Случевский Константин Константинович - Поездки по Северу России в 1885-1886 годах

ок - "путиков", охотниками проложенных. Вот и все, что одевает гранитные основания подпочвы. Удивительная эта страна, Север. Как поражаетесь вы полуночным солнцем, как не сразу увидите играющего пред вами в море кита, так точно не заметите вы того, что называет местный охотник тропочкой, "путиком". Вам говорит охотник, что вы стоите на "путике", что вон он там, дальше, тянется, но вы решительно ничего не замечаете, кроме бесконечной крупной сыпи каменьев да торчащих между ними кустиков и стволиков растительных лилипутов, покрытых мелким буреломом, от которого в глазах пестрит; так она, окрестность, сера, бесконечна, безотрадна.

   А между тем в этих сумрачных пажитях глубокого Севера есть много жизни, своеобразной жизни. По бесконечным озерам и моховым болотам на короткие сроки прилетают бекас, дупель, утка и всякие шнепы в количествах невероятных; там, где в силу особенно счастливых условий защищенный от севера разросся лесок, никем не меренный, мало кем пройденный, там то и дело шарахается в сторону от вас куропатка, рябчик; толкуют, что был такой год, 1860-й, что тетерева сидели в Архангельске, в самой столице Севера, по крышам. По озерам, роняя в тихую заводь залива свое острое отраженье, виднеются целыми стадами журавли, те самые, что тянутся, покрикивая, в марте месяце над южною Россией сюда, к северу; по песчаным отмелям "жируют" гуси и жестоко бьются друг с другом турухтаны в своем роскошном весеннем оперении, которое они очень скоро, как только пройдет охота драться и любить, потеряют. Говорят, что лебедь, самку которого убил охотник, ежегодно прилетает все на то же озеро и остается всегда одиноким; об этом рассказывает Брэм, но совершенно самостоятельно и, наверно, не читав Брэма, говорили нам и местные охотники. Особенно много чириканья и посвистов в северных странах не раздается. Есть одна гагара, которую называют здесь "ревухой"; "пугачом" называют тут особый вид крупного филина, Strix bubo, голос которого, раздающийся только ночью, составляет отличный припев к неприветливым очеркам глубоко безотрадного гранитного пейзажа. Характерно то, что у поморов птицы "говорят", а не поют, свистят или чирикают.

   Это все в ветвях над землей, а на самой земле есть своеобразная, тоже широкая жизнь. Волк не менее, чем небрежность лопаря и страсть его к норвежскому рому, сильно уменьшил когда-то многотысячные стада оленей; попадается тут и "белый волк". Дальние родственники волка - одичавшие собаки, ходят здесь, например в Керетьской волости, целыми стадами и устраивают на оленей правильные охоты. Подтверждают рассказ о том, что куница перегрызает птице горло, вцепившись в нее и не оставляя ее на лету. То же проделывает и ласка. Тигром здешних лесов считается росомаха; рысь тоже водится, и один экземпляр ее, как говорят, жил целую неделю, опять-таки в Архангельске, в столице Севера, и только с трудом был убит. Медведь к самой окраине Мурмана не подбирается: леса для него мелки и малы.

   Как бы в подтверждение несомненного присутствия зверя, в очень недалеком расстоянии от Великого Князя протянула по белому снегу крупная хвостистая лисица; резкая, почти черная тень волочилась подле нее по снегу; лисица эта, вероятно, имела свой "путик", свою тропинку, по которой следовала. Мы взаимно полюбовались друг другом и разошлись.

   Мы сошли на берег с тем, чтобы посетить видневшийся между скалами чум. Так как время было теплое, то вход в него был открыт и оленья шкура, закрывающая его, отворочена. Чум, лопарский чум, это один из первообразов человеческого жилья, перед которым мы стояли. Применившись к местности, как применяется гриб, когда он растет между кореньями, потягиваясь к свету и теплу, приютился чум в глубокой расщелине скалы, между навороченными от века камнями, защищенный ими ото всяких ветров. Чум - это вязанка жердей: с одного конца, сверху, они связаны так, чтобы между концов оставалось небольшое отверстие для выхода дыма; с другого концы жерди раздвинуты по кругу и понатыканы в землю, в мох, в расщелины между камнями. Поверх этих жердей наложен слоем где дерн, а где и досочки; на местах менее прочных настлана оленья шкура, и все это скреплено одно с другим чем Бог послал: веревочкой, прутьями, плетенкой морской травы. Чум этот - полная собственность лопаря. Подобные места по побережью насиживаются, как места нищих у той или другой из папертей церковных. На зиму лопарь уйдет в свое зимнее становище, состоящее тоже из чумов, только покрупнее, и расположенное где-нибудь поблизости, на матерой земле; он захватит с собою то, что поценнее: образочки, оленьи шкуры, посудину; он вытащит на берег свою лодчонку, оставит свой чум до следующей весны и вернется к нему в полной уверенности в том, что никто другой не займет его. Это взаимная гарантия самых бедных на свете людей, прочнейшая, чем всевозможные писаные условия.

   Вероятно, что приближение многих человек, не дававших себе обета молчания, движение их по гранитным катышам, перевертывавшимся под ногами, было издали замечено обитателем чума. Внутренность чума гораздо прочнее и приятнее его внешности: оленьи шкуры были разостланы по земле; прямо против входа, мелькая из-за дыма костра, разведенного посредине, виднелись несколько образочков, створней, поставленных на почетное место, на низенькую скамеечку; небольшая кошка - одно из приятнейших достояний лопаря - присоседилась к ним. На жердях висело большими комьями вяленое мясо. Это было китовое мясо. Лопарь объяснил, что его пищу составляет не одна только рыба, но и это мясо, добываемое "даром" с ближайшего Урского завода, и что с тех пор, как китовые туши по снятии с них жира идут в Арский завод, эта статья хозяйственного обихода, пожалуй, прекратилась.

   Не верилось сказанному, но не верить не было достаточной причины; мы вернулись на пароход с запасом нового, довольно сильного впечатления и пошли на запад, чтобы остановиться вторично для присутствия на рыбной ловле. На этот раз невод доставил штук тридцать камбал, крупных и мелких, желтоватых и темноватых, и все они были забраны нами, потому что особенного богатства в припасах наших мы давно уже не знали. Всякое приобретение казалось благим, в особенности если это были свежие, жирные камбалы. При морском плавании по таким пустырям, как Мурманское побережье, сохранение припасов - вопрос существенный; были дни, что соленое и копченое составляли главный предмет нашего стола; брали мы с собою живых телят и кур, но количество того, что можно было приобрести, оказывалось далеко не достаточным для всего экипажа и персонала, и если бы не рыбное, имевшееся всегда в изобилии и первейшего качества, то человеку мало-мальски избалованному было бы не совсем приятно.

   Около 1 ¹/₂ часов дня, 22 июня, оставили мы Еретики. Согласно ходатайству местных людей, Его Высочество соизволил на то, чтобы в установленном на то порядке бухта Еретики была переименована в бухту Владимирскую.

   Нам предстоял переезд очень небольшой, всего в 2 часа времени, к Кольской губе и далее к городу Коле, оставшемуся к югу от нас. С этим вместе началось наше обратное путешествие.

  

  

   Глубокий север - 68R северной широты, далеко за полярным кругом. Здесь, после двухмесячной ночи, по народной примете, только с Василия Солноворота - с 1 января - опять "заотсвечивает", т. е. днем светить начинает.

   Да не ошибаемся ли мы, так ли это? Чудеснейший день; термометр показывает в тени 20R, и навстречу "Забияке", входящему в Кольскую губу, чуть слышно веет теплый южный ветер. Едва только направились мы к губе и стали поворачивать в нее, не доходя острова Кильдина, как сумрачное обличье Мурмана будто свеялось, исчезло куда-то. Тут, у входа в Кольскую губу, словно огромные зевы раскрываются к океану многие губы, которыми побережье изрезано совершенно; вот слева губа Волоковая, справа - остров Торос, губы Кислая, Сайда, Оленья, Пола. Пред нами тянулась в глубь материка как бы широкая, очень широкая река, обставленная горами, футов в 300-400 вышиной, густо поросшими довольно высоким лиственным лесом. Глаза наши отвыкли от этой яркой, позлащенной солнцем зелени, и вот она опять перед нами, изумрудная, светлая, спускающаяся с вершин вплоть до синей волны, нежно обмывающей ее корни, и это рядом, бок о бок с Мурманским побережьем! Будто воспоминание Мурмана, его жилистых очертаний, его неприветливых теней, там или тут высится в зелени отдельная скала, часто совершенно отвесная, называемая тут "пахтой", но зелени много и на ней.

   Север ли это, Мурман, или, может быть, кусок Волги, подле Жигулей, чудом перенесенный к Ледовитому океану и подсунутый под "Забияку" с полною обстановкой иной, южной картины? Говорят, будто возникали подобные неожиданные картины в степях южной России, ублажая очи шествовавшей когда-то великой Императрицы.

   Обратимся, однако, для поверки самого себя к книжкам, к точным исследованиям, и тут первое место как по добросовестности, так и по новости должно быть отдано книжке "Мурманский берег в промысловом и санитарном отношении" врача В. Гулевича, одного из главных работников Архангельского санитарного отряда. Вот главные данные средней температуры Мурмана по Реомюру: зима - 6 градусов, весна ,29, лето ,95, осень ,5; 20 и более градусов тепла в июне, июле и августе месяцах не редкость. Океан по Мурману зимой не замерзает никогда; по нему плавают льдины, не мешающие движению судов; обмерзают иногда берега на недолгое время так называемым "припаем", который очень быстро разбивается и образует местами "торосы", ледяные горы; совершенно замерзают только небольшие бухты.

   Судя по этим коротким, но ясным данным, несомненно, что нельзя считать Ледовитый океан по Мурману побережьем закрытым. Говоря об Устюге Великом, сообщали мы, что разница между продолжительностью навигации Петербургского порта и Архангельского не превышает 30-60 дней, но это для Белого моря, имеющего нехорошую привычку замерзать, а не для Мурмана. Вопрос о сроке плавания по Ледовитому океану настолько существенно важен для нас как с военной, так и с торговой стороны, что о гаванях и бухтах нашего побережья мы должны поговорить подробнее; это будет совершенно кстати после посещения Екатерининской гавани, предстоявшего нам немедленно по входе в Кольскую губу.

   Около 4 часов пополудни круто повернул "Забияка" вправо, в губу Палу, и немедленно переменил в ней курс налево. Это и была Екатерининская гавань. Мы уменьшили ход для того, чтобы прогуляться по ней и напомнить нашим военным судном и его флагом берегам ее, забытым и молчаливым, то время, когда гостили в ней наши флоты минувших царствований прошлого столетия. Было что-то необычно приятное знать, что забытое не совсем забыто и что историческое воспоминание все-таки великая сила, никогда не иссякающая мощь. Просторная гавань, с тихо плескавшеюся водой, широко раскидывалась вокруг нас, обрамленная скалами, разукрашенными зеленью лесов. Широкий круг чертил по ней "Забияка", и чудеснейшая декорация кружилась по кругу, как панорама на шкворне, на могучем винте клипера.

   Гавань не особенно велика: в ней две версты длины, одна ширины; замерзает она, и то не всегда, только на 1 ¹/₂ месяца. Это не бухта, это собственно пролив между островом Екатерининским и матерью-землей. Все берега ее чисты и приглубы, подле них 9-10 саженей глубины; подальше от 60 до 100 саженей. "Нельзя вообразить себе, - говорил Рейнеке, - стоянки безопаснее и спокойнее": единственное неудобство ее - это узкость входа, не допускающая лавировки, что, как известно, для судов с паровыми двигателями вопрос третьестепенный. С давних, давних лет была Екатерининская гавань на виду и считалась кладом, так как выход из нее весной и возвращение в нее позднею осенью, что существенно важно для успеха промыслов, представляются вполне удобными. Недаром стремятся наши промышленники, еще в марте месяце, к соседней с нею Коле, составляющей главную станцию их на пути к Мурману. С 1741 по 1744 год зимовали в Екатерининской гавани наши военные корабли, так как в Архангельск входить они не могли, вследствие Березовского бара. В 1741 году произведен был подробный осмотр гавани и снятие ее на план; в 1742 году вторично. В апреле месяце 1748 года адмирал Брендаль, зимовавший тут с флотом, получил приказание идти отсюда с двумя соединенными эскадрами в Балтийское море, но оказалось, что кедровый лес, из которого была построена "Диана", "есть как губка", что на двух фрегатах не хватает 48 пушек, а вообще нет пороху, нет мундиров и люди по восьми месяцев жалованья не получали. Так рапортовал Брендаль посылавшей его в Балтику Адмиралтейств-коллегии. В 1744 году из Екатерининской гавани ушли - и на этот раз чтобы более не возвращаться - наши последние три военных корабля.

   Навсегда ли? "Забияка" давал по ней большой круг.

   Мы сообщали уже о тех печалях поморов, которые были поведаны нам по поводу уступки Норвегии нескольких лучших незамерзающих гаваней. Но что с возу упало, то пропало, надо беречь остальное. Арская губа не замерзает никогда. Териберка - не совсем; Еретики сковываются льдом недели на две; Екатерининская гавань - это то место, из которого промысловый пароход, прозимовав, может направиться к Новой Земле уже в марте месяце и помешать норвежцам снимать богатые сливки с наших моржовых промыслов. Мы назвали только места, посещенные нами, но есть целый ряд других, не менее, если не более удобных: губы Зеленецкая, Шельпинская, Харловка, Семь-Островов, Лица. По обширности, безопасности и удобству лучше прочих бухт Екатерининская и Зеленецкая.

   Вопрос о спокойных стоянках на нашем северном побережье - вопрос очень важный и давно уже вызывал всякие изыскания и соображения. В вопросе этом, собственно, две стороны: одна - промысловая, другая - военная; для того и другого совсем разные требования, но чтобы наше северное Поморье оставалось таким беззащитным, как в настоящую минуту, это нежелательно и невероятно. Если рельсы соединят Волгу с Северною Двиной, что несомненно должно совершиться, если значительная часть грузов направится не к Петербургу, а к северному побережью, то неужели же только старички "Бакан" да "Полярная Звезда" будут представительствовать здесь от имени нашего флота, а остатки земляных валов, поднятых против англичан в 1854 году руками горожан и монахов в Онеге, Коле, Кеми и Соловецком монастыре, примут на себя обязанность внушать людям почтение к нашей береговой обороне? Это немыслимо.

   О промысловых гаванях на Мурмане у нас от поры до времени за последние годы подумывали. В 1871 году при Министерстве финансов образована была особая комиссия для рассмотрения в этом отношении различных предположений. От этой комиссии, нашедшей необходимым устройство хорошего порта, была отправлена на Мурман подкомиссия; решено было задаться мыслью устройства порта, свободного ото льда, лежащего приблизительно на полпути от Норвегии к Архангельску, в котором могли бы быть поставлены всякие склады, начиная от угольных. Такою гаванью предположена была комиссией губа Могильная, находящаяся на южной части острова Кильдина, в которой с устройством мола получилась бы прекрасная стоянка в 12-14 верст в окружности. Тут, в защите ото всякого ветра, подходя к берегам вплотную, суда могли бы запасаться всем необходимым; тут были бы: мировой судья, становой, судебный следователь и врач с больницей. Мнение комиссии расходилось по-видимому с мнением департамента мануфактур и торговли, останавливавшегося на губе Ура. Близки ли были все эти предположения к осуществлению - неизвестно, но верен самый факт, что вопрос об устройстве торгового порта поднимался.

   Былое Екатерининской гавани гласит, как сказано, о том, что в ней гостили и флоты. Если поискать хорошенько, то и кроме Екатерининской гавани найдутся для той же цели и другие, хотя бы близ Святого Носа, у Иоканских островов. Мечта мечтой, а дело делом, и можно бы, пожалуй, рискнуть изображением следующей мысли: если бы Петр Великий почувствовал всю тягость нашего положения в Дарданеллах и Зунде, он едва ли бы обошелся с Архангельском так бесцеремонно, как обошелся с ним, открывая все льготы в пользу Петербурга и Балтийского моря. Иметь море и не пользоваться им - это действительно странно, и Петр Великий непременно обратился бы к нему. Мурман с его неисчерпаемым рыбным богатством, не особенно далекий от Петербурга и Москвы, был всегда Золушкой по сравнению с каспийскими рыбными и тюленьими промыслами. Архив Министерства государственных имуществ за 1850-1870 годы хранит множество бумаг, касающихся последних; не проходило месяца, чтобы какое-либо мероприятие не восходило до Сената, Комитета министров, Государственного совета, до Высочайшей власти; там устроено было и действует по сегодня особое управление, имеется с 1870 года свой пароход, а с 1867 года управлению и всем судам, находящимся в его распоряжении, дан был даже особый флаг и вымпел. Это все для Каспия; для Мурмана до семидесятых годов не сделано было ничего или очень мало, и северное побережье наше не только в натуре, но и в государственном сознании заволакивалось туманами. С Высочайшего соизволения в сентябре 1882 года учреждена была в Архангельске временная совещательная комиссия о потребностях северного края; в октябре того же года особая на этот предмет комиссия при Министерстве финансов, окончившая свои работы в апреле 1885 года. Меры, ею проектированные, находятся и по сегодня в рассмотрении.

   "Забияка", дав круг на Екатерининской гавани, в зеленом кольце ее берегов и в молчаливом, незримом присутствии воспоминаний, вышел снова в Кольскую губу и направился прямо к югу. Эта губа действительно похожа на извивающуюся реку. Некоторые называют всю ее рекой Колой, и это, пожалуй, имеет некоторое основание, потому что близ города Колы губа как бы образуется от слияния двух рек - Колы и Туломы. "Кольская губа что Московская тюрьма", говорят поморы, изображая этим довольно неудачно ту особенность ее, что она, не замерзая во всю зиму, иногда в начале марта покрывается льдом и стоит под ним за Благовещенье, мешая промышленникам, собравшимся в Колу, выйти в океан.

   В восьми верстах от города, уже к вечеру, бросили мы якорь подле Абрамовой "пахты", то есть скалы, и Анна "корги". То есть обсушной, песчаной мели: слева от нас поднимались обросшие сплошным лесом, довольно пологие, но не менее возвышенные горы, а подле самой воды виднелся лопарский чум. Скала Абрамова пахта, отвесная, в 100' вышины, совершенно темная, была усеяна, будто светлым бисером, по всем выступам своим морскою птицей; иногда бисер этот приходил в движение; одни из белых бисеринок перелетали к другим, будто делая друг дружке визиты; белые полосы помета нависали по скале отовсюду, и неумолчные крики доносились до нас издали, когда "Забияка", выпустив все свои пары, окончательно замолчал; это были, должно быть, разговоры при визитах птиц, более или менее интересные. С якорного места нашего еле-еле виднелась, едва поднимаясь над водой, Кола.

   Так как было предположено на завтра, воскресенье, 23 июня, быть у обедни в Коле, то весь вечер представлялся свободным. Двое из нас, путников, пошедших на охоту без собак, конечно, на авось, видели целую массу куликов на берегу и много куропаток и тетеревей, то и дело выпархивавших с великим шумом по зеленому лесу. Ходьба по лесу была очень трудна, так как почва - не что иное, как груды валунов, обросших мохом, между которыми, неизвестно чем питаясь, растут: ель, сосна, береза, ива. Ходьба по берегу, по сырому песку в час отлива была гораздо приятнее; оставленные водой гроздья морской капусты, Crambe maritima, пощелкивали под ногами; длинными, зелеными прядями лепились по мокрым камням густые бороды всяких топняков и нитчанок; розовые, белые и голубоватенькие ракушки виделись повсюду; ходить было хорошо, но надо было подумать о возвращении к берегу, так как прилив, следовавший непосредственно вслед за отливом, набегал очень быстро, так быстро, что не в шутку легко можно было быть отрезанным от земли; кругом никого - делай тогда, что хочешь.

   Вечером этого дня Его Высочество посетил кают-компанию, и мы пропели Великому Князю хоровую: "Кому чару пить, кому выпивать", чествуя Высокого Гостя радушною, идущею от русского сердца хоровою песнью.

   Около 9 часов утра следующего дня, 23 июня, спущен был с "Забияки" паровой катер и вельбот, и при довольно сильном ветре направились мы к обедне в Колу. Вельбот, на котором следовал Великий Князь, шел на буксире парового катера. По мере приближения к Коле залив становился все уже, все более похожим на реку; городок вырастал своими небольшими очертаниями на песчаном, обросшем сочною травой мысу, образуемом слиянием рек Туломы и Колы. Долины этих речек, уходившие вглубь, делили - так казалось - Кольскую губу надвое; особенно широкою, уходившею в холмистую голубую даль, была долина реки Туломы; тут была целая анфилада гор. Резче всего белела на берегу городская церковь, а за городом поднималась между двух долин гора Соловарака, в 250 футов вышины; "варака" по-фински значит "скала", гора "соло" - солнечная. Слева от нее, выше других, почти против города поднималась гора Горела. Берег был усыпан народом или, лучше сказать, женщинами, так что тут повторялось то, что было в Кеми: пред нами возникал из воды амазонский город северного побережья, та же пестрота, тот же характерный тип одеяний, и звон колокола, и "ура!".

   Вот мы наконец в самом северном городе России, в Коле. Это древние, древние места новгородской жизни, и несколько исторических черт будут нелишними именно на этом месте.

  

  

   Чуть не семьсот лет тому назад основана Кола новгородцами. В договоре великого князя Ярослава Ярославича с новгородцами, еще в 1264 году, значится, что в Коле управляли мужья новгородские. Из бояр новгородских видными владельцами здесь были Строгановы, что ясно из грамоты, данной Печенегскому монастырю. В 1500 году был тут крепкий острог, отбивший нападение шведов; он служил местом ссылки. В 1590 году шведы разорили Троицкую Печенгскую обитель, основанную в 1533 году крещеным евреем Трифоном, и она перенесена в Колу, а затем упразднена. Царь Михаил Феодорович снабдил несудимыми грамотами проживавших в Коле старцев, слуг и крестьян Соловецкой обители. В 1664 году царь Алексей Михайлович определил сюда стрельцов и воеводу. При Петре I крепостца перестроена, вооружена 53 пушками и снабжена гарнизоном; при Екатерине II в ней оставалось только 35 пушек, а затем крепость предана разрушению, но почтенные остатки ее видны кое-где и до сих пор.

   В 1809 году Кола испытала характерное нападение англичан; они послали в нее со своего флота две шлюпки с 35 матросами; Кола имела тогда гарнизоном всего 50 инвалидов и ни одной пушки. Горожане, завидев врага, немедленно ополчили 800 человек и передали начальство над ними купеческому сыну Герасимову. Этот купеческий сын задумал было взять англичан живьем в плен, преградив им отступление, но исправник (?) Владимиров предпочел встретить англичан иначе и великодушно отдал им свою шпагу. Час спустя по выходе на берег все англичане были мертвецки пьяны и убрались с трудом, потому что горожане, удалившиеся на гору Соловарака, стали мало-помалу возвращаться; более трезвые из англичан положили совсем пьяных товарищей в Кольские карбасы и перевезли к своим кораблям. В 1854 году опять-таки англичане бомбардировали Колу и сожгли 64 дома, следы чего видны и до сих пор. Все вооружение Колы тогда состояло из двух орудий: у соляного магазина находилось одно, фальконет без цапф, привязанный к двум бревешкам, заменявшим лафет, а у древней башни - древнее большое орудие с отбитою наискось дульною частью. Но жители все-таки хотели защищаться; они нашли эти оба орудия в Екатерининской гавани и перевезли их с великими затруднениями, чтобы дать неприятелю отпор. Защитой Колы руководил Бруннер, о котором мы говорили при воспоминании о бомбардировке Соловецкого монастыря. Одна из этих курьезных пушек красуется и теперь подле церкви за оградой.

   До 1858 года Кола была городом заштатным, затем уездным, потом опять разжалована и в 1882 году повышена снова в уездные. С 1877 года тут есть метеорологическая станция. Здешнее обширное лесничество - что очень характерно - приносит казне всего 5000 руб. дохода, потому что в нем около 8 000 000 тундр, не производящих ничего, кроме лишаев. Ни больницы, ни аптеки в этом уездном городе нет; только что утверждена больница на шесть кроватей, но уездный врач имеется налицо.

   В 1867 году архангельский вице-губернатор Сафронов нашел в Коле, бывшей тогда тоже городом уездным, "одного чиновника, правившего должности исправника, городничего, судьи, казначея и стряпчего; одну кобылу и одни дрожки". Видимо, недовольный Колой, вице-губернатор замечает, что "кто же пойдет на север в челюсти полюса?". Другие мнения о городке гораздо лучше. Живший здесь довольно долго судебный следователь находит здешний климат без сравнения лучше петербургского, а шведский профессор Вульфсберг считает его даже лучше итальянского! С 13 ноября по 9 января солнце здесь на горизонт не выходит и в пасмурные дни света не бывает совсем, а только сумерки. С 20 мая по 10 июля, наоборот, солнце с горизонта не удаляется вовсе. В последние зимы холод не превышает 35 ¹/₂R по Реомюру. Сравнительная резкость в количестве тьмы и света обусловила, вероятно, существование поговорки, гласящей о Коле: "город уда, а народ крюк"; сложилась она, без сомнения, в те дни, когда большинство маленького населения, не достигающего тысячи человек мужчин и женщин, были сутягами; с кем и почему сутяжничали они - необъяснимо. Вообще, если судить по поговоркам, репутация Колы очень незавидна: "в Коле с одной стороны море, с другой - гора, с третьей - мох, а с четвертой - ох!"; "кто в Коле три года проживет, того на Москве не обманут". Есть еще и другие поговорки - похуже.

   Велико было в былые годы обилие рыбы в Кольской губе. Рассказывают, будто в 1825 году жители черпали тут сельдей ведрами, а ранее того, в 1777 году, на отмелях обсохло однажды стадо сельдей по колено вышиной. Изобильны в Кольской губе, как мы говорили раньше, и акулы. По словам вице-адмирала Рейнеке, сюда заходило столько акул, что сами промышленники молились об избавлении их от этих чудовищ. Акул бывало так много, что их по зароку не ловили вовсе, но когда принялись за них снова, то промышленник в одну ночь зарабатывал на 25 рублей: "Страх забирал глядеть, - говорили они, - как потянут двухсаженную рыбу, а другие, окружив шняку, десятками высматривают из воды, чернеясь на ее освещенной огнем поверхности своими чудовищными спинами". В прежние времена за недостатком стекол из кожи акул делали "окончины". Заходят в Кольскую губу и киты. Г. Кушелев очень красиво описывает мародерство норвежских китобойных пароходов в наших заливах и бухтах. По десяти и более пароходов вторгаются в залив вслед за китами: "Подводные частые взрывы как попавших в китов ядер, так и ударяющихся в дно; резкий свист пара; шумные плескания издыхающих китов, до пены взбивающих могучими хвостами и плавниками неглубокие воды маленькой бухты; грохот и лязганье цепей и якорей; визг быстро выбираемых талей; крики и возгласы команды; хриплые команды шкиперов; глухой гул морского прибоя; гудение и свист ветра в снастях". А на берегу? Что делается в это время на берегу? Киты вошли в бухту вслед за мойвой; мойва исчезает; промышленники наши остаются без наживки, и неудивительны неистовые причитания наших мойвенных артелей, пред глазами которых совершается все описанное.

   Кола как центр китобойного промысла нашего была намечена давным-давно. В 1723 году иноземец Гарцин представил Петру I проект учреждения китоловной компании, и тогда же велено было построить для этой цели в Архангельске 3-4 корабля и отправить их в главный операционный пункт - Колу. Корабли эти строил Баженин, и один из них назывался "Вальфиш". В 1803 году по ходатайству министра коммерции графа Румянцева устроена была "Беломорская компания" для сельдяных и китоловных промыслов; складочным местом назначена опять-таки Кола; стоянкой для судов - Екатерининская гавань. В 1813 году компания эта прекратила свои действия.

   Из коротенького очерка прошлого Колы видно, насколько городок этот представлял интереса. Наш паровой катер и вельбот на его буксире не могли подойти к пристани, устроенной на реке Туломе, шагов на сто расстояния; тут поставлен был на якорь баркас, за который мы и придержались. Между баркасом и берегом Тулома бежала очень быстро по мелкому каменистому ложу; пришлось пересесть на маленькие лодочки и перемахнуть через стремнину, не менее быструю, чем в Кеми, но не порожистую. Великий Князь вышел на берег первым и направился немедленно к церкви, пешком, конечно, потому что и тут лошадей в заводе нет. Солнце блистало вовсю и небо было глубоко лазурно; сине-зеленая бухта, такая же река, кружная панорама гор, уходивших вдаль долиной Туломы, были в полном смысле слова роскошны. Женская толпа, закрыв от нас Его Высочество отовсюду, отвалила вслед за ним, окружая плотным кольцом пестрейших одеяний и златотканых сарафанов, кокошников и кацавеек, называемых здесь "коротенька", не имеющих талии и снабженных массой прямых жестких складок, идущих, как во времена Марфы Борецкой, от шеи вниз, как бы полураскрытым веером. Некоторые из головных, ярко блиставших золотом на солнце, кокошников достигали одного фута и более вышины; самостоятельный предмет украшения составляют здесь цепи на женских шеях, начиная от тонких до грузных серебряных, золоченых, перевитых жемчугом. Так и вспоминался богатый древний Новгород, прямыми потомками которых являются эти колянки. Существует поговорка: "Кола - бабья воля", что, по объяснению Подвысоцкого в его замечательном "Словаре архангельского областного наречия", значит, что колянки при крепком, дюжем телосложении отличаются энергиею и крутою самостоятельностью не только в хозяйстве, но и в морских промыслах, управляя нередко судами и ходя до Норвегии.

   Когда толпа от берега отвалила, непривычно было нам видеть полное отсутствие над нею пыли, обыкновенно окружавшей Великого Князя столбом. Это потому, что вся Кола, невеликая Кола, разместилась без улиц, вразброс и стоит на зеленой, сочной мураве, вырастающей здесь на песчаной почве, искони веков сложенной обеими реками - Туломой и Колой. Жестоко была примята эта трава могучими ножками колянок, шедших за Его Высочеством, и стоило только следовать этою примятою стезей, чтобы дойти до церкви, видной, впрочем, близехонько и без того.

   Небольшая каменная городская церковь снабжена луковицеобразным куполом и шатровою колокольней и лежит в уровень с остальными строениями города, тоже на зеленом лугу; купол и верх колокольни зеленые, стены выбелены; церковь небольшая, в два света, с белым деревянным иконостасом. Литургия только что началась, и мы отстояли ее, относясь, конечно, довольно снисходительно к самоучкам-певчим. Есть в городе и другая церковь, кладбищенская, деревянная; она расположена против городской церкви на островку, образуемом порогами реки Колы; серенькая, неподновляемая, она видимо идет к разрушению, и нижняя часть ее резного иконостаса уже выбрана и заменена какою-то серою коленкоровою завесью. Вокруг церкви на островке кладбище; есть много старых, даже провалившихся, полуоткрытых, зияющих могил; тут, судя по надписям на разбитых, накрененных плитах, в мире почивают древние исправники и другие люди, власть имевшие. Перевоз покойников на этот островок не всегда удобен; в весеннюю и осеннюю воду река Кола давно уже и не раз промыла проветривающиеся сегодня могилы: в них вероятно, и костей не сыскать. От этой церковки очень хорошо видна стоящая над Колой гора Соловарка, или Соловарака, едва поросшая кустарником, гора довольно простого, утомительного очертания; слева на ней заметен совершенно гладкий песчаный откос, след землетрясения, приключившегося в 1872 году, в феврале, в самую мясопустную субботу. Говорят, что это было в 4 часа утра; у надзирателя шел пляс и подземные удары длились около пяти минут. Соловарака дала большой оползень к реке Коле и обнажена одним боком и до сих пор.

   По выходе из церкви Его Высочество, направляясь к дому Хипагина, бывшего городского головы, построившего в Еретиках церковку, осмотрел своеобразную выставочку местных предметов, устроенную на зеленой мураве недалеко от церкви. Тут была разбита лопарская палатка "куйвакса", состоявшая из жердей, обтянутых парусиной, и населенная обильною семьей лопарей; характерны детские "зыбки", маленькие саночки, в берестовых очертаниях которых, как тела египтян в мумиях, покоятся ребятишки, лежащие обязательно носами кверху. Тут же видели мы два главные дорожные санные экипажа: "кережный болок" открытый, и такой же под парусинным колпаком, называемым "волчок"; они назначены для езды на оленях и тоже непременно лежа, потому что в этом единственное ручательство вываливаться возможно редко, едучи без дороги, а вывалившись, не поломаться.

   Виднелись подле болоков и маленькие саночки "кережки", неразлучные спутницы пешеходных странников, перетаскивающих на них необходимые припасы: путник идет, кережка волочится за ним, и если она не опустела, то человек с голоду не умрет. Заметим, что для таскания их, да и вообще в упряжи, важную роль играют здесь собаки, которые и сидели подле нас, впряженные. Во всей Европе, как известно, собака не дармоедничает; в одной только Великой России, почему - неизвестно, этою двигательной силой, судя по количеству наших собак - колоссальною, не пользуются вовсе. Казалось бы, что некоторые правительственные премии за это нововведение были бы совсем уместны и в крестьянском хозяйстве далеко не бесполезны.

   Живой персонал выставки - лопари и лопарки всех возрастов - был очень разговорчив, а женщины положительно болтливы, в особенности одна сорокалетняя баба с мумиеобразным ребеночком в руках. На головах русских женщин, как мы сказали, тут обычны кокошники и повязи; на лопарках красуются "шамшуры", или лопарские "сороки"; это нечто вроде кокошника, но наружной стороне его дан изгиб по форме головы, вплотную, так что вся фигура головного убора очень вычурна; сзади твердый остов шамшуры переходит в мягкую шапочку, покрывающую затылок; цвета выбираются самые яркие; много на них бисеру, блях, пуговочек, нанизанных дробинок и разноцветных вставок сукна.

   В доме Хипагина лучшем во всей Коле, причем надо заметить, что тут, как мы сказали при описании Кеми, поморские дома тоже хороши, просторны, чисты, нас ожидал небольшой завтрак, весь целиком приготовленный из местных материалов; красовались: пирог из трески, отварная семга, треска запеченная с картофелем; этот картофель составлял исключение и был привозным; сельдь в разных видах и целый ряд удивительно вкусных печений к чаю, которые и были уничтожены нами в достаточном количестве, потому что свежий хлеб был для нас за последнее время предметом недоступным. Длинные столы едва умещали на себе все эти пестрые угощения. Стол вообще в великом почете у поморов; "Не бей стола: стол - божья ладонь", - говорят тому, кто бьет по нем рукою; по столам, уставленным перед нами всякими яствами, сделать это было бы невозможно - места не хватало.

   Особенно удачен был следовавший вслед за угощением пляс. На улице или, правильнее сказать, на лугу перед окнами тянулись постоянные хороводы, неслась бесконечная песня и подвижная радуга женских нарядов отливалась в солнечном блеске под различные размеры ее. Особенно ярко поблескивали "глазнецы" - стекляные, бусяные монисты. Было как-то странно смотреть на этот женский персонал в одиночестве, безо всякой примеси мужского. Слова песни, от поры до времени доносившиеся четко и резко, сообщали о том, что:

  

   У порядного соседа

   Собрана была беседа,

  

   что в этой беседе принимали участие с парнями вместе:

  

   Красна-девица несмотренная

   Красавица нецелованная.

  

   Песня сообщала очень оригинальное приглашение:

  

   Сорви мушечку с меня,

   Наложи ты на себя, и т. д.

  

   А представителями этих милых дружков, срывающих мушечки, являлись возрастные старики, давно выслужившие всякие пенсионы, и дети, никаких прав ни на какие пенсионы не имеющие. Все мужское население было в море за делом, за трудом.

   Но лучше всего плясалось в самом доме. Его Высочество сидел на диване в небольшой угловой комнате, ярко залитой солнечным светом; в соседней с нею, тоже небольшой, в два окна, шел пляс, видный с дивана, уже не хороводный, а, так сказать, детальный. Маленький дом мог вместить в себе только очень немногих; по крутой лестнице его стояли вплотную колянки, еле-еле давая дорогу проходившему; еще теснее было в комнате, так что место для плясавших очищалось с трудом. Очень мешал и закусочный стол, занимавший чуть ли не четвертую часть пространства. Тут, на глазах Великого Князя, плясали только по именному приглашению хозяина; из толпы были вызваны кто получше да понаряднее. Тех, что понаряднее, было много, оказалось бы и еще больше, но тех, что лучше... вообще женская красота, по-видимому, не цветет на нашем Севере, в тех двух женских городах по крайней мере, что мы посетили.

   Плясали прежде всего "шестерку"; плясали: шкипер, врач метеоролог и три колянки под быстрый такт песни:

  

   Ты хорошая моя, распригожая моя!

  

   Все участники вертелись подле одного центра, давая друг другу руки, поочередно правую и левую, словно гуляя, изображая нечто вроде бесконечного "шэна" наших французских кадрилей. Другой пляс назывался "крестом": тут тоже подавание рук, но только не по кругу, а по кресту, одна пара сквозь другую. Женщины плясали, опуская очи и только изредка вскидывая их по направлению к Великому Князю, любовавшемуся пляской из соседней комнаты, с дивана, сквозь растворенную настежь дверь; вьюнами вертелись одни подле других цветные шелковые сарафаны, шурша и поблескивая, а всякие цепи, поднизи и монисты на женских шеях постукивали одна о другую в такт быстро уносившейся, подобно стремнинам соседних рек, песне. Одна из сорокалетних матрон, плотная, головой выше других, в богатом наряде, долго подпевавшая со стороны, не выдержала и, помахивая платочком, поплыла своевольно в "крест"; слова песни тем временем шли вперед и становились все бойчее:

  

   Мне пуховая перина

   Показалась жестока...

  

   Матрона выплясывала чудесно, и чего не брала она свежестью щек и плеч, то с избытком вознаграждала огненностью, искренностью всего своего явления. В юности была она, несомненно, очень хороша.

   Пляска пляской, а расспросы расспросами. Много сообщено было Его Высочеству любопытных местных сведений о Коле и ее значении для всего северного побережья. Много было говорено об оленеводстве как об одной из главнейших отраслей местного хозяйства: многотысячные стада оленей уже отошли в былое, а белого моха, ягеля, нужного для их прокормления, растет столько же, если не больше. И тут опять, как при многих случаях, черный призрак черного норвежского рома побеждает слабого лопаря: лопарь пьет не в меру, теряет способность сообразительности, и случается, что олень идет чуть ли не за стакан одуряющего питья.

   Возвратился Его Высочество к своему вельботу тем же путем, в той же толпе и при тех же звуках песни. Ветер тем временем крепчал очень быстро и задул прямо с севера. От "Забияки" сюда ехали мы полтора часа; теперь против ветра, иногда усиливавшегося до шквалов, мы должны были пройти гораздо больше. Паровой катер и вельбот ныряли в брызгах, по волнам, настолько сильно, что ко времени прибытия нашего на клипер все мы были мокры с головы до ног; великое наслаждение доставило нам - осушиться.

   Было около 5 часов пополудни, когда раздались обычные пред снятием с якоря команды. Началось с подъема катера и вельбота: "Тали заложить! Слабину выбрать! Пошел тали! Стоп тали! Стопора положить! Тали травить! Брось тали! Тали убрать!", - и оба маленькие суденышка, привезшие нас из Колы, были уже на клипере и прибинтованы к нему самым прочным образом; паровая машина катера поднята была отдельно. Затем следовали обычные: "Канат на шпиль! Пошел шпиль! Встал якорь! Чист якорь! Закладывать кат! Травить канат! Пошел кат! Фиш заложить! Пошел фиш!"

   С этими последними словами судно свободно и может идти. На этот раз нам предстоял очень длинный переход. Так как путь к Новой Земле был для нас закрыт окончательно, Великий Князь решил посетить город Мезень, не входивший прежде в общую программу путешествия. Была любопытна Кола, но и Мезень не менее ее. Предстояло пройти вновь вдоль всего Мурмана, перерезать Белое море поперек и очутиться сразу в самом восточном, самом отдаленном изо всех его заливов.

  

  

   Двинулись мы в путь ровно в 5 часов пополудни 23 июня, накануне Иванова дня; оставляя Кольскую губу, мы поклонились еще раз, проезжая мимо, Екатерининской гавани и, пожелав ей воскреснуть, направились в океан. Опять поднялся перед нами столообразный остров Кильдин, опять возникли жилистые, суровые скалы Мурмана. Между Кильдиным и Кольскою губой побережье как будто голее, изможденнее, многострадальнее, чем где-либо. Отсюда на запад, как мы сказали, побережье, по направлению к Норвегии, становится выше, извилистее, красивее, взломаннее; по пути к Белому морю на восток оно монотонно, утомительно-однообразно; тут на разделе обеих частей Мурмана словно выскочил из моря совершенным особняком геологически странный остров Кильдин: здесь в те дни, когда слагались горы, были, следовательно, встречи каких-то различных сил, различных влияний и шел большой допотопный спор.

   Так как солнце светило влево от нас, то гранитный Мурман, находившийся вправо, вытягивался весь розовый, даже нежный; полосы снега были на нем совершенно белые; берег казался тигристым. На плоском песчаном подножье Кильдина, словно приютившись к подножию его, лежал выкинутый на берег пароход. Он был похож издали, как две капли воды, на виденного нами в Арской заводи кита, до его прободения: толстый, раздутый, с тою только разницей, что кит был как смоль черный, днище же парохода сияло ярко-красным цветом киноварью. Что это на пароходе - след ли бури, своя ли оплошность? Во всяком случае, кусочек какой-то драмы. Издали было видно, что подле берега, подле красного покойника, шныряли какие-то суденышки: уж не пираты ли это какие, думалось невольно, обрадовавшиеся легкой, даровой наживе? Тут, так далеко от какого бы то ни было общественного центра, всякий крик, всякий голос, даже голос требующей помощи пушки, заглохнет, испугавшись беспредельности, и прозвучит напрасно.

   Отошли мы от Кильдина, и потянулся подле нас Мурман нескончаемою, однообразною стеной. Конечно, это однообразие только кажущееся, потому что всякая беспредельность непременно однообразна. Название Мурман без сомнения не русское, но какое? Если придерживаться лопарских слов, то будет так: мюр - море, манн - луна, минн - наше, следовательно - Лунное, или Наше, море; если придерживаться норвежских, то выйдет немножко иначе: мур - мать, манн - человек, то есть мать - кормилица человека, в чем норвежцы вполне справедливы, выражая этим заслуги океана относительно своей страны и вспоминая гостеприимство всех русских водяных пажитей, не только отдаленных от берега, но даже и в узенькой черте каботажного плавания. Норвежцы, поселяющиеся на нашем берегу, пользуются многими льготами; ввиду постоянной любезности нашей и хлебосольства, может быть, следовало бы подумать о том, нельзя ли прибавить им еще чего-нибудь?

   Роскошен и тепел проходил день пред Ивановым днем, и на клипере только и было работы, что людям, занятым у машины. Всегда перемазанные сажей, они составляют совсем особую статью в рядах остального, очень часто моющегося, из любви к воде персонала. "Духи долой!" - кричит иногда вахтенный офицер, когда несколько человек выпачканных машинных выползут на палубу, чтобы дохнуть свежего воздуха, выползут как раз посредине клипера, в самом узком и бойком месте, и мешают проходу. Черные духи по команде немедленно прячутся, до тех пор, пока не выползут потихоньку опять. Вообще надо заметить, что своеобразный словарь всяких морских кличек, прибауток, выражений очень характерен; он очень часто любит смешивать, как бы кувыркать настоящий смысл слов; например: "Живо копайся!" (как это можно делать что-либо "быстро-медленно", думаете вы) или: "Вались наверх!" (собственно говоря, валить можно только книзу). Если вы услышите распоряжение "заложить на одну, на две закуски", то вам и в голову не придет догадаться, что дело касается поднятия люка на ту или другую высоту. Очень жаль, что в короткое пребывание наше на клипере не удалось ознакомиться более подробно с этим характерным словарем.