, всей душой с тобой. Сердцем льну к тебе. Ласкаюсь киской. Люблю... Знаешь? Чувствуешь ли? Мучаюсь о твоем здоровье! Напиши же! Ваньчик, не присылай же того, что меня очень огорчит! Исполни! Пришли мне автографы для книжек. Не забудь! Ответишь на все вопросы?

   Целую еще. Твоя вся Оля

   [На полях:] Написал Марине? Ивик³⁸⁴, не сердись, что я прошу тебя не посылать. Ты должен понять, что я не могу принять!! Я заплачу. Разгневаюсь! И главное, что мне не надо. У меня все есть!

   Писала тебе о Груздевой, если Карташев о ней не знает, то спроси (при случае) о Зерцалове³⁸⁵. Это его сослуживец в Петрограде был. Ее муж (или любовник - не знаешь?).

  

  

   Господи, Ваня, да что же это?? Письмо твое от 15-го - какое отчаяние мне! Да, что ты себе выдумал?? Ну, поверь же мне хоть раз, что не могу я сознательно тебя мучить! Отчего писем долго нет? Да, разве можешь ты себя этим уверять в страхах?! Мучить, не спать, болеть?! Ну, я не знаю чем, чем тебя уверить?! Я в отчаянии.

   А я, - я дохожу до каких-то галлюцинаций.

   Я все вдруг начинаю угадывать, видеть... Если не ошибаюсь, я тебе 15-го как раз писала, что безумно тревожусь за твое здоровье. Да? 15-го? Я все это время как в бреду. Я - вся у тебя, в тебе! Неужели не чувствуешь? Сегодня люблю тебя особенно нежно. Все, все о тебе! Неужели ты не чувствуешь! Я - вся к тебе! Ты увидишь - я 19-го тебе писала! А сегодня, возвращаясь домой от Фаси, я маме говорю: "у меня такое чувство, что получу какое-то необычайное письмо сегодня, - м. б. радость, м. б. горе. Но я вся - волнение". - "От кого?" - "Думаю, что от И. С." "Думаю" это только маме, а для себя я знала, что конечно от тебя. У меня руки стали холодные, и не согрелись во весь вечер, даже от готовки обеда (мы обедаем в 7 ч. вечера). Почта... я уверена, что "ч_т_о_-_т_о". Конверт с твоим почерком, - будто не ты писал - большие буквы. "Господи, что с ним?" - Крикнула. Сережа был случайно рядом. "С кем?" - "Так, ничего". Я с ума сойду. Иван, не казни меня, не казни, я достаточно наказана жизнью. За что только? Не знаю. Жила всю жизнь не для себя. Если бы ты все обо мне знал! Не хочу хвалиться. Но другие говорили. Желали мне счастья. Уверены были в нем. "Заслужила-де". Зачем же ты-то мне не веришь? Господи! Какой кошмар. Я улететь готова, телеграммы не разрешают. Послала бы с одним словом только "люблю". Не поверил бы? Ах, ты противный, злой мальчик, Тонька!! Чего ты хочешь?? Не мучь себя и меня! Не выдумывай, фантазер ты этакий! Сегодня я тебе портрет мой дала переснять. Пошлю, м. б. можно? Мне нравится.

   Тонька, Тонька, Тонька!!!!! Что мне с тобой сделать? Ну, скажи? Ты всегда такой мучитель? Приедешь? Я знаю, ты мог бы! Господи, теперь я мучаюсь твоей болезнью... Что это? Отчего? Все, все хочу знать! Дай мне адрес твоего доктора, отца И[рины]. Можно ему писать? Знает он обо мне что-нибудь? Если нет, то не надо! У моего отчима было так с глазом - это очень серьезно. Боялся он холода и всегда голову в тепле держал. Ветер - самый вред.

   Это - ирит? Будь ради Бога осторожен! Тебе тогда мои письма не прочесть, если газету трудно? Или можно. Писать крупней, более четко? Я не могу тебе писать четко. Пишу всегда очень нервно, быстро, одна мысль гонит другую. И. А. пишу четко, будто чистописание. Тебе - иное. Скучно так, по-школьному. С ума схожу от твоего страдания! Не понимаю тебя. Такой легкости приходить в отчаяние! Ванюша, нельзя так! Ну, черт со мной, пусть я хвораю, если тебе легче от того, что на мне надо выместить, то вымещай!

   Я все, все претерплю. Мне _т_а_к_ уже больно, что хуже вряд ли может?! Ну, добивай меня, измучай, сожги... но хоть один раз дай тебя увидеть,.. поцеловать... Тогда, добей! Всей моей жизни, моей драмы (давнишней) ты не представишь... О, если бы вместе, поговорить, все рассказать!.. И тогда, 1937 г., ноябрь...

   Что знаешь ты обо мне? Что мог себе представить?! 2-го ноября (мамино рождение) был бал. Я не была, конечно, там танцевали Сережа, будущая моя золовка и брат ее. Этот бал не важен, это только календарная точность... Я помню, я доведена была уже до... почти что длительного бессознания. И это уже когда была назначена свадьба, заказан стол в Берлине на 43 человека, музыканты и все такое. Я уже ушла из клиники давно. И вот тут-то, началось безобразие, полуанонимное, без ведома жениха. В Голландии интрига, вплоть до отказа в печатном извещении о браке. Без ведома Арнольда и даже его отца. Сестричка. Не Елизавета, - другая. Ведьма. Буквально - змея, ласкавшая меня прежде больше всех. Что было - не выдумать для сказки! И. А. остолбенел. Арнольду больше всего напакостили. Я же, думала, что это от него исходит. Когда от него узнала, что он-то даже ничего не знает, - не верила. Приехал он в Берлин тотчас же. Но это я убежала вперед. А было то, что 2-го ноября я не стерпела, взяла телефон и позвонила Елизавете: "я не могу, не хочу, ради человеческого достоинства не смею, дальше иметь с Вами всеми дело! Передай дальше Вашему роду, что я эту "честь" отклоняю. Кончаю все, я сама! Довольно! Я горда собой и своим родом! Всего доброго!" Они были на балу. "Как шпареные" - слова Сережи. Повесив трубку, я чуть не упала. Я в телефон кричала, не говорила. Была не истерика, а что-то хуже. Беззвучная истерика. Я побледнела, не могла идти. Мамины слезы меня привели в себя. Легла. И заболела. И. А. вызвал телеграммой Арнольда. Арнольд лишь в Берлине от Сереж