Случевский Константин Константинович - Поездки по Северу России в 1885-1886 годах

оде только 4 фута, не рискует подойти к городу. Что же должно быть дальше, выше по реке?! Во время отлива река представляется небольшою мутною речонкою, текущею по ломаному фарватеру, в длинных подушках обсушных песков, истыканных повсюду камнями, торчащими вдоль обоих берегов лентами какой-то неприглядной, острой сыпи. Реки Мезени, такой, какою является она на наших географических картах, положительно не существует.

   Почти четыре месяца в году в Мезень, как сказано, не приходит решительно никакой почты, если не считать случайно доставляемую через завод. До ближайшего города Пинеги, еще более глухого, чем Мезень, отсюда 303 версты летом и 143 зимой. Очень дешевы здесь шкуры оленя, лисицы, песца; на одном из городских дворов лежали сваленные в большую груду оленьи рога; они идут отсюда за границу и цена им от 40 копеек до 2 рублей пуд, смотря по требованию и достоинству самого материала. Недурны образчики местной ржи, которая созревает в Мезени порядочно. Лугов очень много и, сообразно с этим, скота.

   Светла и очень прохладна была тихая ночь. Теснившаяся подле дома, занятого Великим Князем, толпа молчала, как и ночь, не позволяя себе нарушить покоя царственного Гостя. Дохи и малицы, как летнее одеяние, были совсем уместны. Отъезд из Мезени назначен был, по соображению с приливом, на завтра, 26 июня, к 11 часам утра. Мы и не предполагали, какую чудесную картину увидим в заливе, подойдя к "Забияке", ожидавшему нас.

  

  

   Флотилия белушников - вот та картина, которою налюбовались мы вволю, выйдя снова в Мезенский залив. В 11 ¹/₂ часов утра 26 июня покинули мы характерную Мезень с ее оленьими малицами и дохами, с ее тундровым адом и невозможно мелкою речкой. Мы покинули ее так же, как прибыли, т. е. на лодках. Замечательно характерны все прибытия и отплытия в тех северных городах наших, которые мы посетили: приливы и отливы регулируют их с такою точностью, что в данный час все и вся торопится, суетится, как бы не отстать; не поспеть - значит потерять безвозвратно двенадцать часов времени со всеми последствиями этой потери. Морской прилив к нашему отъезду был в полной высоте, и великокняжеский вельбот стоял у самой пристани. Река Мезень была неузнаваема: куда исчезли все эти камни, лежавшие обнаженными вчера к ночи по всему ее песчаному руслу? Река казалась многоводною, такою, какою обозначается она на наших географических картах, чуть не под стать Двине или Сухоне. Все население города Мезени было на берегу, и по мере движения нашего вниз по течению женщины упорнее мужчин бежали по правому берегу, которого мы держались. Так как в реку то и дело упирались поперечные изгороди, то очень любопытно было наблюдать, как ловко перепархивали через них женщины. На головах большей части из них были повязаны платки; об отсутствии кокошников в Мезени мы уже упоминали, и два кончика этих платков, нависавшие над лбами рожками, то и дело побалтывались самым оригинальным образом. Особенно упорно сопровождали вельбот две женщины - жены представителей низшего административного класса, нам их даже называли; одну отличало ярко-малиновое, другую - ярко-голубое платье, и несмотря на то, что перед каждою изгородью им, для того, чтобы перелезть, приходилось приставлять к ним зонтики, они от вельбота все-таки не отставали.

   Пароход "Мезень" ожидал нас верстах в двух от города. Мы пересели на него и увидели опять его покоробленную палубу и услыхали снова стук говорливой машины. По мере движения вниз по течению, следуя очень извилистым фарватером, делая постоянные промеры и постоянно поскребывая о дно, мы любовались на лежавшие на боку суда, ожидавшие полной воды, для того чтобы выпрямиться, стать как следует и выйти в море. Опять увидали мы низкие берега залива, тянувшиеся полосками в бесконечную даль, его густую, илистую воду, отражавшую, но не принимавшую в себя ярких солнечных лучей. Мы направлялись прямо к "Забияке", не замедлившему обозначиться далеко впереди, и вволю налюбовались целою флотилией белушников, собравшеюся перед нашими глазами к клиперу со всей видимой поверхности залива.

   Мезенский залив - один из самых важных для промысла белухи, Delphinopterus leucas, называемой иногда совершенно неправильно белугой. Это китообразное, достигающее до 3 ¹/₂ саженей длины, дает до 22 пудов сала. Барыш, доставляемый белухой, если принять в расчет и кожу, идущую на обувь, около 70 рублей; малая белуха дает не более 20 рублей. Во всем Белом море есть белуха; живет она тут круглый год, и очень много ее по всему бесконечному северному побережью Сибири до самого Охотского и Берингова морей, и везде охотятся на нее, и всюду бьют и выбить не могут. Белуха - существо кроткое и глупое и ходит всегда великими косяками, причем - и это для нее гибельно - любит забираться в довольно мелкие заливы. Плавающий по заливу косяк белухи легко выслеживается промышленниками, так как светлые спины особей то и дело обозначаются на водной поверхности. Если такой косяк попадает на более мелкое место, а он именно такого места ищет, то окружается лодками промышленников: лодки эти ходят по две, причем каждая из них несет один из концов невода; окруженный кольцом подобных неводов, косяк подвергается почти поголовному избиению так называемыми пешнями. Косяки белухи достигают иногда огромной густоты по числу особей и, по-видимому, не переводятся. В 1857 году в Кандалакшской губе зимой белухи торчали обледенелыми статуями; в 1867 году в Императорском вольном экономическом обществе сделано сообщение, что белуха проходит иногда такими сплошными массами, занимая 5-10 верст поверхности, что заливы подергиваются ею как бы льдом; в 1880 году одним промышленником было добыто белух в два дня на 12 000 рублей, в 1883 году тому же промышленнику в одну тоню попало 400 белух около Новой Земли.

   Мезенский залив, как сказано, особенно богат белухами, что мы и видели, любуясь державшимся в стороне от нас косяком, поблескивавшим многими белыми спинами; по одной из белух дан был от нас из винтовки выстрел, кажется, удачный; норвежцы много стреляют их; иногда орудуют этим путем и наши поморы. В деревне Щелье, близ реки Кулоя, видной издали, белуший промысел - главный промысел: в прошлом году он делился на 300 паев, и на пай пришлось по 30 рублей. Убитую белуху "бреют", то есть снимают с нее сало, и в бочках везут его в Архангельск; самую тушу, представляющую значительную ценность, по первобытному способу бросают в море.

   Едва только выехали мы в открытый залив, как не могли не заметить, что со всех концов его, по направлению к "Забияке", как к центру, двинулись рассеянные по поверхности залива карбасы белушников; по счету шло к нам с полсотни карбасов, каждый под двумя четырехугольными парусами. По мере приближения их выяснились классические силуэты поморов в оленьих мехах, меховых шапках; это были норманны, ушкуйники, гунны, если угодно, только не люди нашего времени, а какие-то выходцы далеких, смолкнувших в былом исторических людей. Подобно тому, как был окружен "Забияка" в Кеми водяными амазонками, в их роскошных, пестрых сарафанах, кокошниках и лентах, так виднелись здесь темно-серые, суровые очертания поморов, сплотившихся подле клипера, чтобы взглянуть на Великого Князя. То же яркое, теплое солнце освещало и эту картину, одну из роскошнейших и самостоятельнейших, представших нам на нашем далеком пути. Словом, ее не описать, тут нужны бы были или кисть, или карандаш. Современные норманны окружили нас в самый момент прибытия нашего к клиперу, т. е. в половине 2-го пополудни. Его Высочество с мостика на "Забияке" милостиво разговаривал со стоявшими в своих карбасах, обнажив мохнатые головы, белушниками, от внимания которых, конечно, не ускользнуло, насколько интересовался их житьем-бытьем брат Государев.

   Пары на "Забияке" были разведены, и мы не замедлили тронуться в путь; нам предстояло сделать опять-таки очень длинный переезд с восточного берега Белого моря к южному, к городу Онеге. В 10 часов вечера перешли мы, в который уже раз, полярный круг и втянулись в горло Белого моря; довольно однообразное плавание было очень оригинально нарушено прилетевшим к нам воробушком, привлекшим к себе общее внимание. От нас до берега было тогда верст сорок. Смельчак воробей, Бог весть почему занесшийся так далеко, опустился на палубу "Забияки", видимо уставший, изнуренный; он волей-неволей нисколько не пугался обрадованной его посещением команды, отдохнул с полчаса и пустился в обратный лет, по направлению к берегу.

   К полудню следующего числа, 27 июня, выяснился вправо от нас, первым из группы знакомых нам Соловецких островов, подле которых мы проходили снова, Анзерский остров, и на нем ярко отмечался над синевой моря белый скит. Скоро, вслед за ним, преображенные полуденным миражем, поднятые и плоско обрезанные по верхам, обозначились другие Соловецкие острова, и наконец на короткое время глянула вдали и сама обитель. Мираж удваивал и утраивал очертания скал, делил острова на два и на три яруса, причем нижний слой составляли облака, а твердые массы точно плыли выше их в голубом, совершенно чистом небе. Было 9R тепла, и ветер стоял южный.

   Около 2 часов дня, опять-таки вправо, показался остров Жужмуй и на нем маяк печальной памяти, на котором не очень давно люди, привезшие припасы, нашли весь личный состав служивших мертвым; причина смерти осталась до сих пор необъясненною, но полагают, что они угорели. По мере движения нашего к юго-востоку, в самое острие Онежского залива, обозначались все настойчивее многие острова и берег матерой земли, к которой мы наконец приближались, дробимые на части сильнейшим миражем. Мы шли со скоростью 13 узлов, но против нас действовал отлив со скоростью трех узлов, так что в сущности подвигались мы только на 10. К 8 часам вечера вправо от клипера выдвинулся из воды остров Кио, скалистый, лесистый, и на нем монастырь, который предстояло нам посетить завтра. Несколько судов стояло по разным сторонам на якоре; глубина была тут около 30'. Рейд, на котором мы бросили якоре, в 15 верстах от города Онеги, давным-давно служил и служит предметом пререканий между городом и компаниями лесного торга: город находит, что рейд то и дело засоряется балластом, кидаемым в воду с судов, приходящих за лесом, и якорные стоянки что ни год удаляются от города.

   Вечер был удивительно прозрачный, при 18R тепла; море расстилалось кругом безусловно зеркальное, серебряное, скорее жемчужное, и целые группы скалистых островов и недалекие берега ясно обрисовывались по округе: те, что были поближе, вследствие какой-то странной игры света казались черными; те, что отстояли дальше, заливались огнями спускавшегося солнца и ярко, ярко краснели. К нам не замедлил подойти пароход "Онега", на который мы пересели и стали огибать Кио-остров, оставляя его влево и направляясь так называемым новым фарватером, обозначившимся только три года тому назад; до того здесь пользовались старым, идущим с другой стороны острова. Мы обогнули остров почти по целому кругу и начали втягиваться в самую узкую часть залива; к реке, где-то вправо от нас, должна лежать знаменитая Нюхча, та, от которой пошел Петр I к Онежскому озеру; этот берег совершенно низмен, тогда как на другом, лежавшем влево, обрисовывались невысокие лесистые горы. Река Онега благодаря приливу казалась полноводною, но это только казалось, потому что в отлив обнажается и она, хотя и не до такой степени, как Мезень, и в русле, перед самым городом Онегой, глубина не бывает никогда менее 20'. Скоро вслед за входом нашим в реку, с берегами ее, поросшими лесом, увидали мы влево основанный три года тому назад лесопильный завод Шенглейна; вправо, немного повыше, растянулся вдоль воды старинный завод компании Онежского лесного торга с неисчислимым множеством бревен и досок, сложенных в многоярусные штабели. Шторм, испытанный нами на Мурмане, нанес большие убытки заводу Шенглейна, разметав и унеся около 4000 бревен.

   Сильно темнело, когда мы подошли наконец к городу, лежащему на правом берегу реки, плоском, обрывистом, песчаном. В виду его стояло на якоре 15 судов, отчасти нагруженных лесом для отправки за границу, и три парохода; все они были расцвечены флагами; между них теснилось множество лодочек, и вся набережная была усыпана людьми. Город тянется вдоль реки версты на две и, как и все северные города, начиная от Холмогор и Архангельска, придерживается воды и имеет одну только улицу, если не считать коротеньких поперечных переулочков, поросших сочною травой, вполне пригодною под пастбище. Тундра, как и в Мезени, топорщится по улицам и здесь. В глубине, за городом, обозначались невысокие, поросшие густым лесом холмы. В городе 2600 человек жителей, в уезде 36 000. Следует заметить, что тут, как и в Мезени, местная интеллигенция, - очень невеликая впрочем (в Мезени около 20, в Онеге около 10 семейств), - пристыдила нашу провинцию тем, что все они живут в мире и любви и никаких враждебных партий или кружков не имеется.

   Сойдя на берег и приняв представившихся ему лиц, его высочество направился немедленно в собор; собор об одном восьмипарусном куполе с колокольней и отличается очень богатым, резным, точеным, белое с золотом, иконостасом. По посещении собора позднее время дня не допускало каких-либо осмотров и посещений.

   В городе Онеге, как и на всех остальных пунктах северного побережья, находились мы опять на древней, очень древней исторической почве. Такой маленький, невзрачный городок и такая удивительная историческая давность! Основан город в XV веке новгородцами, под именем "Устьянской волости"; в местном соборе хранится Евангелие с надписью, сделанною на нем в 1601 году. Онега уездный город с 1780 года. В 1756 году императрица Елизавета Петровна дала графу Шувалову привилегии на заведение тут лесопильных заводов и иностранную торговлю лесом; с тех пор и по сегодня Онега один из самых важных лесопромышленных центров. Шуваловы продали это право англичанину Гому на 30 лет; в 1762 году Гом имел при одной Онежской верфи своих 50 кораблей. В 1781 году, по указу Екатерины II, учрежден был в Онеге открытый порт. Если англичане, сжегши в 1856 году Колу и бомбардировав Соловки, пощадили Онегу, так это потому, что тут лежали большие запасы лесных материалов, оплаченные английскими капиталами, и стоял лесопильный завод, принадлежавший английскому торговому дому. Оригинальная защита, не правда ли?

   Когда со второй половины XVIII века в здешних лесах начал хозяйничать Гом, то тщетно входила Адмиралтейств-коллегия, видя страшное и быстрое оскудение корабельных лесов, с представлениями о вреде дарованной Гому привилегии. К счастью, у самого Гома дело не пошло, и казна передала права его Гауману в 1769 году. В 1811 году "лесной торг" состоял под управлением особых директоров; с 1833 года его отдали в аренду Бранту; в 1846 году - Кларку; с 1856 года образовалась компания "Онежского лесного торга". Насколько дурно понимали у нас лесное хозяйство, видно между прочим из того, что еще в 1843 году начальником главного морского штаба сообщено было Министерству государственных имуществ Высочайшее повеление о том, чтобы дозволить лесопромышленникам не вывозить с места рубки вершинник, сучья, щепы и кору, - т. е. дозволено делать именно то, что мешает лесовозращению.

   Уже в царствование Петра I начались жалобы на оскудение наших северных лесов. Весь Мурманский берег с малыми исключениями лишен лесной растительности, которая, так сказать, не смеет подступить к Полярному морю и начинается только верстах в сорока от него. Там, где в укрытой бухте виднеются на Поморье сосны и ели, они бывают иногда очень почтенных размеров, но многие из них, если не большинство, пускают ветви только в сторону материка; к морю, боясь его дыхания, словно отворачиваясь от севера, глядят они своими мшистыми, лишенными ветвей стволами. Полярная сосна, в пандан нашей южной Таврической, тоже любит иногда украшаться шатровою вершиной, что при резких очертаниях скал над порожистыми реками дает пейзажу особенно своеобразный, законченный вид. Но крупные, прежние, старые леса, обрамлявшие некогда Двину, Онегу, Мезень и многие другие северные реки, отошли в историю.

   Небесполезно будет, говоря об Онеге, служившей тем путем, которым прошли от нас за границу невообразимые лесные богатства, сказать несколько слов о положении нашего лесного дела в этих местах в настоящую минуту. Предпрошлый 1884 год был счастливым годом для Министерства государственных имуществ, ведающего лесом, потому что истекли и истекают сроки очень тягостных для казны контрактов, заключенных этим министерством при других министрах, лет двадцать и менее тому назад. Кончился контракт: 1) с г. Беляевым по реке Выгу, на основании которого с 1867 года он платил за бревно 80-96 копеек, тогда как цена ему по таксе от 1 рубля 84 копеек и до 3 рублей 92 копеек; 2) с компанией Онежского лесного торга, платившею за бревно 1 рубль 12 копеек, тогда как цена ему от 1 рубля 15 копеек до 3 рублей 92 копеек; 3) в 1888 году истекает срок контракта с фирмой Русанова, действующего с 1870 года, на мезенскую операцию, в котором закреплены цены за бревно 60-80 копеек, тогда как по таксе следует 93 копейки и до 2 рублей 72 копеек; нужно заметить, однако, что на пильный лес таксы эти возвышены в 1880 году на 25%, в 1881 году - на 24%, в 1882 году положено было возвысить их еще на 39%.

   Серьезность положения нашего северного лесного хозяйства вызвала особенно тщательные исследования. В июле 1881 года командированы были в Архангельскую губернию лесные чины, и они нашли, что лесная операция идет тут вовсе нежелательным способом: рубки, производимые только по рекам, идут не далее как на 7-10 верст от берегов их и, при возрастании требований на лес, распространяются не в глубь лесных пространств, а к верховьям рек. Министерство пришло к заключению, что на будущее время рубку следует допускать не с общей площади лесных дач, а с тех береговых полос, в которых рубка должна производиться. Найдено было также очень невыгодным, что все лесное дело сосредоточено в руках немногих лиц и что контракты с ними слишком продолжительны; найдено также, что сама эксплуатация ведется неправильно, потому что рубят как бы по недоглядке, много недомерного леса и оставляют его лежать, что, заодно с отрубленным и валяющимся везде вершинником, действует в высшей степени вредно на возобновление леса. Решено было также, ввиду повторявшихся на торгах стачек лесопромышленников, не повторять в том же году однажды несостоявшихся торгов. Мера довольно простая, но для казны очень благодетельная, так как лес, простояв на корню лишний год, в ценности своей не убавится, а промышленникам пустующий год - не доход.

   Как сказано, кончившиеся сроки контрактов очень помогли министерству, но нельзя не сказать ему спасибо за то, что оно исходатайствовало Высочайшие повеления на расторжение двух контрактов: со "Святнаволокским товариществом" и с "Вытегорскою лесною операцией". Эти оба контракта были покушением на обезлесение Онежского озера сразу с двух сторон, с восточной и с западной, и этого теперь больше не будет. Громадно значение наших северных лесов и для поморов. Не говоря уже о том, что охота в Олонецкой и Архангельской губерниях для очень многих людей единственный заработок, но и для развития и поддержания рыбных океанских промыслов наши леса необходимы. Целый ряд комиссий, имевших предметом поднятие благосостояния нашего Севера, ходатайствовал о помощи поморам. От лесного ведомства за последние годы дана им помощь большая. Вот перечень некоторых льгот. В 1882 году разрешен безденежный отпуск леса корелам Кемского уезда, разрешено всем лопарям и Яковлевскому обществу безденежное пользование лесом на домашние потребности, а всей Архангельской губернии по ценам пониженным в таком размере, что кубическая сажень дров отпускается им по 16 копеек, тогда как рыночная цена ее от 85 копеек до 1 рубля 75 копеек, а для норвежцев даже до 2 рублей 55 копеек. В 1883 году распространен льготный отпуск леса для постройки судов всем жителям Архангельской губернии, и, наконец, в 1884 году разрешено местному управлению государственными имуществами допускать крестьян к бесплатному пользованию пнями, корнями и валежником для смолокурения. Если не смотреть на казну как на кошель, открытый всем и каждому, то нельзя не согласиться, что лесные льготы, данные жителям Архангельской губернии, достаточно велики: помор может строиться, отапливаться и поднимать свою шняку для промыслов чуть ли не даром.

   На следующий по прибытии в Онегу день, 28 июня, нам предстояло много любопытного: посещение лесопильного завода и замечательной in naturam выставки охоты и рыболовства. Доказательством тому, что мы находились в лесной местности, служили необозримые полчища комаров, забивавшихся в комнаты. Чудотворно было жжение на блюдцах персидского порошка при закрытых окнах: едва только расстилался синий дымок его по комнате, как комары валились сотнями, и несносное, незатейливое жужжание их, сопряженное с молчаливыми уколами, прекращалось.

   Впрочем, эти вечерние и ночные нападения комаров - так думалось нам - должны были прекратиться утром следующего дня при предстоявших посещениях. Ничуть не бывало. Яркий солнечный день нисколько не умалил их ожесточенных нападков. Это было заметно особенно ясно, когда Его Высочество производил смотр онежской местной команды. Команда была построена для смотра в полуротном составе на поляне при выезде из города. После ружейных приемов и уставного ученья Великий Князь смотрел гимнастику. Посетив вслед за тем казармы, столовую, кухню и цейхгаузы, Его Высочество направился в командную канцелярию, где потребовал ордера предшествовавших инспекций, внимательно их рассмотрел и делал по ним указания; проверив соответственность наряда людей на службу по домашнему обиходу, ознакомился с порядком ведения штрафного журнала и с состоянием в команде грамотности. Молодцами выдерживали солдаты во время ученья невыносимые атаки комаров. По словам начальствующих лиц, мучительность этих жужжащих комариных туч бывает так велика, что жалко становится командовать людям "смирно" и видеть, как облепляют комары неподвижные, подставленные их уколам лица. Впрочем, эти онежские комары были только слабою прелюдией того, что предстояло нам встретить впоследствии.

   В Онеге есть портовая таможня и таможенный отряд, и Его Высочество после осмотра посетил казарму отряда. Это была третья подобная казарма, посещенная Великим Князем, и надо отдать полную справедливость чистоте и удобству всех их; помещения даже роскошны.

   В 11-м часу на лодках переехали мы к лесопильному заводу, лежащему почти против города. Это один из тех пунктов нашего северного побережья, из которого с давних дней прошло за границу огромное количество наших лесных материалов. Ныне действующая лесная компания приобрела завод в собственность в 1863 году за ничтожную сумму, 65 000 рублей; количество заготовляемого леса с 1856 по 1885 год до 125 000 бревен, но бревнами он за границу не отправляется, их пилят, обращают в доски и отправляют в Англию в количестве 75 000 дюжин. Рейки, остающиеся с боков бревен, и обрезки концов идут главным образом на дрова. Бесконечно хуже и обиднее судьба опилок, получающихся в громадном количестве и лежащих кругом изжелта-белыми холмами. Подобно тому, как бросаются в море внутренности трески, туши белухи и акулы и еще недавно бросались туши китов, опилки эти бессовестным образом сжигаются, чтобы не занимали места; мало, в самом деле, места на севере России! Из них можно бы добывать и уксусную кислоту, и соду, и делать древесную массу, но, говорят, устройство специального завода слишком дорого, жечь несомненно дешевле. И мы видели, как за заводом голубым дымком улетучивались значительные капиталы нашей богатой капиталами России.

   Во время великокняжеского посещения заготовленного леса лежало на заводе тысяч на 600; главное - сосна, но есть и ель, которая в последнее время, вследствие оскудения сосны, начинает находить сбыт. Самая удаленная от завода доставка леса идет из Каргопольского уезда по рекам Моше и Онеге россыпью; у села Корельского поставлен затон, ниже - другой, подле Анды, откуда лес, связанный плотами бревен в 600, спускается до Онеги. В Англию отпускаются около 24 судов; для нагрузки имеются два парохода. Завод устроен хорошо; рабочих летом 500, зимой - 200 человек, и для них особая казарма; паровая машина в 70 сил. Великий Князь, подробно расспрашивая о судьбах нашего леса, обошел решительно весь завод. Досок четыре сорта, пятый - брак, остающийся, конечно, для сбыта поморам, которые и производят им свою мелочную торговлю.

   К 4-му часу пополудни были мы снова в городе и выехали немедленно в экипажах для осмотра замечательнейшей выставки, устроенной в Анде, верстах в 5-6 от города, на высоком, красивом берегу Онеги. Лошадей было приготовлено достаточно, так что пословица, гласящая, что "во всей Онеге нет телеги", оказалась несправедливою. Дорога идет по правому, высокому берегу Онеги, то теряясь в лесу, то выбегая на самую кручу к реке, изгибающейся далеко внизу. В Анде, при впадении небольшой речки Анда, стоит бездействующий старый лесопильный завод. На высокой горе, на расчищенной площадке, в сплошном лесу, поставлен был красивый павильон, из которого открывался богатый вид на протекавшую глубоко внизу, вдоль обнаженных камней, Онегу и на лесопильный завод, видневшийся в поперечной к ней котловине. Сосна, ель, осина, береза, можжевельник образовывали кругом сплошные кущи, и множество народа в праздничных одеяниях теснилось близ павильона, образуя самые характерные живописные группы.

   Главный интерес посещения Анды состоял в выставке, разбросанной по гористому лесу. Устроители задались счастливою мыслью представить Его Высочеству охоту и рыбную ловлю - два главных местных промысла - в образцах, но не уменьшенных, не в моделях, а в натуральную величину. Вся волнистая поверхность леса была изрезана берлогами, обставлена силками и тенетами: на более открытых местах во всю вышину и многосаженную длину протянуты были хитрые, очень сложные сети, мережи, мешки, затоны, заколы, практическую применимость которых можно было видеть на том, как случайно забежавшая в закол собачонка не могла выбраться на свободу и была освобождена только с великим трудом людьми.

   В Онежском лесничестве десять волостей, промышляющих охотой. Самый большой процент приходится на лесную дичь, затем на белку и самый ничтожный - на куниц, лисиц и оленей. Промыслы начинаются с 1 октября. Еще зимой, за восемь месяцев до начала охоты, на лошадях или на лыжах, вывозят охотники на места своих охот, к избушкам или лабазам, съестные припасы, состоящие из муки, круп, сухарей и соли; так и ожидают они там все лето и осень. Порох, свинец и котелок приносит охотник с собой. Самая малая доля птиц бывает убита из ружья; остальное количество добывается ловушками, пастями, силками, очапами, наворами и пр. Каждый промышленник имеет в лесу свой участок по нескольку верст в окружности; деление это, свято соблюдаемое, произошло исстари, совершенно с тою же, нигде не записанною, никакому нотариусу не явленною прочностью, как и владение лопарскими чумами на Мурмане. Каждый промышленник имеет свой "путик", по которому он ходит, и никогда не вторгается в чужое владение. Начинающий охотиться или покупает путик, или приискивает новый. При разделе семьи, при свадьбах путики делятся, как и прочее имущество. Ловушки, поставленные по путику, промышленник обходит в два дня; у самых богатых выставляется до 3000 силков. Собранная дичь хранится в "лабазах": это бревенчатые клетки, торчащие высоко на одном бревне. Добываемую птицу крестьяне продают скупщикам: рябчики и глухари по 20-25 копеек за пару, белка - 8-10 копеек, оленье мясо - 80 копеек пуд, шкура лисицы 3-4 рубля; все это продается или на Шунгской ярмарке, или в Петербурге; медвежьи шкуры, ценой до 50 рублей, находят сбыт в Финляндию.

   О характере местной охоты можно бы было написать целую книгу, полную высокого интереса. Главные предметы, служащие ей, видели мы при объяснениях местного лесничего, главного устроителя выставки, сопровождавшего Его Высочество; объяснения были очень ярки и кратки. От медвежьей берлоги и лисьей норы вплоть до колод для ловли выдр и оленей, капканов, пастей - все это было перед нами; виднелись лабазы, промысловые избушки, речные и морские переметы для семги, уремы для налимов, заборы для ловли камбалы, сельдяные рюжи и невода, и все это в натуральную величину, с самыми точными объяснениями.

   Некоторые из выставленных вещей и снарядов свидетельствовали о большой хитроумной практичности. К числу таковых надо отнести, например, петлю для ловли рябчика: в момент стягивания петли на попавшую птицу опускается берестяной колпачок, сохраняющий ее от непогоды за все то время, пока отсутствует промышленник; характерна "нодья", или "норья", - костер для поддержания долгого, медленного огня в долгую осеннюю ночь, без ухода за огнем: все дело в двух бревнах, положенных одно на другое со щелью посредине и обгорающих только с одного бока.

   Очень характерны были 35 местных промышленников, стрелков, в их одеяниях, со всякими навесками у пояса и на груди, стрелявших в присутствии Великого Князя на призы с расстояния 21 сажени с подстав - обыкновенный способ их стрельбы; большинство попадало в яблоко; даже те, у которых нет своего ружья, потому что нет денег свое ружье "вести", и они отлично стреляли из чужих ружей. Ружья эти вполне археологические. Великий Князь раздал призы собственноручно и много расспрашивал охотников.

   Осмотр этой любопытнейшей изо всех виденных нами выставки продолжался очень долго. Девушки водили хороводы и пели, а далеко внизу по реке Онеге на глазах наших производился лов семги; невод тянули две лодки, и эти суденышки, шедшие попарно, казались нам с высоты горы очень маленькими.

   Около семи часов вечера покинули мы Онегу на пароходе "Онега" и направились к "Забияке" старым фарватером; по пути, перед тем, чтобы сесть на клипер и сделать на нем последний рейс к недалекому Сумскому посаду, предстояло нам посетить Киостровский монастырь. Ветер свежел, пристать к монастырским скалам было трудно. Звон колокола вещал о том, что это вечер перед Петровым днем.

   В Онеге, которую мы покинули, имеется мореходный класс, в зимнее время, конечно. Это учреждение очень полезно, равно как и шкиперские курсы, в основание которых положено Высочайше утвержденное мнение Государственного совета 27 июня 1868 года: "Шкиперский курс", училище третьеразрядное, состоит вполне на иждивении казны, и их в настоящее время на Севере два: в Кеми и Архангельске; "мореходные классы", пользующиеся правами II разряда, открываются только тогда, когда местное общество дает не менее 200 рублей; казна в таком случае приплачивает львиную долю - 800 рублей. Этих классов в настоящую минуту четыре: в Патракеевской волости, близ Мудьюгского маяка, имеющей около 60 собственных судов, в Куш-реке, между Онегой и Сумой, в Сумском посаде и в Онеге. В зиму 1883-1884 года в шкиперских курсах было учеников: в Архангельском 35, в Кемском 31; в мореходных классах: в Сумском 17, Кушерецком 21, Онежском 16, Патракеевском 25. Очень немногие из учеников учатся пятую и шестую зиму, большинство ограничивается 2-3 курсами; по выпуске значатся они штурманами, шкиперами, юнгами, коками, матросами, попадаются и зуйки. По сведениям "Императорского Общества для содействия русскому торговому мореходству", во всех 40 школах всех наших европейских морей, зимою 1883-1884 года, имелось 1335 учеников; для полноты следует прибавить 15 человек Тобольской, единственной для всей Сибири. При более широком поднятии промыслов на Севере, особенно в сторону Новой Земли, в открытое море, классы и курсы непременно разовьются, так как готовый материал в прирожденных моряках существует и потребность есть. То, что нам говорили о выпущенных учениках, свидетельствует о том, что цель достигается вполне, люди знают свое дело, а от дедов и отцов завещаны им качества отваги и сметки, которых в других местах поискать.

  

  

   Целый день было совершенно тихо и небо светило ясно, но к вечеру появились Бог весть откуда небольшие, порывистые шквалики и поверхность залива подернулась довольно крупною волной. Мы оставили Онегу, идя старым фарватером, гораздо более коротким, чем новый, доступный только в прилив; он обставлен баканами, и вот уже два года, так говорят, по крайней мере, здешние люди ходатайствуют о проверке его и нанесении на карту, но ответа не имеют; если бы это было исполнено, то суда страховались бы до самого города; теперь их страхуют только до рейда.

   До Киостровского монастыря близехонько. Легенда сообщает, что название Кио-остров произошло так: Никона, будущего патриарха, когда-то инока Соловецкого монастыря, разбила в этом месте буря; "Кий остров?" (какой это остров) - спросил будто бы Никон, и имя это за островом и за воздвигнутым Никоном монастырем так и осталось.

   Остров Кио, или лучше небольшая группа островков, поднимается из моря, в виду устья Онеги, обточенными временем и вечными приливами скалами; при полной воде имеются только три острова, при малой их много; скалы словно обрезаны надвое тою горизонтальною чертой, до которой поднимаются приливы; под нею не цепляется за скалы ни единой травки, ни одного корешка, и они вечно лоснятся в своем розовом обнажении, вечно обмываемые; над этою чертой непосредственно начинаются мхи и травы и поднимается старый хвойный бор, в гущах которого прютились три монастырские церкви. Мы пристали к острову на вельботе, и жаль было смотреть, как постукивали белые бока его, как царапался киль о твердые граниты, благодаря двигавшейся волне. От берега идет некрутой подъем, и так как гранитные глыбы, составляющие весь остров, вовсе не удобны для хождения, то проложены по ним доски, по которым мы и следовали. Великий Князь был встречен у ворот обители настоятелем архимандритом Ювеналием и братиею, которой здесь всего десять человек. Звон небольших колоколов тихо разносился по старым хвоям, освещаемым опускавшимся солнцем. Вследствие свежего ветра, несмотря на канун Петрова дня, никого молящихся на пустынном островке не было, кроме нас.

   Построен монастырь в средине XVII века. Запрестольный образ главного храма - Воздвижение Креста, и монастырь зовется Крестным. Иконостас старый, резной, четырехъярусный; подле царских дверей, справа, нарушая его симметрию, между четырьмя массивными столбами из розового мрамора, под аркой, поставлен большой деревянный, имеющий триста лет веку крест. Замечательно, что на этом храме всего только три купола: один центральный - побольше, два других поменьше, и помещаются они над абсидами; замечательно и то, что на хорах, под куполом, имеется однопридельная церковка Михаила Архангела, изнутри храма не видная.

   Вся обстановка храма, благодаря уединенному положению монастыря, не изменилась, и от нее веет далеко прошедшим. Древняя люстра с двуглавым орлом красуется, низко нависая под главным куполом; имеется портрет патриарха Никона 1665 года, его шапка, описание жизни, суда над ним и ответы Никона. Имеется небольшой архив с грамотами и письмами былых властителей и властительниц земли Русской; очень недурны некоторые из вкладов, например кубок аугсбургской работы, на который Его Высочество не замедлил обратить внимание, подарок боярина Матюшкина, с характерною припиской к надписи: "А кто украдет, да будет проклят".

   Вероятно, не моложе главного храма небольшая деревянная церковка, во имя Всех Святых, стоящая на братском кладбище; немногочисленные крестики окружают ее, и трудно представить себе, как устраиваются могилы в мире отошедших братьев в этих массах вековечного гранита. Темень хвои осыпается над ними и наполняет глубокие щели; сумрачно смотрит лесная чаща, но скромные крестики, кое-где покосившиеся, гласят о каком-то невозмутимом спокойствии, о какой-то святой уверенности в том, что есть будущее и что могила - не последнее слово. Скалы холодят впечатление. Но если могут возрастать на них старинные сосны, отчего же не народиться и новенькой могиле?

   Мы возвратились к пароходу "Онега" тем же путем, как и прибыли. Вид на монастырь с моря очень недурен; зеленые, луковичные купола его резко выделяются на белых стенах и царят над вечною зеленью сосен; вечернее освещение ударяло со стороны, когда мы отъезжали, и картинка просилась в рамку. В 9-м часу вечера были мы на "Забияке" и поднялись на него по трапу в последний раз, так как нам предстоял еще только один небольшой переход морем, до Сумского посада, а затем предвиделось прощание с клипером. К приходу Его Высочества "Забияка" был неузнаваем: весь высокий ют его, вся кормовая часть была обращена в своеобразный столовый зал. Изо всех флагов, всех наций, имеющихся на каждом военном судне, устроен был клокотавший на ветре павильон. Крепчавший ветер двигал длинными волнами все эти изображения орлов, львов, носорогов, змей, солнц, огнедышащих гор и корон, расцвеченных всеми самыми яркими красками радуги; вздувавшаяся волна моря с шумом била в крутые бока "Забияки", но импровизированный фонтан, устроенный за кормой, поднимавший массу воды, заглушал эти всплески и удары. Против наступавших сумерек тоже были приняты надлежащие меры, и над импровизированными столами затеплились белыми звездочками электрические лампы. Свет от заката проникал сквозь флаги, свет от ламп ударял на них с внутренней стороны, и все это одушевлялось ветром, не заглушившим, однако, тоста, провозглашенного за здравие Его Высочества, и здравицы Великого Князя в честь командира, офицеров и команды "Забияки". Это был последний обед, данный Его Высочеством офицерам. За все время пути на "Забияке" офицеры были гостями Великого Князя; к последнему обеду устроили они ту фантастическую, колебавшуюся столовую из флагов, которую мы описали. По окончании обеда мы снялись с якоря, и 29-го утром, в Петров день, в 8 ¹/₂ часов бросили якорь в 13 верстах от Сумского посада, бросили его в последний раз.

   Заключительный переезд был наконец сделан. Предстояло прощанье с морем и с "Забиякой". День был удивительный, и термометр показывал 22R в тени. Широко раскидывался серебряною гладью залив; над водой выплывали замыкавшие его почти отовсюду кольцом, где берега, где островки; вдали чуть-чуть поблескивали строения Сумского посада, составляющего, подобно Архангельску, вторую главную станцию богомольцев, отправляющихся в Соловки. Кое-где по заливу виднелись стоявшие на якоре суда, плывшие к нам карбасы местного отряда пограничной стражи и другие, назначенные для принятия наших вещей.

   На самом "Забияке" с раннего утра все было прибрано и блестело на ярком солнце тонами всех металлов, участвовавших в его прочном вооружении. Час спустя после остановки Великий Князь, уведомленный о том, что все готово к съезду на берег, вышел к офицерам и команде, выстроившимся, как и при прибытии Его Высочества на клипер, и сказал им свое милостивое слово благодарности. 15 июня сели мы на клипер, 29-го сходили с него, проведя на нем ровно две недели, обежав все Мурманское побережье и пройдя не раз вдоль и поперек по всему Белому морю. Сколько было впечатлений, сколько почерпнуто полезных сведений, сколько промелькнуло удивительных картин! Освещало нас в пути полуночное солнце, освистывала буря, поражал глубокою, внушительною молчаливостью серебряный штиль. Только раз, единственный раз, подле Святого Носа, изменили своей обязанности две трубочки в холодильнике вследствие солености воды; все остальное совершалось с точностью удивительною, и несколько слов, сказанных Его Высочеством, были справедливым воздаянием той доброй славе, которая ходит по нашему флоту относительно "Забияки". Когда мы сошли с палубы и Великий Князь на паровом катере направился к Сумам, высоко над нами зарокотали пушки клипера, прощавшегося с Августейшим Путешественником. Внушительные голоса орудий казались особенно сильными, благодаря глубокому штилю; блеск моря был ослепителен. Северное море хотело оставить по себе самое светлое, самое теплое впечатление, и по мере удаления нашего, "Забияка" облекся весь густым опаловым дымом и скрылся в нем, словно задумался. Он прошел как сон. Мы увидели его вновь, отъехав довольно далеко, когда дым с него сдвинулся и черные бока клипера и его черные мачты прорезались на глубокой лазури тонким силуэтом, то и дело умалявшимся. Удалялись от нас также, подрезываемые миражем, островки Белого моря: они словно таяли и, приподнимаясь в воздух, исчезали. Миражи встретили нас, миражи проводили.

   Сумский рейд так же мелок, как и все остальные, и фарватер направляется к посаду очень извилисто. Для его обозначения поставлены были в открытом море - так мелко оно здесь - березки и елочки, кое-где обвешенные венками. Подле ближайших к нам, первых со стороны моря, вельбот был встречен целою флотилией лодчонок: на веслах сидели все женщины; кое-где на рулях, но редко, виднелись мужчины. Если женщина сядет на руль, здесь, как и на всем Поморье, над этим смеются. Перед нами повторилась картина женского города, виденная нами в Кеми и Коле, с тем же блеском одеяний, пестротой лент и золотом кокошников; с тою же силой и ловкостью управлялись сумлянки со своими лодчонками, так же дружно налегали они на весла, так же громко кричали "ура"; букеты и венки, кинутые навстречу Великому Князю, падая на серебряную водную поверхность, лежали благодаря отсутствию течения неподвижно, и только те из них, что подвертывались под весло, кружились и изменяли место. Великий Князь пересел на одну из лодок, и мы не замедлили войти в самую реку Суму, довольно узкую, извилистую, бегущую в яркой сочной зелени низменных берегов.

   Было бы неправильно, покидая Белое море и помянув китовый, тресковый, акулий и белуший промыслы, пройти совершенным молчанием целых два, составляющих существенный вклад в богатство северного побережья. Мы говорим о промыслах сельдяном и семужьем. Хотя оба они имеются по всему побережью, но уместно говорить о них именно тут: беломорские, соловецкие сельди, по мнению людей, очень сведущих в деле гастрономии, лучше голландских, а самая ценная семга - это та, что ловится в недалекой отсюда Кеми и в Онеге; последнюю называют "порогом"; с нею соперничает только двинская.

   Сельдь - это один из продуктов, не имеющих у нас и десятой доли того значения, которое она должна бы иметь. Кто ел местную сельдь, крупную, жирную, пускающую из себя масло при разрезывании на тарелке, тот поражается тем, что в столицах наших до сих пор еще имеются в продаже сельди голландские, королевские. Количество нашей сельди громадно; в Кандалакшской губе и Сороцком заливе жирует она весной и осенью в количествах необозримых и имеет там обильную пищу во всяких мелких обитателях моря. Нагуливается сельдь в Белом море давным-давно. В 1842 году в Сороцкой бухте, при устье Выга, выловлено было до 40 000 возов; наваливает ее иногда так много, что палка, воткнутая в массу сельди, держится, как вбитая в землю, и не ловят сельди неводом до тех пор, пока не нащупают массы ее палкой. Недавно, в 1884 году, в Кандалакшской губе миллионы сельдей были выкинуты на побережье вследствие недостатка и дороговизны соли; поморы говорят о таких гущах сельди в море, что от поры до времени грести бывает трудно, что "киты в юровах сельдей как в каше жируют". И все это гибнет безвозвратно по двум основным причинам: первая - недостаток соли и неуменье солить; вторая - это то, что добыча сельди производится береговым, волоковым неводом, а не прочным, кошельковым, в открытом море. Г. Кушелев совершенно прав, если говорит, что введение кошелькового невода и правильной посолки сельди произвели бы переворот в беломорском промысле; но переворот этот немыслим, пока пуд соли стоит иногда на месте 1 рубль 60 копеек, да и то не всегда она в потребном количестве есть. В настоящее время откармливают сельдью свиней. Свежая сельдь удивительно вкусна и может быть зажарена в собственном жире. Дождутся ли ее наши столичные гастрономы? Верно то, что ящик с сельдями, свежепросольными, соловецкими, прибывает в Петербург сильно попорченным, и о дальнейшем пути ее по России не может быть и речи. В Сороках копченая сельдь стоит от 1 ¹/₂ до 4 рублей тысяча, и волость получает от продажи сельди вообще около 35 000 рублей. Солят ее, складывая в кучи, чуть-чуть пересыпая солью и ворочая попросту лопатами. Можно ли ожидать хорошего продукта?

   Семужий промысел - это промысел повсеместный. Далеко в глубь России, по всем северным рекам, как мы видели это на Двине и Сухоне, проходит семга, и ловится она более или менее удачно везде. "Семужка - мать родная, барышная рыба", - говорит северянин. Чуть ли не каждая река имеет свою семгу и служит арендною статьей местных волостей, отдающих на разные сроки семужьи "заборы"; попадаются экземпляры до 50 фунтов весу, и если бы хотя какое-нибудь внимание к заготовке ее всеми известными способами, то и здесь, как с сельдью, заграничная семга должна бы была предоставить место своей, ни в чем решительно ей не уступающей. Семга для метания икры входит по осени в реки, тут слабеет она, чахнет, становится безвкусною, "лошает" и называется тогда "лохом"; на нижней челюсти ее за это время вырастает рог; в различные периоды своего развития называется она "вальчаг", "кирьяк". Для входа в реку семга должна перескакивать чудовищные пороги, как, например, сажени две вышиною в Ужьме недалеко от села Подужемья в Кемском уезде. Совсем изнуренная за зиму, возвращается она, со вскрытием льда, в море, и здесь теряет рог, принимает опять краску, силу и получает возможность перескакивать к зиме двухсаженные пороги.

   Из прибыл