Толстовство - Ясная Поляна. Выпуск 7

зни, но и принимать прямые меры для её предотвращения. Однако, эти меры, будучи прямыми, должны быть также ненасильственными. Мы должны препятствовать злу, не пытаясь применять насилие к тем, кто в нем повинен. Величайшим источником нашей силы должна быть сама жизнь и обязательство посвятить наши жизни защите других.

  

   ИЗ СТАРЫХ ГАЗЕТ

  

  

   ...Крики животных - не привет солнцу, не звуки сытого удовольствия, а раздирающие вопли сознаваемого ужаса...

   По улице стягиваются новые партии - крупный и мелкий скот. Идет, упирается, неохотно шагает через роковой порог калитки...

   Во дворе - кровь: багровый снег. Мокнет и тает в лужах крови. На осях и колесах телег, на дверях и оконных рамах - сгустки запекшейся крови. Воздух насыщен острыми парами. Лижут лицо, ударяют в нос, щекочут в горле...

   - Эх ты, черепаха! Еще упирается!

   И он больно хлещет её плетью по хребту, толкает в живот, тащит за рога.

   - Му-у-у-у-!...

   Все делается в мгновение ока. Десяток носилок уносят трепещущее тело в дымящийся павильон. "Смальна". Десятки огненных языков вырываются из преисподней, пожирают шерсть, запекают кровоточащие раны. Едкий дым, насыщенный жирными парами...

   - Хотите обогреться? Пожалуйте!....

   Курят, обмениваются остротами, хохочут... Точно блины пекут....

   Взад и вперед снуют вагонетки, подбирают очищенные туши и тонут в глубине нового павильона. "Потрошильня". Сотни отточенных ножей рыщут по всем швам и суставам - отделяют голову, распаривают живот, копаются в груди... Пар - густой, одуряющий - поднимается от теплой туши, висит у потолка, затемняет свет...

   Сто ножей острых, окровавленных.... Страшно!... Рука судорожно поднимается, чтобы прикрыть шею. Кажется, подкрадется и ударит... Не все ли ему равно?

  

   ИЗ СТАРЫХ ГАЗЕТ

  

   Как теперь вижу бычка. Полный сил и здоровья. Обнюхал освежованную тушу, попятился назад. Понял, видно. Долго к нему подкрадывались то с той, то с другой стороны. Не поддаётся.

   И он тут - в руке острый клинок. Улучил удобный момент, нащупал в затылке уязвимое место. Чах!... Упал, как подкошенный. Но еще жив. Повернул голову, поглядел умоляюще...

   - Мне больно!...

   Без слов, но красноречиво-умоляюще...

   Но тот уже улегся на голове, повернул клинок, приналег. Что-то хрустнуло.... Опять те же глаза ясные, сознательные.

   - Пощадите!.....

   Опять удар - под левую лопатку - глубокий, роковой... Брызнула кровь - пенистая, горячая... Целый ушат крови... Освежевали, отрезали голову, подняли тушу на блоке, вынули внутренности. А она все еще жива. Сознание умерло, но в неостывших мускулах долго еще замечалось судорожное движение...

   Тысячи казней в день, никем не опротестованных, никем не оплаканных, казней медленных, мучительных...

   Сочтите только жертвы: 1132 овцы, 240 озимков, 45 телят, 625 свиней, 7 лошадей, 235 голов крупного скота убивает бойня ежедневно. Иногда и больше. И этим Киев не насыщается - еще привозят.

   Кругом кровь и кровь. Острая, липкая, испарина заражает атмосферу, затрудняет дыхание... Тысячи казней, тысячи ужасов...

  

  

   Было тяжелое, голодное военное время. Мы жили тогда в одной из районов Сталинградской области, где я работала в районной газете. Моя семья (мой восьмилетний сын Валодя, моя мама и я) буквально голодали. Скудный паек - 500 граммов хлеба из просяной шелухи и картофеля, скрепленных небольшим количеством муки, - выдавали только на работающего. А иждивенцы - так было сказано в каком-то постановлении областных или районных властей - должны были обеспечиваться из местных ресурсов. Что это за ресурсы, кто должен был обеспечивать - из ложного стыда я не спрашивала, и мы больше ничего не получали.

   Я целыми днями, а часто и ночами, пропадала на работе, потому что кроме своих обязанностей приходилось выполнять много других, вплоть до заготовки дров для редколлегии и типографии. Поэтому вся тяжесть заботы о семье легла на плечи мамы. И тем, что мы с сыном выжили тогда, мы полностью обязаны маме. Ей приходилось ходить по дворам, предлагая вещи из нашего скудного гардероба в обмен на картофель или крупу. Летом мама ходила на заработки в колхоз. Усталая, сама голодная, она приносила домой обед, которым в поле кормили работающих. Но, несмотря на громадные усилия с её стороны, у моего сына начались голодные обмороки.

   Позже нам дали клочок земли под огород. Мы посадили картошку и тыкву. Сколько надежд возлагалось на этот огород! Мама старательно обрабатывала его. Но при самом лучшем урожае и очень бережливом расходовании продуктов нам их хватало в основном только до весны.

   И вот при такой нашей жизни однажды весной появился у нас Хрюшик. Его вместе с двумя другими поросятами привез из

  

   совхоза редактор - очевидно их выбраковали. Те двое были крупнее, их редактор оставил для своей большой семьи, а Хрюшик был маленький, худенький, к тому же еще и калека - у него распухла и язвилась ножка. Редактор предложил его мне.

   Я сперва растерялась:

   - Что я буду с ним делать, у нас же нечем его кормить!

   - Ничего, есть трава. Он за лето подрастет. Все будет вам какое-то подспорье,

   Мне стало неловко от своей нерасторопности. "Как можно еще сомневаться? Мой ребенок голодает, а я..."

   Жалко было смотреть на этого заморыша. Он был такой маленький, что ему было просторно в моей небольшой сумке. Пока я несла его домой, он тихо постанывал, дома же начал визжать. Мы осмотрели распухшую ножку, и мама с Володей немедленно решили идти с ним к ветеринару. Но прежде Володя хотел его покормить и нарвал травы. Поросенок не ел, визжал и вырывался из рук.

   - Ну, пожалуйста, поешь хоть немножко. Ну, маленький, поешь, - уговаривал его мой сын. Потом, озабоченно посмотрев на меня, сказал: - Ему, наверное, очень больно.

   От ветеринара они вернулись успокоенные. Хрюшик с перебинтованной ножкой затих, посапывая у мамы на руках. Мама боялась пошевелить рукой, чтобы не нарушить покой бедняги. Лицо Володи было серьезно: он, очевидно, проникся мыслью, что это маленькое существо нуждается в его покровительстве.

   Во дворе домика, где мы снимали угол, стояла пустая заброшенная клетушка, сплетенная из прутьев. Она была ничем не утеплена, даже не обмазана глиной. Стены просвечивались, не было ни одного глухого угла. Крыша, к счастью, была накрыта толем, и хоть ветер кое-где сорвал её с краев, основная часть, еще держалась. Внутри валялась старая соломенная труха и сухие листья. Вот тут, получив разрешение хозяйки, мы и поместили нашего поросенка.

   Хрюшик, как и все мы, постоянно хотел есть. Пока у нас была тыква, мама варила ему тыквенные и картофельные очистки. С какой быстротой он проглатывал это жидкое варево, которое Володя приносил ему, торжественно объявляя: "Нате любимое блюдо!" Но потом, когда не стало тыквы, основным кормильцем Хрюшика стал Валодя. Он собирал для него траву и бурьян на нашем

  

   огороде, на межах, пустырях, у заборов и радовался, если удавалось собрать побольше корма. А выпускать поросенка из клетушки мы боялись, так как он мог забраться в огороды и наделать людям беды.

   Вдоволь травы получал Хрюшик в дни, когда мама полола огород. Он набрасывался на еду, и только слышалось торопливое чавканье и похрюкивание. А Володя садился напротив и смотрел на него, улыбаясь.

   ...Теплая весна сменилась жарким летом. Не было дождей. В огородах все поникло. Все труднее и труднее стало добывать корм для Хрюшка. А он требовал есть, кричал целыми днями. Володя выбивался из сил; несмотря на наши запреты, ходил далеко, собирая по травинке. Бабушка всячески помогала внуку, стала ходить с ним на поиски травы. Но корма, вместе с тщательно собираемыми очистками и помоями, было мало.

   Однажды я ушла с работы раньше времени - очень беспокоило меня состояние здоровья сына. Накануне у него опять был голодный обморок. Врач сказал: "Подкормить его надо, молока бы ему". Молока! Ведь оно стоит 100 рублей литр! И вещей уже нет, чтобы менять на продукты. Мне было страшно от своей беспомощности...

   Уже вечерело, когда я в этот день вернулась с работы.

   В клетушке Володя уговаривал X,. оптика:

   - Ну, успокойся, потерпи еще немножко, скоро нам станет легче. Начнем новую картошку, тыква поспеет, накормим тебя досыта.

   ...Настала холодная осень. Хрюшкино жилье продувало насквозь, держать его там больше нельзя было. Нечем было и кормить - скармливать ему наши небольшие запасы картофеля и тыквы было грешно.

   ...Вернувшись из школы, Володя заметил открытую дверцу клетушки. Быстро заглянув внутрь и не обнаружив там поросенка, он тревожно осмотрелся кругом, хотел бежать на поиски, но решил оставить дома портфель и вбежал в избу. И вдруг остановился, как вкопанный: бабушка на столе разделывала мясо. Он понял все... Краска бросилась ему в лицо, потом сразу отхлынула. Глаза заморгали, губы задрожали. Бросив портфель на топчан, он выбежал в сеньцы, сел на порог и горько заплакал

  

   В тот день ни маме, ни мне не удалось уговорить Валодю поесть хоть чего-нибудь. Его горе было так велико, что мы с мамой чувствовали себя преступницами.

   Я взяла поросенка как подспорье в нашем тяжелом положении, для Володи же Хрюшик был существом, которому нужно было помочь в его тяжелом положении. "Будьте, как дети" - вспомнились мне забытые слова.

   Мой маленький голодный сын так и не притронулся к мясу.

  

  

  

   Нет надобности при каждом удобном случае высокомерно повторять известные принципы, и не этим я собираюсь теперь заниматься, - важно почувствовать и осознать смысл тех основ жизни, на которых человек стремится утверждать свой путь. Однако, неумолимые искатели парадоксов и здесь найдут, что, несмотря на заглавие, дальнейшие рассуждения будут ни чем иным, как осуждением осуждающих. Вполне вероятно, что во многом они будут правы, но неверно было бы из-за этого перечеркивать сам идеал. Ведь идеалы - бесконечно далекие и потому достижимые лишь отчасти - являются, однако, тем светом на пути человека, без которого любые самые крепкие основы жизни остаются лишь мертвыми формами. И одним из таких идеалов стала заповедь неосуждения. Не следует останавливаться на пути, сознательно ограничиваясь пройденными шагами, - истинная жизнь в движении, кто как может: кто - стремительными прыжками, кто - ползком, но никто из них не будет дальше, - важно само стремление.

   Не только не осудить человека на смерть, не только простить обидчика, но не осуждать вообще, даже в мыслях, в сердце своем не осуждать человека.

   Если только мы будем стараться "поступать с другим так, как хотел бы, чтобы поступали с тобой", мы не сможем не заметить, насколько это доброе руководство к жизни связано с неосуждением, стоит только поставить себя на место того, кого ты сегодня осуждаешь, стоит, наконец, вспомнить, что никто не защищен от ошибок. Ведь все мы знаем, насколько трудно бывает идти, насколько порой кажутся непреодолимыми препятствия на горной тропе жизни. И если человек выбился из сил, разбил ноги об острые камни и в отчаяньи проклинает свой путь, можно ли его осуждать? Осудить - значит столкнуть его в про-

  

   пасть. А ты вспомни, что и ты спотыкался и разбивался, теряя всякую надежду; вспомни - и не осуди. Каждый, кто хочет осудить другого, пусть вспомнит себя, разбитого в кровь, лежащего на пыльной обочине этой каменистой тропы, пусть вспомнит он боль и щемящую тоску, пусть вспомнит брезгливые пинки проходящих мимо, пусть вспомнив, наконец, свое отчаянное желание, казавшееся тогда таким важным, - чтобы кто-нибудь все же протянул ему руку, добрую руку помощи, помог встать, отряхнул от пыли, напоил бы живительной водой. Пусть вспомнит он теперь и не осудит лежащего и проклинающего, не ударит его, не столкнет ниже, но подойдет к нему и заботливо возьмет за руку и успокоит, и ободрит, и напоит.

   Но мы так привыкли замечать лишь сорные травы, плевелы, за которыми не видим человека! Или так привыкли выискивать сучек в глазу другого, забывая при этом, что сами то почти слепы.

   Осуждение разделяет людей. Вместо того, чтобы заглянуть в глубину души и постараться почувствовать в другом человеке то, что составляет истинную жизнь, осуждающей считает себя праведником, сознает себя намного выше, а все то, что представляется ему злом, он старается видеть не в себе, но - обличить, побить камнями, убить это зло в ком-то другом, в образе кого-то другого, и кажется такому "борцу с злом", что зло уничтожается. На самом же деле этот человек останавливается: и сам не идет вперед, и отталкивает других, а уверен, что занят важным делом.

   Как многим ревнителям нравственности казалось непонятным и чрезвычайно странным, что Иисус не отвращается от презираемых людей, а напротив - уделяет им время и внимание! Как многие осуждали его даже за это - за то, что он призывал не осуждать? А он напоминал, что каждый живущий, кто бы он ни был, каким бы, он ни был грешником, - все же человек, имеющий в себе божественную искру; даже презренный мытарь, иными словами тот, кто продался оккупационным римским властям. Во всех он призывал видеть прежде всего человека, а не то, что его заслоняет; человека, а не то, что вызывает известное осуждение; человека, так часто страдающего и несчастного, сердце которого нуждается в добром свете божественного тепла.

   Всегда помнить о человеке. Что бы мы ни делали, с чем бы ни сталкивались в жизни. И даже если осуждаем войну и любое

  

   убийство и все жестокости, бывшие и происходящие теперь, и даже если желаем быть бескомпромиссными антимилитаристами и отказываемся не только убивать, но и отдавать себя в распоряжение тех, кто этому обучает, мы и тогда должны помнить о главном. Ведь под всеми этими странного вида кепками с непонятными завитушками, под всеми мундирами с разноцветными нашивками и замысловатыми блестками - под всем этим оказывается по-своему беззащитный и жалкий человек, одинокий и страдающий среди таких же, как он, людей, даже если он сам не часто решается это признать. Но, как бы то ни было, в каждом живо (хотя порой очень-очень глубоко) то, что побуждает приблизиться к Богу, то, что всех объединяет в этом всеохватывающем стремлении.

   Легко, очень легко осудить всех тех, чьи действия или готовность к ним видятся нам ужасающими, чей образ жизни представляется нам неприемлемым. Легко осудить и отвернуться. Труднее - постараться понять. Труднее - за всевозможными плевелами в виде мундиров и тему подобной мишуры не кинуть огульно в огонь осуждения и доброе зерно. А в том, что оно есть, я не раз убеждался, встречаясь с самыми разными людьми.

   Так однажды, когда я странствовал по сухим и знойным дагестанским степям, меня пустили на ночлег в один, еще не совсем достроенный, сельский дом. Оказано было искреннее гостеприимство, особенно мне дорогое после долгого безлюдного пути. Чуть позже, в непринужденной беседе (в которой мы между прочим касались и мировоззрения Льва Толстого), оказалось, что хозяин дома - капитан милиции. Это известие меня в первый момент поразило, учитывая, что именно в те годы встречи с представителями его профессии для меня как "носителя чуждой идеологии" очень часто заканчивались не очень, на первый взгляд, счастливо. Но теперь мы мирно сидели и пили чай; мундир висел на вешалке, и передо мной был просто обыкновенный человек, и я был ему признателен.

   Или, например, еще другой, запомнившийся мне случай. В одном сибирском городе, в котором я был проездом и где я никого не знал, бродил я с рюкзаком на плечах по улицам и почему-то чувствовал себя чужаком. Что-то уже очень неприветливым казался мне город. Между прочим, проходя мимо единственной там церкви, я зашел во дворик, чтобы лучше её рассмотреть, и был стремительно атакован одной служительницей, которая

  

   набросилась на меня с гневным криком: что я здесь ищу? Покорно покинув дворик, я продолжал некоторое время ходить по улицам, и на окраине, в лесочке, подыскал место для ночлега в спальном мешке, с тем, чтобы наутро продолжить свое путешествие по Сибири. Уже темнело, однако, я чувствовал, что немного простудился; что-то в горле предсказывало, что если я не попью хоть немного горячей воды, утром может быть значительно хуже, но сознавал, что в столь поздний час уже ничего изменить не смогу. И вот, случайно, когда я проходил мимо последнего, крайнего дома, я заметил, что кто-то вышел в лоджию (это был первый этаж). Я подошел, поздоровался и спросил, не может ли он дать мне горячей воды. Он сначала не понял. Когда я объяснил положение, он сказал, что поставит воду греться, и пригласил меня зайти в квартиру. Это было очень неожиданным после столь часто встречающейся в людях подозрительности и недоверия! Но, не желая слишком утруждать его, я поблагодарил и отказался. После того, как встретившийся мне человек поставил на плиту чайник, он вернулся в лоджию, и мы немного поговорили. Он еще раз пригласил меня, и я еще раз отказался. Когда через несколько минут послышался свист пара из кухни, я был приглашен более настойчиво и зашел, наконец, в квартиру. Вместо просто горячей воды, которую я просил, мы пили сладкий чай и тихо (в соседней комнате уже спали его дети) вели неторопливую беседу о жизни... Согревшись и совсем избавившись от простуды, я еще раз искренне поблагодарил, попрощался и пошел ночевать в лес. Он приглашал еще заходить на чай и поговорить, если окажусь в тех краях.... Вообще-то, подобное случалось не так уж редко, но я вспомнил этот случай потому, что тот человек был... военным. Не знаю, сколько звездочек и какой величины было пришито на плечи его мундира, не знаю, где висел этот самый мундир, - и это меня не интересовало, - но я знаю, что передо мной тогда был человек, и это было главное.

   "НЕ СУДИ..." Каким бы на первый взгляд ни казалось непонятным и странным подобное утверждение, искренний человек, стремящийся не обманывать сам себя на сложных и порой запутанных дорогах жизни, стремящийся понять, почувствовать движения души другого человека, раньше или позже, но приходит

  

   к осознанию глубокой мудрости этого, уже древнего, совета. И хотя осуждать в той или иной мере он все же будет - уже лишь потому, что он всего только движется к идеалу, - он в конце концов постарается искать причину того, что отталкивает его в другом человеке, - в себе самом. Возможно, он будет в этом поиске страдать и многократно ошибаться, возможно он будет захвачен сомнениями, но, несмотря на все, - благословен идущий.

   И в то же время печально бывает смотреть на человека, который никогда не сомневался, который всегда знает как надо, и одержим навязчивым желанием научить всех этому "как надо". Такой всегда готов каждого "наставить на путь истинный" ("Дай-ка я выну сучек из глаза твоего") и в своих глазах всегда прав. Но это наставление становится лишь поводом для того, чтобы лишний раз почувствовать свою мнимую высоту, чтобы лишний раз подчеркнуть различие между собой и другим человеком и этим не поднять, но унизить его еще сильнее. Он утверждает, что другой человек слеп, но не слепит ли его самого бревно самоправедности? И, к сожалению, нередко можно слышать: "Я рассказал ему о Боге, остальное меня не касается. Если он не примет моих слов и не переменит свою жизнь - я тут уже ни при чем. Это его вина". Какие страшные, какие жестокие слова! Разве "не касается", разве "ни при чем"? Ты судишь свысока пьяницу, проститутку, наркомана и говоришь: "Слава Богу, что я не такой!" Но задумался ли ты - почему? - почему они стали такими? Знаешь ли, что в этом виновен ты? Ведь именно тебя не оказалось рядом, когда кому-то так требовалось живое, теплое слово, ведь именно ты в спешке прошел мимо и не заметил человека, который уже отчаялся найти в этом мире хоть что-нибудь светлое; как же можешь ты говорит: "Я тут ни при чем"?

   Все взаимосвязано, и каждый человек - ты и я - ответственен за каждого. И ведь никто из нас не сможет утверждать, что он сделал все, от него зависящее. Более того, мы поймем, что сделали слишком мало, ничтожно мало: ведь мы так редко замечали человека, так редко замечали его полные страдания глаза, так редко останавливались, чтобы проявить хоть самое малое человеческое участие! Какое же мы имеем еще право после этого кого-то осуждать?

  

   АРХИВ

  

  

   "Ясная Поляна"

   13.02.1965 г.

  

   ...В моей жизни был такой случай. В 1916 г. была война. Я жил тогда в Ставропольской губ. Осенью была там объявлена мобилизация, подошла она вплотную к моему году, значит в следующий раз меня заберут. Мне надо было решить вопрос, пойду я в армию, или откажусь. И тут начались мои сомнения и страдания: все мое существо против войны, значит надо отказаться; но тут сомнения: хватит ли у меня сил и воли вынести все последствия? Зная свою слабость, свое ничтожество, я решил, что не хватит. Тут лукавый голос плоти шептал: придется согласиться, может быть как-нибудь обойдется. Но тут предо мною восстала картина: однажды я видел в Ставрополе на площади обучение солдат: по команде начальника из шеренги выскакивал солдат, быстро бежал с винтовкой наперевес к соломенному чучелу с руками и головой, подбежав к чучелу, делал прыжок и вонзал штык в чучело, а потом прыжок назад и штык выхватывал из чучела. Когда мне представлялась эта картина, то все мое существо кричало: нет, это безумие, я не могу! Я с ума сойду! И опять решение отказаться. Но опять сомнение - выдержу ли я все предстоящие страдания, а может быть, и смерть? Нет, я ничтожен, слаб. Долго я мучился. Но однажды внезапно, неожиданно внутри не то мысль, не то голос: да ты возложи на Бога все свои заботы, тяготы и тревоги, Он сильнее; твое дело - делать что должно, а что из этого получится, это дело не твое, а Божье, что Бог даст, то и будет. И я почувствовал себя легко, вся тяжесть с меня свалилась, я был свободен. Мне стало ясно, что я должен делать: убивать людей я не пойду, взял увольнение (с работал в библиотеке), уехал в Тулу повидаться с друзьями,

  

   Канашевич Кондратий Федорович (1886-1971), долгое время жил в Ясной поляне на пасеке.

  

   АРХИВ

   многие из них были уже в заключении. В тульской губ. мой год был давно мобиллизован, значит меня заберут, но меня это уже не заботило, потому что это уже дело не мое, а Божье.

   Я посещал друзей в заключении, ходил к разным начальникам за разрешением на свидание, знал, был уверен, что меня где-нибудь арестуют, но все время я чувствовал себя хорошо, свободно. Одна у меня была забота - навестить заключенных: бывал я и в казармах, беседовал совершенно свободно с солдатами и с офицерами. Один из офицеров сказал нам (мы двое с Ефремом Прудниковым): так вы, видно, тоже такие же, так вас надо к ним посадить. Мы оба ответили: пожалуйста, мы всегда готовы. Но он замахал на нас руками: да нет, что вы, я так сказал.

   В эту пору я и работал - в лесу древа пилил.

   Год прошел, а может быть, и больше, и я не был арестован, хотя и не скрывался. Все это время у меня было повышенное душевное состояние, какое редко бывало в моей жизни. Я хочу сказать, что значит отдаться на волю Божью, а не надеяться на свои силы. Человек делается силен, когда переносит свою жизнь из низшей своей природы в высшую. Бог через нас (через человека) делает какое-то свое дело, мы Божьи работники, Его соработники, которых он возвёл в достоинство своих сынов. Счастлив сын, который в воле отца делает одно с ним дело, и несчастен блудный сын, живущий по своей воле и проматывающий состояние своего отца для своего удовольствия. Мы, люди, должны быть проводниками воли Хозяина жизни, земля со всеми её благами дана нам не для того, чтобы тешить всякими удовольствиями наше животное Я, не для того, чтобы жить подобно диким зверям, враждуя и убивая друг друга, а нам поручено создавать Царство Божие на земле, Царство любви, правды и добра, в исполнении этой воли Отца наше благо, радость совершенная в наше достоинство.

   Так я хочу сказать, чем дело кончилось с военной службой. Все-таки при Временном правительстве меня арестовали и определили в полк в Туле. Я немедленно вышел к ротному и заявил, что по религиозным убеждениям я против войны и военной службы, поэтому не буду обучаться военному делу и не буду вам повиноваться. Но так как два дня на меня никто не

  

   АРХИВ

   обращал внимания, то я решил уйти из казармы, так как совестно было кормиться, а ничего не делать; но я написал и послал командиру полка письмо, где объяснил, почему я ушел и что если я буду нужен, то указал свой адрес. Меня через некоторое время снова арестовали и привели в полковую канцелярию. Я довольно долго там сидел, никто на меня не обращал внимания, а военные кругом что-то собирались кучками, озабоченно и возбужденно о чем-то говорили. Я подумал: до каких же пор я буду тут сидеть, и, чтобы обратить на себя внимание, встал и сказал: до свидания, товарищи. Некоторые из них ответили: до свиданья. И я ушел. Оказывается, совершился большевистский переворот...

  

   АРХИВ

  

   РСФСР.

   ШТАБ

  

  

   В бюро Коллектива

   НАЧАЛЬНИКА ТЫЛА КАРЕЛЬСКОГО

  

   1-го Коммунистического

   БОЕВОГО УЧАСТКА

  

  

  

   батальона.

  

   Июля 13-го дня 1919 г.

   N 1048

   г. Петроград

  

   Препровождая при сем переписку по вопросу, затронутому кр-цем батальона, считаю необходимым в целях разъяснения Бюро Коллектива сообщить следующее: индивидуальные (отдельные, личные) принципы и убеждения Граждан Советской Республики, мешающим, якобы означенным гражданам исполнять свой долг по отношению к родине и Революции, не могут приниматься Республикой во внимание по причинам: 1) Государство должно растворять в себе индивидуальность (личность) ибо его строительство исходит не от благополучия отдельных личностей к благополучию целого Государства, а наоборот. 2) Есть принципы индивидуалистических воззрений (как данный - религиозное), которые не исключают возможности злоупотреблений. А потому, если означенный СМИРНОВ не являет своими физическими недостатками достаточного повода к освобождению его от военной службы вообще или переводу в нестроевые чины, - поступить с ним в порядке общем для всех граждан Российской Советской Федеративной Республики.

  

   Врид Начальника Штаба САЗОНОВ.

   Военный Комиссар ВЕСЕЛОВ.

   Пом. Начштаба по адч. (подпись отсутствует)

  

   АРХИВ

  

  

   "Известия Владимирского

   Совета Рабочих Депутатов"

   (N 149, от 10 июля 1919 г.)

  

  

   Владимирским Губернским Революционным Трибуналом 30-го июня с.г. было рассмотрено дело о гр. Василии Егоровиче Таракине, отказавшемся идти на фронт из-за религиозных убеждений, которые по его же словам появились месяца три тому назад, т.е. как раз в то время, когда он должен быть мобилизован. Революционный трибунал приговорил гр. Таракина за отказ идти на фронт к высшей мере наказания - расстрелу, дав ему сорокавосьмичасовой срок обдумать свое положение и предоставить ему право изъявить свое согласие в продолжение указанного срока идти на фронт для искупления своей вины перед Рабоче-Крестьянской Республикой. Гр. Таракин идти на фронт категорически отказался. 2-го июля он был доставлен в Губернскую Чрезвычайную Комиссию для проведения над ним в исполнение смертного приговора. Чрезвычайной Комиссией гр. Таракину еще раз было предложено идти на фронт. Таракин снова ответил категорическим отказом и в 6 часов 31 минута дня того же 2-го июля был расстрелян как дезертир.

   Настоящим Президиум Владимирской Губернской Чрезвычайной Комиссии сообщает в дополнение к заметке, помещенной в местных Известиях от 4-го июня за N 144.

   Председатель Комиссии

   П.Громов,

   Секретарь Президиума

  

  Н.Рогозин.

  

   АРХИВ

  

   "...Василия Таракина солдаты Чрезвычайной Комиссий расстреливать отказались, но застрелил его сам председатель Чрезвычайной Комиссии тов. Громов, и все очевидцы расстрела, как они сами рассказывают, плакали; он был до самой смерти тверд в своих убеждениях, и последние слова его перед смертью: "Знайте, братья, и помните навсегда, что, расстреливая моё тело, вы расстреливаете свою душу. Я умру телом, но душою буду жив, потому что я умираю за любовь и братство".

   Итак, вечная память еще одному борцу за любовь и братство, павшему смертью героя. Телом ты умер, но душою ты жив и с нами, ты показал нам пример, как нужно бороться за идеал любви и братства! И до чего люди одичали и озверели, даже выразить нельзя; хотя бы взять этого Громова, ведь он видит, что стреляет в лежачего, хотя есть простонародная русская пословица: "Лежачего не бьют", но он по своей затменности властолюбием бьёт, хотя и видит, что убивает человеческое существо совершенно безвредное, не могущее даже мухи убить по своим убеждениям.

   Господи, и долго ли это продлится. Когда же, наконец, народ проснется от вековой спячки и когда сбросит с себя цепи рабства телесного и духовного, когда же, наконец, люди поймут, что зло можно победить только добром, а не злом, а то сейчас, как у нас творится, - люди думают, что они борятся со злом, но орудием борьбы берут то же зло, и получается, что не уничтожают зло, а только размножают.

   Дай Бог, чтобы люди скорее проснулись и познали бы истину, и истина сделает их свободными".

  

   18 июля 1919 г. г. Владимир.

  

  

   /*/ Редакции "ЯП" автор письма не известен.

  

   АРХИВ

  

  

   "Здравствуйте, мои милые родные. Желаю я вам всего наилучшего от Отца нашей жизни - Бога, Того, Кто нас послал жить. И мы, признавая свою зависимость от Него, должны служить только Ему, а служить ему мы должны так, как это сказано, выражено в Евангелии Иисусом Христом, - что мы должны любить каждого человека, а еще больше врагов своих - тех, которые гонят нас по своему непониманию жизни. Милые мои родные, я теперь нахожусь по воле Отца нашей жизни в добром здравии, чего и вам желаю. Я теперь отдался воле Бога и слушаю Его, что он от меня хочет, своим разумом и совестью. И исполняю, что мне говорит свой разум. Может быть, мне придется погибнуть за идею Иисуса Христа, на то воля Отца нашей жизни. Если мы будем любить друг друга и вообще все живое и будем признавать свою зависимость только от Отца нашей жизни - Бога любви, то тогда Он нам открывается. Только любовью живите. Затем до свидания. Кланяюсь вам и целую всех. Прошу вас, любите друг друга.

  

   1 июля 1919 г.

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  Василий Таракин"

  

   АРХИВ

   СТРАШНОЕ,

  

  

  

  

  

  

   Николай ГУСЕВ

   НЕЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ

   ДЕЛО

  

   Ровно десять лет тому назад Лев Николаевич Толстой написал свою знаменитую статью "Не могу молчать", в которой выразил ужас и негодование по поводу тех казней революционеров и грабителей, которые совершались тогда царским правительством. Прошло с тех пор десять лет, и что же мы видим? Царского правительства уже нет, а новое "рабоче-крестьянское правительство" казнит не только сотни и тысячи своих врагов, но и сотни и тысячи совершенно ни в чем не повинных, случайных людей, в отмщение за убийства и даже покушения на убийства членов этого правительства. Правительственные газеты пишут о "белом и красном терроре", называя белым террором убийство членов правительственной партии, а красным террором - убийство их противников, и проповедуя, что "белый" террор есть злодеяние и преступление, а "красный террор" - доблестный, славный поступок, необходимый для блага рабочего народа.

   Какое ужасное заблуждение! Какое непонимание человеческой души, незнание сущности человеческой жизни!

   Всегда, с самого того времени, как мы знаем человечество, великие религиозные проповедники и все истинные мудрецы учили людей, что во всех людях живет одно и то же божественное начало, и потому жизнь всякого человека священна. Каким бы ни казался человек низким, - в нем та же человеческая душа, что и в каждом из нас, те же стремления к истине и добру, которые, вследствие неизвестных нам причин, не смогли развиться и проявиться видимым для нас образом.

   Величайшая и спасительная истина заключается в том, что все люди, кто бы они ни были, цари или нищие, буржуи или

  

   -------------

   Гусев Николай Николаевич (1882-1967) с 1907 года до ссылки в 1909 году был секретарем Л.Толстого.

   Статья была написана для журнала "Голос Толстого и Единение" несколько номеров которого успели выйти в 1918 году.

  

   АРХИВ

   пролетарии, совершенно одинаковые по своим основным душевным свойствам, все то же самое, что и я. "Я - это ты" - гласит древнее индусское изречение.

   "Если человек не видит в каждом ближнем тот же дух, который соединяет его со всеми людьми мира, он живет как во сне. Только тот проснулся я живет по-настоящему, кто во всяком ближнем видит и себя, и Бога", сказал Толстой.

   "Все живое боится мучения, все живое боится смерти; познай самого себя не только в человеке, но и во всяком живом существе, не убивай и не причиняй страданий и смерти. Все живое хочет того-же, чего и ты; пойми же самого себя во всяком живом существе". Так гласит древнее буддийское изречение.

   От злобы и ненависти жизнь наша превратилась в ад. От нас зависит уничтожить этот ад.

   Для этого прежде всего нужно прекратить то страшное, нечеловеческое дело, которое совершается теперь в таких ужасных размерах по всей России: прекратить казни. Человеку не свойственно убивать себе подобных. Так же, как не свойственно человеку убивать своих братьев, людей чужих народов на войне, так же не свойственно и казнить, расстреливать безоружных людей, кто бы они ни были.

   Доказывать то, что жизнь каждого человека священна, что не может быть права одного человека лишать жизни другого - все равно, что доказывать человеку, что ему не надо делать то, что противно, несвойственно его природе: но надо питаться содержимым помойной ямы, не надо ходить на четвереньках". (Толстой).

   Будем же всячески содействовать тому, чтобы все люди скорее поняли, что жизнь - только в любви, что злоба и ненависть - это те чувства, которые мы должны истреблять из своего сердца, что все понять - значит все простить, и что если мы хотим бороться с насилием и гнетом, то должны начать с того, чтобы самим ни под каким предлогом и ни в какой форме не содействовать насилию и гнету. А содействовать тому, чтобы все люди поняли это, может только тот, кто сам проникся этим сознанием. На что и должен каждый из нас направить свои силы.

   1918 г.

  

  

   Если войдет тебе в голову мысль о том, что все, что думал о Боге, неправда, что нет Бога, не смущайся этим, а знай, что это было и бывало со всеми людьми. Но не думай только того, что если ты перестал верить в Бога, то это сделалось от того, что нет Бога. Если ты не веришь в Бога, то это только от того, что в вере твоей о Боге было что-нибудь неправильное и тебе надо постараться лучше понять Бога.

   Если дикарь перестал верить в своего деревянного бога, то это не значит, что Бога нет, а только, что Бог не деревянный.

   Понять Бога вполне мы не можем, мы можем только все больше и больше понимать Его. И потому, если мы откидываем низкое понятие о Боге, то это нам на пользу, затем, чтобы мы все лучше и выше понимали Бога.

  

   Нынче думал о любви к Богу.... (хотелось бы сказать: любовь Бога, т.е. любовь божеская), что первая и главная заповедь есть любовь божеская, а другая, подобная ей и вытекающая из неё, - есть любовь к ближнему.

  

   Любовь есть проявление в себе (сознание) Бога и потому стремлений выйти из себя, освободиться, жить божеской жизнью. Стремление же это вызывает Бог, т.е. любовь в других.

   Главная мысль моя в том, что любовь вызывает любовь в других; Бог, проснувшийся в тебе, вызывает пробуждение того же Бога и в других.

  

   Да, любовь есть Бог. И полюби, полюби того, кто делал тебе больно, кого ты осуждал, но любил, и все то, что скрывало от тебя его душу, исчезнет, и ты, как сквозь светлую воду, на дне увидишь божественную сущность его любви, и тебе не нужно и нельзя будет прощать его, тебе нужно будет прощать только себя за то, что ты не любил Бога в том, в ком Он был, и из-за своей нелюбви не видал Его.

  

   (По суфийской притче):

   Услыхали раз рабы в воде, что люди говорят: "рыбам можно жить только в воде". И стали рыбы друг у друга спрашивать: "что такое вода?" И ни одна рыба в реке не могла сказать, что такое вода. Тогда умная, старая сказала, что есть в море премудрая рыба. Она все знает. Спросим её: что такое вода? И вот поплыли рыбы в море к старой премудрой рыбе и спросили её: "как бы нам узнать: что такое вода?" Премудрая рыба сказала: "Вы не знаете, что такое вода, потому что живете в воде. Узнаешь воду только тогда, когда вы