Случевский Константин Константинович - Поездки по Северу России в 1885-1886 годах

>   Зато ознакомились мы с некоторыми из матросских игр, и хороший день нашего обратного плавания к Святому Носу вызвал эти игры на палубу. Не совсем приятна для многих игра "шей-пошивай". Во всякой воинской команде есть непременно свои Золушки, свои замарашки, почему-либо недолюбливаемые другими или, наоборот, очень любимые, но служащие вечным предметом подтруниваний, смеха, острот; последнее достается обыкновенно на долю робких людей, скромников разных сортов, в особенности если эти скромники почему-либо Тартюфы, чего у нас ужасно не любят: робость и тартюфство - нечто совершенно неподходящее русской натуре, и это везде, во всех войсках сухопутных и морских, от западной границы вплоть до батальонов Владивостока. "Шить-пошивать", "шубу шить" очень просто: человек пятнадцать садятся на палубу в кружок, вплотную один к другому, лицами в круг; на ноги к ним кладется парус; руки всех сидящих спрятаны под него, и на этот-то парус приглашается, как на Прокрустово ложе, один из желающих или принуждаемых. На весь круг полагается один жгут, очень прочный и выразительный вовсе не на шутку; жгут идет под парусом по рукам, щелкает по сидящему сверху паруса и тотчас же прячется и передается. Надо поймать жгут. Два раза подряд притащила команда какого-то хмурого матросика, кажется, Попова; доставалось ему невыразимо; искать жгута он не умел, боялся; однажды даже убежал, но с громким смехом возвращен назад и принял крещение преобильное; ему действительно сшили шубу. Другой матросик сам вызвался вместо убежавшего; это был паренек невысокий, юркий, смелый и чрезвычайно оживил игру. Стегали его до невозможности; как кошка или вьюн перебрасывался он по парусу, и любо ему было принимать на себя бессчетные удары. Баня была препорядочная; но всему кругу бивших его товарищей была сообщена такая подвижность, так они была наэлектризованы пареньком, что парус гулял над матросскими руками настоящим ходуном. Весело было смотреть на этого вьюна; из таких людей на полях сражений выходят у нас чудодеи и охотники; и что любопытнее всего, так это то, что удары получал он только по должным и подходящим местам, тогда как несчастному Попову угораздили много раз в лицо, и он, под громкий смех и посвисты, сошел с паруса с прослезившимся правым глазом.

   Другая игра основана тоже на битье, но только совсем иначе. Протянута жердь; на жерди верхом сидят двое матросов друг против дружки; у каждого в правой руке по мешку, набитому волосом или пробкой; левая рука должна быть на отвесе и к жерди не прикасаться. Удары наносятся мешками в левую сторону противника; нередко для большей силы удара мешок раскачивается самым прилежным образом. Получивший удар должен усидеть на тонкой жерди, что чрезвычайно трудно; иногда валятся оба противника вместе, и тогда смех окружающих становится гомерическим; большею частью летят с первого удара; выдержать два, три - уже великое искусство; но нашелся один такой герой, что не поддавался решительно никому и валил своих противников неустанно; чем держался этот матрос, что за клещи у него ноги - и представить себе нельзя; видимо, что досада разбирала товарищей, и один лез на смену другому, рассчитывая на успех, но напрасно. Победитель так-таки и остался победителем и с выражением неописуемой триумфаторской гордости слез с жерди сам.

   Третья игра - это доставание монеты ртом с твердой поверхности, на этот раз с палубы. Насколько в тех двух играх шума и гама, настолько эта молчалива и сосредоточенна. Работа губами и языком по довольно пестрой поверхности палубы требовала значительной решимости, и она имелась у всех участников игры.

   Может быть, последствием ее было то, что к вечеру начальством приказано было приступить к мытью палубы. "Забияка" удивительно чистоплотен, и мытье палубы составляло занятие не то чтобы очень редкое. Для нас это было всегда очень неприятно, потому что обильно заливаемая водой справа и слева палуба клипера становилась совершенно недоступною для ходьбы в обуви; матросы, все босые, вооружались щетками всяких калибров и форм, скребли, терли, полоскали, шлепали ногами по воде; кое-где действовала тряпка, где и скребок. Обширная прачечная не нуждалась в воде, и видимо было, как струи океанской воды, почти черные в начале мытья, возвращались под конец в шпигаты совершенно светлыми, прозрачными. К вечеру работа эта была окончена, и раздалось приказание: "койки брать!"; это всегда одно из последних приятных приказаний склоняющегося дня; койки, свернутые и поставленным торчком вдоль бортов, закрывающие с палубы всякий вид на море, исчезают с этих мест, чтобы пойти исполнить свое ближайшее назначение.

   Это приказание свидетельствовало о том, что приближалась ночь; на самом деле этого не было заметно вовсе. Светлы были очертания Мурмана, светло и сине море, и солнце, не задергиваемое ни единым облачком, катилось по небу вполне лучезарным. За снятием коек следовала молитва, и на клипере стало сравнительно потише. Тогда одна из оригинальных картин морской жизни нашего Севера не замедлила выясниться во всей своей кажущейся невероятности. Много толковали и печатали о том, будто разная более мелкая рыба ходит иногда по Северному морю такими юрами или косяками, что образуются будто бы целые островки, что островки эти обладают способностью самовольного передвижения, и что морская птица, отличающаяся большим прожорством, не должна летать над водой, выжидая минуты для того, чтобы клюнуть ту или другую жертву свою, а попросту садится на эти острова, ходит по ним и поклевывает. Этого счастливого воплощения птичьей страны с кисельными берегами и молочными реками нам видеть не удалось, но нечто подобное совершилось пред нашими глазами. По обеим сторонам клипера, в недалеком от него расстоянии и нисколько нас не пугаясь, виднелись целые островочки чаек; этих белых островков плавало несколько, и количество чаек, из которых они состояли, было неисчислимо велико. Местные люди сообщили нам, что это явление довольно обыкновенное, что несомненно тут проходит в настоящую минуту какой-нибудь сорт рыбешки, что она идет по самой поверхности почти плотною сбившеюся массой, и чайкам раздолье наслаждаться вволю, во всю свою прожорливость. Таких юров, или косяков, рыбы нашим поморским слабеньким неводом не осилить, а если бы и осилили, то остается, вследствие недостатка и дороговизны соли, сделать то, что сделано было в 1884 году в Кандалакшской губе с сельдью: миллионы вкусных особей преданы были гниению и долгое время заражали воздух местного побережья.

   Ночь на Иванов день наступила ясная, безоблачная, при полнейшем штиле в воде и в воздухе. "Море слосело", - говорят поморы. Яркое солнце катилось в небе как ни в чем не бывало и бросало по палубе "Забияки" хотя и длинные, но все-таки резкие тени. В эту ночь, как известно, совершаются на матерой земле чудеса, ищут чудодейного папоротника и разрыв-травы; само полуночное солнце было чудом для людей, к нему непривычных; как было не верить в возможность увидать одну из величественнейших картин Северного моря, картину боя китов с касатками! По мере приближения нашего к Святому Носу киты начали показываться снова, и в количестве гораздо более значительном, чем прежде. Хотя никто не возьмет на себя смелость сказать, что плавающих китов, шмыгающих одновременно с разных сторон, счесть можно, но приблизительная верность допускается: одновременно видели мы до тридцати китов. Так как море было безусловно спокойно и облито сильным боковым солнечным светом, то прогулки китов были виднее, чем при первом проходе нашем этими же местами в туман и дождь, в надвигавшийся шторм. Темные массы их вырисовывались резче; фонтаны казались благодаря заметному падению их брызгов в тихую воду гораздо продолжительнее, выше, гуще, и так как китов гуляло несравненно больше, то картина представлялась действительно очень красивою.

   Что если бы, так думалось, как одно из чудес Ивановой ночи, да на это стадо китов напали касатки? Касатка или касатик - Orca gladiator, Balaena rostrata, это злейший враг кита, хотя и свойственник его по зоологическим и биологическим данным; вражда этих свойственников водного царства такова же, как вражда между собакой и волком. Касатка-гладиатор, уничтожающая не одну сотню китов в течение года, быстра, юрка и смела до невозможности. Если несколько касаток - говорит г. Кушелев - увяжутся за китом, то спасения для него нет никакого; как бы ни отбивался он своим могучим хвостом, каждая хватка ловкой и гибкой касатки ее как сталь крепкою и острою челюстью наносит киту зияющую рану, и кровь льется потоками. Сопение, оглушительный плеск и частые удары обезумевшего кита отчетливо раздаются над океаном, и бой слышен за несколько верст, нарушая общую тишину редких штилей полярных широт. Если касатки одолеют, они объедают весь жир кита, но не трогают мяса. Победа касаток несомненна, разве что ошалевший от боли и страха кит, если бой происходит вблизи берега, выбросится на берег. Г. Михайлову удалось видеть, вероятно, подобного несчастного кита в Керети на Белом море. Выброшенный на берег кит - собственность ближайших селений, и Керетское общество заработало тогда в одну неделю большие деньги; крестьяне быстро обрубили, срезали жир и тут же вытопили. Огромные ребра кита, наполовину занесенного песком, торчали из-под воды, точно бока разбитого корабля. Кит этот был еще жив, когда к нему приступили с топорами. В Иванову ночь все было у нас под рукой: полярная широта, штиль, океан, целое стадо китов, не хватало только касаток, и мы лишены были возможности полюбоваться одною из множества чудеснейших картин жизни Ледовитого океана.

   Зато Иванова ночь дала нам полную возможность увидеть наконец ни разу не сиявшее нам полуночное солнце во всем его величии. Когда стрелка часов подходила к двенадцати, Великий Князь находился на палубе. Кроме немногих лиц, сопутствовавших Его Высочеству, двух офицеров на мостике, рулевых у руля и часовых, не было никого, и вся не особенно широкая палуба "Забияки" казалась совершенно пустою, сравнительно с дневным ее оживлением. Небо сияло совершенно чистое, и только над самым солнцем нависало одно небольшое, но длинное облачко, ярко озлащенное снизу. В самую полночь солнце не дошло до горизонта на шесть или семь солнечных диаметров. Оно было ярко, но могло быть созерцаемо, хотя и вызывало в глазах множество бегавших, сбивавших одна другую, огневых точек. Края его лучились золотистым пурпуром, так что оно казалось окруженным искрившимся, будто кишевшим, красным кольцом. Красноват был также и столб отражения солнца в океанских волнах, которые если и блестели, то не давали того аквамаринного цвета, который так хорош, так глубоко бархатен днем. Эти отражения солнца и луны столбами в воде называются у поморов "гралицы". Палуба "Забияки" и все, что на ней находилось: люди, орудия, снасти, рубки - все это обливалось отнюдь не розовым светом утра, но каким-то красноватым, неспокойным сиянием. Тени были далеко не резки, не черны, а как бы сероваты: они тоже будто мерцали тою же краснотой и этим как бы роднились со световыми поверхностями тех предметов, от которых падали.

   Едва только стал заметен подъем солнца, что состоялось немедленно после полуночи, нам не оставалось ничего лучшего, как пойти успокоиться. Около 10 часов утра предстояло "Забияке" быть у Святого Носа и грузиться углем близ Иоканских островов. Это одна из тех гаваней, которая, вероятно, имеет большую будущность и о которой мы упоминали.

  

  

   Южный ветерок чуть-чуть рябил поверхность океана, когда в Иванов день, 24 июня, около 8 часов утра с "Забияки" заметили утесистые очертания Святого Носа и маяк на нем, но Иоканских островов, которые должны были приютить нас и лежать к западу от него, то есть ближе к нам по пути, видно не было. Океанская гладь подступала - так казалось - к утесистому подножию далекого маяка, и никаких островов на ней не замечалось. Карта между тем говорила противоположное, и действительно, мало-помалу, сначала черточками, потом небольшими возвышениями, начали они обозначаться один за другим. И выплыли они из воды будто вдруг; тумана не было никакого, солнце горело полным блеском. Едва только стали ясны их приземистые глыбы, как "Забияка" уменьшил ход, потому что, несмотря на ясность голубого дня и тишину моря, отыскать путину одного из проходов было нелегко. Это, бесспорно, недостаток гавани, в которую мы направлялись, но один из тех легко устранимых недостатков, о котором, при существующих средствах иллюстрирования берегов маяками, башнями, створами и т. п., не может быть и речи.

   Иоканских островов числом семь, но только пять из них участвуют в образовании гавани, имеющей длины около шести миль, в которой, согласно мнению Рейнеке, "многочисленный флот может расположиться весьма покойно". На Иоканский рейд ведут два прохода: один - северо-западный, между островом Чаячьим и материком, в 350 саженей ширины, и восточный, в 800 саженей ширины, между островами Сальным и Медвежьим. Мы направлялись к последнему, безусловно, лучшему. Пройдя самою срединой его, мы повернули к югу и тотчас же бросили якорь невдали от парохода Мурманского общества "Чижов", ожидавшего нас здесь для снабжения углем. Стоянка наша, как для этой операции, так и для восстановления трех трубок в холодильнике, лопнувших вследствие значительной солености воды, должна была продлиться несколько часов.

   Вид на гавань был очень красив. К югу высились скалы берега, образуя несколько углублявшихся декораций к устью реки Иоканки; к востоку ясно очерчивался маяк Святого Носа и помещения команды, при нем находящейся; с севера и запада прикрывали от нас океан невысокие гранитные острова, Сальный и Медвежий, так что мы находились в полном смысле слова в каменном кольце; по недалеким островам и по синей воде гавани перепархивало множество уток, чистиков, бакланов, чаек; глубоко внизу, подле клипера, гуляла всякая рыба, отпугиваемая, а отнюдь не приманиваемая, как это бывает с более образованною рыбой, всяким брошенным в воду предметом. Несколько крестов и каменных пирамидок, "гурий", или "кекурий", виднелось на острове Медвежьем; стадо в 10-12 оленей разгуливало по небольшому островку Сальному.

   Нет сомнения в том, что устройство хорошей гавани на нашем Мурмане необходимо. Мы уже упомянули об Иоканской. Все, что можно сказать о ней, будет, конечно, только гадательно, но с большою долей вероятия. Ни точных промеров, ни правильных метеорологических и физических наблюдений здесь не производилось, и физиономия этой гавани, как и весь Мурман, остается неопределенною. Тем не менее от будущности не уйти, и в этом отношении полезно решительно всякое указание. Существенно разрешить, например, следующее: правда или нет сообщаемое г. Сидоровым сведение, будто теплое течение Гольфстрима направляется именно на Иоканские острова и иногда приносит с собою американские деревья и каштаны? Основательно или нет существующее у поморов название "живой камень" для плода американской мимозы, заносимой в Белое море? Если это правда, то на сколько времени, на какое расстояние, как и когда обмерзает эта гавань? Расположение островов и побережья безусловно удобно для возведения целой системы отдельных фортов, и если гавань действительно способна приютить целый флот, то может ли этот флот быть защищен не только со стороны моря? Гавань эта сама по себе обширна и приглуба, но в ней есть про запас еще и другая гавань - это река Иоканка. Подобно слиянию рек Колы и Туломы, река Иоканка уширяется при устье своем в целый кишкообразный залив, имеющий на целые две мили вверх верстовую ширину при глубине трех саженей; приливы в этой реке так велики, что в ней с особенным удобством можно килевать суда; зимовать в ней тоже удобно, потому что ледоплавы и наводнения весны и осени здесь невозможны. Снабжение водой не оставляет желать ничего лучшего, потому что во многих бухточках южного побережья стремятся с вершины Мурмана постоянные водопады нескольких ручьев.

   Нужна ли нам вообще гавань на Мурмане? Нужна ли военная или довольно коммерческой? Нужно ли иметь тут военный оплот или достаточно довольствоваться норвежскими крепостями? Если нужно, то подходят ли гавань Иоканская, или Екатерининская, или какая-либо третья? Все это вопросы большой важности, и для такой первостепенной державы, как России, запертой Дарданеллами и Зундом, едва ли не жизненные. Наше северное Поморье, этот существенно важный для нас край, остается как-то вне всяких соображений, и о нем вспоминают только урывками, случайно, часто по личной фантазии того или другого человека. Во всяком случае и что бы там ни говорили, следует выяснить раз и навсегда, стоит ли наше северное побережье чего-либо в отношении общего хозяйства России, стоит ли оно чего-либо само по себе? Если не стоит, так и будем знать на будущее время и пожалеем о том, что край этот совершенно напрасно вызвал целую литературу всяких ученых и беллетристических исследований. Если же он стоит чего-либо, то следует безостановочно, не теряя времени, определить его значение, его средства и начать действовать немедленно в избранном направлении.

   Одно из существенных условий неправильной организации здешней жизни состоит в совершенном отсутствии какого-либо почтового или телеграфного соединения; это чувствуется на каждом шагу. В особенности необходимо упорядочение пароходных сообщений. "Мурманское общество пароходства" имеет четыре парохода; из них два - "Кемь" и "Онега" - назначены для Белого моря, два - "Архангельск" и "Чижов" - для Мурманского берега и Новой Земли. За все лето обязаны они сделать только 11 рейсов, да кроме того два рейса на Новую Землю. За точное исполнение этих рейсов компания получает от казны 55 000 рублей субсидии, так что за каждый рейс по Белому морю ей приходится по 2500 рублей. В пути нашем довелось не однажды слышать жалобы на это общество, на то, что пароходы его то и дело минуют попутные становища. Г. Кушелев называет эти рейсы не "срочными", а "бессрочными", и говорит, что бывают двухнедельные и более опоздания пароходов. Если мы вспоминаем об этом здесь, то это отнюдь не свидетельствует о справедливости сетований; может быть, это так, может быть, не так. Верно то, что сетования существуют и что необходимо убедиться в их справедливости или несправедливости.

   Бессрочность сообщений - это гангрена всякого торгового и промышленного дела. Не говоря уже о Мурмане, не угодно ли кому-либо отважиться на путешествие по Сухоне и по Северной Двине, то есть на тот именно путь, который мы сделали? Если не ошибаемся, для сообщений по Двине существуют целых три компании: Булычева, Кострова и Кандакова. Характерно то, что, упоминая о них, мы должны делать это с оговоркой "если не ошибаемся". Эта оговорка свидетельствует лучше всего о том, как мало света и определенности существует в этом деле; если при добром желании, при сравнительном удобстве собрать нужные сведения собрать их все-таки было трудно, то что же должны делать те, а их-то именно и следовало бы иметь в виду, кому эти сведения необходимы? Никаких почти объявлений, никаких четко обозначенных центров, спрятанные где-то конторы, почти безо всяких сношений с Москвой и Петербургом, полнейшая трудность получить какие-либо нужные торговому человеку справки! Это такая глубокая парализация торгово-промышленных порядков, что решительно удивляешься тому, что еще делается то, что делается. Все это дремлет и свидетельствует о своей жизни временными проблесками, ожидая руководящей смелой указки, ожидая направляющей силы. А богатства много, стоит только приложить к нему руки.

   Пока мы грузились углем и чинили трубки наших холодильников, Великий Князь съезжал на оба ближайшие, совершенно пустынные острова. На Сальном гуляли олени. Так как остров очень невелик, то представлялась возможность подходить к ним довольно близко. Это было одно из тех оленьих семейств в 10-12 особей, которые принадлежат лопарям ближайшего Иоканского погоста. Почва острова - гранит, поросший по легонькому слою торфа, там, где торф может держаться, ягелем - Oladonia rangiferina, составляющим главную пищу оленя. Мало этого ягеля на небольшом острове, и можно было видеть, как обдирали олени со скал не только ягель, но заодно и весь тонкий слой торфяной почвы, обнажая скалу до щелей. Исхудалые, бродили они, покрытые клочьями обвисавшей местами шкуры, в желтоватых и серых пятнах, и словно скользили своими тонкими струнными ногами, неслышною поступью, по невозможно острым утесам острова, убегая от нас.

   Сальный остров, равно как и Медвежий, на который вслед за этим Его Высочество переехал, это целый мир роскошнейших этюдов северных поморских скал. В них есть нечто совершенно самостоятельное в смысле очертаний, то, чего не встретите вы ни в скалах южного берега Крыма, ни в Нормандии. Там, с большею или меньшею ясностью, видите вы, как бы рисуете себе пути их образования, направления щелей, напластование, окаменелое былое движение их, живописуемые в резких и определенных чертах; там, при всем разнообразии линий и их изломов, вы как бы чувствуете направляющую совершавшегося геологического переворота и не можете не признать окончательного успокоения. Здесь, в утесах Ледовитого океана, нет ничего подобного; глядя на них, вы ничего сообразить не можете, вы никакого успокоения не находите. Какие-то страшные силы наворочали утесы и образовали щели, совершенно невозможные с точки зрения статики; гранитные массы полегли одна на другую в каком-то безумном страдании, в каком-то чудовищном бреду, который - так кажется вам - был сам себе целью и ни к чему не привел. Эти глубокие царапины, зияющие по розовым телам гранитов, эти черные раскрытые трещины, эти сплошные утесы величиной с громадный дом, подпираемые камнями не более обыкновенного хлеба величиной, и между ними на разных уровнях покоящаяся, словно в чашах, морская вода, вечно возобновляемая приливами и захлестывающими в них волнами, все это говорит вам о чем-то злобном, неистовом, едва-едва умиротворенном. Изо всех художников, изображавших скалы, плодовитее и разнообразнее всех был, конечно, Густав Дорэ в своих иллюстрациях, но напрасно искали бы вы в них своеобразных мотивов скал Мурманского побережья. Они - совсем особая статья, до сих пор в художестве никогда и никем не воспроизведенная.

   Ходить по берегам обоих островов значило постоянно карабкаться, и не без помощи рук, по фантастическим ступеням гранитов; множество чистиков из семейства утиных, черных как смоль, с ярко-малиновыми клювами и лапками, постоянно выпархивало из-под ног. В тихих заводях утесов, пригретых, как в аквариумах, теплым солнцем, можно было видеть бесформенные клочья студенистой массы розового или даже малинового цвета с белыми ободками, называемой тут "морским салом", какой-то вид Acalephe; говорят, что попадаются и несколько видов "морских звезд" - Astraea. В одной из подобных высоких гранитных чаш можно было заметить почему-то подкинутых сюда из океана небольших рачков - бокоплавов, которыми между прочим питаются некоторые киты. Вообще говоря, фауна нашей северно-океанской волны далеко не богата видами. Профессор Гримм обобщает это и для всех наших морей. "Наши воды - говорит он - богаты сравнительно, так сказать, на вес, по числу особей, но весьма бедны видами. Если сосчитать все существующие в Европейской России, включая и Каспий с Кавказом, виды рыб, как промысловых, так и непромысловых, то найдем около 300 видов, что составляет немного более 2% того числа рыб, какое известно ученым со всей земли". То, что сказано о рыбах, может быть повторено и относительно всяких моллюсков, червей, рачков, улиток, ракушек и пр. Напрасно было бы искать по Мурману той перламутровой пестроты морской жизни, которая имеется в Средиземном море и гораздо севернее его, на берегах Нормандии. В здешней морской волне царит как бы торжественное молчание, глубокое молчание жизни, и только от поры до времени проявляется она, сосредоточенная в крупных очертаниях китов, акул, палтусов, белух, моржей или необозримых полчищах сельди и трески, образующих в океане как бы свои космические течения.

   Около 3 часов пополудни, со свежим запасом угля и исправленными трубками, покинули мы Иоканские острова. Еще раз оглядели мы широкую, покойную гавань, ее гранитные обрамления, ее низкие острова с безмолвными крестами, неизвестно кем поставленными. Олени Сального острова, видимо довольные нашим отъездом, все собрались на центральную, высокую часть его и, откинув рога на спины, повернув головы в нашу сторону, вырисовывались неподвижно целым рядом тоненьких, дробных силуэтиков.

   У Святого Носа, как всегда, море было неспокойно.

  

   Закипела в море пена -

   Будет ветру перемена,

  

   говорится на Поморье.

   Ветер был юго-восточный или, как его здесь называют, "обедник". Все почти ветры имеют на Мурмане свои названия: южный называется "летник", юго-западный - "шалоник", северо-западный - "побережник", северный - "морянка", северо-восточный - "полуночник"; западный и восточный сохраняют свои названия; промежуточные называются "межниками". "Восточники да обедники - заморозные ветречки", - говорит помор. В компасе, как известно, 32 румба, и значительная часть их имеет здесь свои местные названия, причем им придаются нумера, например "7-й меж (межник) востока полуночник"; целых 16 румбов называются "стрыками", и о них говорится: "10-й стрык встрыка к обеднику". Эти названия и их систематика доказывают воочию, насколько наш помор прирожденный мореплаватель, насколько это призвание его четко определено. Из них ли не набрать удивительных матросов?

   Ночь на этот раз спускалась не особенно ясная, и полуночного солнца вторично мы не видели. Войдя в горло Белого моря, мы держались правого, Терского берега и не шли наперерез, как бы следовало для краткости пути на Мезень, во внимание ко множеству кошек в горле.

   К 8 часам утра, 25 июля, то есть менее чем через сутки, рассчитываем мы быть подле Мезени, то есть перейти все Белое море поперек. Такие tour de force может делать только "Забияка".

  

  

   Жаль было, обогнув Святой Нос и направившись Белым морем, проститься с Мурманом, с которым ознакомились мы вполне во всю его длину. "От Кеми до Колы сорок три Николы", - говорит поговорка, свидетельствуя будто бы о существовании сорока трех маленьких часовен, поставленных этому высокочтимому, как на суше, так и на море, Святому; говорят, будто в некоторых из часовен имеется до сорока образов с его изображениями, поставленных самыми беднейшими людьми.

   То высокое внимание, которое было выказано Великим Князем к судьбам и бытовому положению края, осталось, конечно, вслед за его отбытием надолго не только предметом разговоров, но и светлыми искрами надежды, кинутыми в суровую темень мурманских гранитов. Богатство и государственное значение побережья, снабженного суровым, смелым рабочим населением, людьми, выросшими в океанских волнах и прибоях, людьми, способными дать из себя лучших моряков в мире, возможность прочного устройства гавани и оседлости были оценены Его Высочеством по достоинству. Последнее соображение, то есть характер поморов, как контингента для флота, почему-то всегда отступало на второй план при обсуждениях судеб Мурмана, а между тем только при существовании этих людей, так сказать, сотканных в глубоком единении с физическою природою побережья, возможно для Мурмана его будущее. Не одни солнечные лучи согревают и оплодотворяют край; труд и любовь человека обращают пажити моря и земли в бесконечную ниву.

   Великий Князь - брат Государев - видел то, что есть на самом деле; он желал это видеть, потому что сделал дальний и трудный путь, а в этом залог осуществления возможностей и поднятия экономического положения одного из самых самобытных, богатых краев России.

   Насколько быстро шли мы морем, видно из простого взгляда на карту: от Святого Носа, находящегося с западной стороны Белого моря, у самого входа в него, меньше чем чрез сутки были мы, к 8 часам утра 25 июня, недалеко от города Мезени, расположенного в самой глубине самого восточного из его заливов. Утро было вполне золотое, и полнейший штиль вырисовывал недалекие берега. Не далее как двадцать часов тому назад пред нами высились острые, жилистые очертания Терского берега; теперь, насколько видел глаз вправо и влево, расстилался берег совершенно ровный, низкий, точно край какого-то неизмеримо великого картонного листа, разложенного над морем. Вправо, как бы прорывом этого листа, очерчивалось устье реки Кулоя; заметно было, что берег порос лесом; берег этот, как нам сообщили, глинистый. Мы бросили якорь в сорока верстах от города Мезени - так неудобен подступ к городу, так много надо исполнить условий для съезда на берег. Сорок верст, конечно, немало, но мы не предвидели, что и эти версты дадутся нам не даром. До Русановского лесопильного завода, находящегося на реке Мезени, от места нашей якорной стоянки было пятнадцать верст; до города - сорок.

   Прихода "Забияки" ожидали здесь два паровых судна: "Бакан", наш старый знакомец, назначенный для доставления нас, если возможно, в реку Мезень, и пароход Русановского завода "Мезень", сидящий очень мелко, только 4 фута, и долженствовавший вести нас дальше, если можно, к самому городу. Так как погода установилась хорошая, и заводской пароход, один из самых старых, с постукиванием в машине, со вздрагиванием колес и значительно искривленною палубой, мог один исполнить эту службу, то и решено было пересесть прямо на него для того, чтобы избегнуть второй пересадки. Когда "Забияка" бросил якорь, на носу его подняли небольшой, но многозначительный флаг, известный под именем "гюйса". Флаг этот, выставляемый на носу судна по опускании якоря и означающий, что судно, лишенное возможности двигаться, совершенно беззащитно и что его должны обходить все суда, имеет на себе английские цвета; нам сообщили, будто причина этого историческая и сохраняется как воспоминание союза Петра I с Англией против шведов.

   Старушка "Мезень", постукивая и побрякивая всем своим стародавним механизмом, отвалила от "Забияки" ровно в 5 часов пополудни, с тем расчетом, чтобы войти в реку Мезень в самую полную воду и сократить насколько возможно дальнейший переезд к городу в лодках. Много было говорено о том, что если где, то именно в Мезени съезд на берег находится в полнейшей, так сказать, моментальной зависимости от прилива, достигающего здесь огромной - 22-футовой вышины.

   Как известно, уезды Кемский, Кольский и Мезенский, посещенные Великим Князем, пользуются по правам службы чиновников особыми льготами; Мезенскому уезду предоставлялись также особые льготы для обмена ассигнаций старых образцов, как это было еще в 1848 году; как почти самый северо-восточный город Европейской России, Мезень, которую нам предстояло посетить, никогда не видал никого не только из лиц Царствующего Дома, но даже гражданских и военных начальствующих лиц в губернии, с малыми исключениями. Так труден к нему доступ. В полутора верстах от него начинается тундра, идущая в бесконечность; почта не приходит иногда по четыре месяца в году. К Мезенскому уезду относятся - шутка сказать! - весь Запечорский край и вся Новая Земля с островами Калгуевым и Вайгачем. Это ни больше ни меньше (и то приблизительно) как 372 208 квадратных верст!

   Мезенский уезд очень характерен. В нем три стана. В состав первого входят 10 волостей и тундры Канинская и Тиманская, с населением около 18 000. 2-й и 3-й станы составляют так называемый Запечорский край, состоящий из шести волостей, к которому принадлежит Большеземельская самоедская тундра; в них около 23 000 народу, из них самоедов 4298 человек. Население уезда тройственное: великорусы по реке Мезени и частью по реке Печоре, зыряне - четыре волости и самоеды, кочующие по тундрам. Главные занятия - хлебопашество, скотоводство, лесная охота, а в волостях приморских, Долгощельской, Койденской и Пустозерской - рыбные и морские звериные промыслы. В Мохченской Зырянской волости процветает оленеводство, и изо всех оленей уезда, около 220 000 штук, этой волости принадлежат 180 000, так что хозяевами тундры должно считать зырян, а не самоедов, обратившихся с течением времени в зырянских работников и пастухов.

   Мезенский залив, по которому мы двигались, отличается особенным обилием белух, достигающих здесь 3 ¹/₂ саженей длины и составляющих главное основание быта местных поморов. Крупные белухи то и дело обозначались подле нас на поверхности воды своими беловатыми спинами, настолько белыми, что их иногда бывает трудно отличить от пены, бегущей по волне. Хотя белуха водится и в других заливах Белого моря, и их особенно много ближе к Печоре и на Новой Земле, но изо всех ближайших мест она почему-то искони полюбила залив Мезенский.

   Вправо от парохода, как мы сказали, виднелось устье реки Кулоя. Следует упомянуть, что тут, в этом забытом непосещаемом крае, еще существует пользование "волоками". Волок со времени древнего Новгорода имел громадное значение на всем севере России; волоками шли все сообщения; волоком пользовался Петр I. Здесь и в настоящее время существует волок: из Северной Двины идут в реку Пинегу, оттуда, волоком в полторы версты длиной, до реки Кулоя, следовательно, к Белому морю. Близ устья Кулоя чуть-чуть обрисовывалась на низменном берегу деревня Щелье, от которой до города Мезени берегом 85 верст. Население Щелья - рыболовы, и главный их промысел - белуха, особенно обильный весной. Дальше, в глубь страны, тянется тундра, одна безотрадная тундра.

   Влево от нас, на совершенно низменном берегу, выяснялась деревня Семжа, с церковью и 18 домами; из нее образовался выселок в две избы; вот и все, что имеется жилья на этом отстраненном ото всякой жизни побережье, тянущемся над морем нескончаемою узенькою тесьмой, песчаною близ воды и только чуть-чуть затемненною по верху жиденьким слоем почвы, на которой даже и лесу не растет. Дальше, за этою полоской, как и за деревней Щелье, лежащею на противолежащей стороне воды, опять-таки та же бесконечная тундра. Жители Семжи, кроме белух, добывают еще и семгу.

   Пароход наш подвигался, следовательно, в глубоко мертвую область тундр. Хотя он сидел в воде только 4 фута и время прилива было рассчитано как следует, тем не менее надо было торопиться. Нигде решительно не встречали мы такой мутной воды, как в Мезенском заливе; уж не эту ли муть любит белуха? Вода была в полном смысле слова шоколадного цвета, и солнечные лучи, несмотря на всю свою силу, пройти в глубь ее не могли. Эта муть обусловливается песчано-глинистыми берегами и таким же дном и необыкновенною силой приливов и отливов, взбаламучивающих массы воды неустанно: кончится прилив - отлив начинается, и это два раза в сутки, на 22 фута вышины от самого дна начиная. Так же мутна была эта вода во времена Литке, заметившего, что в ведре подобной воды образуется осадок песка и ила в четверть аршина вышины.

   Сделав 15 верст и войдя в реку Мезень, мы прошли мимо Русановского лесопильного завода, пароходом которого пользовались; отсюда до города оставалось 25 верст. Остановки на заводе сделано не было. Годовой оборот этого завода 300 000 руб., рабочих в летнее время 200 человек, зимой только 80. Существует он около 10 лет и доставляет сосну исключительно в Англию, а лиственницу - по заказам нашего Морского министерства; в прошлом году было отправлено отсюда лиственницы по одному пароходу в Кронштадт и в Николаев. Контракт на добычу леса с Министерством государственных имуществ продолжится около 7 лет. Весь решительно лес вывозится распиленным на доски. Сам завод имеет 3 парохода, с которых нагрузка леса производится прямо на английские суда. Тут имеется больница и церковь, но школы нет.

   Завод расположен на левом берегу реки; из старых отброшенных реек воздвигнуто подле берега несколько поперечных дамб, необходимых как защита от приливов. Проезд Великого Князя был встречен с берега пальбой из одинокой пушки; бревна, доски, плоты теснились целыми массами у берега, на котором обозначались где луг, где лесок, преимущественно лиственницы. Река и в особенности фарватер ее извилисты до невозможности, и подле нас то и дело высовывались из воды где отмель, где целые семьи темневших каменьев.

   Часов около 8 вечера все еще шли мы далее по реке, но уже не на пароходе, а в лодках. Город Мезень, медленно выдвигавшийся влево от нас, стоит на правом берегу и был уже очень ясно виден верхушками своих двух церквей, когда вельбот, на котором следовал Его Высочество, стал на мель; пришлось оставить его и пересесть на местную лодку, но и это не помогло: в полутора верстах от города Великий Князь сошел на берег и направился пешком. Все население было на берегу, у пристани, и, заметив приближение Великого Князя, хлынуло навстречу с громкими кликами "ура!". Тут же, на самом берегу, представились Его Высочеству власти; сев в маленький экипаж, Великий Князь направился немедленно к собору. Экипажей было довольно; благодаря обилию лугов, лошадей здесь много; они малорослые, но бойкие и напоминают петербургских шведок.

   Берег, вдоль которого вытянулась Мезень, возвышается над уровнем реки сажени на четыре. В городе есть улицы, есть недурные дома, но тундра пробивается к самым крыльцам их, и кочки почтенных размеров мешают ходьбе и езде. Главная улица, Богоявленская, будет называться Владимирскою. Толпа, окружавшая Великого Князя, была типична, как нигде, потому что большинство мужского населения имело на себе оленьи "дохи" и "малицы", иногда покрытые полотняными или ситцевыми балахонами; на головах мужчин виднелись меховые шапки; женщины кокошников тут не носят, а обвязывают головы платками, оставляя на лбу два конца их колыхаться небольшими рожками. В самой Мезени жителей 1823 человека; каменных домов один, деревянных - 195. Самоедов в Мезени только двое мужчин и две женщины; живут они подле города в своих чумах и нищенствуют. Прежнее название Мезени - "Большая Слобода" - еще и по сегодня в ходу у местных жителей. Впервые упоминается о Мезени в жалованной пинежанам грамоте 1607 года, как о селе, ставившем подводы до Кулойского посада; грамотою этою мезенцы освобождены от дачи судов и снастей в Колу, но за то увеличен с них денежный сбор "на Пинежанский уезд и на Кеврольской стан, и на Мезень прибавлено 116 рублей 27 алтын 2 деньги", что составляло ровно 1000 рублей годового взноса податей. Ранее 1667 года мезенец Фома Кыркалов посылался для обследования Новой Земли, а в 1667 году, по грамоте 30 марта, тот же Кыркалов отправлен был для разыскания медной руды по реке Цыльме с пустозерским воеводою Нееловым.

   Враждебные вторжения сибирских самоедов в Большеземельскую тундру принудили московское правительство иметь на Мезени отдельного воеводу, а значительное движение русских людей за Урал, во избежание платежа податей, обусловило постановку в Верхотурье крепостной заставы с командою. С 1668 года мезенцы, заодно с сошными плательщиками девяти уездов, начали платить по 60 рублей с сохи на постройку гостиного двора в Архангельске. В конце XVII века таможенные и кабацкие пошлины не отдавались более казною на откуп, а собирались целовальниками, что свидетельствует о бедности и ничтожном значении Мезени, тогдашней "Большой Слободы".

   Новый собор, Богоявленский, деревянный, гудевший во все колокола, в котором Великий Князь отслушал многолетие, освящен в 1861 году; он о пяти чешуйчатых куполах, с небогатым иконостасом, на котором в три ряда виднеются изображения святых; эти изображения новые, старые иконы развешаны по сторонам; над церковью гладкий, будто в комнате, потолок. Подле этого нового собора, рядом с ним, высится старая деревянная, крытая шатром, со сквозною галереей наверху колокольня; ее однолеток, старый собор, находится шагах в полутораста и обведен общею с новым собором решеткой. Оба они стоят на зеленом лугу. Собственно говоря, трудно понять, почему понадобился в Мезени новый собор, заурядный по архитектуре и не каменный, если подле него в полнейшем здравии старого, массивного, неразрушимого леса красуется собор древний, вполне типичный, характерный. Он освящен в 1718 году, следовательно, почти одновременно с церковью Вытегорского погоста, Олонецкой губернии, посещенною нами в прошлом году, построенною будто бы по собственноручному плану Петра I, и имеет с ним некоторое сходство. Центральных куполочков над ним пять, причем средний высится на конусообразной основе; кроме того - есть куполочки над приделами: все они крыты чешуйками; высокие, плоские кокошники очень красиво взламывают своими изогнутыми очертаниями прямые линии главного кубического основания собора. Древний иконостас в четыре яруса; в соборе два придела, но есть еще и третий, пристроенный не совсем симметрично, во имя Алексия Божия Человека. Престольный образ собора - Рождество Богородицы. В общем, включительно с колокольней, это один из самых цельных сохранившихся до нас деревянных памятников Петровского времени и, как таковой, требует сбережения и поддержки.

   Помолившись в церкви, посетив городскую больницу и острог, Его Высочество произвел смотр мезенской местной команде. Команда встретила Августейшего Главнокомандующего в развернутом строю, в полуротном составе. Обойдя фронт, Великий Князь приказал проделать ружейные приемы и уставное учение, по окончании которого была проверена гимнастика. После осмотра обойдены были кухня и столовая и испробована пища. Так как команда разбросана по обывательским квартирам, то помещение столовой заменяет в зимнее время манеж или, лучше, учебный зал. Направившись вслед за тем в канцелярию начальника команды, ведающего призывом новобранцев, Великий Князь ознакомился с порядком самого приема их на службу и последующим отправлением в места назначения. В довершение потребованы были сведения о состоянии в команде грамотности, состоянии в ней нравственности соответственно числу предаваемых суду и подвергнутых дисциплинарным взысканиям, причем Великий Князь лично выяснил начальнику команды всю важность требований этих в отношении войск местных, исключительно предназначенных для несения конвойной и караульной службы. Вопрос о постройке казарм уже решен, и отведенное для них место Его Высочество лично осмотрел; по словам Великого Князя, неудобства не могут служить оправданием неуспешности обучения, так как чем более встречается препятствий, тем больше должно быть рвение ближайшего начальства и тверже с его стороны надзор за ходом обучения.

   Остановился Его Высочество в доме купца Ружникова, имеющего в Мезени, кроме торговли, салотопенный завод белушьего жира; сало топится у него в деревянных бочках, в которые проведены чугунные трубы, нагреваемые горячею водой. Цена белушьего сала здесь на месте три рубля. Из окон дома всю ночь напролет видна была густо теснившаяся толпа. Главные характерные одеяния, как сказано, были "малицы" и "дохи". Первые из них - это нечто вроде длинных рубах из шерсти "неблюя", то есть оленьего теленка, одеваемых через голову и составляющих одеяние, недоступное никакому ветру, так как в нем нет вовсе щелей, имеющихся в дохе, запахиваемой на груди. Костюм довершается меховою шапкой "пыжиком" и "пимами", сапогами, сделанными из оленьей шерсти волосом вверх, как и все остальное. Эти "пимы" шьются из самой крепкой жесткой шерсти от ног и лба оленя; для теплоты под них в виде чулков одеваются "липты", сделанные из мягкой шерсти неблюев. Малиц и пыжиков виднелось в толпе очень много; для защиты от дождя поверх их одевают полосатые ситцевые или полотняные балахоны. Костюм женщин никакими особенностями не отличался, если не считать обвязки головных платков с двумя рожками на лбу. Хотя красивых женщин не было и тут, но все-таки они были гораздо лучше кемлянок и колянок.

   Ясный июньский вечер был очень прохладен. Пользуясь временем, нужно было поехать осмотреть одну исключительную замечательность Мезени. Местные люди сообщили о том, что "Мезень находится в полутора верстах от Ада". Как было не взглянуть на такой близкий к жизни ад. Это было тем необходимее, что о преисподней вспоминает поговорка, гласящая, что "от Колы до ада только три версты"; этих трех верст в Коле никто из нас не сделал, как было не сделать одной версты в Мезени? И действительно стоило того. Невдали от города находится стрельбище команды: оно расположено на зеленом лугу, и подле этого луга, отделяясь от него прямою, резкою чертой, точно плугом проведенною, безо всяких переходов или градаций, начинается бесконечная тундра, идущая отсюда на многие тысячи верст к океану. Решительно нельзя объяснить себе этого удивительного, резкого прямолинейного начала тундры. Она подле города совершенно суха и усеяна громадными кочками темно-бурого цвета с самыми чахлыми следами растительности. Говорят, что на эту тундру не отваживается ни одно живое существо, что сюда не прикочевывает самоед, зверь не идет, птица не залетает. Безотрадною теменью идет она отсюда в бесконечность, начинаясь вплотную у зеленой муравы. Не напрасно называют ее "адом", потому что взгляд на нее так полон бесконечной, молчаливой, безответной смерти, что ничего подобного и представить себе нельзя. Надо стоять на обрезанном прямою чертой краю этой тундры, видеть, как не переходит на нее пасущаяся подле лошадь, как отлетает в сторону птица, чтобы признать возможным то впечатление, которое действительно выносишь. Кажется, безобидна тундра, и молчит она, и не трогает, но смертью веет от нее, смертью со всего бесконечного расстояния многих, очень многих тысяч верст.

   Второе чудо Мезени - это сама река Мезень. На географических картах всем нам известные реки Двина, Мезень, Печора обозначаются совершенно одинаковыми темными извивами. Это глубочайшая ложь. Что Двина могуча, в этом мы убедились, проехав ее всю; говорят, что Печора не слабее ее, но что касается Мезени, то это дрянная, проходимая вброд речонка. Вода точно припухает в ней дважды в день, во время приливов, но и тогда пароход, сидящий в в