Шмелев Иван Сергеевич - Переписка И. С. Шмелева и О. А. Бредиус-Субботиной

о которой думаешь, как о поносящей Пушкина и твое?

   Чувствую себя - ничего! Как ты?????

   Гортензия повяла оттого, что стоит слишком на солнце. Это с ней бывает. Надо хорошо полить. Напрасно срезал шапочки.

  

  

   6.VII.46 10 ч. вечера

   Родной Ванюша мой!

   Милушка, светленький, ласковый мой Ванёк! Так тоскливо мне сегодня, - все время хочется вздохнуть. Ты ли тоскуешь, или м. б. от физического сердца эта тоска. Бывает. А с утра было хорошо, легко. Я радовалась, упаковывая тебе мой набросок с могилки О. А. Вчитываюсь, вдумываюсь в твое письмо, и мне становится все больнее и больнее. Какой ты неуемный. Боже мой, разве можно в такие приходить состояния! Это ты вместо светлого-то моления за усопшую твою так бунтовал. Ванечка, да сохранит тебя Господь от подобных состояний! Мне очень, очень больно от всего этого. Ты и меня как-то делаешь соучастницей этих темных твоих движений. А я ничего не могу. Я бы при всех моих трепыханиях и желаниях, при всей напряженности воли, не смогла бы сейчас к тебе поехать. Я так устала. От чего? От "отдыха" в Париже. Не от тебя, не обидься, но от всего этого темпа. И потом, подумай, у меня не было никакого своего угла. У тебя я любила оставаться, но всегда я засыпала с мыслью: "Не проспать бы того момента, как будут приходить люди..." Не было никогда и нигде возможности сознанья: "Коли захочу - могу пролежать весь день". А так часто я этого инстинктивно хотела. У Первушиных бы еще туда-сюда, но и там были свои неудобства. Я уезжала из дома со словами: "Я так измучена всеми годами, что отдохнуть могла бы только у себя". Ты так и написал, что еду "к себе". Я от тебя так и приняла, но это не было так. Ты часто сам в своей квартире не "у себя". И мне сейчас еще больше хочется покоя.

   Прочти мои письма перед Парижем. То состояние теперь еще усилилось. Прибавилось беспокойство о тебе, доходящее до болезни. Я как-то панически боюсь этих моих состояний, вспоминая серию моих болезней в 42-43 годах. Я все свои болезни ставлю, безусловно, в связь с тогдашним моим душевным тупиком. Но теперь я еще горю желанием писать. У меня небывалый приток сил к работе. Я только и жду отъезда гостей из Woerden'a, чтобы уехать самой туда.

   Впрочем, отъезд золовки, как человека очень и очень художественно одаренной - мне и не очень желателен. Она мне много дала практических советов в живописи и дала бы в дальнейшем еще больше. Сама она сделала колоссальные успехи в Америке. И главное, что ее "видение" сходно с моим. Это я еще в 1934 г. занесла у себя в записки. Прислать хотела все необходимое из Америки. Она в ужас пришла от моей бедности красками (материалом) и вынужденности работать не так и не тем, чем и как нужно. Хотела бы я безумно хоть 2-3 месяца в хорошую школу. И все теперь так трудно. Наши сумасшедшие финансовые реформы всех сделают нищими и никому не помогут. Кажется, придется работать для заработка, чтобы приобрести независимость для искусства. Никто не смеет снимать порядочных сумм со счетов. Ну, ничего. Это все не так важно, т.к. я еще и в школу-то не собираюсь на деле, а лишь в желаниях. Если бы написала то, чем живу (и м. б. для чего живу), - то все бы поставила на карту, чтобы издать. И хорошо издать. Вижу оболочку даже. Сама бы ее дала. Дала бы, Ваня, не бойся, не плохо! Вижу ее, эту книжку-сборник рассказов, всю через мой (особенный) синеватый, голубовато-сиреневый свет... Сквозь цветы... доверчивый ребенок, дитя, умученное бессердечным веком. Если не сердце, то плаксивый сентиментализм современника все же примет это и м. б. даже прольет слюнявую слезу, не поняв того, что всякий из них и сам - соучастник. О, да! Лик скрытый! Все за одного и один - за всех! Я открываю вот сию минуту, как никогда ярко, что в моем (еще не родившемся на бумаге, но давно живущем во мне) бьется то же, что и твое сердце! Ты увидишь.

   Иногда мне кажется, что все это было, и сама не знаю, где мой вымысел и где явь. Недавно, рассказывая "американцам" о некоторых дикостях нашего времени, я чуть-чуть не рассказала им мой собственный рассказ, веря в тот момент сама, что это - быль. Я не рассказала, вовремя спохватившись. Но сердце мое билось как сумасшедшее в творческой радости, осознав, уже плоть моей мечты. Ты понимаешь. Я должна сейчас же, не медля, начать работать. И буду запоем. Знаю. Но надо покой. Я очень сомневаюсь в том, что Ксения Львовна привезет мне машинку. Досадно. Я так нервна, что не могу себя заставить писать пером. Но придется. Никого не буду видеть, уйду вся в работу. Т.е. так вот хочу, а что удастся - Бог весть. "Американцы" не докучают. Она очень измучена сама: большая художница в вечном заряде и задерганная повседневным. Урывает для работы 2-3 часа во время сна ребенка⁵⁸². У нее есть чудесные работы. Особенно детские портреты и картины материнства. Ребенок ее восхитительный, нежнейший, умный, ласковый, льнущий, не по возрасту понятливый. Мне много дала эта девочка, много тепла. Чего-то давно забытого. Захотелось писать "вид и человека", с какого-то времени мне портреты не стали удаваться. Давно, в России, я рисовала только портреты, и меня интересовал только человек. Теперь я отдалась вся только природе, - человек не удавался - все портреты жестки. Я их боялась. Несомненно, какой-то внутренний "срыв", ожог на человеке. В этой девочке я вижу столько милости, нежности, приветливости в отношении каждого, что при всем желании жесткого не может быть найдено. И у меня появилась смелость снова начать портрет. Но, по правде говоря, зажжена-то я не этим. Это только схватить хочется. То, что для будущего будет необходимо, а болею-то я желанием писать. О, машинка, машинка! М. б. устрою с Америкой. У меня новость - с недавних пор непреодолимое желание писать (живописно) в очень больших размерах. Прежде было наоборот. Хочу во всю стену, кажется, и то не уберется. Ах, как вижу!! Какие краски!

   И если напишу эту книжку... (ах, если бы написать!) - то в сердце одна мечта - своему народу. Только им! Когда-нибудь будет.

   Ах, как бы я иллюстрировала мой роман! Я говорю "мой роман", т.к. он уже живой. Мне нечего придумывать. Они все живут. Я так все вижу, что даже вот эти мелочные, мещанские пальцы, пальчишки моей Эльзы вижу, и как она встряхивает только что остриженной головой, а 1а garèon {Под мальчика (фр.).} и гремит дешевкой браслеток, рассказывая скользкий и _т_а_к_о_й_ немецкий анекдот. Даже где она стоит, вижу и обстановку их комнаты "салона", т.к. "салон" по их понятиям обязательно должен быть у "порядочных людей". И так далее. Вижу и слышу моего милого Сергея Лаврентьича. О, как вижу, в том, в чем видала его, и в чем создала сама. И эту последнюю танцульку... "im Freien" {"Под открытым небом" (нем.).}, такую саму по себе пошленько-немецкую, но так много обещавшую "ему" - и так все у него взявшую, открыв глаза на то, что "ее" уже нет. Ах, а эта теннисная площадка, впервые обновленная весной, в чудесном Dahlem'e, где только виллы и особняки, куда она, моя Вера, попала ранним утром на работу. Эти праздные забавы богатства и эта ограбленность молодой жизни по другую сторону сетки забора. И Kurfurstendamm весной с продавщицами фиалок и первые столики на террасах, и весь этот праздный, шатающийся богатый Берлин, толкающийся, снующий, несущийся, жадно берущий свое и не свое, струящийся мимо нее, не вкусившей ни радости, ни досуга, ни простора жизни. И даже не осознавшей, не имеющей времени на осознание того, что могло бы быть иначе. О, не так как эти пресытившиеся Kurfurstendamm'цы - те обожрались и упились... И все это разом поймет моя Вера и поймет, что те - обожрались, сожрав и ее долю. Но не пугайся - никакой "морали" скучной и никакой тенденции... Это было бы ужасно. Ну, увидишь. Но когда же?! Когда же?! Когда!?

   Ваня, почему ты озаглавил: "Завет прощальный"^582а. Почему прощальный, и как это понять? На прощанье мое с Парижем, т.е. с тобой, при отъезде из Парижа? Мне не хочется такого заголовка. Как будто бы у тебя больше никаких "заветов" для меня и не будет... Мне это больно. Я не люблю слово "прощай" ни в каких вариантах. Вообще... ах да что там! Ты так огорчаешь меня! Я очень за тебя страдаю. И как бы хотела тебя радостно почувствовать, чтобы с легким сердцем взяться за труд. Писать буду для тебя! Только так и смогу. Тебе, будто тебе рассказывая. Как была бы счастлива знать, что пишешь и ты. Теперь о ином: как Ивонины? Что у детей? Я не оставляю мысли их взять к себе, если поедет Первушина. Я бы как-нибудь раздобыла денег для билетов. Теперь у меня мало расходов, могу все возможное снять для них со счета. Напиши тотчас же. Надо кое-что узнать из формальностей. У нас они бы отпились молоком. Сейчас его много. Масло, творог (дивный), сметана. Хлеба вдоволь. Во имя тебя - крестного Колиного - сделаю радостно. А заодно бы и научила их по-русски, да и молиться тоже. Пусть Ксения Львовна их привезет и отвезет, да и позанимается с ними, благо у нас никаких развлечений от скуки нету. Но об этом ты пока никому не говори. Сообщи мне только о состоянии их дел и здоровья. Как адрес Юли? Рецепт торта я подробно описала Марии Михайловне Меркуловой. Это так скучно, что м. б. ты для краткости возьмешь просто у нее, если она не уничтожила. Я не люблю кухню, а к тебе в письмах - сугубо. Целую и крещу. Оля

   [На полях:] У нас еще цветут жасмин и розы. Распускаются липы.

   Пришли мне хоть 2 книжки "Путей" без автографам Мне надо.

   Привет Эмерик, коли она молодцом перевела тебя!

   Я мечусь и покою себя. Как же ты? Как глаз?

  

  

   12.VII.1946    8 ч. вечера

   Предыдущее письмо⁵⁸³, большое и _с_в_е_т_л_о_е - опущено сегодня в 4 ч. дня. Это - вдогон.

   Девочка светленькая моя, жизнь моя, Оля моя... В сумеречном душевном состоянии, взял я твои последние 3 письма⁵⁸⁴, перечитал, и вот что скажу: голубка! умница, дар ты бесценный мой... Ты пишешь - как дышишь... _с_в_о_б_о_д_н_о. Отлично дала (а ведь как кратко!) твою прогулку в то старое поместье, где в 41 году... только _ж_д_а_л_а, только предчувствовала радость, что любишь, радость, что тебя _у_ж_е_ любят... твой любимый писатель Шмелев, ныне - просто и верно - твой Ваня, Ванёк, Тоник... Дивно дала, _ч_у_т_к_о, мастерски! - _в_с_е, в нескольких строчках!.. У меня сердце вспорхнуло и защемило сладко. Прошлое... ("и много переменилось в жизни для меня... и сам, покорный вечному закону, переменился я..."⁵⁸⁵) Помнишь Пушкина? (его ночная поездка, дорога в Тригорское..?) Ольга... _т_а_к_о_е_ же чувство испытал я, читая _Т_е_б_я... - большое сердце.

   Спешу, волнуясь, - и - кляксы сажаю. Ты _с_м_о_г_л_а_ _д_а_т_ь, заставила меня пережить. Ты многое можешь! М. б. - _в_с_е. Ты стала мудрей, глубже, смелей (главное!) тоньше. Ты - повторю тебе - художник Слова (будешь бо-ольшая!) м. б. и краски. Но, главное - Слова! Ольга! Я поцеловал 4-листничек. Он тебе - _д_а_л_с_я_ _с_а_м. Пусть "курятник"... - поместье стало, но в тебе - _с_о_н_ светлый! Я _в_с_е_ _у_в_и_д_е_л! вспомнил. И, главное, тебя, на заре, в окне... - "звезды глубоко тонут и в прудочке"... Ах, девчурка! дочего ты большая, мой дар, мне, найденный, талан! Смело, благословясь! - благословляю. Ты - помни - _н_а_с_т_о_я_щ_а_я! И все эти письма, все в них - отлично, легко. Ты _п_о_е_ш_ь, легко. И эти 1 1/2 странички мечты о романе, и твоя горячность и боль (боль Веры твоей) - ты _в_с_е_ несешь, и как мне такое знакомо. Ты - подлинная, цыпонька! И как я хочу зацеловать тебя! Но _т_у_т_ я серьезен, я _с_в_я_т_о-правдив, я не дерзнул бы _т_а_к_ говорить тебе - кривя душой, обмануть!

   Как светло волнуюсь и сажаю черные кляксы! Все во мне вдохновенно дрожит, радостью за тебя! Ты _м_о_ж_е_ш_ь, ты - _д_о_л_ж_н_а! Но помни: никогда не пиши в сильном волнении и, тем более - спешке, иначе будут "кляксы"! А вот так, покойно, как писала "Ячмени" (яшная ты моя!) как сейчас читал - лезла через забор... (всю видел) солнце... земляника... Так. Отлично дала, как стояла под деревом, и - свето-тени, и синее, и _с_и_т_ц_ы... (!!) ах, ты, умница! - что сказала, Ольга! - _в_с_е_ можешь. Но надо окрепнуть. Да, Оля, так и надо, будто любимому говоришь, шепчешь, которого нельзя же обманывать. Тогда _в_с_е_х_ "обманешь": все поверят в творческие _Т_в_о_и, тобой созданные образы! Чудеска! Да разве Ваня твой мо-жет обмануться?! ... ошибаться?.. В чем-угодно, только не в этом: Да, да, да: подлинная, творящая! О, ты сделала огромные успехи, ты - окрепла, насыщена, (не замечая того!) - вот _И_т_о_г_ дум, страданий, _л_ю_б_в_и... терзаний... срывов, ласканий, моих тебе _п_е_с_е_н... за эти 7 лет! Да. Они, эти 7 лет - _н_е_д_а_р_о_м. Но, Оль, если были мы бережней... как бы _н_а_с_ы_т_и_л_а_ ты эти 5 недель - не меньше этого 7-летия. Верь мне, Оль. Любимую... единственную... - могу ли, дерзну ли обмануть?! Все у тебя. И живопись не уйдет, - как отступление, отдых, разгон, трамплин. _В_с_е_ можешь. Не спеши только. Распределяй, _ц_е_н_и_ время. И "Богомолье" переведешь. Без контроля, к черту! Когда _с_а_м_а_ найдешь нужным, - запросишь, по своей волюшке. Оля - пиши тогда, когда успокоишься (как эту прогулку в Wickenburgh {В оригинале описка: Woerden.}) - и _н_а_й_д_е_ш_ь_ все. Этот твой 4-листник я целую. Я его выну, наклею, вставлю в особую рамочку, повешу к _С_в_я_т_о_м_у. Ах, как бы вот сейчас, светло хотел сесть у твоих ножек и прижать голову к твоей груди, и смотреть в глаза твои и гладить лобик твой! И вливаться глазами в эти губки, в твой покоряющий и влекущий рот!.. _р_о_т, не ротик. Свежий, сильный и какой же полный особых чувств и _м_ы_с_л_и... Рот твой, желаний!..

   Ольга, истинный художник! - если удержишь м-е-р-у, найдешь "покой и волю". Читай, вчитывай себя в Пушкина! Какое у тебя издание? Напиши скорей. Я хотел бы послать тебе... лучшее, если найду. Какое счастье _т_в_о_р_и_т_ь. Какое счастье любить! Но какое же безмерное счастье когда и любимая, и любящая - созвучна, _т_в_о_р_и_т! И _т_а_к_ все постигает, как и ты, когда - _р_О_в_н_я, того же _ж_и_т_а! Люблю, так же - больше, чем тогда... в 41! Оля - ты моя, вся. Оля будем вместе - в чудесном мире! Оля, я сейчас послал пневматик той пианистке⁵⁸⁶: уезжаю, не приходите - пришлось по требованию врача уехать на отдых. Ну, ее, к черту! Я хочу чтобы ничто не мутилось во мне. Только ты - _ч_и_с_т_а_я, вся во мне.

   [На полях:] Белый цветочек - от доброй Юли, - я посылаю его тебе, - знак чистоты творчества твоего. Взял его со священной полки, у икон.

   Раздраженный никогда не должен говорить о важной. Так и писать: никогда в повышенном волнении, а в светлом.

   Оля, верь мне! Мы будем вместе петь, "веленью Божию послушны"!⁵⁸⁷

   Как счастлив, что могу, и вправе, по совести _т_а_к_ сказать тебе, мой дар!

   Оля, пиши, не думая, что пишешь для печати! Никогда, забудь. Тогда больше свободы и - _с_е_б_я, воли твоей и _п_о_к_о_я!

   Я все тебе написал с полным сознанием ответственности, _б_е_з_ _з_а_п_а_л_а. Пусть ты - _в_с_е_ во мне, но в этом я хладен, и уравновешен: ты - _н_а_с_т_о_я_щ_а_я! Я никогда не ошибался в тебе. Ваня

   Твой всегда, вечно Ваня, Тонька, безумец, и ровный, думающий, тебя хранящий Ванёк, Ванечек, Ваничка. И. Ш.

   [Приписка на конверте:] 2 книги шлю, помимо издательства. Брошено в ящик на почте 12.VII.46 в 9 ч. Вечера. Побежал сам.

  

  

   Ванюша, радость моя, светик, как бы хотелось тебя обнять ласково, пригреть и отогреть, чтобы с тебя сошла корочка злобы, которую чую в твоем молчании. Милушка, ты ведь не такой, ты мой ласковый, нежный и ты любишь и понимаешь и жалеешь Олю. Если бы я была около тебя и ты бы увидел мою нежность к тебе и ласку и правду быть чутким, то ты бы внял мне и заплакал радостно, изжил бы свою злость на меня. Ты не пишешь мне и пытаешь меня. За это время ты несомненно уже получил и мои ягодки и березку с крестом, и мой "реверанс" тебе⁵⁸⁸. И ни звука. Ну, не важно, не важно. Я ласково глажу тебя и целую сердечко. Вчера видела сон: ты, О. А. и я. Ты меня коришь чем-то, чем-то мною сказанным и тобой злостно истолкованным. Я отчаянно несчастна, т.к. не могу доказать тебе, что ты не прав. Доведенная до крайнего огорчения, говорю О. А.: "Ну, скажите Вы, как объективный свидетель, ну что я могу сделать?" И она спокойно так: "Да, это часто у него так бывает, Вы не огорчайтесь и знайте для себя, что Вы - правы, в этом и есть для Вас утешение, а я это так хорошо понимаю".

   Я оборачиваюсь к О. А. и говорю в слезах: "О. А., успокойте его Вы! Вы знаете, что я не виновата!" И проснулась. Мне тягостно, что от тебя нет писем. Э_т_и_м_ ты ничего хорошего не достигаешь. Конечно, я не велика птица, но все же для моего-то чувства больно, что не могу начать работать. Ты не даешь мне. Пока кончаю.

   15.VII.46 Два твои письма от 11.VII⁵⁸⁹. Я в отчаянии. Когда же кончатся эти уколы. На главное ты не ответил: как реагирует твоя болезнь на капли. Ты только приписал: "Перестал принимать капли и стало лучше". Но это же у тебя от злого - "хуже, мол, стало от твоего лечения!" Я давно заметила, что все мое тебе - плохо. Меня бесит это твое упреканье за театр. Спроси, пожалуйста, Ксению Львовну, как трудно мы достали билеты и как я просила ее купить "для И. С. _с_а_м_ы_й_ лучший, хоть за 1000 фр.". Не веришь - не надо! Будет!

   И еще: что это такое "амурничаешь"?⁵⁹⁰ Как тебе не стыдно?! Вот раз навсегда:

   Не говоря о себе лично (т.к. у тебя видимо сложилось свое мнение обо мне!) - касательно д-ра Клинкенберга вообще: это прекраснейший и чистейший человек, которого я чту, и люблю свято его труженическую чистую душу. "Амурничать" - никак к нему не приложимо. И ко мне он относится помимо всяких этих низеньких чувствиц. А в частности и в данном случае почему о нем не пишу: - потому что он в Швеции.

   Это объяснение дано тебе, однако, не для реабилитации себя (этого не сделала бы из уважения и к нему, и к себе), но только для того, чтобы показать тебе, как ты можешь толковать на свой лад. И так все! Ваш Париж с его грязненьким подходом ко всему презираю. В кафе в Утрехте⁵⁹¹, где я одна сидела, - бывают даже монашки, когда им надо ждать автобуса. Все как-то погано!

   Мне стало противно от всего того, чем ты меня все время обдаешь. И еще: "Ты ему (доктору) конечно показала мою книжку с посвящением?" Твое посвящение во французской книжке ведь нисколько не отвечает всему тобою сказанному в письмах, посланных одновременно с книжкой. Никаких моих "высот" ты не видишь, да и нет их, видимо. И к чему все это. Не хочу разбирать твое письмо дальше. Можно далеко зайти, а я не хочу этого. Но скажу только, что говоря о победе над злым, ты на самом деле продолжаешь злобствовать. И чего ты о моем здоровье... Я должна беречься, что и делаю. Никто мне лежать не прописывал. Dr. Klinkenbergh до своего отъезда (я его видела накануне отъезда) в Швецию сказал мне на мои жалобы касательно сердца, что это чисто нервного характера ухудшение, что надо главным образом быть внутренне-спокойной. Был удивительно заботлив. Нет, ты его сущности никак не почувствовал и не понял. "Амурничать" с ним и в голову бы никому не пришло, при всем его шарме. Он святой для меня. Без ханжества. Я бы очень дорожила его дружбой со мной, но и этого быть не может, т.к. он сверхзанят. Все эти дни я была занята малюткой, которая получила ангину, ты конечно замашешь на меня опять руками. Но я не хочу себе в этом отказать. Я наслаждаюсь любовью этого ребенка и была (хоть призрачно) счастлива. Как обожаю я детей. Эта крошка прелестна, сверхмила и ласкова. Милая, кроткая, умница, не по годам ее разумница. Ангелочек. С ужасом думаю о том, что завтра уедут. Как она вся чудесно пахнет. И какое наслаждение ее приветливый голосок певуче позовет меня, и вся она засветится улыбкой. Я спала с ней в одной комнате. Она долго молчала проснувшись и только когда пошевелюсь - тихонечко позовет "О-йга". Эти ножонки, ручонки, все ее существо милое. Ну, довольно. Дети Ивонина устроены. Хорошо. Дай Бог, чтобы поокрепли. Что же у твоей Анны Васильевны? Чем она больна? Слава Богу, что нашлась ей замена⁵⁹² хотя бы на 1 день пока. И кажется совершенно по рецепту И. А. Нечего смущаться ее элегантностью⁵⁹³. Большому писателю не грех убрать комнаты и элегантной даме. Конечно она не имеет отношения к советскому "делегату"⁵⁹⁴. Да ты же справиться можешь, кто прислал. Сколько стоит твоя французская книжка? Я должна иметь несколько экземпляров - м. б. смогу заказать через мать Беатрисы, отдав ей стоимость здесь. Но мне надо знать цену. Не исправляй дела с переводом "Богомолья" - я твое отношение к себе знаю. Поручи это кому хочешь. Мою радостную охоту к этому, мою мечту ты разбил сам. Достаточно хлестать меня. Мне все эти Ксении Львовны просто стали противны.

   Как ласково рвалось к тебе сердце. Как обидно опять ты оттолкнул. Господь с тобой. Оля

   [Приписка поверх текста:] Это письмо закрыто моим сердечным 16.VII.46. Милый мой Ваня!

  

   Сегодня твои 3 письма⁵⁹⁵ и одно мозаичное из них. Ах ты воркотунчик мой! Все же шлю мое карандашное⁵⁹⁶ тебе. Там я грустила и огорчалась тобой. Радостно и легко поставлю крест на всяческих обидах и обидках. И ты так, да? Ах, знаешь хорошо было в душе как шла в мой зачарованный Wickenburgh. Ячмени посеяны, но по другую сторону. Они еще зеленые. Набирают силку. Усатики. Теперь дожди, холодно. А до воскресенья стояла жара. Чудесно было. Я ходила в моем красном платье, а то надевала белую русскую кофту. Знаешь? Муж золовки делал цветные фотографии. Если вышло хорошо, то пришлю тебе. Он конечно яркий "из наших", но мог бы быть как таковой хуже. Ты знаешь, Ваня, если Ксения Львовна не возьмет машинку, так я просто закажу в Америке, новую. Чего биться с репарациями. В Голландии ужасны всяческие мастера. Ничего бы для меня не было приятней как писать на твоей машинке, но и как-то даже страшно, святотатно. Я бы сейчас хотела начать "Богомолье". Для этого есть латинская машинка у нас. Ее только что починили.

   Не можешь ли ты узнать, м. б. можно просто почтой заказным пакетом послать машинку. Она ведь старая. Ну пусть что-нибудь возьмут пошлины! Ванюрочка, спасибо тебе за высланные книжки. Я когда их получу, сразу же обращусь куда надо. М. б. "Пути Небесные" переведут на голландский язык⁵⁹⁷.

   Пусть пройдут они по Европе.

   Пока не забыла: Madame F. N. Tholen, Wilhelminaparfe 56, Utrecht. Она кажется не говорит по-французски. Не м. б. я и ошибаюсь. Эмерик - молодчина!

   Что говорит Зеелер. Кланяйся ему, пожалуйста, от меня и скажи, что это особенно почтительный поклон за его отношение к тебе. Вернула ли тебе Ксения Львовна книгу? А Брайкин? Что он все еще болтается к тебе? Ах, эти посетители! Как дорого время и как его мало. Ванечек, хочу начать читать хороших немецких мастеров слова, для "Богомолья". Это очень важно. Есть удивительно сочные "языки". Например люблю Stephan Zweig'a и его брата (?) Arnold'a Zweig'a. До чего сочно и красочно. И все в области чувств и внутреннего. Это ничего, что Zweig еврей - и пусть его сюжеты напоминают бунинскую литературу, хотя они никак не порнографичны. Мне это не важно, - важно богатство и меткость слов, удачная передача чувств и действий в слово. Все равно как можно на полотнах больших художников учиться писать. Я читала всех немецких классиков, включая даже Lessing'a и Klopstock'a⁵⁹⁸. Скучный "Laokoon"⁵⁹⁹ осилила.

   Grillparzer'a⁶⁰⁰ взяла тогда для экзамена. Kleist'a⁶⁰¹ изучала. Не говорю о Гете и Шиллере. Последнего люблю больше. Они в стихах не так много дадут, да и не современны. Много у них еще остатков высокопарных, того, что в обыденной жизни уже заснуло. Zweig - больше современен. Хорош Joseph Ponten⁶⁰², не люблю Thomas Mann'a. И вот когда так перебираю, хочется почитать именно Zweig'oв. И вообще побольше хорошего немецкого слова. Тогда само идет оно в руку. Просила уже (12.VII) И. А. послать мне пособия для перевода. Хотела бы сделать обложку для "Богомолья", с той техникой, которую мне преподала золовка должно выйти божественно. (Они сегодня уехали. Мне до слез жаль девчурку. Я ее очень полюбила. Ах, как полюбила. Она болела и ночами, вся разметавшись в жару, все же тихонько позовет "О-йга". Душенька моя. В воскресенье будут ее крестить, а 25-го улетают домой.) Хочу попробовать обязательно и для "Куликова поля" эту же систему. В рисунке я гораздо стала зрелее. Чувствую. Ты находишь, что и в слове? Золовка, читая мое голландское подношение с оранжем {Апельсин (от нем. orange).}, обращала мое внимание на некоторые места, которые я сама как-то даже не осознала. А так, - само сказалось-написалось. Например: "никто не знал куда они (беженцы) идут, никто не знал что ожидает их в будущем". - Золовка: "Вот если бы это посредственность писала, то, уверена, сказала бы так: "никто не знал куда они идут и что их ожидает впереди". И никакого впечатления бы не получилось. Это твое повторное (без "и") никто - ярко передает то, что надо".

   Затем: "ласковые звезды сквозь пустоту каштана". Это после канонады, взрывов, сумасшествия, и вот в ночь капитуляции эта какая-то зловещая тишина... И эти "ласковые звезды". "Потрясающе, Ольга!" Ночь эта у меня дана хорошо, сама знаю. "Звезды" только кусочек. Там больше есть. Никто мне не показал этих мест, а я сама в каком-то как бы трансе написала, но не видя. Ведь не знаю же я, например, - объективно, какое у меня лицо: красиво или уродливо. Оно такое свое, что не разберешься. Скорее всегда угнетена, видя отрицательно. Так и работу. Плюсов как-то и не видишь. Она меня уверяла, что даже на чужом языке у меня есть ряд "потрясающих" оборотов, таких, какие бы даже хороший голландский писатель мог себе пожелать. "Он бы стал искать их, надумывать, чтобы быть метким и - ...странно Ольга, но так - оригинальным. Ты в чужом тебе языке страшно оригинальна, как бы опытна в каком-то особом, твоем стиле". Меня это заинтересовало, ибо это не пустые похвалы, а некий разбор и... читателя уже. Значит как-то доходит. До той, кому это было дано - не дошло, конечно. Она - корова. Я окрылена и воодушевлена твоими письмами сегодня. От полноты души и сердца тебе говорю _с_п_а_с_и_б_о! Это так мне благостно. Хочу очень скоро начать. Еще один рассказик вдруг родился. Из детского. Твоя Ольгуна ведь всегда глупка была. Ах, как тяжело расставалась. Как уже за сутки переживала разлуку.

   В субботу брали меня на воскресенье домой (военное время) из института. Бежишь бывало в 4 ч. в субботу, ног не чуешь... Поужинаем - а я все время "мамочка, можно?", - кусочка бывало не возьму без этого "можно?". А после уныние уже защемит сердце. Ночью-то и грустно уже. Не спится. А в воскресенье часочки считать. Вот как-то в марте было... Льдышки длинные у труб водосточных висели. Особенно они мне запомнились, хрустко так сколола я одну, придя веселенькой в субботу. Сколько рассказов, поцелуев, обниманий. До захлёбу. Не знаешь с чего и начинать-то. После обедни в воскресенье так грустно... тает чуть на улице, кап-кап с крыши. Стою и смотрю на льдышки, как они тают, уходят, плачут. "Да чаво Вы, барышня, пойдемте мороза лепить..." - подхватывает меня Саша, в шутку теперь всегда "барышней". Мы лепим снегурку и мне кажется, что время отдаляется... пока-то слепим, обедать... чаи... и только потом идти туда... Столько еще этапов. Но вот слепили... Как приятно катать снежные комья, как легка налипает влажный снег, какую дивную мы слепили снегурку. "Обедать, Олюша!" - Ох... обрывается в сердце. Одним этапом меньше. Не ем, глотаю слезы. "Да что ты, ведь только одна неделька, да в четверг-то я ведь приду к тебе..." Не то все это... Ах, уходить. Опять туда. Тоска наваливается, тяжелым камнем. И я сама не знаю, что тут такого безысходного в том, что надо идти туда. Тоска, тоска.

   Чай тоже быстро приходит. Мне ни до чего, и даже рябинового варенья не надо. "Мамочка, милая, дорогая, золотая, бриллиантовая ты моя... (шепчу я ей в слезах мои обычные причитания) не могу я, мамочка, не могу. Ах, какая счастливая Саша, все, все, кто остается, кто тебя каждый день могут видеть". Я плачу, реву - рёвом, не слушая никаких увещеваний. Сашенька в дверях - хочет понести мой чемоданчик, я чую не видя (сижу уткнувшись в мамино плечо). Она конечно сердобольно качает головой и делает маме молчаливые знаки. А потом она нарочито веселым и бодрым голосом скажет какую-нибудь прибаутку и потянет меня за косы. "Погоди, Саша, я только к снегурочке схожу". Я бегу туда во дворик, что перед самым маминым окошком и бросаюсь на шею к снегурке. Ее мне не стыдно, и она меня конечно понимает. На нее смотреть будет мама, каждое утро и каждый вечер. А я... я уйду. "Милая, дорогая, золотая, бриллиантовая моя", - шепчу я снегурке, думая о маме...

   Вишу на неохватном круглом стане снежной моей подружки, и она кажется мне такой милой, ласковой и... теплой. Помню это чувство, как зашедшиеся от снежка губь1 обманывались ощущениями и не различали что холодно и что тепло. "Олюшенька, идти надо! - да что это Вы? Плакать-то зачем же?" - "Ах снегурочка моя, милая моя... Ах, Сашенька..." Лепечу и сама не понимаю. Долгий, казалось, путь. Молча. Нет у парадного крыльца льдышек-сосулек - стаяли. И становится еще тоскливей от этого сравненья - и их не будет... Проходя мимо дома соседей слышу, гаммы... как и в субботу... все то же. "Ах..." - вздыхается. И хочется все больше и больше вникать в это горькое я будто "причитать", и плакать.

   "Ах, мамочка, они, они вот тут играют... и будут и завтра..." Обрываюсь и глотаю слезы... - "Ну что же такого, да перестань, и в самом деле будто горе какое. Ну постыдись". Но я не могу уже и "стыдиться". И почему-то особенно трогают мое сердце эти ледяные сосульки, стаявшие за день, ушедшие, как и я. О, сколько раз переживались эти чувства в разных вариантах. Но помню однажды... мы встретили священника. И Сашенька засмеялась: "Пути не будет... погодите, еще вернемся!"

   Чудом мне тогда истинным показалось это, но ведь и впрямь вернулись: что-то попортилось в банях, где нас всегда после дома мыли и велели приводить "завтра".

   Все забывалось тогда, и почему-то эта лишняя ночь-подарок не была такой тягостной, как перед ней прощальная на воскресенье... Целый вечер...

   Целая длинная ночь у мамы!

   Ванечка, ты получил или нет мой рисунок к 22 июня? И мой "реверанс" тебе. Четыре строчки. Как ты нашел? Смородинки мои мне ничего - нравятся. У черной тебе что-то не нравится, по-моему? Я нахожу, что они лучше красных. Листва-то замятая как характерно. И то, да не то, - как и в натуре: - лист у черной и тот, - да не тот, что у красной.

   Я конечно далеко не довольна ими, но все-таки ничего. Довольна я никогда своим не бываю. Но что-то в ягодках есть, что меня с ними мирит. А в могилке - нравится береза. И эта нежность мне удалась, по-моему. А?

   Спасибо тебе за фотографию. Ты очень на ней хорош. И похож. Мне хочется с себя портрет написать, не фотографию... Сижу в комнатке моей, где висит твой портрет. Любуюсь. Милый, светлый, хороший Ванёк. Будь ласковым, тихим, радостным. Будь в миру, с собой. Конечно же Ольгуна тебя любит. Ты это знаешь. Отлично. Не разжигай в себе того, чего нет и не было. Я не понимаю откуда ты только все берешь. И что ты крутишь ерунду с Златицей, Светлатицей, или как ее? Ну, пусть ходит за тобой, верно она захвачена тобой. А ты Олю разогревать: "Чудесная блондинка, краситься ей не надо. Какое имя! Какие глаза!" Все "какое, какое!". Но что ты этим хочешь? Уверить меня, что тебя она зацепила? Ведь все равно не поверю. Хотел подразнить Ольку. Не надо. Не в том наше! Ну, увлекся если бы?! Больно было бы, но м. б. это тебе надо как художнику для новых искр? Я спокойна, Ваня, т.к. знаю, что и мое, и твое выше "черных чулок", и т.п.

   Они (чулки) потому меня и задеть не могут. Ну, до следующего письма! Обнимаю тебя, очень нежно и голублю. Оля

   [На полях:] У тебя впечатление, что капли не помогли? Напиши мне! Это очень хороший доктор. Что у Вас делается в Париже с эмиграцией? Напиши!

   Как фамилия Юли?? Напиши же! Novgorod-Seversky?

  

  

   21июля 1946    Если вскроешь до Ангела, очень прошу - отложи чтение письма до полудня "Дня св. Ольги".

  

   Светлая моя Ольгуна, всю обвиваю лаской. Весь с тобой, милый Ангел, празднично озарен. Сегодня и я тобою именинник, - Иван-да-Ольга! Вижу цветок наш - Любка-Василек. Нет такого?.. Но я-то вижу, _с_л_ы_ш_у... Поле, луговинка на опушке березняка. Сросшиеся, родные цветы, - дурманность томная - и полевое, чуть хлебное, - Любка-Василек. Как всю тебя вбираю, милая ночнушка-любка!

   Только будь здорова, сильна, - так это важно для работы, зрелой, светлой.

   Прелестная, дай - тихо поцеловать тебя, святая именинница, мой Ангел!

   Тобой весь полон, тобой томлюсь... Как чудесно-тонко написала ты - "ДОма"! Дочего же богата твоя душа! Как хорошо - _с_о_с_у_л_ь_к_и... это нечувствие для губок - снега... дочего же _в_с_е - глубоко..! душа какая, как сумела, умница, чудеска!.. как переживаешь твою тревогу, твое горе, дитя чудесное!.. Это не "бросок", не проба: это очень глубокО-психологический рассказ, _б_о_л_ь_ш_о_й, хотя и малый по размеру. Я - в восторге, целую твою руку, твое сердце.

   О, как ты мне дорога... бесценная!.. Хочу гореть тобой, - в работе, в высшем. Слышать тебя хочу, твое дыханье...

   Для тебя, моя Богиня,

   Я хотел бы стать Зевесом...

   Если б ты была пичужкой, -

   Был бы я зеленым лесом.

      Станет Олечка голубкой, -

      Буду сизым голубочком...

      Но сегодня ты - Святая,

      Буду светлым Ангелочком.

   Всем с тобою стану, Оля...

   Все по силам, я - художник,

   Нет предела, весь я воля,

   Я - что травка-подорожник.

      Подорожник... - он художник:

      Все следочки слышит, знает,

      Все пылинки _с_о_б_и_р_а_е_т.

      Только - горе-подорожник!

   По дорогам много пыли...

   Подорожник - чтО острожник:

   Ско-лько пыли... - горькой были!..⁶⁰³

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  

   Но - мимо, мимо...

   Работай смело, твори... - _с_т_в_о_р_и_т_с_я, Ж_и_в_ы_м_ _Х_л_е_б_о_м! Господь с тобою. Мо-жешь, ты сильная, ты - _д_а_р. Ты - вся _с_в_о_я, - Ты. Ты - _д_а_н_а, _з_а_д_а_н_а, для Жизни.

   Посылаю тебе, мой Ангел-Ольга, светлые стихи, - в День Твой. Я распелся. Ты меня _р_а_с_п_е_л_а. Это - Wickenburgh'cкая страничка, н_а_ш_а. Буду счастлив, если она ответит на твою чудесную страничку - "Прогулка в Wickenburgh". Кланяюсь тебе, волшебная... Нашептало сердце, - светлая моя Ольгуна. Вот, прими:

  

   Оле - в День ангела. 24.VII.1946

      Июль 1941 - Июль 1946

  

   Над Wickenburgh'ом ночь и сон,

   Но в сердце - свет и ликованье.

   Ты помнишь, Оля, трепетанье,

   И робкий шепот - "любит _о_н..."

  

   Ты помнишь влажное дыханье

   Прудов и парка. Звездный ход.

   И сердца радостный полет,

   Его восторг и замиранье.

  

   Ты помнишь... - башенка белела,

   Ночного часа сонный бой,

   И воздыханье - "ди-вный... _м_о_й..."

   О, _к_а_к_ душа твоя горела!

  

   Я помню... - весь в томленьи, ждал

   ПисьмА, где бисерные строчки...

   С каким восторгом я внимал -

   "...глубОко тонут и в прудочке".

  

   Про звезды говорила ты,

   Прозрев любовью тайну эту:

   Нашла глубокую замету

   Небесной, Высшей, Красоты.

  

   Предела нет Господней Воле,

   Число и мера в Нем - _о_д_н_о:

   И Млечный Путь, и тропка в поле,

   Звезда ли, искра... - _в_с_е - _р_а_в_н_о,

  

   Все у Него в безмерном _Л_о_н_е:

   Твоя любовь, и ты сама -

   Звезда Любви на небосклоне,

   Светляк - и Солнце, Свет - и тьма.

  

   "ГлубОко тонут..." Так любовь,

   Угаснув здесь, - сияет в Небе:

   Так _з_е_р_н_а, брошенные вновь,

   Истлевши - возродятся в хлебе.

  

   Любовь, застывшую в крови,

   Мы вознесем живой на Небо, -

   И зарожденное в Любви

   Створится для _ж_и_в_о_г_о_ _х_л_е_б_а.

                                      Ив. Шмелев

   20.VII.1946 Париж

  

   Тебе, мой Ангел... сердце спело, ты в нем пела, девочка моя, моя _Т_в_о_р_и_ц_а! Помни: не в _в_о_с_п_ы_л_а_н_и_и_ пиши, - остынув, в полной воле, "в восторге светлого волненья". Как тобою полон, _с_в_е_т_е_л, _в_е_с_ь! Сейчас не могу текущее. Пишу особо, не мешая с непреходящим. Дай же руку, - поцелую светло. Как счастлив я, что ты - _т_а_к_а_я! что _н_а_ш_л_а_ себя. Работай. Вместе, _д_р_у_ж_к_и, - ты, я.

   Светись, голубка. Всегда с тобой, в тебе.

   Ангел мой, Ольгуна!..

   Твой всегда -

  

   Сейчас посылка от тебя, - "память St-Geneviève". Ди-вно, Ольга! Какое светлое! какая мера - во _в_с_е_м! какая _ч_и_с_т_о_т_а, какая нежность, _в_с_е_ _б_л_а_г_о_г_о_в_е_й_н_о, и как же _п_р_о_с_т_о!.. Совершенство. Нет больше слов. Благодарю, преклоняюсь, _в_е_с_ь.

   Ольгунка! Как чудесно твое четверостишие, - _р_а_з_д_о_л_ь_е!.. как просто, _с_и_л_ь_н_о. _В_и_ж_у... О, это - "разольюсь"!..

   Ольга! величие, и свет, и - счастье: ты - _т_а_к_а_я!..

   Твой, _б_е_с_п_р_е_д_е_л_ь_н_а_я... Твой Ваня

   21.VII.1946

   Париж

  

  

   Ванечек родной мой, - сегодня дивные твои письма (от разных Bourdon, Aimée и т.д.)⁶⁰⁴. Как неосторожно: а ну как такое да и впрямь на 11, Claud Lourrain подадут, как ты указываешь?!

   Ванёк, я в восторге от Wickenburgh'a. Подчеркнула тебе места меня потрясшие⁶⁰⁵. Я еще напишу. Не могу словами, - так все это прекрасно. Дивно, дивно... Только обещай: если любишь меня, никому не читай, хоть и понимаю, что это трудно. Но если прочтешь, - то это значит бросишь наше самое чудесное на базар. Обещай! Умоляю. Вот тебе: на деле докажи, что любишь. Зачем ты мою мазню показываешь? Мне стыдно. Люди из уважения к тебе не противоречат, т.к. ты сверх меры меня хвалишь. Ксения Львовна мне ни гу-гу. И к Ангелу ни строки. Ее последнее письмо было деловое. Не пойму, почему она ничего не пишет о ходе ее визы (* От Наты ни единого письма...). Эмерик трогательна, хотя она конечно и для себя старается. Но это же понятно. Да и судить нельзя. Молодец, что хорошо перевела. Я хочу очень скоро, на днях, уйти в работу. А пока не теряю времени и кое-что рисую. Лилии мои (на большом листе) натуральной величины, все 7 - очень мне нравятся. Думаю подобие им: т.е. они же, но по новому методу прокладываю фон и оставляю только рисунок белым. Должно получиться очень интересно. Затем есть у меня идея одна, кое-что сделала. Хочу маслом. Хочу себя попробовать (* сама вчера не думала, что сегодня почти закончу автопортрет. 28.VII.46.). И Пушеньку, когда получу фотографии - она слишком жива - подвижна в натуре, нельзя уловить. Ее мать тоже ни разу ее не могла схватить. Подумай, они [до сего дня] сидят в Амстердаме - их водят за нос, видимо аэроплан не в порядке. Но мы уже распростились. Сегодня я была на одной картинной выставке. Какая дребедень творилась в послевоенные годы (1914-1918), что-то вылупится теперь?? Право, смелость даже берется, как поглядишь на всяческую бездарь. Ведь я работаю-то урывками, а это все - профессионалы. Относительно машинки я спрашивала... "Да... чинить, конечно чиним, но это плохое дело, если Вы с починки начнете". Вот что сказали. Советовал покупать новую в Америке. А наши американцы не очень берутся. Посмотрю чего добьется Ксения Львовна. Она может ее отдать в багаж и за мой счет отправиться на вокзал на автомобиле, а здесь я ее встречу тоже на автомоби