Тагеев Борис Леонидович - Русские над Индией

криков поощрения, которые раздаются ему вслед. Он видит, что расстояние между ним и колом, вбитым в землю и обозначающим предел бега, все уменьшается и уменьшается, но вместе с тем он слышит, как топот настигающего верблюда становится все отчетливее и отчетливее.

   Он напрягает свое горло, поощряя гиканьем верблюда.

   Вот несколько саженей осталось только до цели. Вот он взмахивает еще раз нагайкой и мысленно уже вкушает торжество победителя...

   Вдруг с левой стороны мелькнула вытянутая шея бурого верблюда. Вот и весь верблюд показался с сидящим на нем киргизом. Еще момент - и несчастный победитель видит уже спину своего противника.

   Вне себя от злобы, он бьет изо всей силы по голове несчастное животное - но поздно. Впереди слышны крики приветствия, и счастливец победитель, приветствуемый толпою, идет получать призовой халат.

   Чины памирского гарнизона за последнее время принимали участие в этом оригинальном спорте, причем призы были розданы офицерами.

   Вообще памирские киргизы весьма охотно участвуют во всевозможных скачках и состязаниях и иногда для присутствования на какой-нибудь байге едут за целые сто верст, а иногда и дальше.

   Однако между мирным кочевым населением Памира встречаются и люди, занимающиеся грабежом. К этому разряду кочевников принадлежит семья известного памирского разбойника Сахип-Назара, игравшего довольно видную роль во время событий в Памирском ханстве, известных под названием афганской смуты. Интереснее всего, что разбойник этот, грабя караваны кочевников, не подвергался притеснению ни русского, ни афганского правительства. Наоборот, афганский эмир заискивал перед ним, пользуясь его помощью. На истоках реки Кудары, в почти неприступном месте, стоят зимовки этого разбойника, где семья его проводит обыкновенно суровые памирские зимы, а летом откочевывает в долину Алая.

   В 1892 году я посетил эти зимовки и видел Сахип-Назара. Это был рослый, крепко сложенный киргиз с длинною седою бородою, при виде которого невозможно было и представить себе, что этот почтенный старец занимался грабежами. Его два сына, наоборот, имели весьма разбойничий вид.

   Обыкновенно, проследив богатый караван, направляющийся в Бухару или Туркестан с контрабандой, шайка Сахип-Назара нападала на него и, разграбив имущество, или отпускала на все четыре стороны возчиков, или брала их в рабство. Редко разбойник нападал на одиночных людей, и вообще грабежи его не отличались кровопролитием.

   В 1894 году Сахип-Назар умер, завещав своим сыновьям заниматься мирным промыслом и навсегда оставить разбой. Но разве могли люди, которые с молоком матери всосали разбойничий дух, отказаться от лихого промысла, и они по-прежнему продолжали производить нападения на караваны, пока наконец русское правительство не приняло энергичных мер и не заставило братьев навсегда отказаться от легкой наживы.

   Познакомившись ближе с памирским кочевым населением и его бытом, во всяком случае, можно вывести заключение, что этот народ, при всей своей наружной невзрачности и бедности, представляет собою весьма отрадное явление среди народов Средней Азии своею честностью, добротою, гостеприимством и оставляет прекрасное впечатление на посетившего Памир путешественника, побывавшего в среде радушных кочевников этой дикой страны.

  

   Обратный путь казался возвращавшемуся отряду необыкновенно легким, и огромные перевалы, которые с таким трудом преодолевал отряд, теперь не представлялись ему больше такими ужасными и суровыми. Привычка взяла свое, а надежда на скорый отдых в тенистых лагерях Маргелана придавала бодрости и энергии солдату. Несмотря на большие переходы, которые делал отряд, почти не было слабых, правда, что санитарная часть отряда благодаря неустанным заботам отрядного врача Д. И. Лебедева была необыкновенно хорошо поставлена и внимание доктора всецело обращено на питание солдата в походе, но немаловажное значение имело также то обстоятельство, что за поход нижние чины так закалились, так окрепли, что никакие переходы теперь им были нипочем, и из-под перевала Ак-Байтал на северный берег Кара-Куля отряд прошел в один переход, сделав более 60 верст.

   В городе Оше памирцы были встречены 4-м Туркестанским линейным батальоном, приветствовавшим в военном собрании роскошным обедом отрядных офицеров в то время, когда в лагерях нижние чины угощали на славу вернувшихся товарищей-линей-цев, конногорцев и казаков.

   Наконец 21 сентября, после долгого скитания по горам и долам Памира, отряд вступил в Маргелан. Рваная обувь, потрепанная одежда, измученные лица свидетельствовали о том, что перенесли солдаты за этот тяжелый поход.

   Целая толпа маргеланских жителей выехала встречать возвращающихся памирцев, с радостными лицами кивали жены, братья, матери, завидя дорогих им загорелых, запыленных, оборванных людей.

   Лосев ехал со своей сотней, зорко всматриваясь в толпу, пестревшую разноцветными зонтиками среди густой зелени садов. Сердце его билось ужасно, так что он несколько раз хватался за грудь. Вот и его мать. Заметила она сына и машет ему платком. Он кивнул ей головой и тотчас же стал искать ту, которую так пламенно желал увидеть и не находил.

   Неужели не вышла навстречу, думал он, нет, не может быть. Вот оно что значит, целый месяц письма не было, подумал он, и злобное чувство снова заполнило его душу. Вдруг он вздрогнул.

   Чаров на красивом аргамаке на рысях проехал мимо, рядом с ним скакала амазонка. "Она! Она!" - чуть не закричал Лосев, в глазах его помутилось, и он бросился из строя.

   - Куда вы? - послышалось вслед ему, но он ничего уже не соображал.

   Он видел среди клуба пыли серую коломянковую амазонку и белую лошадь.

   Вот он догоняет ее, вот он уже возле. Чаров не смотрит на него, он оборотил голову в сторону проходящего отряда.

   - Леночка... Елена... - прокричал почти над ухом амазонки Лосев.

   Она испуганно повернула голову...

   - Простите... - пробормотал смущенный хорунжий, осаживая лошадь. Господи, да что это такое? - Не его Лена, а госпожа Стрельская была амазонка.

   Сразу радостно стало на душе хорунжего, будто камень тяжелый свалился.

   - Петя, Петя, - окликнул голос его из толпы, когда он нагонял полк, он узнал голос матери, но не остановился и поскакал знакомыми улицами. Вот поворот, вот и дом с зелеными ставнями, коновязь знакомая. Он соскочил с седла. Ноги его дрожали от волнения. Одним прыжком он был уже на пяти ступеньках и позвонил.

   Ответа не было.

   Видно, ушли встречать, подумал он и, обойдя двор, вошел в ворота.

   Калитка со скрипом отворилась, и он прошел на знакомый двор.

   - Ой, Асман! - крикнул он малайку.

   - До-бой{88}, - раздался из сада голос караульщика, и, не дожидаясь появления Асмана, Лосев сам пошел в сад.

   Навстречу ему, переваливаясь, шел Асман.

   - А, тюра, саломат{89}, с Памира пришел, - сказал он, отвешивая низкий кулдук{90}, в надежде на щедрый на чай.

   - Да вернулся, а что господа?

   - Господа? Ушли на тамашу, - сказал караульщик, указав пальцем в сторону, откуда слышалась музыка.

   Отлегло от души Лосева, и он закурил папироску.

   Подожду, подумал он, сейчас должны возвратиться, и стал ходить по двору.

   Раздался звонок. Сердце его сильно забилось, близость свидания казалась чем-то невероятным.

   - Наконец! - крикнул хорунжий и бросился отворять. На террасу вошел толстый чиновник военно-народного правления, а за ним, пыхтя, ввалилась его жена, такая же дородная и упитанная, как и ее благоверный. Чиновник удивленно смотрел на офицера, который не менее был поражен этим появлением. Полное разочарование выражало его лицо.

   Видя смущение Лосева, чиновник подошел к нему и, осклабившись в противную улыбку, свойственную старым выслужившимся чиновникам областных правлений, приподняв фуражку, спросил:

   - С кем имею честь?

   Хорунжий сказал.

   - Памирец?

   - Да.

   - Вы, вероятно, к Гладковым?

   - Да, да, - нетерпеливо проговорил Лосев.

   - Так их здесь нет, - сказал чиновник, - я живу в этом доме. - И лицо его снова осклабилось.

   Какое гадкое лицо, подумал Лосев, подлость какая-то написана будто на нем.

   - Милости просим к нам чайку откушать, - выступила вперед дородная чиновница, - я думаю, с дороги-то устали.

   - Ах, очень вам благодарен, только я не могу, я спешу, меня мама ждет, а вот вы меня очень одолжите, если скажете, где живут теперь Гладковы.

   - А вы разве ничего не слышали? - растягивая последнее слово, проговорила чиновница, предвкушая удовольствие, столь присущее маргеланским дамам поделиться важною новостью.

   Не то испуг, не то ужасное предчувствие чего-то недоброго охватило Лосева. Замуж вышла, подумал он...

   - Что такое, говорите, ради Бога, - подбежал он к чиновнице.

   - Вы не слышали? - повторила та. - Да ведь все только об этом и говорят: ведь Елена-то Николаевна вторая неделя, как скончалась...

   Если бы чиновница сказала, что его Леночка уже замужем или уехала, бросила его, надсмеялась над его чувством, - он бы поверил - он был готов к этому. Но смерть, смерть - это невозможно, невероятно, это было чересчур неожиданно и жестоко - он не поверил, он не допускал возможности смерти своего сокровища. Как! Она умерла, он больше никогда, никогда не увидит ее, не услышит ее голоса, не почувствует ее теплой, мягкой ручки? Нет, это невероятно - этого не бывает.

   - Нет! - закричал он, схватив за плечо чиновницу и тряхнув ее. - Вы лжете, этого быть не может. - Он все забыл в этот момент, ему казалось, что перед ним не чиновница, а какое-то ужасное чудовище, разрушившее вдруг все его счастье, всю его жизнь, он тряс за плечо оторопевшую женщину и сквозь зубы шипел: ложь, ложь, все ложь...

   - Что вы, что вы, да вы, никак, спятили, - отбояривалась от него чиновница и, вырвавшись из сжимавшей ее руки Лосева, разразилась целым потоком брани.

   Не резкий поступок Лосева обидел ее, нет, ничуть. Она ему не придавала значения, ей обидно было, что ее называли лгуньей, когда она передавала действительный факт, соври она, как это часто бывало, она огрызнулась бы и только, но, чувствуя за собою правду, она была оскорблена до глубины души и не могла простить этого, по ее мнению, невоспитанному офицеру.

   Лосев не слышал потока ругани маргеланской кумушки и не заметил, как она, хлопнув дверью, ушла в комнаты. Он стоял, прислонясь к столбу, поддерживающему террасу, и только повторял одно и то же: "Не может быть, нет, это неправда, неправда".

   К нему подошел чиновник. Убитый вид офицера, странная, разыгравшаяся на глазах его сцена, были непонятны ему.

   - Да, это правда, господин хорунжий, это правда очень прискорбная, но, к сожалению, действительная, - сказал он, - сначала барышня заболела, да в два дня и померла, потом и старики за нею отправились - царство им небесное, напрасно вы и супругу мою обидели - истинную всю правду она сказала...

   Но Лосев уже не слушал чиновника, он прислонился лицом к стене, корпус его судорожно задрожал, и зарыдал он, как ребенок.

   Пораженный случившимся, стоял возле него толстяк, глядя на серого, запыленного, в боевых доспехах офицера, рыдавшего так громко, так отчаянно, безнадежно.

   Видно, жених и есть тот самый, про которого слыхал он от жены, подумал чиновник, и ему стало жаль бедного казака, он простил ему грубый поступок с женою и даже упрекал ее в душе за безучастие к человеческому горю.

   А там, на холерном кладбище, три свежие могилки с белыми крестами приютились около самой ограды: ни цветочка, ни венка не видать на них, только степной ветер наносит туда мелкий песок, поднимет его, завертит столбом, пронесет по кладбищу и умчит вихрем далеко в степь, крутя по дороге засохшие листья.

  

   Скучно и однообразно тянулись дни на Памирском посту. Работы по сооружению улиток, заготовка терескена на зиму и другие приготовления занимали большую половину дня. Почта приходила раз в неделю, и все с жадностью хватались за письма и газеты, читая в них новости, совершившиеся полтора месяца тому назад. Наконец прибыл и начальник гарнизона, капитан Генерального штаба Кузнецов, произвел смотр - и все опять втянулось в старую колею. В начале октября вдруг выпал глубокий снег, покрыв своею пеленою и укрепление, и юрты. Температура заметно падала, наступили морозы, прибыл и транспорт, доставивший все необходимое шаджанцам, а вслед за ним закрылись и перевалы. Сообщение было прекращено, почта не приходила, и небольшая семья шаджанцев мирно зажила своею серенькою жизнью, отрезанная от всего мира громадною снежною стеною. Морозы все усиливались, и памирская зима разразилась со всеми своими вьюгами и метелями. Ежедневно на ближайшую высоту высылался наблюдательный пост на случай появления противника, были отправлены разъезды в сторону афганцев, но все было тихо, никто не появлялся, да и кому бы в голову пришло двинуться теперь в поход, когда из юрты носа высунуть нельзя, а если выходить на воздух, то только разве по службе. Хлеб пекли хороший, суп с консервами или щи из сушеной капусты были великолепны, баранина имелась своя, водка, вина и коньяк были - чего же лучше? Даже книги и карты, всегдашние спутники офицера в походе, и те имелись и разнообразили длинные скучные вечера.

   Вот с наступлением сильных морозов удушье сделалось необыкновенно чувствительным. Бывало, во время сна хватаешься за грудь и чувствуешь, будто кто-то мощной рукой давит горло. Вскочишь, закричишь, но напрасно еще хуже становится от движения, наоборот, нужно по возможности оставаться спокойным, так как пароксизм удушья и без того был вызван резким движением во сне. Утром иногда во рту появлялась запекшаяся кровь, и многие жаловались на необыкновенную слабость.

   Наступили и дни Рождества Христова, и на "крыше мира" зажглась первая елка.

   Заботами капитана Кузнецова раздобыли дерево, солдатики наделали украшений, и свечи самодельные появились, и вот 24 декабря в одной из самых больших юрт поставили "елку", украсили ее и зажгли. Сколько торжества-то было! Гармошка, скрипка, гитара - все появилось на сцену, даже и спектакль, неизменный "Царь Максимилиан", сошел блестяще. По приказанию начальника гарнизона была выдана водка и угощение для солдат, а офицерство по-своему справляло этот торжественный день, ознаменовав его небольшой кутежкой.

   Наступил и новый год, первый новый год, встреченный русскими на Памире. Скромно встретили его шаджанцы, пожелав друг другу счастья и здоровья в наступающем 1893 году. Уже нескольких человек недосчитывали они, а недалеко от крепости уже успело вырасти маленькое шаджанское кладбище, приютившее под свою сень вечных памирцев.

   Ужасно тяжело действовала на всех в укреплении смерть кого-либо из членов отряда. Без священника, без обряда погребального хоронились покойники, провожаемые своими товарищами. Грустно было видеть эту картину.

   На руках в сплетенной самими шаджанцами корзине несли солдаты погибшего собрата. Уныло раздается нестройное пение "Святый Боже!". Слезы выступают из глаз при звуке погребального пения. Вот и крест, наскоро сколоченный из оставшихся от построек брусков.

   Положили покойника в яму. Начальник отряда читает отходную и провозглашает вечную память, горнист играет погребение, барабан бьет отбой.

   Могила зарыта, и все идут грустные, молчаливые, у каждого на душе одна мысль, что вот-вот и его очередь скоро настанет.

   Мало-помалу привыкали памирцы к суровой зиме, и она уже казалась им в порядке вещей. Но вот наступил март. Стало заметно теплее. Перевалы один за другим открывались, а вместе с ними возобновилось и почтовое сообщение. Целая груда газет, писем, известий появилась в укреплении, все ожили, приободрились в надежде скорой смены. Наступила и Пасха. В страстную субботу все приводилось в порядок, украшалось и готовилось к параду. Куличи, пасха - все было заготовлено из навезенного киргизами молока, и вот над "крышею мира" впервые раздалось "Христос воскресе!". Салюты из пулеметов нарушили тишину, царившую над укреплением. Первый раз слышали седоглавые вершины этот радостный возглас, и они, освещенные весенним солнцем, будто вторили горсточке православных воинов, собравшихся у подножия их. "Воистину Воскресе!" - как бы отвечало эхо из черных ущелий. Пасхальный парад, затем христосование офицеров с солдатами, питье водки, пляска, гармония и разные солдатские игры длились три дня, а потом наступили и занятия. Во время зимы, когда гарнизон не мог производить строевых учений, благодаря суровой погоде офицеры занимались словесными занятиями с нижними чинами, но, лишь только настали первые весенние дни, опять начались правильные учения. Маршировка, гимнастика, прикладка, рассыпной строй, а параллельно с тем стрельба и сторожевая служба велись самым исправным образом.

   Несмотря на требовательность начальника отряда и строгость его в случае каких-либо упущений, солдаты любили капитана Кузнецова за его заботы о них, и приятно было слышать солдатские отзывы о своем начальнике. "Капитан наш - отец", - говорили шаджанцы. Сами солдаты помимо начальства собрали деньги и поднесли шашку на память своему командиру с надписью. Тронутый, капитан с благодарностью принял подарок, но вернул затраченные деньги солдатикам.

   Вместе с весною проснулась от тяжкого зимнего сна и вся природа сурового Памира. Седоглавые вершины как будто стряхнули свою зимнюю пелену, под которою безмятежно спали они в течение многих месяцев, укрытые ею от трескучих морозов и снежных буранов. Шумные водяные потоки, посылаемые с их вершин, как первые вестники весны, весело побежали во все стороны Памира, пробуждая на пути своем уснувшие мрачные долины.

   Один за другим стали открываться перевалы, и с Ферганою установилось правильное сообщение. Целая груда писем и газет сразу была получена шаджанцами, и они, как голодные звери, набросились на эту так долго ожидаемую добычу.

   Легче становилось у каждого на душе при сознании, что вот скоро, скоро прибудет сменный отряд и изнуренные шаджанцы после тяжелой первой зимы на Памире снова возвратятся в Фергану, а оттуда и на родину.

   Наконец прибыла и смена под начальством капитана Зайцева, и новый отряд занял гарнизон в Шаджанском укреплении.

   Передача поста не затянулась долго, в одну неделю все было закончено, и оба отряда, помолившись Богу, простились друг с другом, пообедали вместе в последний раз, выпили спирту и расстались.

   Снова началась однообразная жизнь на Памирском посту, снова начались работы по сооружению более удобных жилищ, возводились цейхгаузы, баня, выстроена была метеорологическая будка, строилось офицерское собрание, и вместо низких неудобных землянок вырастали мало-помалу сносные, сложенные из сырцового кирпича и камня жилища.

   Время от времени начальником отряда были высылаемы разъезды по направлению к афганским владениям, и капитан Кузнецов произвел рекогносцировку по Дарвазу, дойдя до крепости Кала-и-Ванч. Но все было тихо, нигде афганцы не показывались на нашей территории, и только жители таджикских селений Шугнана и Рошана жаловались на жестокость своих поработителей и умоляли начальника Памирского поста ходатайствовать перед русскими властями о принятии их под покровительство России.

  

   Между тем в укрепление стали поступать донесения таджиков, что афганцы стягивают свои войска к границам Бухары, а из Кала-и-Бар-Пянджа производятся постоянные рекогносцировки по Шугнану и Рошану.

   Таким образом, вопреки соглашению России с Англией, состоявшемуся в 1873 году, афганцы самовольно захватили Шугнан и Рошан, где, производя насилия над населением и собирая незаконную подать с него, наносили несомненный ущерб нашему обаянию на Памирах и среди соседних ханств.

   Это обстоятельство вынудило русское правительство, охранявшее до сих пор прилегающие к Памиру ханства высылкою туда время от времени джигитов из Шаджанского укрепления, на этот раз послать в долину реки Бартанга, то есть в глубь Рошана, рекогносцировочную партию{91}, чтобы указать афганцам, что Россия не отказывается от своих прав на Памирские ханства, а, напротив, считает их своим законным владением, как входившим в сферу влияния Кокандского ханства, покоренного ею. Другою причиною снаряжения рекогносцировочной партии служило также то обстоятельство, что восточная часть Памира, обладающая важным продольным путем от долины Алая к Гундукушу, непригодна для постоянной оседлой жизни вследствие суровости климата в этой части Памира, между тем как Рошан и Шугнан возможны для обитания в течение круглого года и, по имеющимся расспросным сведениям об этих ханствах, земли их хорошо обработаны и легко могут служить для продовольствия небольших отрядов.

   Таким образом, на начальника рекогносцировочной партии штабс-капитана лейб-гвардии Преображенского полка, причисленного к Генеральному штабу, С. П. Ванновского была возложена обязанность собрать точные сведения касательно этого вопроса, разрешение которого в утвердительном смысле могло привести к устранению тех огромных расходов, которые несла казна по доставке продовольствия на Памиры для Шаджанского отряда из долин Ферганы.

   В инструкции, данной штабс-капитану Ванновскому, предписывалось произвести рекогносцировку от крепости Таш-Кургана рошанского вниз по Бартангу до впадения его в реку Пяндж, а равно путей из долины Бартанга в долины Язгулема и Ванча, связав таким образом неизвестные европейцам части Рошана и Дарваза с конечным пунктом исследований, произведенных в том же году капитаном Кузнецовым. Ввиду же того что между Россией и Англией уже завязались дипломатические переговоры об очищении Рошана и Шугнана афганцами, начальнику партии предписывалось избегать вооруженных столкновений с афганскими постами, так как при малочисленности казачьего конвоя, данного в распоряжение Ванновского, всякое столкновение с афганцами могло иметь в случае неуспеха гибельные последствия, как для партии, так и для туземного населения; особенно для последнего ввиду мстительности афганцев, которые не простили бы ему услуги, оказанной русским войскам. Кроме того, Ванновскому было поручено собрать расспросные сведения о настроении жителей Рошана и Шугнана по ту сторону реки Пянджа и о значении для России озера Шива, а также производство, насколько возможно, подробной съемки маршрута.

   В состав партии кроме начальника ее штабс-капитана Ванновского входили штабс-капитан Бржезицкий, о котором я уже упоминал ранее в одной из предыдущих глав, подпоручик Рукин, заболевший на Муз-Куле и вместо которого был выслан с Памирского поста сотник Репин; из нижних чинов: один урядник, два приказных и 16 казаков, два пехотинца от охотничьей команды 2-го Туркестанского линейного батальона, один фельдшер, три казенных джигита и два джигита, нанятые самим Ванновским. Предполагалось отправить и два пулемета Максима.

   Эта небольшая партия, снабженная продовольствием на сорок дней, готовилась отправиться по тяжелому неисследованному пути навстречу недружелюбным нам афганцам, а потому благодаря малочисленности этого состава, нельзя было ее считать совершенно обеспеченной на случай враждебной встречи со стороны афганцев. Для подобной рекогносцировки требовалось minimum сотня казаков и для прикрытия обоза взвод пехоты, так как при натянутых отношениях между Россией и Афганистаном и в силу бывшего в предыдущем году столкновения можно было предполагать, что афганцы не преминут враждебно отнестись к партии, и какие последствия повлекла бы за собою стычка с ними - было весьма гадательно.

   Между тем следовавший к Ак-Байталу новый командующий войсками Ферганской области и военный губернатор Повало-Швайковский не только не увеличил численность партии Ванновского, но нашел совершенно излишним снабжать ее пулеметами. Мало того, он письменным приказанием истребовал от Ванновского для оконвоирования самого себя под предлогом охраны следовавших на Памирский пост пулеметов одного приказного и девять казаков, уменьшив таким образом силы партии, и без того незначительные, более чем наполовину.

   Положение начальника партии становилось затруднительным, он понимал значение в данное время каждого лишнего человека, для чего им и были наняты два джигита, а тут сразу его лишили 10 человек, испытанных казаков. Хотя предварительно Повало-Швайковский и заручился согласием Ванновского на выделение части партии, он не должен был пользоваться своею властью в этом случае, так как не мог не знать, что, отнимая теперь половину сил, он ставит Ванновского в весьма щекотливое положение своим приказанием выделить такое значительное число людей, чего, конечно, не мог ожидать начальник партии, даже несмотря на обещание уделить конвой, численность которого предполагалась далеко не в таком количестве. Кто не знает, что представляет собою испрашивание согласия старшим младшего в военной службе? Ничего не оставалось Ванновскому, как немедля же привести в исполнение приказание командующего войсками и отправиться далее со штабс-капитаном Бржезицким, сотником Репиным, одним урядником, восемью казаками, двумя пехотинцами и джигитами. Теперь подобную рекогносцировку можно было считать более чем рискованною.

   Прибыв 8 августа на Муз-Куль, партия перевалила через Кокуй-Бель и, свернув таким образом вправо с дороги, по которой следовал прошлогодний отряд на Ак-Байтал, спустилась к 13 августа в долину реки Бартанг, к крепости Таш-Курган в Рошане. Местный аксакал волости Язгулема вышел навстречу партии и сообщил, что им заарестовано пять человек таджиков, пришедших со стороны Кала-и-Вамара, и будто таджики эти от имени афганцев уговаривали местных жителей явиться в Кала-и-Вамар на поклон афганскому начальнику.

   Немедленно пленные были доставлены к начальнику партии и допрошены им. Эти пять несчастных таджиков имели самый жалкий вид, обтрепанные, с утомленными тяжелою дорогою лицами, они предстали перед Ванновским в страхе за свою участь и уверяли его, что пришли сюда посоветоваться с родственниками о переходе всего Рошана в русское подданство. Писем у них при самом тщательном обыске не оказалось. На все расспросы таджики отвечали весьма охотно и сообщили, между прочим, что Ибадулла-хан{92} ушел из Кала-и-Вамара в Кала-и-Бар-Пяндж, а что вместо него остался капитан Гулям-Хайдар-хан{93} с гарнизоном в 100 человек.

   Жалкий вид таджиков, их готовность служить русским и, наконец, обременительность держать под караулом пятерых жителей заставили начальника партии решиться освободить арестованных и разрешить им явиться в Кала-и-Вамар несколькими днями позднее прибытия туда русских.

   Вообще с этих пор партия для пресечения возможности доноса афганцам о движении русских располагалась бивуаком, пройдя туземное селение, и до выступления ее не пропускалось вперед ни одного человека. Такая мера достигала намеченной цели потому, что путь по реке Бартангу весьма узкий и следует по карнизам, наблюдение за которыми не представляло особого затруднения.

   Продневав в Таш-Кургане, 15 августа партия подошла к селению Орошор, расположенному под южным склоном блистающего своею снежною вершиною пика Ванновского{94}.

   Тот кишлак представляет собою некоторое отличие от прочих рошанских кишлаков, а именно тем, что сакли его разбросаны на очень большом пространстве между пашен и, за исключением нескольких жалких тополей, в нем нет никаких деревьев, между тем как большинство рошанских селений изобилуют растительностью. Отсюда есть сообщение в Дарваз через пешеходный перевал, но путь этот очень тяжелый и доступен только в летнее время. На следующий день, сделав восемнадцативерстный переход в 14 часов, партия стала бивуаком в урочище Вадин.

   Этот переход был чем-то необычайным. Узкие искусственные карнизы пролегали по совершенно отвесным скалам, и не только лошади не могли проходить здесь навьюченными, но даже и седла в некоторых местах задевали за каменные выступы и давали толчки, от которых животному ежеминутно грозила гибель на дне глубокого оврага, откуда доносилось клокотанье ревущего Бартан-га. Приходилось в этих местах развьючивать и даже расседлывать лошадей и все снятое с них переносить на руках отряда. В помощь измученным казакам были наняты местные жители из селения Орошора, но благодаря их малочисленности переноска тяжестей, а вместе с тем и движение партии сильно замедлялись.

   Наконец, в одном месте и расседланная лошадь не могла пройти по карнизу, до такой степени он оказался узок. Что ж делать, пришлось лошадей пустить вплавь, что было весьма затруднительно, так как быстрое течение реки оказалось не по силам лошадям, вследствие чего многие из них сносились водою и калечились, ударяясь о камни. Только к 10 часам вечера подошли к месту ночевки последние вьючные лошади и измученные люди, наскоро поевши, залегли в своих палатках.

   На следующий день до селения Чадут опять пришлось бороться с ужасною природою Рошана, и 9 тяжелых верст отряд прошел с невероятными усилиями за 9 1/2 часа. Но этот переход был осложнен еще троекратными переправами лошадей с одного на другой берег Бартанга, между тем как седла и тяжести переносились на руках правым берегом по двум карнизам{95}, висевшим высоко над рекою. Несколько тюков с провиантом сорвались с высоты, сделавшись достоянием реки, и надо удивляться, как люди-то уцелели и никто из казаков не сорвался и не убился до смерти в этих ужасных местах. Таким же образом на руках были втащены тяжести обоза на перевал Сандал-бука. 18 августа у селения Чадут партия переправлялась на санчах, гупсарах. Гупсары, или санчи, это есть не что иное, как целые шкуры быков или каких-нибудь животных с зашитыми отверстиями в головной части и в ногах, за исключением одного, через которое такой мех наполняется воздухом; иногда, впрочем, бывает отверстие и в головной части. Обыкновенно из таких санчей устраивается плот следующим образом: берется пять гупсар, укладываются рядом бок о бок головными частями в одну сторону и привязываются к продольному деревянному бруску, к которому таким же порядком прикрепляются и следующие пять санчей. Находящиеся в наружной части, ноги гупсар также прикрепляются к продольным жердям, и все три жерди скрепляются на концах двумя поперечными брусками и двумя положенными по диагоналям образовавшегося деревянного четырехугольника. Все палки, крепко связанные между собою и прочно прикрепленные к гупсарам, образуют весьма легкий для переноски плот, который свободно поднимает пятнадцатилетний мальчик, и вместе с тем представляет собою весьма удобный снаряд для переправы. На десятитурсучном плоту свободно переправлялось 4 человека с оружием. В 17 рейсов на подобных плотах партии удалось со всеми своими вьюками перебраться на левый берег Бартанга, и эта переправа длилась в течение пяти часов, а тут еще впереди предстоял переход через реку Девлех. По прибытии в селение Бассит, Ванновский получил донесение от местных жителей, что из Кала-и-Вамара с Ибадулла-ханом ушло всего несколько афганцев из числа бывших там ста человек, а не весь гарнизон, как сообщили ему таджики.

   Местное население необыкновенно радушно встречало русскую партию и всеми силами старалось услужить ей. Припасы, фураж и все необходимое доставлялось с избытком, и, несмотря на то что русским деньгам, которыми щедро оплачивался забираемый товар, местные жители не придавали особого значения, их энергия не убывала, они охотно исполняли все, что от них требовалось, без малейшего принуждения со стороны русских.

   Особенно поражали горцев эта неутомимость и бодрость людей партии при преодолевании тяжелых природных преград. Они с необыкновенным уважением относились к начальнику отряда и его подчиненным, видя в них своих освободителей. Особенное же рвение выказывал волостной управитель Язгулем. Этот почтенный таджик, понимая всю важность появления русских в Рошане, всеми силами старался услужить Ванновскому в достижении его цели, то есть по возможности скрывать движение его в глубь Рошана, и до сих пор имелось основание полагать, что о русской партии афганцы ничего не знали.

   Только за три перехода до Кала-и-Вамара, то есть около поворота на перевал Кумач-дара, Ванновский отправил письмо в Ка-ла-и-Вамар, начальнику афганского гарнизона в Рошане, в котором предупреждал его о движении партии в Дарваз с исключительно мирною целью, а именно, чтобы войти в связь с экспедицией генерала Баева{96} , следовавшей со стороны Дарваза к Пянджу.

   Кроме того, в письме этом он испрашивал разрешения пройти мимо Кала-и-Вамара, от которого идет дорога к перевалу Одуди - единственному пути, пригодному для движения в Дарваз вместе с конным обозом.

   25 августа в ответ афганец прислал два письма, из которых можно было заключить, что письма начальника русского разъезда пересланы правителю Бадахшана, но что афганский начальник со своей стороны не препятствует партии в ее дальнейшем следовании.

   Рассчитывая дойти до кишлака Сучана, партия выступила 27 августа из Багу, но около селения Имца таджики привезли сведение, что афганцы вышли из Кала-и-Вамара, угоняют население и скот, захватывают фураж и провиант или уничтожают его на месте, разрушая таким образом все, что могло бы способствовать беспрепятственному движению русского отряда.

   Наконец поступило донесение, что афганцы заняли позицию за карнизами, в одной версте от Имца, приказав таджикам селения Сучан уничтожить деревянные лестницы и балконы, ведущие к занятой ими позиции, где, как удалось определить отряду, находилось 65 человек, из которых часть были таджики, вооруженные мултуками.

   В силу того что таджики дали клятву не предпринимать против нас никаких военных действий, они приказания афганцев не исполнили и отступили, послав тайно от афганцев предупреждение русским, что не поднимут оружия против России.

   Для выяснения обстоятельств Ванновский переправился через Рум-Дару и пошел по балконам, не тронутым таджиками, вопреки приказу афганцев, к позиции, занятой неприятелем.

   Видя это движение, афганцы отодвинулись назад и заняли вторую позицию на склонах за ручьем Вавзудш, откуда прислали с таджиком вежливое письмо, прося Ванновского остановиться.

   Ввиду того что место, на котором было получено афганское письмо, не было удобным для остановки, так как впереди него раскинулась небольшая арчевая роща, в которой мог легко укрыться противник в случае его наступления, партия продвинулась еще немного вперед и, заняв рощицу, выставила патруль на опушке ее, после чего Ванновский вступил в переговоры с афганцами.

   Начался обмен писем, не приводивших ни к какому результату. Очевидно, афганцы только хотели тем выиграть время и по возможности дольше продержать партию на занятой ею позиции.

   Написав письмо в ответ на третье, полученное от афганцев, Ванновский отправил его с джигитом, которому приказал сообщить афганскому начальнику, что в доказательство миролюбивых отношений он отойдет к селению Имц, где и будет ждать ответа от Джернейля, и с партией отошел на версту назад к селению Имц, где и решил ожидать пропуска, а в случае отказа в таковом решил занять калу (то есть небольшую сторожевую башню, сложенную из камня), расположенную на одной из командующих высот с широким обстрелом подступа к селению. Ответ прибыл на бивуак поздно ночью, и джигит, принесший его, подтвердил, что на неприятельской позиции всего 65 человек, а что в Кала-и-Вамаре стоит 60 человек афганской пехоты. В ответном письме своем афганцы просили начальника русских отойти к Сипанджу, где и ждать ответа от правителя Бадахшана.

   От личных переговоров, по-видимому, афганцы уклонялись.

   Для того чтобы не утомлять людей без надобности, партия выставляла всего одного часового, а три поста высылались из местных жителей, безусловно преданных России и жаждавших освобождения от ненавистного им афганского ига, и потому вполне надежных.

   Кишлак Имц расположен на довольно обширной площади при входе в ущелье на левом берегу реки Рум-Дары. С западной стороны кишлака между селением и рекою выдается над водой совершенно обнаженная узкая и длинная каменная скала в 15 саженей вышиною. На южной ее вершине поставлена из сложенного камня довольно большая кала, возвышающаяся над рекою и допускающая удобное наблюдение и обстрел ущелья Бартанга, вниз и вверх по течению. С запада тянется главный горный хребет с высоким, но не покрытым снегом пиком, от которого на восток идет, надвигаясь на селение Имц, обнаженный гранитный отрог.

   27 и 28 августа Ванновский вместе с Бржезицким производили рекогносцировку окрестностей Имца и съемку, все время не переставая следить за действиями афганцев.

   28 августа с утра афганцы спустились в рощу, в которой накануне ночевал отряд, и приказали своим таджикам ломать карнизы и лестницы, служащие подступом к их позиции.

   Долго не решались таджики исполнить это приказание, но афганцы принудили их к тому жестокими побоями, и таджики нехотя испортили карнизы на протяжении всего лишь нескольких саженей.

   Ванновский не мешал афганцам приводить в исполнение их план, так как считал для себя выгодным уничтожение дороги, облегчавшее этим охрану занятой им позиции, между тем как в случае надобности он мог свободно продвинуться вперед, так как вплавь на гупсарах вниз по реке партия без затруднений вышла бы на ручей Вавзудш и заняла бы рощу.

   Окончив свою работу по разрушению карнизов, афганцы отошли на заднюю позицию, оставив 15 человек таджиков для охраны дороги.

   Теперь уже отступление к Сипанджу становилось невозможным потому уже, что раз партия отошла бы назад, то таджики были бы поголовно вырезаны афганцами, имущество их разграблено, поля выжжены дотла, да, кроме того, и престиж русский, высоко поднятый в Средней Азии рядом больших завоеваний, сразу бы упал в глазах мусульманского населения Афганистана.

   Местные жители умоляли Ванновского остаться на позиции и усиленно занялись заготовлением продовольствия для партии.

   Позиция, занятая русскими, имела и свое неудобство: в тыл к ней выходила обходная дорога, но при подробном опросе таджиков это была просто пешая тропа, и нельзя было предположить, что афганцы решились бы воспользоваться ею. Выход же от Имца к Дарвазу имелся через перевал Рум, но воспользоваться им партия не могла, так как, по словам таджиков, этот путь очень тяжел и через него ходят только опытные горцы, да и то по двое, помогая друг другу подниматься и спускаться по ледникам.

   Вот через этот-то перевал Ванновским было отправлено письмо в Дарваз капитану Февралеву, следовавшему с экспедицией генерала Баева; однако письмо это доставлено по назначению не было и возвращено Ванновскому на обратном его пути в Фергану.

   29 августа, приказав привести неоседланных лошадей из табуна, Ванновский вместе со своим переводчиком Саид-Мансуром и джигитом Шарипом отправился верхами к таджикскому посту, выставленному афганцами.

   На неоседланных лошадях отправились Ванновский и его спутники потому, что местами приходилось переправляться вплавь через реку Бартанг, а местами проходить по балконам и карнизам, где бы непременно пришлось расседлывать лошадей, что сильно бы замедляло быстроту движения.

   Подъехав к таджикам, Ванновский начал вести с ними переговоры и расспрашивать об афганцах. Здесь он узнал все, что только ему было нужно. Таджики выразили ему свою готовность служить русским и клялись не поднимать оружия на своих друзей - подданных Белого Царя. Ванновский убеждал таджиков подчиниться требованию афганцев и ломать балконы и лестницы, уверяя их, что это только принесет ему пользу.

   Вдруг из-за камня выросла фигура афганца в красном мундире, он ловким движением отдал честь русскому офицеру ружьем, взял его на караул и стал приближаться.

   Ванновский ответил ему, взяв руку под козырек, и переменил тему разговора с таджиками. Вдали показались еще афганцы, которые могли при желании перестрелять русского офицера и двух джигитов в одно мгновение.

   Между тем Ванновский окончил свои переговоры и медленно направился к своей позиции. Афганцы не стреляли. Однако на случай их неприятных действий были приняты меры предосторожности, и, приказав населению заготовить лепешек в кале, Ванновский отправил туда двух стрелков и усилил таджикские караулы.

  

   Настало 30 августа - день тезоименитства императора Александра III, и Ванновский, желая ознаменовать этот высокоторжественный день, приказал зарезать лишних баранов, чтобы угостить казаков и туземцев. Спирта в партии уже не было, пришлось обойтись и без него. В 10 часов начальник партии хотел прочесть молитвы и со своим маленьким отрядом помолиться за здоровье Его Величества. Все приняли парадный вид, подчистились и выстроились перед палатками. Думая установить мирные отношения с афганцами, Ванновский написал их офицеру письмо с приглашением на обед, который должен был скрепить дружественные отношения между русскими и афганцами. Со спокойным сердцем, предвкушая удачу, что все окончится миром, а главное - инструкция будет соблюдена, Ванновский лежал в своей палатке на складной кровати, наслаждаясь прохладным воздухом наступающего ясного дня в ожидании, когда ему доложат, что партия готова для прочтения молитвы. Вдруг вдалеке послышался выстрел. Глухо так прозвучал он и смолк где-то в ущелье. Вот еще один уже громче и яснее долетел до позиции. Ванновский вскочил и вышел из палатки.

   По тревоге, поданной начальником партии, все в одну минуту были в сборе, а вниз немедленно были посланы джигиты разузнать, в чем дело.

   В это время вернулся джигит Сеид-Мансур, отправленный к афганцам с пригласительным письмом, и сообщил, что они наступают и открыли огонь по нашему посту, а вскоре из высланного разъезда поступило донесение, что неприятель стрелял с довольно большой дистанции и что к нему подошло подкрепление, состоящее из пяти пеших и десяти конных человек; таким образом, афганцев насчитывалось теперь до тридцати. Таджиков они также побуждали стрелять по нашим разъездам, и те, не прицеливаясь, давали выстрелы в воздух.

   Ввиду такого действия афганцев патрулю было приказано в случае возобновления ими огня отвечать на выстрелы и отходить к позиции, с которой бы можно было обстреливать два пути наступления противника: один, тянущийся по горе, а другой, идущий бродом через Бартанг. Однако выстрелов со стороны разъезда не последовало, и было получено донесение, что к афганцам спешит гарнизон из Кала-и-Бар-Пянджа, который ожидается ими к вечеру.

   Положение партии становилось серьезным, у казаков имелось всего по 80 патронов, об отступлении нечего было и думать, а в случае прибытия новых сил к афганцам оставалось только отсиживаться, и, быть может, довольно продолжительное время.

   Немедленно же Ванновский отправил письмо в Орошор подпоручику Рукину, прибывшему туда с пехотою, в котором, описывая действия афганцев, сообщал: "Отступать