Главная » Книги

Шмелев Иван Сергеевич - Переписка И. С. Шмелева и О. А. Бредиус-Субботиной, Страница 31

Шмелев Иван Сергеевич - Переписка И. С. Шмелева и О. А. Бредиус-Субботиной



репну, если найду воли, я сам приеду в Голландию, и сам прочту, - часть - по-русски, часть по-французски, часть - по-немецки... - ты меня выправишь в произношении, по-французски я могу прилично, - и тогда мы вместе поделим успех, который бу-дет. Сумеем вместе выбрать. Нет, голубка, не надо, ни-как не соглашусь навалить на тебя такую заботу. Храни себя, это мне - радость.
   Язва куда лучше, приструнил ее диетой, ух-какой... и Уже пять дней нет уколов мышьяка. Теперь только бы оставила меня почесуха, ставшая почти привычной. Хорошо, ночью тоже спит, шельма. Финики еще не продают, к февралю это... тогда каждый день буду посылать тебе. А пока - жуй бананы и миндалики. Завтра отправлю первые 2 кг пустяков. Сардинки пошлю, всем по сардинке! Чудесные, лучшие португальские. И пряник, который ждет больше месяца, ты его оттеплишь в печурке. И грецких орешков. Но всего по малости. Сахару, жаль, не дозволяют, тикеточное!
   Не кривись, а будь послушной Олечкой и скажи, просто: "Ваня, пошли мне то-то и то-то..." - это будет мне высшей лаской от тебя. А то - "один миндалик, как символ"! Чушь. Я рассерчал. Но я тут же и поцеловал тебя, назвав - "глупая девочка..." - я от всего сердца, ведь...
   Целую мою Ольгуну.

Твой Ванёк

  

162

О. А. Бредиус-Субботина - И. С. Шмелеву

  

19.XII.46

   Ванёк, от тебя нет обещанного письма, и я страшно волнуюсь. Ты болен? Лучше бы не писал, что "завтра пишу тебе". Мама больна, но теперь, слава Богу, лучше, жара нет, но кажется будет прострел, а это тоже мучительно. Холодище зверский, - сегодня первый день без N.O. ветра, стало хоть возможно нагреть комнату, где сидим. С замиранием сердца, робея перед твоим судом, шлю тебе первые страницы рассказа. Я бы не так хотела, но пока, видимо, не могу еще так, как хочу. Буду работать. Вот:

Заветный образ

(рассказ старого художника)

  
   До отъезда в "Новый Свет", устроенного мне новым "ценителями моего искусства" - участниками A.R.A724, - оставались двое суток, два томящих пустотой дня.
   Верно для того, чтобы эту пустоту скоротать и заполнить, я безотчетно как-то пошел туда, с чем были связаны все лучшие годы моей жизни, - с лишком 30 лет.
   То был сырой мартовский день в ветре. Снег буйно таял, лило с крыш, хлестало каплями за ворот.
   Помню, как за углом, - последним, из-за домов рвануло мне навстречу бешеным напором, как препираясь с ветром, глотал я воздух... тот... свой... родимый воздух... Хлопал, надувался, рвался плакат огромный: "ВХУТЕМАС"725 - над тем, что было мне - Святыней, Храмом.
   На белом мраморе ступеней талые ошлепки с сапог, с подшитых валенок, лиловыми слезами растекался карандаш с какой-то намелко изодранной и тут же разметанной бумажки. Дверь, - разлетаясь, схлапываясь, и снова разлетаясь, щедро впускала их - обшмыганных и серых... "служителей искусства", - туда, что прежде молчаливо охраняла своей зеркальной гладью.
   В фойе, на месте прежней швейцарской будки стояла клетка какая-то, из тесу.
   - Извиняюсь, товарищ, Вы не из Главполитпросвета? - высунулись ко мне оттуда русые кудряшки и носик пуговкой.
   - Нет?.. Ужасно... так сверх-срочно, а заданий нету! - Вокруг нее теснились, шумели, чего-то получали.
   Услышал дальше, пробасило:
   - Это здешний... профессор бывший. -
   Подумалось: в каком же это смысле "бывший"?
   Конечно, я не обольщался и сознавал себя давно здесь, в этом "храме" каким-то... антикварным стулом - нелепостью среди "модной" обстановки парвеню {Выскочка (от фр. parvenu).}.
   По старому воспоминанью (средь молодых был кой-кто и из моих) еще считались с моим существованьем... передвигали "старинный стул" в пределах модной обстановки... так, чтобы на глаза поменьше попадался.
   Я был в комиссиях, каких-то секциях и подотделах, но не преподавал. Стоял, как бы на очереди, чтоб быть потом снесенным на чердак... под пауков и плесень...
   Обошел все мастерские, от приготовишек до... ателье выпускных. Все было пусто, нещадно дымили наскоро поставленные железки. Кишело людом только в экспонатных залах, в фойе и коридорах... Прошел сквозь них... и вышел снова в ветер. Он гнал меня теперь стремительно, подталкивая в спину.
   Гудело в проводах, хлестало полотном плаката... рябило воду по серо-льдистому дну лужи.
   - П-под плесень! В п-паутину! - отлично сделали американцы, - уговорили... Н-не дамся! - Кажется, я вслух сказал чего-то... прохожие глазели.
   - Немного времени потратил на "прощанье"... "бывший"... да... здесь я - бывший! -
   Вдруг кто-то меня тронул, робко... еле ощутимо.
   - Простите, я узнала, что Вы уезжаете... извините, что я Вас беспокою... - забегая вперед, придерживая беретик, вынырнула предо мной фигурка. Кого ей? Ошиблась? Я смотрел должно быть на нее сурово.
   - Тихомирова Нина, студентка из Основной... мне очень хочется спросить Вашего совета... если, конечно, это можно...
   Она показала на свою папку.
   - Если Вы... - порывом ветра сорвало ее фразу, - мы огибали угол. Говорить было невозможно, - ветер срывал дыханье. Я предложил зайти ко мне - невозможно же в этом вихре рассматривать рисунки.
   Такой обычный в былое время спрос у меня советов, сегодня удивил меня чрезвычайно. Мнение "бывшего" профессора молодому поколенью, работавшему под знаком футуризма, кубизма... всяческого "изма"?
   Девушка, видимо, робела, жалась к стенке, заметно волновалась. Она мне показалась вдруг какой-то удивительно знакомой... будто я ее часто где-то видал и раньше.
   - Я не хочу Вас задерживать, профессор, - лепетала Нина. Видел как она искоса оглядывала чемоданы, ящики, всю мою предотъездную укладку.
   А какое-то смутно-далекое воспоминанье настойчиво старалось пробраться в память и подсказать мне наконец... да почему же так она мне знакома? г.
   И вдруг я понял... это сходство... Леонардовские лики! Я вспомнил на конкурсе одну из младших... Ее! Хотел просить ее позировать... да так и не собрался.
   Во взгляде что-то, неуловимое, как тайна...
   Мне стало жаль ее, запуганную моим негостеприимством и я, мгновенно прогнав суровость, сказал ей просто... что-то вроде того: "Да перестаньте же смущаться... садитесь - поговорим... И... в чем же дело? Это?" - я показал на папку.
   - Да, посмотрите... и скажите честно, могу ли я.... не теперь, конечно, я когда-нибудь после, научившись... создать то, что должно быть создано прекрасно. Вы когда-то сказали мне, обходя ателье с комиссией по ремонту помещений, и увидя случайно, как я... мажу, что мне нужно много работать, но что это... стоит... что... (я не смею повторить этого), но Вы тогда так и сказали, что есть в этом моем... что-то от Вашего... - Она задохнулась, остановилась... ждала.
   Передо мной лежали рисунки углем наших извечных; naturmort'oв, знакомые горшочки, вазы, акварельки пестрых платков, брокатов {Парча (от нем. Brokat).}, прошедших через все решительно мастерские в различных комбинациях и видах.
   Мне показалось, что Нина слегка вздохнула, - охнула, чуть-чуть привстала, - когда я взял ее большой лист конкурсной свободной темы... Я без труда узнал на нем в осеннем золоте ограду здешнего костела. Сквозь поредевший клен, на фоне голубого неба и серости каменного храма, - прекрасно изображена Мадонна... белый мрамор. Закинув скорбно голову назад, вперивши взор к кресту на храме. Так горестно-бессильно опустила, сжавши, руки. Хороши были нюансы красок, настроение, в безмолвном мраморе недвижном - движенье... сердца... Я любовался, не глядя на ошибки. Их было много... Технически тут все было ошибкой.
   - Ах... это не так... очень плохо... - она вся подалась вперед, щипала пальцы, трепыхалась...
   - Это не то, что я хотела... не вышло...
   А я смотрел и думал: какие лица были у комиссии, принявшей конкурс при виде вот такой Мадонны? Странная идея... Я высказал ей это. Она молчала. Боролась в себе с какой-то мыслью. Потом взглянула невероятно смело, бойко даже и сказала: - Вы - все должны узнать... чтобы Вы поняли... Можно? Я ее подбодрил.
   - Вот тут, - протянула она мне серую тетрадку и снова робко, умоляюще добавила - пожалуйста, прочтите! - Тут все... И Вы - единственный, к кому мне можно обратиться. Вы знаете, как у нас... в Школе... Для меня отъезд Ваш очень много значит... Нас несколько таких... без всякого руководства... Вы понимаете? - щеки ее пылали, она встала уходить и все чего-то медлила, хотела что-то еще, не находила слов как будто.

(Продолжение следует)

  
   Отвратно пишет ручка. Ну, что мне делать? Ни пера, ни машинки. Раздражает. И холод, и теснота, а писать так хочу. Прошу очень - пришли обратно, ибо мне невероятных трудов стоит переписка с черновика. Я в этом месте сделала поправки - значит снова переписывать. Пришли, Дружок, обратно. Чувствую - ты будешь бранить. Не знаю за что - но думается так. Ты меня всегда бранишь. Обнимаю тебя, соколик.
   Всего тебе доброго! Будь здоров. Целую нежно.
   Оля
   [На полях:] Очень нежна к тебе... думаю так светло о тебе и ласково.
   Жду скорей ответа - как ты нашел?
   Ты будешь бранить м. б. за форму, а я не могу иначе - Рассказ будет целиком от Нины, а это как бы "введение".
   P.S. Мне необходимо было дать обстановку, в которой заглыхала Нина, этим кратким введением - рассказом художника, я избавляю читателя от описаний обстановки. Этой "главой" кончается почти что роль художника. Все главное от Нины. Не очень бранишься?
  

163

О. А. Бредиус-Субботина - И. С. Шмелеву

  

27.XII.46

   Ванечек, спасибо тебе, родной мой, за посылки - 5 шт.!! Прямо от "Деда Мороза" к Р. X.! Но какой же этот теплый и горячий даже "Мороз"! Спасибо, Ванёк! А сегодня я тебе послала "елочку". Зажги свечки и вспомни Олю. А вот тебе продолжение, но не помню, где остановилась. Кажется, словами: "...не находила слов как будто"?
  
   - Желаю Вам всего, всего хорошего... Если бы знать, как все будет в жизни!.....Счастливого пути... И много, много успеха... там...
   Я дал ей руку и пожелал ей также всяких благ в ее грядущей жизни.
   - А... как же я узнаю?..
   Наконец выговорила она томившееся, видимо, на сердце.
   - Что?.. Ах, Вашу тетрадку! Я посмотрю еще и... почитаю...
   - И, знаете... - перебила она меня, оживившись... - если... прилично, если Вы найдете, что я способна для того, к чему... о чем тут все написано... - ткнула она пальчиком в тетрадку, - то Вы просто на последней страничке напишите одно только слово, "да", - и если нет, то - "нет". И я пойму и буду знать... Хорошо? Можно?
   - Отлично. В квартире останутся мои родные, я распоряжусь, чтобы Вам выдали все Ваше, когда Вы сюда зайдете.
   Она смущенно улыбалась, чуть уловимо..._т_а_й_н_о_й... леонардовских полотен. С этой улыбкой она и вышла. Мне стало интересно, что хочет мне она поведать, - эта новая "Мадонна Лиза" XX столетия, и я открыл тетрадку.
   "Долго думала я, как объяснить мне Вам себя и вот решила, что должна рассказать все с самого начала. Только тогда все будет Вам понятно.
   Еще с самого детства, как только себя запомню, - всегда я была занята каким-нибудь видом "рисованья", от каракулек карандашами, до водяных красок, и, как мне передавали, - еще чуть лепечущим ребенком карабкалась к отцу с обычной просьбой: "папа, кукоку маиньку писа..." и мы "писали" и куколок маленьких, и цветы, и животных, и все то, о чем рассказывали сказки.
   Помню, как горько плакала я, когда не удалась мне роза, - было мне должно быть тогда лет 6, и отец утешал меня, что можно изобразить дикую розочку - шиповник: пять лепесточков и желтое сердечко венчиком. Я успокоилась, но затаила в себе... добиться же и подлинной, прекрасной розы. И казалась она мне тогда пределом всех моих мечтаний.
   Светло и радостно, как лучезарный сон, проходило мое детство. Пасмурная ли осень, суровая ли зима, - все несло свою, особенную прелесть, все было мило в нашем ласковом уюте.
   А уж весной-то... бывало, мы с братишкой захлебывались от восторга, услышав первые, грохочущие по мостовой, колеса. И какую радость несли нам сборы на лето в деревню к деду! В долгожданный день отъезда, с утра уже, мы малыши стояли у решетки сада и... звонко кричали вслед мчавшимся лихачам, зазывая их везти нас поскорей на пристань. Какая радость была плыть по Волге... кормить с родителями звонко-крикливых чаек, сбегать на пристанях, чтоб наспех купить то ягод, то каких-то особенных, - казалось, - колобушек. Тормошиться, спешить - "не опоздать бы"... Гудки парохода, уборка сходней и... снова плыть в чудесном, радостном... до новых мест, к новому счастью...
   Потом мы ехали на тройке от К. до деревни, верст 5 лугами и лесом. Как пахло хорошо: и дегтем, и лошадьми и кожей от коляски. Уткнешься носом и... захлебнешься этим радостным и _н_о_в_ы_м.
   Зеленью пахло, цветами, лесом... Едешь-едешь...
   Издалека уже виднелась колокольня сельской церкви. Не сиделось... Как дождаться?!
   На бубенцы сбегались толпой деревенские мальчишки закрыть поскорей воротца, чтобы тут же и распахнуть их перед тройкой и получить за то свою награду.
   Мы узнаем их всех, неистово кричим, швыряем леденцы и пряники. Хочется выпрыгнуть и подбежать скорее к дому. Подкатывали лихо - разом осаживая тройку. И бубенцы, и смех, и крик мальчишек, прицепившихся сзади на рессорах, и лай дворняжки "Соловейки", - все сливалось в едином гуле. И долго еще бывало поют в ногах от езды "мурашки", а голоса кажутся глухими после бубенцов и криков.
   Поцелуи, ахи, охи, удивленья: "как выросли-то, - не узнаешь!" Открыты окна, двери, вносят чемоданы, из кухни тянет чем-то вкусным, сдобным, медом... Все разом спрашивают, рассказывают, смеются, и снова целуют и обнимают друг друга.
   За чаем мне не терпится, бывало... давно [грейтится}... "Бабушка, а клушка будет?" - "Есть, есть, двенадцать только что вылупились из яичка". И, казалось, не дождаться заветного "завтра", когда сразу все можно обежать и все увидеть!
   Тихая ночь в деревне, ни шумочка... Не сразу и заснется в такой тиши с дороги, на новом месте... И во сне-то все, едешь-едешь...
   Все это бывало ежегодно, а казалось, - будто бы вечно... - до того страшного, что пришло вдруг и все перевернуло...
   Мне было неполных 10 лет, когда заболел отец. Никто не мог сперва определить его болезни, а после нас отделили, искололи прививками руки и даже ноги. В доме появилась сестра и вместе с мамой неотлучно была у больного.
   Мы - дети, ничего не знали, что это все означало в каждый вечер, и каждое утро громко кричали через все комнаты свой привет отцу.
   Однажды, когда кухарка Таня давала деньги соседке за купленного петуха, я услыхала, как та сказала: "Нет, нет, потом отдашь, зараза у вас..." и швырнула петуха через забор со связанными крыльями и лапками. И мы узнали, что у отца оспа. Помню, как приходил священник и причастил его, и в тот же день приехал из Москвы специалист-доктор. И вдруг меня пронзило беспокойство, предчувствие чего-то... тоска и ужас. Стало страшно...
   Я бросилась в кухне на колени и перед образом кричала, как в исступленьи: "Бог, Боженька, милый Боженька. Ты должен спасти нам папочку!" Я билась об пол, кричала, плакала, молилась... Выскочила сестра и замахалась: "Да уймите же ребенка. Ему там все слышно!.."
   Кухарка толкла в ступке миндаль на молоко, - (только его еще мог принимать тяжело больной отец), - а братишка ел жмыхи, так... ручонкой прямо... Все помню... Вот сестра вошла еще раз и что-то пытается кивком головы объяснить кухарке... Я не понимаю, но вся в нее впиваюсь, стараюсь разгадать и замираю от какого-то предчувствия страха... А она... берет меня за плечи и, отводя в сторону, к печке, дует, шипит серым теплом в ухо: "Твой папа умер". Эти три слова. Я их и сегодня слышу".
  
   [На полях:] Ванёк, если празднуешь Новый год, - то шлю от всей души тебе добрые пожелания. Будь здоров.
   Целую, Ванёк, тебя и еще, и еще благодарю за роскошные дары! Заголовок "Чаши" я бы дала иначе: "Onuiputtelijke Kelk"726. Спроси M-lle de Haas.
   Целую и жду писем. Оля
   Пришли обратно - у меня нет копии.
   [Приписка на конверте:] Очень волнуюсь отчего нет писем. И делаю вывод, что мой рассказ негоден.
  

164

И. С. Шмелев - О. А. Бредиус-Субботиной

  
   5.1.47-6.I
   23 дек. - 24 дек. 47
  
   Дорогая моя Олюша, голубка, да пребудет Господь с тобой!.. С праздником Рождества Христова поздравляю тебя всем сердцем. Милая гуля, будь здоровенькая и бодрая, не томи себя сомнениями, волю собери и не отступай, работай с верой, не падай духом! Всего добьешься. Говорю твердо, верю в тебя. Знаю я хорошо сомнения, до сих лет. Перебори их. Искусство - всегда испытания, всегда сомнения: не сомневаются и не страшатся его (искусства!) лишь бездарные. О твоем "Заветном образе" напишу тебе, когда все узнаю. О частностях не могу в письме, - надо уйму писем, - только в личной беседе можно. _П_и_ш_и! и - не оглядывайся, а - вглядывайся. По 2-м отрывкам ничего нельзя сказать, иначе шарлатан буду. А я к тебе сознательно и уважительно подхожу, - всерьез.
   Отрывки пошлю на днях, особо.
   Болею, все то же, зуд...
   _Z_o_n_a_ ли... - Бог ее знает. Стягивает (как и при тебе) над бровью и боровинку носа, к уголку правого (моего) глаза. И - зудит (терпимо). Ночью не слышу. Как бы омертвение покровов. Целую тебя за желание помочь в болях моих. Пришлешь от гомеопата средство - точно выполню.
   Я устал. Не выхожу. Только по необходимо важному. Морозы. У меня сравнительно тепло. Работаю, снова переписываю "Пути". Из 135 стр. прежнего выжал, со вставками 75 страниц! Ку-да ярче, живей. А совершенное лишь у Господа. Ты ничего не пишешь, как провела западные праздники. Что с тобой? Почему плакала 1-го?727 Больна мне. Скажи, приникни... - хочу радостной тебя.
   И. А. не кори, все с недостатками728. Да ты и ни при чем, виноват я. Я послал тебе весь труд его, дня 3 тому729.
   Навещал Виген с женкой и ее сестрой730. Хочет угостить оперой. Юля - заботлива. Сегодня была Ксения Львовна, принесла цветы и гостинчика, трогательна. Получил приветы из Мюнхена: да, все новые читатели... слава Богу. Значит, мое что-то _д_е_л_а_е_т_ в сердцах. _В_и_ж_у_ все больше. И это дает упор, хотя в работе я всегда был упорен. Теперь - еще строже к себе. Художница из Холливуда731 - писал тебе - удивительно умно и сердечно высказалась732, и я вспоминаю твое первое письмо.
   Милая гулечка, возьми себя в крепкие руки. Почему не пишешь о сердце, о здоровье? Прошу, скажи.
   Писал: венгерка и фуфаечка чудесны, как раз! Нарядный я. Обо мне голландском - только когда будет повод. За-чем посылаешь деньги издательству? Не посылай, я сочтусь, мне зачтут в авторские экземпляры. И не утомляй себя хлопотами обо мне, - все придет в свой срок.
   Почему плакала? У тебя нет оснований говорить, что твое начало мне не по душе. Могу судить лишь о целом. И говорю: п_и-ш-и!
   Я переписываю "Пути" с охотой. В Мюнхене предлагают издать 2 ч. "Лета" по-русски, но я отклоняю: м. б. здесь на днях вырешится.
   Ольгуночка, помолись за меня и за себя!.. Я хочу _т_в_о_е_й_ молитвы. О, как хочу, чтобы ты была радостная, девонька милая! Не спрашивай издателя о "Путях". Не надо, я _н_е_ хочу навязывать... - пусть - _с_а_м_о, как всегда было.
   И - будет. Рано ли, поздно ли, если стоит того. Никогда себя не обольщаю. Нет. Две книги послал - м. б. эти переводы тебя удовлетворят.
   Ну, дай д-ру Klinkenbergh'y: _д_л_я_ постижения нашего русского _г_о_р_я. Если дойдет до его сердца (и ума, а он, конечно, и умен) хорошо: он влиятелен, и поделится воспринятым со многими. Это не для меня, повторяю, а для - постижения русской казни, мученичества. На "Козлиху" плюнь. Я узнал, что - д-мо, не перевод. Предоставь полную свободу выбора и суждения о моем - А. Схот. _Д_о_й_д_е_т_ до нутра - будет переводить. Но знай: я очень ценю твою заботу, и счастлив, что ты - _т_а_к_а_я_ как я тебя узнал, - любишь _м_о_е, и _п_о_н_и_м_а_е_ш_ь_ предельно-чутко. Исследование И. А. - редкостное. Ум, точность, _ч_у-т_ь_е. Он понимает Искусство. Да. Бунина очень верно дал. Бунинская "Лика" - (II ч. "Жизни Арсеньева"733) - _п_р_о_в_а_л. Только что [прочел] - и поразился, как же его _н_а_д_о_ судить!
   А на И. А. не серчай. Слабости человеческие... Да-а... что поделаешь.
   Гулечка, прости, я устал... о-чень устал твой Ваня. Вот и в церковь не иду, не могу... полулежу... Но вечером (сейчас 6 ч.) - попишу...
   Целую тебя и благословляю. Не унывай: стыдись глупая... все имеешь, все умеешь... - делай!
   Я тебе послал цветочек.
   Приняли заказ (2 или 3-го). Сам съездил.
   Вспоминай обо мне. Я - всегда. Только эти дни сетовал: совсем о себе не пишешь... _г_д_е-то - вне. Помни: не унывай. Передай маме: целую ей руки и - с Рождеством Христовым! И Сережу.
   Да будет новое Новолетие - благостным, благотворным для тебя. Только бы ты была здорова! Напиши - и не забывай. Я очень тоскую. И - покоряюсь горестной судьбе. Да, вот и склон. Но творческая сила, слава Богу, не иссякла. А это уже - много.
   Целую.
   Твой Ванёк - верный. А маленькие по 1 кг посылки потому, что можно почтой лишь до 2 кг. Но в 2 кг почему-то 500 фр., а по 1 кг 70-80-90. Черт знает! Как появятся финики и апельсины [1 сл. нрзб.] - пошлю! Ты финикоешка. Ты - апельсинная. И конфеты пришлю.
  

165

О. А. Бредиус-Субботина - И. С. Шмелеву

  
   12.1.47
  

III. Продолжение "Заветного образа"

  
   Не помню, что было дальше... Говорили, что я рванулась с воплем к маме, нашла ее и все открыла ей... Она не знала, - ее удалили, сказав, что у больного обморок тяжелый... И тут - все кончилось, что было прежде... и началось ужасное, томящее... Началось - горе.
   Не могу и сейчас вспоминать всех подробностей страшного того вечера... грубых гробовщиков, вломившихся к вам ночью в дом "снять мерку" и даже закуривших... ни всех последующих приготовлений и событий.
   Нас взяла к себе хозяйка дома. Как-то утешала, что-то говорила... а потом... позвали "посмотреть на папу и проститься". Он лежал убранный на столе в зале, где все было завешено белым... Я вошла и увидала сразу его всего... До жилок на руке... и бросилась к этой ручке, никто не мог удержать меня (боялись передачи) и я порывисто прижалась к ней губами, не понимая, не сознавая ничего... видя перед собой только ЕГО, любимого папу... Мертвящий холод прошел от той руки до самого сердца, и с этим холодом вошло в меня, впервые в жизни, все полное сознание беспощадной, неумолимой смерти...
   Я отскочила от стола и громко и бессмысленно твердила все одно и то же: "Нет, не хочу, не надо, не надо, не надо...", и не могла заплакать. Какое-то проходило время, служились панихиды... Запаивали гроб... Шипели оловом; резко и дико стучали по цинку молотком заклепщики; Потом перевозили гроб в другой город... хоронили... И говорили все, то: "тело", то "покойный"...
   Папы не было больше; - и сознание этой утраты захватило все мое существо... сцепило... сдавило его и не выпускало из своей власти.
   Я утратила всякое восприятие, всякое осязание жизни, как будто бы смерть очертила вокруг меня свой заколдованный круг... загородила от меня жизнь и все, что в жизни...
   Когда мы возвратились из похоронной поездки снова в квартиру, - дезинфекция была закончена, но каждый угол пахнул ею и напоминал все о том же...
   Никто не занимался нами. Мать была уничтожена, убита... Когда она уезжала в город по делам и хлопотам, - мы оставались с Таней, большей частью в кухне, где томилась вся деревенская родня кухарки. В отличие от прежней Парасковьюшки, Таня нам была совсем чужая... как и этот город, в который мы переселились только за 1/2 года до кончины папы. На кухне же я услыхала однажды рассуждение: "За самой-то таперича глядеть да и глядеть надабна, - намедни так заумерла, аж я испужалася..."
   "Заумерла"?.. Я не слыхала раньше такого слова, но чуяла в нем все то же страшное... неумолимое - смерть...
   С тех пор я непрестанно трепетала, боясь пробыть минутку вне близости мамы. Когда мне удавалось, я убегала за ней тихонько в незнакомый город, прячась за дома и будки... Не спала ночи, прислушиваясь к ее дыханью; замирала, слушая рассказы Тани о "напрасной смерти" купца, "окарачившагося в бане", мучая себя воображением и страхом...
   Когда пришла весна, - мы, как и прежде, - только без НЕГО, - поехали к деду.
   На палубе белого большого парохода стояли молча... Наверное и тогда летели так же крикливой стайкой чайки... не помню... мы их не кормили...
   О НЕМ не говорили, но каждый конечно думал...
   Вместо тройки, за нами выслали одну лошадку, за ямщика же везла - баба. Убого.
   Шла мобилизация, - всех угнали; но все это так совпало, что казалось будто и не могло быть иначе, после того, как с НИМ ушла вся радость. Останавливались в дороге кормить лошадь и сидели в чайной, где был кто-то нашей вознице кумом.
   Сидели долго... пока выотдыхается кобылка.
   Прежде останавливались в новом доме, в особой "чистой горнице", на полчасочка... Лошадей просто перепрягали.
   В чайной нас отвели к окошкам, в уголок... А "горницы чистой" не оказалось. Кругом шумели мужики, курили, плевали на пол. Только чайники пузатые в розанах и с крышечками на медной цепочке были точь-в-точь, как там, в красивом доме... и от этого было тоже больно... От прочих гостей нас отличили, и чай принесла сама хозяйка: рыжеватая, в засаленном фартуке на большом крутом животе, бледная, в желтых пятнах на щеках и под глазами. Она долго стояла и рассматривала нас поочередно... Гладила по головкам, видимо заговорить хотела... А я вся сжалась, в ожидании ставших обычными - "сироток".
   - Ай папушничок-от не ндравитца? - обратилась она к братишке. -
   - Ишь ты, какой хорошой, бо-олыной... хозяин будешь... мамоньке в подмогу... - кинула она взгляд на маму. -
   - Ись-пить надыть... Неча делать... Бона какие молодыи да ладный... у нас вона в прошедчем году на масленой Коську-Кудряша из пролуби выташшили... ка-ак молодуха-те убивалась... страсти... А чаво поделать-ту? Повыла-повыла, скоронила, да и за роботу взяласа... А таперича, вона, отбою от мужичья нету. Складная баба, чево и говорить... Сама и пашет, и боронит, и огороды городит... Ста-атная, румяная... Ну... а до Вас далеко... Эдакие красотки не кажный день урождаютца... Не во вдовах засиживатца эким-те...
   Всю меня пронзили эти слова хозяйки, заколотилось сердце, задурманило голову, слабостью и дрожью пробежало в ногах.
   А мама... смотрела без жизни перед собой... Куда-то в воздух... Слышала ли она ее? Или нет? Хозяйка заговорила с возницей, бесцеремонно выпытывая у нее все подробности о нас, - приговаривая, покачивая головой и ахая... Она как муха от меду, не могла, казалось, никогда отлипнуть... и все стояла... и стояла...
   Мне хотелось оттолкнуть эту бабу, выскочить в окошко, или закричать неистово... на целый мир: "Да замолчи же, наконец! Не терзай маму!"... И только сказалось робко и тихонько: "Мамочка, когда же мы наконец, поедем?"
   Снова ехали мы через поля, леса, луга... овражками... пригорками... где прежде, бывало, останавливались "поразмять ножки" - и насбирать цветов: огромных ромашек, колокольчиков, клейких липок красненьких, кашки... всего, что цвело буйным цветом, манило, радовало... звало... а то, бывало... "гриб! гриб!" - кинешься... и сорвешь поганку.
   "Рано ешшо грибам-те" - скажет кучер - "а ети шваркни об березу головой... дай, дескать, мне гриб _б_о_р_о_в_о_й!"
   Швыряли поганку, радовались кукушке, - отсчитывав ли годы... шумели, ехали в смехе дальше...
   И в _т_у_ поездку, конечно, были и цветы наверное, и поганки, и солнце... была у кого-нибудь и радость... была жизнь... Но я не видела этой жизни.
   К ночи только, в прозрачных июньских потемках въехали мы в село. Подобралась кобылка шажком к навесу. В тихом воздухе было слышно, как кто-то в доме крикнул:| "никак приехамши?!" От долгого сиденья бегали в ногах мурашки... и ныло сердце... Плакать будут?.. Спрашивать?.. Надрывать душу...
   Дед крепкий, сильный молча обнял маму, нас... и стал возиться с лошадью...
   Бабушка... маленькая, худенькая... обхватив маму, без звучно тряслась у нее на груди. Не было проронено ни слова... За ужином дед подробно рассказывал о том, как трудно было найти лошадь, о полевых работах, о новостях села, соседей... Никаких вопросов о нашей жизни... Только о дороге... не устали ли? Как ребятки?
   Боялись коснуться главного... И в том, что бережно что-то обходили, - была тоже мука.
   Спать пошли в ту же комнату со светлыми обоями в ромашках - белых и лиловых.
   Все то же... Та же в углу старинная Казанская в кованого серебра ризе, с лампадкой в херувимах... Только не хотела я и не могла молиться... Сил не было подумать об этом новом... тягостном... "за упокой".
   Крестилась на сон бездумно, без молитвы, в тоске со сжатым сердцем...
   О раму одного из окон билось какое-то большое насекомое, тукалось в потолок потом, и долго снова по окошкам. И делалось от того тоже тошно, - будто и мне самой не было исхода.
   Ни петухи на селе, ни соловей в лугу за бочагами - ничто не радовало, не проникало в душу... Все это - такое когда-то близкое, любимое... жило... существовало где-то, но оставалось от меня далёко, не проникало через кольцо, заковавшего меня "круга".
   В комнате было тихо... так, как бывает, когда не спят, но хотят казаться спящим. И я знала, что не спит и мама...
   Чтобы лучше слышать что там... в большой кровати, я поднялась с подушек и, свесив голову через край постели, впивалась слухом в тишину ночи, боясь пошевелиться занемевшим телом.
   И ни единый затаенный вздох оттуда не пропустила я в ту долгую, мучительную ночь...
   Здесь, где не было ни доктора, ни даже той... роковой сестры, казалось мне, что только я одна знаю и несу заботу и страх о мамином здоровье.
   Бабушке сказать? Но надо было бы тогда всего коснуться... и снова все всплывало болью и не было сил на то, чтобы высказать...
   Шло лето, - но не хотелось видеть ни солнца, ни полей, ни первой землянички... Были, верно, и цыплятки, - мне их тогда не надо было... Ненужным казался радостный и шумный приезд родных из Питера. Все было мне тогда и больно, и лишне, и неинтересно... Все разговоры были скучны.
   Только тогда, как принимались бабы пространно и подробно рассказывать о смерти или болезни кого-нибудь в округе, - хотелось точно все узнать... Хотелось мне узнать, как это бывает, когда уходит из человека жизнь...
   В то лето повесилась в сарае на вожжах одна кликуша, молодая баба... А муж ее (бывший официант какого-то московского ресторана), стоя на дворе у нас раскачивался с визгливым воем, и, хлопая себя по ляжкам, рассказывал без конца про жену, все повторяя одно и то же... И рассказ его, и удавленница (которой "и на кладбище теперь не будет места, - как падаль где-нибудь зароют" - говорили старухи), и сам он с трясущейся серьгой в одном ухе - все мне казалось чем-то необычайным, сверхнесчастным... и... очень жутким.
   И несмотря на это, рассказ об удавленнице притягивал все мое внимание.
   - Но почему она умерла? Как? - спрашивала я каждого, кто слушал эти рассказы.
   - Ну, удавимшись, значит, - ясное дело! - поясняли мне женщины.
   - Ну да... но что же тогда бывает? - хотелось мне знать.
   - Чему бывать-ту? Сунумши, значит, башку в петлю, да и... тово... Нечистый, значит, попутал... таперича ей - каюк...
   - Да, нет, я не о том... - я не могла им объяснить, что мне хотелось знать о непосредственной причине смерти... И еще... о том последнем миге, с которым перестает быть человек и начинается... "тело"...
   - Ну, как ты не поймешь, Аннушка,., вот она в петлю...
   - Ну, знамо-дело надеть ее, петлю-ту затянуть... чтобы...
   - Да не про то я... - ну, затянулась петля, а что с человеком? Она задохнулась? Да? Но как она перестала жить?..
   - Да отвяжися ты от меня... я те в петлях не бывамши, почем я знаю...
   Не было ответа на мои думы и в домашнем лечебнике, который я изучала, но понимала только наполовину.
   Я не могла бы точно определить, чего я больше всего боялась для моей мамы... Но я была уверена, что страшно смерть неумолимо и неизбежно стоит за нами, готовая всякий час отнять у нас и мать. И что никто и ничто не в силах будет нам помочь, как и тогда - никто не спас отца.
   Сначала, вспоминая его болезнь, я по утрам незаметно касалась губами маминого лба - нет ли жара, - но, прочитав лечебник и убедившись, что множество болезней протекает и без жара, - не находила себе ни на минутку успокоенья, я то и дело справлялась у нее робко, еле сдерживая, волненье (чтобы не встревожить): "Мамочка, как ты себя чувствуешь?" Никуда не отлучалась, выдумывая всевозможные предлоги, чтобы остаться в ее близи.
   Самым мучительным временем дня - был вечер после ужина, когда детей укладывали спать, а взрослые, и с ними мама, оставались еще внизу для разговоров. Надо было перетерпеть по крайней мере, время, пока заснет братишка... Как только сонный он начинал сопеть, я осторожно выбиралась из кровати и кралась через темный дом, изучив все скрипевшие половички, на лестницу... Там, на излюбленной моей ступеньке, совсем рядом с комнатой, где сидели большие, отделенная от них только занавеской, - оцепенело притаившись, просиживала я часы, не пропустив ни единого слова.
   Взрослые говорили больше о том, как лучше устроить жизнь мамы, где жить, где нам учиться...
   Наступали ли паузы, и там молчали, отодвигал ли кто-нибудь шумно стул, или падало что-либо в комнате у старших, - я замирала... и в краткие мгновенья успевала видеть самые страшные картины. Мне казалось, что маме дурно, и вот они все замерли... и потому так тихо... вот двинули стулом, - значит, спешит кто-то к ней... заметили... Упало что-то? Что? Кто упал? Еще не слышно их, они все замерли, но вот сейчас они поймут то, чего давно страшусь я... чем мучаюсь... Они поймут, заплачут... все зашумит... смешается... И кто-нибудь... опять мне скажет... те страшные... неумолимые три слова...
   Сердце разрывалось на части, колотилось, меня било, как в лихорадке, ноги слабели... рубашонка липла от пота к холодной спине... И когда в комнате вставали, чтобы расходиться, - откуда брались у меня силы, чтобы как можно поскорее и незаметно убрать ноги со своего тайного поста? Взвиваясь вихрем через две ступеньки и мчась сквозь темноту большого дома, порой я еле сдерживалась от крика, вообразив, что кто-то гонится невидимый за мной неслышно... и вот-вот схватит меня за пятки... плечи...
   И долго, уже лежа в постели, я не могла утихнуть и согреться, унимая щелкающие зубы, в жаркую летнюю ночь...
   Однажды, сидя на ступеньке, я услыхала, как дед говорил о том, что я больна, что надо меня показать доктору и... "вообще взять в руки".
   [На полях:] Ванечек, дорогой мой, - прошу: не шли, пока все не прочтешь, обратно. Читай целиком. Но сбереги, у меня нет копии, выправленной.
  

166

И. С. Шмелев - О. А. Бредиус-Субботиной

  
   1.II (!).47
   Покончил - в отделку - и со 2 кн. "Лета Господня" -> "Ныне отпущаеши..." Если не свалюсь - ввалюсь в 3 кн. "Путей Небесных".
   Книгу И. А. Ильина надо направить ко мне. Последние дни - лежу и думаю, весь раздавленный непосильной работой (до полуобмирания): О. А. Бредиус-Субботина владеет правами на "Куликово поле"... - думает ли она порой начать _п_р_о_б_у..? - чуть иллюстрировать и издать... - по-русски. Пора, самая пора... - и книга легкая: карманный формат, изящно... - и пошло бы и в ["зонах"]?734 Эх, беден автор, а то бы... Так и не видать ему - ни-чего..! - при жизни...
   Я скоро отучусь писать письма... - оту-чай. Да и о _ч_е_м_ _Т_Е_П_Е_Р_Ь_ пи-сать. И. Ш.
   "Душе моя, душе моя... Восстани, что спиши?"735 Конец... О Zon'e - [1 сл. нрзб.] {Фрагмент письма оторван.}. Исписался.

167

И. С. Шмелев - О. А. Бредиус-Субботиной

  
   2.II.47
   Дорогая Олюшенька, в открытке писал без обращения, спешил, да и раздражен был приступом поганой zon'ы... - досадую, что писал и о "Куликовом поле"... Чушь, конечно. На это у тебя нет средств, при всем желании. Но ты - верю - глубоко и тонко смогла бы придать "сказу о чуде" - от твоей души... пусть немного - заставки, концовки, "рамочку" (для страничек), вот {В письме дан схематичный рисунок.}: как давалось в старину (французский молитвенник), или изящное издание "Фомы Кемпийского"736... - видел когда-то... во Франции, кажется, музей Клюни. И - обложки. Издать - _н_а_д_о всего 60 тыс. типографских знаков, страничек 62-64 (как раз 4 печатных листа малого формата). Конечно, на соответствующей бумаге (как-бы карманное издание) размера молитвенника. Буду пытаться. Станет (тысячи две экз.) тысяч 60-70. Конечно, окупится, и еще даст что-то. Главное, не тяжело технически, хотя иллюстрации сильно удорожат.
   С "Летом Господним" - думаю (еще не имею точных данных) - вышло, судя по словам Вигена. Он ведет важную и глубоко захватывающую работу с молодежью русской (от детей...). Сейчас был у меня, показывал план будущей увлекательной работы: все группы будут создавать "Кремль"... - со всеми подробностями. Тут - всякого мастерства!.. А вокруг "Кремля" - галерея картин (панно?!) - _в_с_я_ история России. Это удачнейшее вовлечение русского молодого поколения в национальное! Я в восторге. И семья Вигена - жена и ее сестра - ки-пят! Постараемся привлечь сочувствующих (деньги, деньги!). У меня есть планы... надавим. Заинтересуем А. Н. Бенуа (и старое Санкт-Петербурга). Все эпохи, начиная ab ovo {С самого начала, с зародыша (лат.).} Руси. Вот где бы ты развернулась, загорелась. Я указал на готовый у Расловлева сценарий фильма - чудесно! _В_с_е_ _с_в_я_т_о_е_ наше!
   Лучшего придумать нельзя, как эту "историю Родины" сработанную силами, начиная от детишек. Поле для творчества, бужение воображения, познание России, укрепление сознательной, _з_н_а_ю_щ_е_й_ любви к ней. Протянем руку к Швейцарии... Это не то, что гальванизировать чужаков, - хоть голландцев взять. Тут надо _с_о_з_д_а_в_а_т_ь_ чистых русских людей... - чудесный прием _в_о_с_п_и_т_а_н_и_я! Так я почувствовал сегодня, как можно и надо ценить труд светлый - во-и_м_я..! Именно, во-Имя _р_о_д_н_о_г_о, самого дорогого в нас. Тогда никакой тоске не омрачить дни... Да, Виген _ж_и_в_е_т - достойно и радостно. Вот она закваска И. А.! Я все время думаю о тебе, что бы ты вложила, как бы светилась!.. Как _э_т_о_ важно!! ... Я весь загорелся. И теперь борюсь - продолжать "Пути Небесные".
   Чудесное письмо от ген. Ознобишина. Он _у_м_о_л_я_е_т_ меня - беречься... не лишать радости миллионы родных читателей. Увлечем и его. М. б. летом, если не изменит все состояние здоровья, поеду с молодежью ("христианской", по русской линии, не

Категория: Книги | Добавил: Armush (26.11.2012)
Просмотров: 455 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа