Спасович Владимир Данилович - Судебные речи

000 кулей, а остальные, очевидно, доставлены мукой низового помола.

   Итак, несомненно, что операции подрядчика были не совсем добросовестны и чисты. Какой же общий результат подряда при этих не совсем чистых операциях. Был ли от них Овсянников в барыше или в убытке? По этому предмету дали свое заключение эксперты по бухгалтерии и контролю. Не принимая в счет уплат Кокореву и Волжско-камскому банку в 755000 руб., а с процентами 782 000 руб., которые записаны в этих книгах в расход, - оказывается, что в 1873 году Овсянников имел барыша 451 263 руб. 59 1/2 коп. Барыш хороший! В 1874 году при меньшем наряде на высокихценах барыш простирался до 376 721 руб. 18 1/2 коп. Цифры хорошие, доказывающие, какая благодатная вещь казенный подряд, как выгодно им заниматься. Эти цифры тем более замечательны, что они изображают чистую прибыль, за вычетом издержек, а эти издержки или расходы были весьма значительны у Овсянникова. Сверх обыкновенных Овсянников издерживал еще экстренно много денег. И все-таки несмотря на эти расходы, барыш был таков, что в течение двух лет Овсянников почти уплатил весь свой долг Волжско-камскому банку, г. Кокореву и непогашенными остались только 50 000 руб., перенесенных на 1875 год. Общий ход предприятия мог только радовать подрядчика, до того он был успешен. Но при этой удаче набегали и тучи на ясный небосклон, которые заставляли Овсянникова призадуматься и которые стали стекаться особенно к концу 1874 года. Овсянников ходатайствовал в 1874 году о передаче ему подряда Мзлкиеля по Новгородской, Олонецкой и Петербургской губерниям. Но интендант, генерал Скворцов, отказал ему в этом, пользуясь безотчетно предоставленной ему одному на то властью. Овсянников предложил морскому министерству заключить с ним такой же долгосрочный контракт, как и с военным министерством, с тем, чтобы перемалывать хлеб для флота, когда мельница будет свободна от перемола муки для военного интендантства. Но в этом предложении он потерпел в 1874 году отказ. Отношения Овсянникова к окружному интендантству становились холоднее и сделались таковы, что Овсянников не мог рассчитывать ни на какие послабления и отступления от контракта, что и те проделки, которые делались и доныне, станут обнаруживаться. Положение подрядчика становилось непрочным. Но самая грозная туча из набегающих заключалась в испорченных отношениях Овсянникова к Кокореву. Близился кризис, долгосрочный контракт мог ускользнуть из его рук. Вы знаете, что Кокорев почти против воли ввязался в мельницу. Сначала он предлагал Овсянникову все льготы, все условия, чтобы только от него избавиться. Но когда он убедился, что Овсянникову верить больше нельзя, тогда у Кокорева, как человека коммерческого, явилась мысль: отчего же не воспользоваться выгодами своего положения? Положение его, как собственника мельницы, безвыгодно только до срока контракта, когда за аренду причитается всего 1000 рублей. Но оно могло сделаться блистательным и завидным по истечении срока контракта, потому что мельница есть магнит, притягивающий подряд. Если подряд зависит от мельницы и обусловливается обладанием ею, то понятно, что без труда и хлопот, сойдясь с контрагентом, внушающим более доверия, чем Овсянников, например, с Малкиелем, или кем-нибудь другим, - Кокорев мог получить преспокойно за мельницу 100 и 150 тыс. руб. и даже больше в год. Могли быть и другие соображения у Кокорева. Он финансист, внимание его к своему интересу было пробуждено вследствие столкновения с Овсянниковым; явился аппетит на то, чтобы поживиться. С Овсянниковым он уже не мог более сойтись. При таком условии Овсянников, как человек со сметкой (а ему в большом уме нельзя отказать), не мог не сделать следующего расчета, который бы представился каждому в его положении: еще два года и подряду конец; надо все предприятие раскассировать и подумать о другом. Учреждение большого предприятия влечет за собой большие расходы. Хорошо еще, если дело подряда будет продолжаться таким образом и порядком, как в 1873 и 1874 гг.; но оно может измениться, потому что цены, назначенные на будущий год, менее выгодные, нежели прежние казенные. Цена муки была 8 руб. 31 коп., а на 1875 год назначена всего в 7 руб. 25³/4 коп. Но положим, что при этой цене барыш будет одинаковый, что если в два года, 1873 и 1874, Овсянников имел барыша около 700 тыс. руб., то и в другие два, 1875 и 1876, получится еще столько же, то есть 700 тыс. руб., из которых надо будет уплатить 50 тыс. руб. на погашение долга Кокореву. Если эти 700 тыс. или 600 тыс. руб. раскинуть на все четыре года подряда, выйдет всего-то на всего барыша какие-нибудь 150 тыс. руб. за весь трехмиллионный подряд. Стоило ли трудиться из-за такой ничтожной наживы, связываться и возиться с интендантскими чиновниками. Всякий труд требует платы, а плата вышла бы чрезмерно малая. Итак, лучше бы как-нибудь освободиться от этой злополучной мельницы. Злополучной называл ее Кокорев, злополучной она была и для Овсянникова. Пропади она - у него в кармане будет верный и большой барыш, все сбережение от помола, все те выгоды, ради которых, во избежание снабжения войск мукой низового помола, министерство пришло к изобретению фейгинского контракта и создало мельницу. Независимо от сего истребление мельницы пожаром или иным случаем услужило бы еще в другом отношении: оно выкинуло бы из дела одного из опасных конкурентов. Только вследствие обладания мельницей Кокорев имеет такой перевес над Овсянниковым, только вследствие этой мельницы он держит Овсянникова некоторым образом в вассальной от себя зависимости. В конце подряда, если бы Кокорев потребовал даже более 700060 руб., то все-таки надо будет заплатить ему эту сумму. Если Овсянников вступил в этот подряд за 755 000 руб., то для возобновления подряда он не пожалел бы, конечно, дать даже и большую сумму; но при испорченных отношениях с Кокоревым трудно с ним поладить. Он не согласится действовать с Овсянниковым заодно, а предпочтет союз с другим предпринимателем. Тогда все надежды Овсянникова пропали бы. Но как только мельница будет уничтожена, шансы уравновесятся; Кокорев останется с грудой развалин на руках. Он не специалист по части мельниц; может быть, в настоящее время он и капитала соответствующего не имеет на возобновление мельницы; во всяком случае, пока она выстроится, пройдет 1875 год, а может быть, и 1876 год. Без мельницы под условием ее постройки можно состязаться как с Кокоревым, так и с другими лицами, которые явятся по приглашению интендантства.

   Итак, ясно, несомненно и достоверно, что в том, чтобы мельница исчезла, Овсянников имел громадный материальный интерес. Что же из этого следует? Что он и сжег мельницу? Нет, господа присяжные, так заключать еще нельзя. Из одного того, что человеку выгодно что-нибудь сделать, нельзя еще безошибочно вывести, что он это и сделал. Я постарался в первой части моей речи поставить один устой - факт поджога. Я старался во второй поставить другой столь же прочный устой - наличности громадного интереса для Овсянникова в несуществовании мельницы. Оба факта были выведены. Недостает для переправы через реку построить мест, соединив посредством арки один бык с другим. Почему же и не построить этот мост? Что препятствует? Могла бы препятствовать прошедшая жизнь Овсянникова. Но за Овсянниковым не имеется этой чистой жизни прошлой; его сила - одни только миллионы, только то, что он - воплощенный капитал. Свои миллионы этот человек сложил по мелочам, копейка за копейкой. При своих миллионных операциях он не перестает заниматься копеечными. Вспомните его переговоры с агентом страхового общества Скворцовым. На Овсянникове лежала по контракту в отношении к Фейгину обязанность застраховать мельницу в 700 000 руб. 20 декабря 1873 г. он подал в Варшавское общество объявление, после чего торговался из-за нескольких сот рублей высшей или низшей премии вплоть до 4 февраля 1874 г. В течение более нежели 2-х месяцев мельница оставалась совсем не застрахованной. Сгори она - тогда Овсянников должен в силу контракта заплатить 400 000 руб. Он ими рисковал, можно сказать, из-за копейки. Итак, именно вследствие прошлой жизни Овсянникова можно мост строить, перекинуть арку с устоя на устой. Каким образом строить? Доказав, что видели и слышали, как Овсянников склонял к поджогу Левтеева и Рудометова? Господа, поджог никогда теперь так не доказывается. Поджог делается скрытно, осторожно; нет почти случаев, чтобы поймана была поджигающая рука. Но мы давно расстались с тем порядком судопроизводства, когда для уличения человека в поджоге необходимо было застать его с горящей головешкой. Поджоги, которые ныне рассматриваются в окружном суде, решаются обвинением не на том основании, чтобы был накрыт на самом действии поджигатель и не на том даже, чтобы была обнаружена непрерывно связанная цепь обстоятельств, соединяющих совершенно видимой связью замысел с исполнением, - замысел Овсянникова, его энергически работающую мысль в доме на Калашниковской пристани с рукой, которая подложила огонь. Обвинение и не думает доказывать, что оно может установить такую непрерывную цепь. Но для достижения обвинения достаточны средства попроще. Достаточно доказать фактами, во-первых, что этот поджог был наперед предусмотрен; во-вторых, что устранены были все препятствия к его совершению; в-третьих, что тотчас после совершения протягивалась рука, чтобы на свежем пепелище получить золотой плод от совершившегося истребления мельницы огнем. Эти факты есть налицо и обрисовываются довольно рельефно, что я и постараюсь доказать в третьей и последней части моей речи.

   В этой части, как и в предыдущей, улик немного, но они крупные и нельзя их расшатать. Прежде всего доказательством, что пожар явился неспроста, не от случая, представляется прекращение работ без причины за два дня до пожара. Эта улика разобрана уже прокурором. Я ссылаюсь на его соображения, чтобы их не повторять. Я не вижу возможности объяснить это обстоятельство. Работ прекращать не следовало; войска не были обеспечены мукой; 50 тыс. четвертей оставались неперемолотыми; генерал Скворцов никогда бы на приостановку работ не согласился. Остановку работ делают хитро, заявляют только рабочим, а интендантство узнает о том только на следующий день после пожара, из рапорта Квадри, который принесен был только вечером после пожара, в воскресенье 2 числа. Рапорт гласил, что работы приостановлены вследствие порчи котлов. Но это неправда, порча отрицается и механиком Кильпио и вообще всеми свидетелями. В прежние годы, когда нужно было по соображениям хозяина остановить действия мельницы, по крайней мере, сочиняли какой-нибудь предлог. Вспомните, как в 1874 году, когда нужно было остановить мельницу, нарядили Карлсона сочинить искусственную порчу машин. В первоначальном своем показании на предварительном следствии Карлсон сказал, что поломал зубья в шестерне нарочно для того, чтобы машина не шла. На судебном следствии он изменил это показание отзывом, что ломал только негодные зубья в шестерне, но вместе с тем он и теперь перед вами признал, что при закрытии работ вместо новой шестерни поставлена старая, никуда не годная по той причине, как удостоверяет Зоммер, что какие-то лица должны были прийти посмотреть, действительно ли есть порча снарядов на мельнице. Так бывало в прежние годы. В настоящем, в 1875 году, причина остановки мельницы даже не сочинена; мельница остановилась так, без всякой причины. Этого спокойствия перед необходимым -приходом интендантских чиновников для ревизии, которая не могла не обнаружить годности котлов, по крайней мере, еще на полгода, нельзя не чем иным объяснить, как только тем, что на мельнице в понедельник нечего будет свидетельствовать. Другая улика, состоящая из множества мелких обстоятельств, - это те приготовления, которые предшествовали огню. Усиленная, тревожная деятельность проявляется в последнее время на мельнице. Вывозят хлеба много; одним частным лицам продано 1829 кулей, как видно из акта экспертизы. В это время от вахтеров различных магазинов писалось к приказчикам Овсянникова о том, что нужно увеличить число лошадей для вывоза. По всей вероятности, количество оставшейся на мельнице муки было гораздо меньше того, которое показано по книгам Морозова и Квадри, а именно меньше 13955 кулей. Муку эту осматривал Кузнецов до пожара. Теперь он определяет наличную муку в магазине в 4000 кулей; у судебного следователя он показывал, что было ее 8000 кулей. Если вычесть эти 8000 из 13 955, остается больше 5000 кулей. Это определение количества хлеба сделано Кузнецовым по глазомеру. Но оно отчасти совпадает с показанием мельника Зоммера. Зоммер говорит, что когда он уезжал в четверг из Петербурга, перед самой остановкой работ, в трех этажах магазинного отделения были: в одном - от 3000 до 3500 кулей, в другом - около того же, а в третьем - еще менее. Таким образом, и по показанию Зоммера, далеко до 14 000 кулей. Морозов тоже удостоверяет, что муки было менее 13 955 кулей с лишком на 1000 кулей. Я полагаю, что вся мука, которой недоставало против записанной в книгах цифры 13 955, составляла частную прибыль Овсянникова. Я вполне схожусь в мнении с товарищем прокурора, что все 13955 кулей по книге представляют собой муку казенную. Она была не застрахована; если она сгорела, то убыток от этого несла одна казна, которой было не на ком возместить этот убыток. Если потом была поставлена Овсянниковым другая мука взамен сгоревшей, то на то была его добрая воля, это был дар, приношение интендантству ввиду ожидаемого нового долгосрочного подряда. Притом это приношение было сделано условно; Овсянников мог просто сказать: я не плачу за эту муку; и не заплатил бы, потому что по контракту он не страхует муку на мельнице. Генерал Скворцов утверждал перед вами, что не из слов, а из сокровенного смысла контракта, как он его понимает, Овсянникову все-таки пришлось бы поставить муку вместо сгоревшей. Но в опровержение г. Скворцова я ссылаюсь на официальную бумагу его же, г. Скворцова, в которой он пишет судебному следователю, что по контракту на Овсянникове лежала обязанность страховать хлеб на пути и в магазинах, но не на мельнице. Итак, мука эта не подлежала страхованию, она была казенная, показано ее было около 14 000 кулей. Овсянников имел полную возможность не платить за эту муку; каждые 1000 кулей, взятые из счета, были 1000 кулей, идущие в личную прибыль Овсянникова. Вместе с тем он имел и другую прибыль. Оставалось 50 000 четвертей неперемолотой ржи в казенных магазинах. Эта рожь была тотчас же продана Овсянниковым и продана выгодно. Наконец, кроме распоряжений по вывозу муки, кроме распоряжения, чтобы как можно умалить число кулей, действительно оставшихся на мельнице, против цифры 13 955, к числу приготовлений я отношу те факты, которые я уже разбирал, когда доказывал поджог мельницы. Так, я не мог упустить из виду: выпуска воды из труб и бака и то множество мелких особенностей, которые придают огню на мельнице чрезвычайно подозрительный характер; наконец, в-третьих, немедленно после пожара Овсянников напрягает все усилия к тому, чтобы получить долгосрочный подряд. Будь в положении Овсянникова каждый из нас, он бы счел первым делом определить свои убытки, сосчитать свою потерю и разграничить свой интерес от казенного. Он бы рассудил так: во-первых, ставить другую муку вместо сгоревшей на мельнице нет никакого законного основания, а во-вторых, что так как на случай пожара мельницы, предусмотренного в п. 4 контракта, постановлена поставка муки вместо уже изготовленной и отчасти оплаченной ржи, то возникает целый ряд сложных вопросов о том, как сделаться с казной после пожара. Возвратить ли задатки, полученные на рожь, перенести ли ее на муку? Кто должен нести убытки, какие может понести поставщик на массе ржи, которая ему уже теперь не годится. Вместо расчетов, вместо всякого уяснения спорных пунктов Овсянников является беспредельно податливым подрядчиком, муку (ставит вместо сгоревшей беспрекословно, наряды и приказания исполняет беспрекословно и только требует долгосрочного подряда на более выгодных для себя, нежели фейгинский контракт, основаниях. Он поставил новую муку в количестве 13 955 кулей, но он вовсе не сказал, что он эту муку ставит безвозмездно, что он не потребует цену ее, если ему не дадут долгосрочного подряда. Он ежеминутно мог потребовать плату за эту муку в случае отказа в долгосрочном подряде. Я кончил. Я изложил вам, присяжные, мой взгляд, мое убеждение. Ваше дело оценить достаточными те факты, которые известны вам, для того чтобы вывести заключение о виновности Овсянникова. Но если вы внутренно убедились в необходимости вывести подобное заключение, если оно вытекает из совокупности всех фактов, то на вас лежит несомненная гражданская обязанность сказать: "да, подсудимый Овсянников виновен".

  

  

   Овсянников был признан виновным в поджоге, лишен всех прав состояния и сослан на поселение в Сибирь. Страховые общества "Варшавское" и "Якорь" признаны не обязанными платить страховые премии за сгоревшую мельницу Кокорева.

  

  

  

   В качестве обвиняемых по настоящему, делу, кроме Дмитриевой и Карицкого, были привлечены врачи П. В. Сапожков и А. Ф. Дюзинг, а также Е. Ф. Кассель.

   Дмитриева и Каструбо-Карицкий обвинялись в краже процентных бумаг и в незаконном проведении изгнания плода (аборт). Врачи Сапожков и Дюзинг - в оказании содействия и помощи при изгнании плода. Е. Ф. Кассель - в недонесении, укрывательстве преступления и частично - в соучастии в преступном изгнании плода.

   Обстоятельства настоящего дела весьма подробно излагаются и анализируются в речах защитников, три из которых (из пяти) приводятся. В связи с этим здесь дается лишь краткая справка об общих чертах дела.

   22 июля 1868 г. в полицию было заявлено о хищении разных процентных бумаг на сумму около 39 тысяч рублей у некоего Галича. Бумаги похищены путем вскрытия письменного стола, где они находились, с использованием подделанного ключа. Розыски полиции не дали никаких результатов. Наконец, через три месяца после заявления полиции Галич узнает, что какая-то женщина некоторое время назад продала некоему Морозову два билета внутреннего выигрышного займа. Женщина эта назвалась Буринской. Кроме того, примерно в это же время на станции железной дороги были найдены 12 купонов этого же займа. Владелицей их оказалась та же женщина, но назвавшаяся уже Дмитриевой. Дмитриева была племянницей Галича. Подозрение в краже после этого пало на нее. Дмитриева вначале не признавалась в предъявленном ей обвинении. Затем, под тяжестью улик, вынуждена была признаться. Однако в ходе следствия она изменила показания, отказавшись от всего ранее показанного ею, оговорив при этом в преступлении Каструбо-Карицкого, с которым у нее длительное время были интимные отношения. Одновременно с этим она созналась и в том, что Каструбо-Карицким было произведено незаконное, помимо ее желания, изгнание у нее плода (аборт). Проведенным дальнейшим расследованием была установлена причастность к совершению последнего преступления врачей Сапожкова и Дюзинга. В ходе следствия было также установлено укрывательство этого преступления со стороны Кассель.

   По делу были проведены судебно-медицинские экспертизы и допрошено большое количество свидетелей. Ряд свидетельских показаний уличали Дмитриеву в совершении преступления и непричастности к этому делу Каструбо-Карицкого. Другими свидетелями устанавливалась виновность последнего и в проведении изгнания плода и в краже. В ходе предварительного и особенно судебного следствия выявились многочисленные противоречия в показаниях подсудимых. Вследствие резкого расхождения в показаниях, и, естественно, в интересах дела мнения защитников также резко расходились по одним и тем же вопросам. Более того, защитниками в данных речах использован прием защиты одного подсудимого путем обвинения другого и наоборот. Это придало защитительным речам характер глубокой и острой палемичности, а также оказало влияние на детальнейшее исследование всех обстоятельств по делу, даже не имеющих для его разрешения существенного значения. В данном Сборнике приводятся защитительные речи А. И. Урусова (в защиту Дмитриевой), Ф. Н. Плевако (в защиту Каструбо-Карицкого) и В. Д. Спасовича (в защиту "Дюзинга). Речи Н. П. Городецкого (в защиту Сапожкова) и Киреевского (в защиту Кассель) в основном воспроизводят тезисы и положения, использованные в защитительных выступлениях Урусова, Плевако и Спасовича и ничего не дают нового по сравнению с тем, что имеется в речах первых трех защитников. Эти речи (Городецкого и Киреевского) в Сборнике не публикуются. Речи Урусова, Плевако и Спасовича печатаются в одном месте одна за другой в целях большего удобства их восприятия.

   Дело слушалась Рязанским окружным судом 18-27 января 1871 г.

  

  

   Господа судьи и присяжные заседатели! Прежде чем приступить к подробному рассмотрению настоящего дела, насколько оно касается моего клиента, я должен вам сказать, что в каждом уголовном деле неминуемо возникают следующие вопросы: совершилось ли событие преступления и, если совершилось, то должно ли рассматриваемое преступление быть вменено в вину подсудимому? В настоящем случае выяснилось, что у Дмитриевой было произведено изгнание плода. С этим, как будто, согласились все стороны. Никто, по крайней мере, не оспаривал этого вопроса. Тем не менее, из того обстоятельства, что никто из сторон не оспаривал действительности этого факта, не следует еще, чтобы факт этот не мог быть оспариваем. В настоящем деле неоспоримым является только то обстоятельство, что ребенок, подброшенный в 1867 году на Семинарском мосту, оказался рожденным преждевременно. Из того, что выяснилось нам на суде, нельзя даже с точностью определить, вследствие чего была прекращена жизнь найденного на Семинарском мосту младенца. Является неизвестным вопрос о том, отчего произошли преждевременные роды? Помогало ли этому искусство или преждевременные роды были вызваны силами природы - это обстоятельство, говорю я, не является для нас несомненно ясным. Следующий за этим второй вопрос заключается в том, могут ли и должны ли быть обвинены подсудимые только на основании одного оговора Дмитриевой? Затем, последний, главный вопрос: согласно ли со справедливостью или нет применить в данном случае к подсудимым то наказание, которое полагает за это преступление наше Уложение? Касаясь этого вопроса, я желаю, собственно, рассмотреть характер того преступления, в котором обвиняется мой клиент, характер преступления, как он понимается нашим Уложением и законодательствами Европы. Преступление, которое рассматривается в настоящее время, есть изгнание плода. Наше Уложение говорит: кто без ведома и согласия беременной женщины умышленно каким бы то ни было средством произведет изгнание плода, тот подвергается такому-то наказанию. Закон в этом случае считает виновным только того, кто без ведома и согласия беременной женщины произведет изгнание плода и ни слова не говорит о том, кто совершит это преступление не только с ведома и согласия, но и при участии самой беременной женщины, и считает такого человека как бы совершенно ненаказуемым, тогда как казнит тех, кто с ведома и согласия беременной женщины употребит только средства к изгнанию ее плода, хотя бы самого изгнания плода и не произошло. Это явная обмолвка в законе. Все законодательства Европы, все лучшие криминалисты не допускают такого деления преступления, какое делает наше Уложение. В настоящем случае обвинение построено главным образом на оговоре Дмитриевой. Оговор этот представляется на первый раз сильным, но тем не менее, безусловно, верить ему нельзя уже потому, что душа человека все-таки потемки. Посмотрим на те обстоятельства, при которых оговор этот сделан был Дмитриевой. В тюрьму к ней приехал судебный следователь и сказал, что дело о краже кончено, что она одна только уличается во всем, что ее указания на других лиц оказываются совершенно напрасными, и только после такого сообщения следователя она заявила о втором своем преступлении. Дмитриева, как вы видите, женщина увлекающаяся, страстная, ничего не умеющая делать наполовину. Раздраженная раз против того, кого она считала виновником своих несчастий, она прямо повела войну против него, войну страшную, в которой были употреблены всевозможные средства, одно другого изобретательнее. Уже по самому характеру страстности, лежащему на ее оговоре, нельзя придавать ему большого значения. Прямая цель ее оговора обвинить того, кого она считает главною причиной своих несчастий. К этому прибавилось еще одно обстоятельство, еще более запутывающее это дело. Предварительное следствие началось два года тому назад, и потому в памяти участвующих лиц действительные события смешались с теми, о которых они услышали в первый раз у следователя. Вот почему подсудимые так часто ссылались на свои прежние показания. Дюзинг отрицает оговор Дмитриевой, и хотя прокурор и ссылается на противоположные показания Дмитриевой, данные на предварительном следствии и внесенные им в обвинительный акт, но тем не менее нельзя согласиться с тем, чтобы обвинительный акт мог иметь на суде такое значение, какое придает ему прокурор - значение доказательства. Ни практика, ни судебные уставы не дозволяют делать ссылки на обвинительный акт в смысле доказательства.

   Интересы подсудимых Сапожкова и Дюзинга в значительной степени между собою солидарны; верить им также нельзя, верить следует только истории дела, которая открывается оговором Дмитриевой. Но для того чтобы сделать правильную оценку этого оговора, нужно проследить всю жизнь Дмитриевой. Первый факт, на который обращу ваше внимание, это именно образ жизни Дмитриевой до 1867 года. Вера Павловна принадлежит к знатному и зажиточному роду. Вы слышали из судебного следствия, что она получила в приданое 9 тысяч рублей и могла рассчитывать еще на наследство приблизительно в 25 тысяч рублей. Она была женщина красивая, и следы этой красоты видны еще теперь. Когда ее выдали замуж, ей было всего 17 лет. Замужество в такие ранние годы во многих случаях может быть уподоблено лотерее, но лотерее не без проигрышей. В большинстве подобных случаев возникают такие раздоры, такие семейные несогласия, из которых нет выхода. Нередко виновным бывает то лицо, которое сильнее: глава семейства, то есть ее муж. Здесь вы слышали показание мужа Дмитриевой; он прямо говорит, что виноват был он один в том, что по прошествии четырех лет они разошлись. Я не могу сказать этого, потому что не знаю поводов, послуживших к разрыву. Но почему бы там ни было, дочь возвратилась к своим родителям, которые не могли не быть в претензии на своего зятя. С этих пор Дмитриева живет у своих родителей, сначала безвыездно в деревне, и здесь-то у ней открываются болезни, болезни внутренние, от которых она лечится с 1864 года. Болезни эти играют весьма важную роль в обстоятельствах настоящего дела. Множество врачей призываются ее лечить, а в 1867 году ее лечит почти весь медицинский персонал города Рязани. Прежде всех призывается Каменев; она страдала в это время кровохарканьем и отсутствием регул. Затем ее лечат Модестов и Битный-Шляхто, по показанию которого, она спрашивала его в последних числах марта, не беременна ли она. Битный-Шляхто, найдя у ней отклонение матки, делает ей операцию, после которой менструации восстанавливаются. Факт этот чрезвычайно важный, и им положительно доказывается, что в конце марта не начиналась еще беременность, первым признаком которой служит приостановка регул. Сама Дмитриева говорит, что беременность ее качалась с мая месяца. Но так как первое движение младенца в утробе матери обнаруживается не ранее пятого месяца, то едва ли она в то время могла быть положительно уверена в своей беременности. Приостановка регул, как аномалия весьма обыкновенная у Дмитриевой, сама по себе, без других признаков, не могла ее убедить в этом. Около этого-то времени и состоялся перевод Сапожкова в Рязань, будто бы вызванного для произведения выкидыша, когда о беременности не было еще почти и разговора. Что касается отношений Дюзинга к Сапожкову, то они существовали еще гораздо прежде вопроса о переводе последнего и были как частного, так и служебного свойства. К тому же Сапожков был известен как врач опытный, честный и знающий свое дело. Поэтому ничего нет мудреного, что когда открылась вакансия на должность уездного врача в Рязани, то между многими соискателями преимущество было отдано Сапожкову. Первое письмо об этом, в котором ни слова не говорится про Дмитриеву, было послано Дюзингом к Сапожкову в июне 1867 года, то есть в то время, когда беременность Дмитриевой не была еще ей самой известна. Ясно, следовательно, что между беременностью Дмитриевой, лечением ее в это время и переводом Сапожкова в Рязань нет ничего общего. В рассказе Дмитриевой о том, как она познакомилась с Сапожковым, весьма неправдоподобны ее указания на то, что посредником между ею и Дюзингом по вопросу о выкидыше был Карицкий, связь которого с нею была тайной для Рязани. Карицкому было бы несравненно удобнее посоветовать ей самой обратиться к Дюзингу, с которым она была знакома с 1864 года, и тот, по всему вероятию, как мало сведущий в женских болезнях, вместо себя отрекомендовал бы ей другого врача, хоть, например, того же Сапожкова. Более правдивым поэтому нужно считать показание Дюзинга, который говорит, что в конце июня Дмитриева по старому знакомству обратилась к нему с просьбой указать ей врача, которому она могла бы довериться и поручить себя, и так как перевод Сапожкова в то время уже состоялся, то он, Дюзинг, зная его как хорошего акушера, и рекомендовал его Дмитриевой. В этом смысле Дюзингом было написано второе письмо его к Сапожкову от 1 августа 1867 г., где помещена такая фраза: "У меня есть одно дело, за которое можно получить вознаграждение". В этой фразе нет ничего медицинского: полагаю, что она относится к тем денежным отношениям, которые существовали между Дюзингом и Сапожковым. Письмо это писано 1 августа, а в своем показании Дмитриева говорит, что только в августе составлен план об изгнании плода, план, которому надо было дать еще созреть. Результатом письма было то, что Сапожков 8 августа действительно явился в Рязань, но здесь оказалось, что Дмитриева не особенно нуждалась в помощи докторов и, не дожидаясь Сапожкова, уехала в деревню, вследствие чего Сапожков, не видавшись с Дмитриевой, возвратился в Скопин. Вторая поездка Сапожкова также окончилась ничем, потому что он снова никого в Рязани не застал, кроме Дюзинга, который перед ним только извинялся... Вскоре после второй поездки Сапожкова, Дмитриева снова начинает просить Дюзинга пригласить врача, которого он обещал ей отрекомендовать, говоря, что она чувствует себя очень нехорошо и т. д. И вот, пишется третье письмо, в котором есть слова, играющие в глазах обвинения столь важную роль, а по моему мнению, совершенно невинные. Слова эти - маточный зонд и маточное зеркало. Затем в письме говорится об особе, требующей услуг и могущей рекомендовать врача Сапожкова другим своим знакомым. Но из этой последней фразы можно сделать какое угодно предположение. Вспомните объяснение эксперта о зонде и зеркале. Употребление последнего не представляет никакого вреда и до беременности, и после ее. Что же касается до зонда, то этот инструмент употребляется при лечении всех женских болезней для распознавания неровностей и для гигиенических целей. Но употребление зонда во время беременности может быть опасно, сказал эксперт. Беременность Дмитриевой была констатирована гораздо позднее письма, в котором упоминается о зонде, уже после того, как Сапожков приехал в Рязань и был созван консилиум; следовательно, нет никакого основания видеть что-либо подозрительное в просьбе Дюзинга приезжать с маточным зеркалом и маточным зондом. Дюзинг не пишет ни слова, для какой надобности он просит привезти эти инструменты, и есть только указание на то, что они нужны для исследования болезней Дмитриевой.

   Обвинение указывало на то, что слова "маточный зонд" в письме были зачеркнуты Сапожковым. Но я не вижу в этом обстоятельстве ничего такого, что набрасывало бы тень на обоих врачей. Я прошу вас вспомнить, что оба врача были посажены в тюрьму и что от них отбирались весьма строгие показания. В подобный момент действительно можно запутаться: Сапожков не захотел истребить этого письма, думая заручиться в нем средством для оправдания; но так как Дмитриева уже объяснила, что выкидыш был произведен посредством прокола зондом, то ему в то же время не захотелось оставить в письме такое слово, которое может навести сомнение на его участие в этом преступлении. Но кто из нас. если бы узнал, что началось уголовное следствие над близким нам человеком, не только не зачеркнул бы подобную фразу, но не истребил бы даже все письма, говорящие о нашей близости к этому человеку, дабы таким образом избавить себя от неприятности быть запутанным в чужое дело?

   Относительно знакомства Сапожкова с Дмитриевой допускаю, что в первое свидание их шел разговор о разных разностях, не идущих к делу. Между прочим, Дмитриева намекнула о своем намерении произвести выкидыш. Сапожков начал ее лечить; но когда ей понадобился острый зонд, он отказался ехать за ним в Москву, и затем последовал консилиум, происходивший, по всей вероятности, 26 октября, и после которого ей стали давать различные плодогонные средства: янтарные капли, спорынью, лущи- Но прежде чем разбирать годность этих средств для предположенной цели, надежно вникнуть в положение доктора, когда его призывает больная и обращается к нему с подобным предложением. Оно обыкновение делается не открыто, а намеками, сначала весьма отдаленными, затем больная открывает врачу, что ужасно страшится последствий беременности и что она поэтому желает освободиться от плода. Как в этом случае поступить врачу? Пойти и донести начальству? Но его после этого ни в один дом не пустят, если он вздумает разглашать все тайны, может быть даже мимолетные желания, которые сообщают ему больные. Да и кем он явится к начальству? Доносчиком без всяких доказательств. Мало того, он не может это сделать еще и потому, что связан клятвой, отбираемой от каждого врача по окончании курса, клятвой, которая обыкновенно пишется на латинском языке на обороте каждого диплома и где, между прочим, говорится: "Обещаюсь все тайны семейные хранить, никогда не злоупотреблять выраженным мне доверием". Во-вторых, врач ко всякому заявлению больного должен прежде всего отнестись критически и разобрать в точности, нет ли достаточных поводов к приведению в исполнение заявленного ему желания; он не может знать заранее, какие будут роды, не будут ли они происходить при таких условиях, когда понадобится врачу самим законом уничтожить плод в утробе матери. Спрошенный на суде эксперт говорил присяжным, что когда видно, что ребенок не может остаться живым и сама мать умрет от этих родов, тогда врач имеет полное право преждевременно извлечь ребенка из утробы при помощи оперативных средств. Затем врач становится иногда в такое положение. Ему говорят: "Я больна, роды у меня обыкновенно бывают мучительные, мне страшно, я боюсь их, помогите! Что мне делать? Я не могу их вынести". Донос был бы не мыслим. Увещевать больную, что это невозможно, что это грех - лищняя трата времени. Сказать, что я вас брошу, что я не возьмусь за это дело - не практично, не человечно, так нельзя поступать с женщиной, которая убита, находится в отчаянии, в таком отчаянии, что готова решиться на все. Лучший способ есть - избранный в настоящем деле Сапожковым, то есть говорить больной: теперь не время, посмотрим, увидим. А время между тем уходит; пройдет один месяц, два месяца - всегда будет надежда на то, что у женщины, в особенности у женщины увлекающейся, характер мыслей изменится, дурь пройдет и в одно прекрасное утро она отправится куда-нибудь на богомолье. Есть сотни способов спасти ребенка, кроме доноса. Каждый благородный врач, верный благоразумию и принятой им присяге, не может поступить иначе. Так поступил Сапожков, а потому образ его действий самый простой, самый естественный.

   Что касается до лущей, то Дюзинг ничего о них не знал, и об употреблении их Сапожковым имеется показание одного Битного-Шляхто. Но это показание не проверено. Притом опасность от этого средства обусловливается продолжительностью употребления его, а в данном случае оно употребляется только в течение двух недель и результата никакого не последовало. После консилиума Дюзинт имел будто бы с Сапожковым разговор о спорынье, но если и действительно Дюзинг советовал употребление этого средства, то это вследствие того, что по освидетельствовании он нашел у Дмитриевой бели в таком количестве, что радикальное прекращение их представлялось необходимым, а для того он посоветовал употребить спорынью, как лекарство, рекомендуемое в подобных случаях многими медицинскими авторитетами. Затем в квартире Дмитриевой не было найдено ни одного рецепта плодогонного медикамента, который был бы прописан Дюзингом. Притом спорынью можно найти во всякой лавочке, так как собирание ее не представляет никакого затруднения, и всякая деревенская баба знает ее употребление. Когда Дюзинг свидетельствовал Дмитриеву во время консилиума, она до такой степени настойчиво требовала от него произведения выкидыша, что он решил более никогда не бывать у нее и в этом смысле дал ответ Кассель, которая за ним приехала. Если Сапожков не сделал того же самого, то вследствие причин весьма понятных: во-первых, он потратил свое время и труды и не получил за них никакого вознаграждения и, во-вторых, потому, что если бы он ее оставил, то она обратилась бы к первой повивальной бабке или сама проколола бы себе околоплодный пузырь.

   Между тем, время шло, и дело приближалось к концу. Мать зовет ее с собой в Москву; Дмитриева обещает приехать после, и у ней уже начинаются схватки. Требования делаются все настойчивее и настойчивее, так что, наконец, Сапожков наотрез отказывает ей в исполнении ее желания, объясняя, как показывает Дмитриева, что у него руки не поднимаются. Она говорит, что он отказал ей по недостатку мужества, но едва ли, господа, с этим можно согласиться? После этого, по ее словам, она решается поручить себя Карицкому, который исполняет ее желание. Затем все дело забывается, и уже через два года завеса, его прикрывавшая, была поднята рукою Дмитриевой, открывшей преступление и оговорившей при этом Дюзинга, Сапожкова и Карицкого.

   Вы можете обвинить их, если у вас есть на то другие соображения, потому что вы судите по совести. В вашей власти стать на ту или другую точку зрения, но мое мнение таково, что верить одному оговору Дмитриевой нет никакой возможности.

  

  

   Все подсудимые по данному делу были оправданы.