Забелин Иван Егорович - История русской жизни с древнейших времен

лся и стал было собирать войско, да и сам быль храбр не мало, замечает летопись и тем объясняешь, что старший князь способен был побороть меньшего брата. В этом смысле говорил и воевода Блуд. "Не может случиться, говорил он Ярополку, чтобы Владимир пошел на тебя воевать. Это все равно, как бы синица пошла воевать на орла. Чего нам бояться и не зачем собирать войско. Напрасный будет труд и для тебя и для ратных!"

   Между тем Владимир уже подступил к Киеву. Ярополк, не собравши войско, не мог его встретить в поле и затворился в городе. Владимир тоже не совеем надеелся на свои силы и укрепил свой стан окопом ¹³⁸. Отсюда он повел разговоры с Блудом, как способнее достигнуть общей цели. Лаская и приманивая к себе воеводу, он обещал ему, вероятно еще из Новгорода, что если погубит брата, то поставить ему честь как отцу родному, будет его чтить вместо отца, будет он первым у него человеком. "Не я ведь начал побивать братью, говорил Владимир, но Ярополк, а я, побоявшись себе смерти, теперь пришел на него". Эти слова лучше всего объясняют тогдашнюю практику жизни, по которой убийца, боясь мести, должен был истреблять и мстителей; а мстители, знал вперед это жизненное правило и спасая себя, точно также, по естественной необходимости, должны были волею-неволею нападать на убийду. Да и вообще в древнее время защищать себя значило первому же и нападать на врага. Владимир прямо говорить, что пришел из боязни, ожидая себе того же убийства, и говорить это себе в оправдание, как бы утверждая, что его призывает нравственный закон жизни. Точно такие же дела между князьями-братьями делывались и в других Славянских землях.

   Воевода Блуд часто посылал к Владимиру, а Владимир к нему: все рассуждали, как бы покончить с Ярополком. Сначала они решили убить его на приступе, для чего Владимир должен был напасть на город. Но раскрылось, что граждане Киевляне хотят постоять за своего князя. Тогда Блуд придумал лучшее: он стал клеветать на Киевлян, говоря, что они ссылаются с Владимиром, зовут его: "Приступай к городу, мы Ярополка выдадим!" Советовал ему не вылезать из города на битву, а лучше тайком убежать в другой город. В виду такой опасности, Ярополк послушался и перебрался в Родню, на устье Реи, поближе к Печенегам. Владимир свободно занял Киев и осадил брата в Родне.

   Предатель Блуд так устроил, что в Родне запасов не хватило. Ярополк в осаде испытывал страшный голод, так что после осталась пословица на Руси: "Без хлеба, аки в Родне", или "Беда, аки в Родне". Теперь Блуд советовал князю идти на мир. "Видишь говорил он, сколько войска у брата. Нам их не перебороть. Мирись лучше с братом. Иди к нему, покорись, скажи ему: "Что дашь мне (из волостей), то и возму!" "Будь по твоему" - ответил Ярополк. А Блуд тем временем послал к Владимиру с вестью: "Сбылась твоя мысль! Я приведу к тебе Ярополка, устраивай, как его убить."

   Владимир сел с дружиною в отцовском теремном дворе, будто желая принять своего брата с честью и любовью. Ярополк вовсе не помышлял о засаде, шел прямо и не послушал даже своего верного дружинника, по прозванию Варяжка, который хорошо понимал, что может случиться и говорил князю: "Не ходи князь, убьют тебя. Побежим лучше к Печенегам и приведем войско! Как только Ярополк полез в двери терема, два Варяга, стоявшие по сторонам, мгновенно подняли его мечами под пазухи, а Блуд тотчас притворил двери, дабы не вошел кто из дружинников несчастного князя. Так был убит Ярополк. Верный его дружинник Варяжко от дверей терема побежал прямо в степь к Печенегам. Надо полагать, что с ним побежали и другие Ярополковы дружинники, не ожидавшие себе добра от Владимира. С той поры у Владимира была беспрестанная рать с Печенегами. Варяжко страшно отомстил убийце своего князя, не давая Киеву покоя многие годы. Владимир едва мог умирить его давши клятву не мстить и никакой беды ему не сделать.

   Эти две личности, Блуд - предатель, запазушная змее, как называл его Варяжко, и этот Варяжко, достославный выразитель высокой дружинной чести и преданности своему князю, мстивший за своего князя до последних сил, на первых же страницах нашей истории вполне обрисовывают и худое и хорошее в старинных дружинных нравах.

   Если к этим лицам присоединим Свентельда, первого заводчика теперешних кровавых событий, запятнавшего христианский нрав Ярополка кровавым злодейством, и дружину Игоря, вынуждающую князя беззаветно грабить народ, собирая с него чрезвычайные дани, то получим довольно полный облик тех дружинных нравов, от которых столько терпела Русская земля в течении многих столетий и которые до конца оставались одни и те же.

   Наговор, наушничество и предательство заводили кровь, а месть и дружинная честь разливали ее по всей Земле бесконечными потоками. Сами князья, стоящие посреди этих потоков, являлись только знаменами, орудиями и не более как выразителями дружинных пронырств во имя чести и мести.

   Наше чувство отвращается от предателя Блуда и естественно влечется к честному храбрецу Вяряжко; но от его благородного и честного подвига больно досталось Земле, которую он своими Печенежскими набегами, как увидим, отбивал от родных полей и загонял все ближе к одному Киеву, заставивши Владимира сильно укрепить границу городами и валами по Рост, по Суле, по Стугне. Его благородная месть вмешала Печенегов в русские отношения, разманила их на добычу, указавши им, что они народ надобный для русских кровавых дел.

   Описывал княжение Ярополка, когда, после убийства Олега, он сделался единовластителем, летописец прежде всего поминает, что была у него жена Грекиня-черница, за красоту лица приведенная ему в жены отцом Святославом. Точно также, доведя свой рассказ до того времени, когда и Владимир после убийства брата стал единовластцем, летописец опять прежде всего вспоминает, что Владимир взял себе в жены эту Грекиню-черницу. Намерение летописца, по-видимому, заключалось в том, что бы указать, что от черницы произошел новый братоубийца Святополк еще больше ненавистный, так как он был уже христианин; что вообще это был сын великого греха: во первых рожден черницею, во вторых рожден от двух отцов, от двух братьев.

   Неповинная и забытая именем черница для истории имеет свое значение. Если нравы Ярополка, по рассказу того же летописца, были достаточно проникнуты христианским чувством, то история может это объяснять не только влиянием матери Ольги, при которой Ярополк был еще малолетен, но еще более влиянием красавицы жены, которая, по всему вероятию, как черница, была старше его, по крайней мере на столько, что могла с первого же времени руководить его мыслями по христианскому закону. Когда язычник Владимир сделался полным хозяином в Киеве, то первым его делом по тогдашнему обычаю было завладеть красавицею-женою брата. Летописец обозначаете этот захват прелюбодеянием, но он смотрит на это со стороны христианского закона, которого Владимир еще не понимал, не признавал и почитал законом языческое многоженство. Черница стала женою Владимира и конечно принесла с собою не только покорность жены, но и свой христианский нрав, христианские понятия и мысли, которые необходимо, хотя бы в малой мере, но постоянно должны были действовать на сознание мужа, как должна была действовать на него и вся Киевская среда, значительно уже колебавшаяся в вере отцов. Однако и он, и пришедшие с ним Варяги не затем еще пришли в Киев, чтобы изменять вере отцов; напротив, они явились защитниками и восстановителями язычества.

   Второе после Олега завоевание Киева, совершенное при помощи Варягов. конечно, давало им передовое место в городе и в княжеской дружине. При Олеге они и стояли впереди Русских. Теперь времена были другие. Видимо, что усилилась Русская дружина, способная повести с ними иной разговор.

  

   "Это город наш, мы его взяли!" - сказали Варяги Владимиру, - "потому хочем брать окуп на людях, по две гривны с человека". - "Пождите, отвечал им Владимир, повремените с месяц, доколе соберут вам куны (деньги)". Ждали они месяц и ничего не дождались. "Обманул ты нас, покажи нам лучше путь к Грекам". - "А идите!" - решил Владимир. Показать путь, вероятно, значило дать им пропускной лист к Царюграду, как Русь обязывалась по старым договорам. Однако Варяги ни в каком случае не дали бы провести себя таким обманом, если б Владимир не переманил к себе лучшую их дружину, всех мужей добрых, смысленых и храбрых, которым роздал города в кормленье и тем привязал их к Руси навсегда. Они, как при Олеге, сделались Варягами-Русью. Остальные по неволе должны были идти в Царьград отыскивать новой службы и новой добычи своему мечу. Сохраняя святость договоров с Греками, Владимир послал к царю вперед послов с вестью: "Вот идут к тебе Варяги; не держи их в городе, сотворят тебе зло, как и здесь; разведи их разно, а сюда в Русь не пускай ни единого". Что они натворили в Киеве летошисец не припомнил, но верно нрав сильного народа был очень тяжел. Не указывал ли Владимир этими словами на погибель Ярополка и на весь коварный ход дел при завладении Киевом?

  

   Как бы ни было, но с Владимирова времени завелись Варяги и в Греческой Земле и, что важнее всего, они там не отличаются от Руси. Варяги и Русь для Греков составляют одну народность, которая служить в Греческом войске особым корпусом ¹³⁹.

   Освободившись от храбрых, но опасных своею силою пришельцев, Владимир стал княжить в Киеве один. Он был сын Святослава и "Новгородское дитя", поэтому дела Руси в его руках немедленно приняли тоже направление, какое давал им так рано погибший его отец.

   Святослав ходил по востоку и зарубал мечем Русское знаменье на нижней Волге, на нижнем Дону и даже у предгорий Кавказа. Теперь Владимир, как только устроился в Киеве, уже воюет у предгорий Карпатов с Ляхами и отнимает у них, так называемые, Червенские города, Червень и Перемышль. Это была земля Хорватов, она же Червонная Русь и Галиция. Хорваты участвовали в походе Олега на Царьград, следовательно или были им покорены, или были с ним в союзе, вместе с своими соседами Днестровскими Тиверцами и Дулебами-Бужанами. Затем Хорваты участвовали и в Игоревом походе. Нам кажется, что связь всей этой прикарпатской стороны с Киевскою Русью, совсем необъясненная летописью, должна объясняться еще Роксоланскими связями, так что и самое имя Червонной или Галицкой Руси, тоже, по всему вероятию, есть наследство Роксоланское, идущее вместе с Киевскою Русью из одного источника. Видим, что Владимир отвоевал у Ляхов обратно же старую Русскую Землю, которая Ляхами могла быть приобретена в смутное время Киевского междоусобия.

   В тот же год, 981, Владимир победил Вятичей, возложив на них дань, не больше отцовской, как делал Игорь, а только отцовскую, по щлягу от плуга. Это показывает, что и Вятичи, пользуясь смутой братьев, отложились от Киева и перестали платить дань. Подобно Древлянам, они крепко отстаивали свою независимость от Киева. На другое же лето Владимир должен был снова идти к ним, и победил их во второй раз.

   На третье лето своего княжения он предпринял поход на Ятвягов, живших в области Западного Буга и Нарева до Прусских озер, на северовосток от теперешней Варшавы. Владимир победил Ятвягов и овладел их землею.

   Таким образом, Владимировы походы на запад от Киева служили как бы продолжением завоеваний Святослава на востоке, и распространили границы Руси до самых Ляхов, Пруссов и Литвы.

   Ни преждевременная смерть победоносного Святослава, ни бедственная смута его сыновей не произвели в силах молодой Руси ни малейшего колебания, Видимо, что ее могущество разрасталось не столько от предприимчивости и талантов ее вождей, сколько от возраста самой Земли-народа, без особого труда, одним своим именем, как говорил Святослав_? подчинявшей себе окрестные страны и соседние племена.

  

   Владимир, хотя был и язычник, но душа теплая и живая, для которой дело веры не было делом чужим и сторонним. В вере он искал истины, и какая истина досталась ему в наследие от дедов и отцов, он хотел восстановить ее неколебимо в полной силе и красоте. Так с ним мыслили и все русские люди, которые почитали наследие дедов и отцов за самую истину. В виду наставших в Киеве размышлений и рассуждений, действительно ли это наследие есть лучшая истинная вера, язычество поднималось со всею горячностью и силою и хотело явить себя в полном блеске.

   Владимир, завладевший Киевским княжением, благодарный за успех своего предприятия, начал тем, что украсил священный холм возле дедовского теремного двора новыми кумирами Русских богов. Поставил он на том холму Перуна, вырезанного из дерева, с головою из чистого серебра и с золотыми усами; поставил Хорса, Дажь-бога, и Стрибога, и Сима, и Регла, и Мокошь, которые, вероятно, также были деревянные, украшенные серебром и золотом. И жертвовали им люди, называя их богами, приводя им на заклание своих сыновей и дочерей. И оскверняли землю требами своими, и осквернилась кровями Земля Русская и этот холм, отмечает с горем христианин-летописец.

   Владимиров дядя Добрыня, которого он посадил посадником в Новгороде, поставил и там Перуна над Волховом, и жертвовали ему Новгородские люди, как богу. Обрисовывая языческий нрав Владимира густыми красками и конечно с тою мыслью, чтобы сильнее осветить его личность светом Христовой веры, лето-писец говорить, что подобно библейскому Соломону, Владимир был ненасытный женолюбец и имел не только многих жен, но еще больше наложниц, 300 в Вышегороде, 300 в Белгороде и 200 в селе Берестове. Цифры конечно увеличены и с тою именно целыо, чтобы уравнять грех нашего князя с грехом Соломона, который имел 700 жен и 300 наложниц, и чтобы сказать вслед затем: "А ведь Соломон-то был мудр, и в конце концов погиб; этот же Владимир, быль невежда, но под конец обрел спасение."

   Языческий закон Руси не воспрещал многоженства и даже не знал никаких границ в этом отношении. Не один Владимир, но и отцы и деды, без сомнения, имели тоже многих жен и многих наложниц, которых больше всего добывали пленом. Сам он родился от Ольгиной ключницы. Поэтому женолюбие Владимира принадлежало обычаю века, и летописец для своей мысли увеличил только его черты до библейских размеров ¹⁴⁰.

   Торжество язычества при Владимире было торжеством Русской силы и могущества, и именно торжеством кровавых дел меча, распространившая свое владычество, как мы говорили, от Кавказа до Карпатских гор и дальше на запад до земли Ляхов, утвердившего кровавым делом и самого князя в Киеве. Естественно, что во всем этом торжествовал собственно языческий нрав, торжествовала языческая мысль, которые необходимо должны были высказать свои впечатления и на Холме, у подножия своих богов. Во всем этом чувствовался высоки подъем именно языческой жизни, поэтому и на Перуновом Холме она потребовала жертвы самой великой и самой возвышенной, до какой только могло подняться ее же языческое сознание. При Владимире язычество ознаменовало себя жертвою, которая, хотя и удовлетворила толпу, но, по всему вероятию, имела очень важное и решительное влияние на общественные умы.

   В 983 г. Владимир ходил на Ятвягов, победил их, овладел их землею. Возвратившись в Киев, по обычаю, в благодарность за победоносный поход, он со всеми людьми стал творить потребу кумирам. Старцы и бояре кинули жребий на отрока и девицу, на кого падет, того и зарежут в жертву богам. Жребий упал на одного отрока Варяга, прекрасного лицом и душею, и притом христианина, каковая жертва во мнении народа казалась еще угоднее богам. Отрок Варяг жиль с отцом, который пришел в Киев из Греции и тайно держал христианскую веру. К нему во двор собрались люди, посланные с требища и обявили, что жребий упал на его сына, что боги изволяют его сына себе на потребу. "То не боги, - провозгласил Варяг, но дерево; нынче стоят, а завтра сгниют. Не едят, не пьют, не говорят, а руками сделаны из дерева, секирою и ножем обрублены и оскоблены. Вышний Бог един есть, которому покланяются и слушать Греки, который сотворил небо и землю, звезды и луну, и солнце, и человека; дал человеку жизнь на земле. А те боги что сотворили и что сделали? Самих их сделали люди! Не отдам сына своего бесам!"

   Посланные воротились на требище и рассказали толпе речи Варяга. Толпа в ярости прибежала к двору поругателя святыни и разнесла его ограду по бревнам. Варяг с сыном едва успели найти убежище на сенях, то есть в верхней горнице своего дома. - "Давай сына на жертву богам!" кричала толпа. - "Если это боги, говорил Варяг, то пусть пошлют одного от себя бога и пусть возьмут моего сына, а вы для чего препятствуете им!" - Толпа воскликнула великим криком, подсекла хоромы и в ярости изрубила Варягов, так что никто и после не узнал, где подевались их останки. Церковь сохранила имя Варяга отца, он назывался Иоанном {Рукою автора слово "отца" исправлено на "сына" и приписано: "Моя рукопись Временника". Ред.}.

   Г. Костомаров уверяет, что все, событие есть вымысл позднейшего книжника и что кровавых человеческих жертв не существовало в Русском язычестве. Но те доказательства, какие приводятся по этому случаю, так слабы и натянуты, что не могут поколебать истины события, которая заключается в одном голом показании, что некогда в Киеве два христианина погибли, воспротивившись пойти по требованию толпы на жертву языческим богам. Этот случай, более чем всякий другой, должен быль сохранить о себе память именно в церковных записях первых христиан Киева. Вот почему и летописец, как бы с сожалением, отмечает, что неизвестно куда девались останки мучеников. Самые обстоятельства события, рассказанные летописцем, не обнаруживаюсь никакой задней мысли и по своей простоте тоже могут служить довольно вернымь отголоском народной памяти об этом кровавом деле. Остается вымыслом летописца одно только его размышление, которым он оканчиваете свой рассказ. "Были тогда люди невежды и язычники, говорить он, и дьявол тому радовался, не ведая, что близко шла ему погибель. Такими делами он старался погубить род христианский, однако и в здешних, в наших Русских странах, тоже был прогнан честным крестом. - "Здесь мое жилище, думал он, здесь апостолы не учили, пророки не пророчествовали!" - Но если не были здесь апостолы, то их ученье, как трубы, гласить по всей вселенной. Тем ученьем и здесь побеждаем врага, попираем его под ноги, как попрали его и эти отечники, отцы Русского христианства, первые на Руси принявшие небесный венец со св. мучениками и праведниками!" В этом размышлении летописец прямо свидетелствует, что мученичество Варягов на самом деле послужило основным камнем для всенародного распространения Христовой веры.

   Что касается кровавых жертв, свойственных вообще древнему язычеству, а следовательно и Русскому, то об этом весьма положительно свидетельствуют современники и самовидцы, писатели Византийские и особенно Арабы. О том же прямо говорить и первый митрополит Русин, Иларион ¹⁴¹.

   Вообще этот языческий случай должен быль подействовать очень сильно на Киевскую всенародную толпу. Отроки и девицы язычники, на которых упадал жребий кровавой жертвы, исполнены бывали языческого сознания не только в законности, но даже и в святости такой жертвы. Они шли к богам по требованию самих богов. Их насильная смерть оправдывалась всеми обычаями и порядками их же языческого быта. Но мученичество христиан, провозгласивших во всеуслышание неправду и бессмысленность такой жертвы, нигде и никогда не оставалось без особого впечатления. Христианская кровь неизменно вызывала и утверждала распространение св. Истины. Если не теми словами, какие пред толпою проповедывал Варяг - отец, то теми самыми мыслями языческие боги были уже окончательно осуждены пред здравым смыслом всего народа. Сам Владимир очень памятовал это событие и когда принял Христианство, то на месте разнесенного варяжского двора, выстроил первую же и великую церковь в честь Богородицы, которая именовалась потом Десятинною, от десятины назначенных ей княжеских доходов ¹⁴².

  

  

   Принесенное Славянами на европейскую почву арийское наследство, как мы видели, заключалось в земледельческом быте со всею его обстановкою, какая создалась из самого его корня. Нельзя сомневаться и в том, что вместе с земледелием они принесли из своей прародины и первые основы верований, первые мифические созерцания. Какие это были основы и как обширен был круг этого первобытного миросозерцания, наука в полной точности еще не определила; но она с достаточною ясностью уже раскрыла, так сказать, самую почву, на которой вырастали и создавались человеческие верования и всякие мифы ¹⁴³. Этою почвою служило всеобъемлющее и творящее чувство природы, которым всего сильнее быль исполнен первобытный человек; этою почвою была сама поэзия в ее первозданном источнике беспредельного удивления и поклонения матери-Природе.

   Основы древнейших верований у Арийцев во многом зависели от самых начал и свойств их быта. Они были земледельцы и потому жили в непрестанной и самой тесной связи с природою. Конечно, и зверолов, и кочевник точно также живут в тесной связи с природою. Но земледелец пашет землю, развергает ее недра с тем, чтобы положить туда зерно будущего урожая. В этом, по-видимому, простом деле и заключаются все высокие свойства его быта и вся обширность и глубина его отношений к природе. Зверолов и кочевник, можно сказать, только гоняются за природою, больше всего воинствуют с нею, не знают своего места, и оттого не могут в такой же степени, как земледелец, сосредоточивать свое чувство и мысль на бесчисленных благодеяниях общей матери, на всех ее заботах и попечениях о своем родном детище. В звероловной и кочевой жизни по преимуществу господствует произвол случая, который в своем направлении воспитывает и сознание человека. Здешняя мысль ограничена в своих действиях совсем иными, не слишком широкими задачами и потребностями жизни. Ее пытливости не предстоит большего дела. Напротив того, земледелец в самых задачах и потребностях своего быта на каждом шагу должен допытываться от природы смысла и значения всех ее явлений. Отдавая ей свое зерно на соблюдение и на возрождение, он уже тем самым входить с природою, так сказать, в разумную беседу; поэтому его тесная связь с природою не ограничивается действиями благоприятного или неблагоприятного случая, как в быту зверолова и кочевника, но восходит до созерцания непреложных законов и заставляет земледельца именно подмечать и изучать эти законы, эти сущности живого мира. Отличие земледельца от зверолова и кочевника в том и состоит, что он ведет с природою беспрестанную разумную и рассудительную беседу о непреложности и постоянстве ее законов. Здесь и скрываются первые основы человеческих испытаний и человеческих познаний окружающего естества. Вообще мифология или язычество каждого народа в сущности есть образ первобытного познания природы или образ первобытной науки. У земледельца круг этой науки полнее, обширнее; совокупность понятий и представлений сложнее, разнообразие, чем у зверолова и кочевника. Но и тот и другой, находясь еще, так сказать, в недрах самой матери природы, испытывают и понимают ее законы одинаково по-детски, т. е. путем олицетворения своих понятий и представлений в живые образы и живые существа. И потому это детство в сущности есть возраст безграничного творчества человеческой мысли, возраст поэтического вдохновения и художественного воплощения всякой мысли и всякого понятия в живое существо.

   Порядок или путь, по которому язычник восходит до создания своих мифов, такой же, какой существуешь для всяких художественных созданий, какой существует и в самой науке.

   Всякое верование по своему происхождению есть плод впечатлений и соображений о таком явлении, или о том предмете, которого ни свойств, ни сил наблюдатель еще не понимает. Верование есть первичная, младенческая ступень познания; оно на половину знание, на половину гадание, предугадывание, которое руководит человеческим умом повсюду, где знание недостаточно, неполно, или очень скудно и смутно. Вот почему на первых порах человеческого развития знающие, в нашем смысле ученые и в языческом смысле вещие люди, бывают только вдохновенные поэты. Тем не меньше всякое верование, как и научный вывод или ученое открытие, создается простым путем накопления опытов, наблюдений, размышлений и стремлением свести весь этот запас первого познания к одному концу, найти в нем один смысл, один закон, как говорить мыслитель, - одно божество, как представлял себе верующий язычник. Различие здесь заключается только в том, что мыслитель - ученый, открывая в своих исследованиях и опытах верховное единство, останавливается на отвлеченном понятии об управляющем законе, а художник-поэт, открывая в среде своих впечатлений такое же верховное единство, дает ему облик живого существа или облик живущего момента. Таким образом язычество, как сама поэзия, есть познание и понимание всего существующего в живых ликах поэтического (собственно религиозного) творчества, подобно тому как и наука есть познание и понимание всего существующего в отвлеченных идеях ученой изыскательности.

   Очень естественно, что в первую пору человеческого развития и самый язык исполнен был непосредственного поэтического творчества. Тогда каждое слово отзывалось мифом, потому что каждое слово заключало в себе художественный образ того или другого понятия, так сказать, художественный рассказ, повествование об этом понятии, что вполне верно и обозначается словом миф, так как это слово значить собственно повествование, рассказ. Сущность первобытного языка очень верно и образно определяет Макс Мюллер, говоря, что язык есть "ископаемая поэзия". Вот почему и язычество народа, так называемое идолопоклонство, прежде всего есть первобытная поэзия народа, безграничная область всенародного поэтического творчества, где все боги и верования суть только поэтические художественная олицетворения и воплощения тех понятий и впечатлений, какие возникают в человеке при созерцания Божьего мира. Язычник не был и не мог быть строгим и холодным мыслителем или рассудительным изыскателем причин и стедствий. Для этого у него не доставало более зрелого возраста. В сущности, как мы упомянули, он был еще младенец и жил больше всего творчеством чувства, но не творчеством мысли, а потому в своем познании окружающего мира каждое существо: солнце, зарю. луну, огонь, реку, озеро, лес - весь мир он сознавал, как живую личность, наделенную теми же чувствами, нравами, мыслями и стремлениями, какими обладал сам человек: в каждом отношении этих существ к человеку он видел их живые намерения и помыслы, живые дела и действия, живые шаги и поступки.

   В основе языческого созерцания и понимания Божьего мира лежало глубокое всеобъемлющее чувство природы. Язычник, как новорожденное дитя, пребывал еще на руках. в объятиях матери природы. Он чувствовал ее грозу и ласку, чувствовал, что эта вечная матерь наблюдает за ним непрестанно, что каждое его действие, помысл, намерение и всякое дело и деяние находятся не только в ее масти, но и отражаются в ее чувстве. Безотчетное и безграничное чувство любви и страха, - вот чем был исполнен этот ребенок, живя на руках матери природы. Отсюда, как из первородного источника происходили и происходят все его мифы, то есть, все олицетворения его впечатлений, понятий и прмышлений о живом образе матери природы. Для ребенка и теперь все его игрушки - живые существа, с которыми он ведет живую беседу, вовсе не помышляя, что это безответные куклы. Ребенок и теперь верит, что стол или стул - живое существо, которое может самовольно ушибить и которое за это самое можно наказывать.

  

   Вот почему мифическое или собственно поэтическое, а в историческом смысле младенческое понимание всего окружающего есть не только период древнейшего развития человеческой истории; но также и неминуемый период нашего возраста, который в свое время переживается каждым из нас более или менее полно и впечатлительно. Это тот крут помыслов и представлений, где поэтические образы в слове принимаются за живую действительность, где сказка, исполненная фантастических чудес, принимается за истинную историю, где всякое сведение принимается верою, но не поверкою и рассуждением, где всякая мысль не иначе может быть передана и постигнута, как только в образе живого действия или живого существа, где воображение, воплощение составляюсь корень обыкновенного повседневного мышления и всякого философствования. В этом круге первобытного мышления язычник конечно был истинным всеобъемлющим художником и потому его мифология всегда хранится и глубоко скрывается только в его поэзии.

  

   Язычник яснее всего постигал и понимал одну великую истину, что жизнь есть основа всего мира, что она разлита повсюду и чувствуется на каждом шагу, в каждой былинке. Но его детство в понимании этой истины всею полнотою выразилось в том созерцании, что во всем живом мире господствуете и повсюду является такое же человеческое существо, как он сам. Он сознавал, что весь видимый мир от былинки до небесного светила одухотворен тою же человеческою душею, ее мыслью, ее чувством, ее волею. Вот почему в его умонастроении не только животные, звери, птицы, гады, не только растения, деревья, травы, цветы, но и самые камни мыслили, чувствовали, говорили таким же понятным человеческим языком. Вот почему, наблюдая разнородные и разнообразные действия и явления природы, он непрестанно творил, создавал живые лики, сосредоточивая в них мудрость своих помыслов и мудроси своих гаданий о тайнах Естества.

   В существенном смысле повсюду он обожал одну только жизнь, не стихии, как обыкновенно говорят, о которых он не имел понятия, но самую жизнь, то есть все живые проявления и живые образы Естества. Он изумлялся, удивлялся, поклонялся жизни везде, где чувствовала или воображал ее присутствие; благоговел пред нею, или страшился ее везде, где чувствовал ее любовь или встречал ее вражду. Исполненный всеобъемлющим чувством жизни, отрицал смерть, как единую вражду этого мира, он самую эту смерть не мог иначе понять, как в образе живого существа. Он совсем не постигал смерти в смысле совершенного уничтожения всего живущего. Он искренно веровал, что и умершие его предки, родители, все еще живут в других только образах, все еще заботятся о его делах, о его домашней жизни, о его хозяйстве. Он веровал, что не только умерший, но и живой, мудрый, вещий, вдохновенный человек может принять на себя любой образ окружающей природы, может оборачиваться во всякое существо.

   Эта животворная идее о всеобщей жизни и послужила основанием для развития идей о всеобщем духе и о всех частных одухотворениях природы.

   В природе и теперь, при всех успехах ученого знания и исследования, очень многое остается тайною и загадкою. Но для язычника-ребенка все существующее было тайна и загадка, все естество являлось ему чудом; и именно потому, что во всяком естественном явлении и естественном произведении природы, он видел живое существо, совсем подобное живому существу самого человека. В глубине этого простодушного детского, но поэтического воззрения на природу и скрывался неиссякаемый источник всяких тайн и всяческих чудес и загадок. В глазах язычника Дух-Образ жизни носился повсюду и вселялся во всякий предмет, на котором только бы остановилась мысль этого пытливого ребенка. И конечно всякий предмет особенного свойства, особенного склада, или совсем выходящий из ряда всего обыкновенного, или в обыкновенном выражавщий нечто образное, самобытное и могущественное; всякий такой предмет скорее других становился средоточием языческого изумления, внимания, поклонения.

  

   В глухом лесу растет необыкновенной величины дерево, многовековой дуб, как бы ровесник самой Земле. С каким чувством язычник взирал на это чудо природы, если и теперешние люди, совсем удаленные от матери Природы, охлажденные в своем чувстве всяческим знанием, исполненные всевозможных отвлеченных мыслей и понятий, если и теперешние люди - все-таки идут с любопытством посмотреть лесного старца и посчитать, сколько веков он мог прожить в своей лесной семье. Язычник вовсе не любопытствовал: он изумлялся и поклонялся. Его чувство природы было религиозное чувство. Он искренно веровал, что в этом чудном образе лесного Царства необходимо жило само божество, ибо величавый могущественный образ в природе конечно мог принадлежать только божеству. Такие деревья на языке церковной проповеди именовались дуплинами. От старости по большой части они и на самом деле бывали дуплястые и это обстоятельство давало новые поводы населять дупло живою жизнью. В дупле жили ночные хищные птицы и вот достаточная основа для мифа о диве, "кличущем в верху дерева", конечно не на добро, ибо всякое пустое место уже само по себе всегда представлялось для язычника враждою. В пустыне жили духи вражды. Еще по сказанию иорнанда Скифская пустыня была населена ведьмами. Оттуда выходили даже и все враждебные народы, каковы были Торкмены, Печенеги, Торки, Половцы.

   Могущественный и самобытный образ растительной природы в старом дереве необходимо распространял особое поклояение и тому лесу или рощению, где он господствовал своею красотою. Поэтому старая роща или отъемный старый лес уже только в силу своей древности и сохранности необходимо становились обиталищами божества, местами священными, где срубить дерево значило оскорбить самое божество.

   Киевские. Руссы в походе через пороги, как увидим, поклонялись огромному дубу на острове Хортице. На Балтийском поморье, в Штетине, по сказанию биограФов св. Оттона, рос ветвистый огромный дуб и под ним находился источникъ; народ поклонялся дубу с великим усердием, почитая его священным по жилищу в нем какого-то божества.

   В земле Вагиров, по свидетельству Гельмольда, между Старградом (Ольденбургом) и Любеком находилась единственная в той стране, священная древняя роща, в которой росли заповедные дубы, посвященные богу Перуну. Это было соборное святилище всей Вагирской Земли. В один из праздников здесь собиралось Вече с верховным жрецом и князем во главе держать суд.

   В языческом понимании каждый могущественный образ природы, как предмета удивления, изумления, всегда неминуемо возводил мысль к божеству и одухотворялся даже присутствием самого божества.

  

  

   Среди чистого поля, или где в глухом овраге, как бывает в наших равнинных местах, лежит каменная глыба, допотопный огромный валун - явление не совсем обыкновенное и на наши глаза; явление, которое и в простом человеке необходимо возбуждает мысль о чудесном происхождении камня, - но в человеке, исполненном религиозного чувства к природе, оно уже прямо без всяких размышлений служить олицетворением божественной силы и воли, и необходимо почитается жилищем этой силы.

   Житие прп. Иринарха-затворника рассказывает, что в граде Перееславле (Залесском), за церковью Бориса и Глеба, в буерак лежал великий камень; в нем жил демон, творил мечты, привлекал к себе из города мужей, жен и детей, особенно на Петров день, когда совершались языческие празднества летнему солнцестоянию. Из года в год собиралось у камня сонмище, творили ему почесть. По благословению Иринарха его перееславский друг, дьякон Онуфрий свалил этот камень в яму и засыпал землею. Тогда весь город восстал на исказителя народной святыни; городские попы и даже родственники дьякона возненавидели его, стали наводить на него всякий посмех, неподобные речи, продажу и убытки, болезни и скорби. Дьякон заболел лихорадкою и был спасен только помощью прп. Иринарха, давшего ему для исцеления усмаг (ломоть) хлеба ¹⁴⁴.

   Так были живы народные верования еще в XVII столетии и более всего по той причине, что их почва ничем существенно не колебалась даже и в христианское время, ибо не просвещенный знанием, а только верующий язычник с равным чувством смотрел и на священную в его понятиях каменную глыбу и на святыню ломтя хлеба, благословенного уже христианскою молитвою.

  

   Сквозь почву бьет живым ключом родник всегда свежей и чистой, сладкой воды - дар природы, перед которым религиозное чувство язычника возбуждалось еще сильнее в местностях или совсем безводных или бедных хорошею водою. Но и посреди рек и озер, при широком достатке хорошей воды это явление природы, как новый образ ее живых действующих сил, должно было производить на простого человека глубокое впечатление.

   Чья сила и чья воля совершала это непостижимое движение воды? Объяснить и понять это простому человеку и теперь не совсем легко и потому, не только древний, но и теперешний селянин, не размышляя много, благоговейно преклоняется пред чудным и благодатным явлением природы, ставить над источником икону, креста, строить часовню, и ища себе здравия, исцеления, приносить полотенца, холсты, опускает в родник деньги, как дары милостивому дару самой природы. И до сих пор, уже под благословением Церкви простой ум остается в этих случаях выразителем того религиозного чувства к природе, которое у язычника составляло основу его верований и с полною ясностью изображало ему, что происхождение родника не могло возникнуть без особой воли и намерения самого божества, что это только новый образ всеобщего духа жизни, всеобщего творца всяких непостижимостей, именуемого Матерью-Природою, который избрал себе обиталище и в этом роднике; что здесь присутствуете его живая сила и воля, которую можно призывать в надобных случаях, как помощника и благодетеля в среде людских желаний и потребностей.

   Совсем не понимая так называемых сил Природы, очень понятных только отвлеченной науке, язычник всегда представлял себе эти силы не иначе, как в образе живой воли, то есть живого человеческого произвола, и потому в каждой видимой и, так сказать, осязаемой силе всегда предполагал и ее живого творца. Всякое место, приобретавшее в его представлениях по своему характеру особый образ, он необходимо населял живою силою и волею. Овраг, болото, озеро, как и старое дерево, роща, камень и т. п., все это были в известном смысле особые существа, обиталища особой жизни.

   Но, конечно, ничто в такой степени не останавливало на себе внимание язычника, как образ могущественной и величественной реки. Это было на самом деле живое существо, светлое, ласковое, милостивое и мрачное, грозное, бушующее, без конца текущее в какую-то неведомую даль.

   Поклонение реке тем более сосредоточивало языческую мысль, если река вместб с тем составляла, так сказать, самую основу хозяйственного быта язычников, если она была истинною матерью-кормилицей. Вот по какой причине и первый человек Скифов происходил от дочери реки Днепра и, стало-быть, почитал этот Днепр не только своим кормильцем, но и дедом в божественном смысле.

  

   Чтобы яснее видеть, как язычник разумел вообще природу и как он относился ко всем ее дарам и образам, мы воспользуемся сказаниями древних чародеев о собирании разных премудрых трав и цветов. Эти сказания записаны уже в поздние времена, но они вполне сохраняют в себе, так сказать, языческий тип этого дела.

   Подобно тому, как могучий дуб, могучий камень, грозный овраг, таинственное болото и т. п., представляли собою в глазах язычника какия-то самобытные существа, особые живые типы природы, так и полевой или лесной цветок или травка, полная особенных лечебных свойств, в языческом созерцании необходимо являлись тоже образами и типами живого и таинственного Естества. Уже один образ цвета-света или особой краски и пестроты красок на каждом цветке возводя языческую мысль к неразгаданным тайнам природы и тем самым открывал ей богатую почву для воссоздания всяческих тайн собственного измышления. Здесь чувство поэзии пли чувство природы, это религиозное чувство язычника, приобретало самое обширное поприще для творческих олицетворений. Язычнику каждый цветок казался живым существом. Живыми чертами он описывает и его наружность, употребляя даже выражения рисующие живое лицо.

   "Есть трава Хленовник, а ростет подле рек, а собою смугла, а ростом в стрелу, кустиками, а дух вельми тяжек. - Есть трава Узик, собою листочки долги, что стрелъные железца, а кинулися по сторонам, а верхушечка мохната, ростом в пядь и выше. - Есть трава Царские очи, а собою вельми мала и только в иглу, желта, яко злато, цвет багров, а как посмотришь против солнца - кажутся всякие узоры; а листвия на ней нет, а ростет кустиками. - Трава Улик, а сама она красновишневая. Глава у ней кувшинцами, а рот цветет, то аки желтый шелк, а листвие лапками... Трава Былие, а ростет она на горах под дубьем; образ ее человеческою тварию, а у корени имеет два яйца, едино сухо, а другое сыро. - Есть трава Иван, собою растет в стрелу, на ней два цвета, один синь, другой красен"...

   Употребляя это выражение, собою трава смугла, синя, мала и т. п., языческое верование бессознательно высказывает, что его представленья о растительном царстве в этом случае управляются одною общею идеею язычества, претворявшего каждый образ природы в существо животное.

   Эти представления идут далее. Некоторые цветы и травы обладают животною способностью самовольно переходить с места на место, или внезапно исчезать, переменять свой вид и даже подавать голос.

   "Очень премудро выростает цветок Петров Крест, - кому кажется, а иному нет. Ростет он по лугам при буграх и горах, на новых местах. Цвет у него желт, отцветет - будут стручки, а в них семя; лист что гороховой, крестом; корень долог, на самом конце подобно просфире и крест. Трава премудрая. Если ее найдешь нечаянно, то верхушку заломи, а ее очерти и оставь, и потом в другое уреченное время, на Иванов или на Петров день, вырой. Если не заломишь ее, то она перейдет на иное место, на полверсты, а старое место пусто оставит"...

   "Трава Царь или Царем Царь, всем травам и древам глава, видом ни трава, ни древо; постасием много походить на древо березу; цветет около Петрова дня, а издали кажет, будто огонь горит. Не всякому ищущему надеется, а кто ее нечаянно найдет, хотя и заметит, но в другой раз уже найти не может, скроется".

   "Трава Лев ростет невелика, а видом как лев кажется. В день ее не увидишь, а сияет она по ночам. На ней два цвета, один желтый, а другой как свеча горит. Около ее поблизку травы нет никакой, а которая трава и есть, и та приложилась к ней".

   "Трава Ревяка по утренним и вечерним зарям стонет и ревет, а кинешь ее на воду, дугой против воды пойдет. И сорванная, она ревет. - Трава Зимарг очень бела, сорви ее и брось на воду, то она против воды поплывёт. - Трава Киноворот, хотя какая буря, она кланяется на восток всеми стволами вдруг, хотя и ветру нет".

   "Трава Кликун кличет гласом по зарям по дважды: "ух! ух!" Близь себя человека не допускает и семя с себя долой скидает, не дает человеку взять... А находить ее, на коем месте она стоить, тут круг около ее на сажень и больше, а она поклонилась стоить в середине. А корень той травы, яко человек, глава, руки, ноги и все по подобию человека. А силу она имеет, к чему хочешь, к тому и годна".

   Очевидно, что обладая даже и животными силами, травы, как живые существа, должны были иметь каждая свой нрав и обычай, свой характер, смотря по существу или свойству ее чарующих сил. Каждая трава, поэтому, требовала особого обхождения с нею при случае ее срывания или выкапывания ее корня. Здесь оживотворение растительного царства раскрываюсь еще выразительнее и нагляднее.

   Надо было знать не только день, но и самую минуту, когда трава разцветала. По большой части травы собирались во время Купалья, в ночь на Иванов день; но некоторые рвали и на Петров день, а также в апреле и в мае, и на Успеньев день. Трава Белоярь цвела только в полночь на Успенье Богородицы и отцветала одним часом. Трава Авбет цвела и на Успеньев день и на Иванов день, между обедни и заутрени. Ночные травы цвели огнем. Таковы были Черная Папарать, Царецарь, Лев, Грабулька, Голубь, и др. Иной цвет как огонь горит или пылает, иной - как многой огонь или молния бегает. Такое цветенье необходимо было сторожить с особым вниманием. И вообще собирать цвет и копать корень следовало не просто, а с известным обрядом, с известным приговором или заговором и с употреблением различных вещей и предметов, необходимых, так сказать, для почести той или другой травы.

   Иные травы требовалось рвать, очертя место вокруг нее золотом и серебром, что называлось пронимать сквозь сребро или злато. Это делалось так: клали на земле около травы с четырех сторон серебри (в монете), сколько кому было можно, или раскидывали вокруг серебряную или золотую гривну (цепочку). Так пронимали Адамову Голову малую, Архалин, Одолен, Папарать Бессердешную, Метлику.

   Траву Рострел, которая иначе называлась Вербою Святою, следовало копать в Иванов день воскресный, то есть, когда этот день приходить в воскресенье, рано до солнечного восхода и самому быть в великой чистоте. Три дня перед тем необходимо быть чистым, не во гневе и ко всякому требующему податливым. Копать надо было без дерева и без железа, одними руками, держа золото или серебро в монете или волоченое, которыми шьют, и копаючи, говорить псалом 50. Окопав, вынуть растение с корнем тремя перстами правой руки и одним большим перстом левой. Вынувши, надо перекрестить свое лице корнем и травою трижды и трижды траву перекрестить и говорить заговор, потом обвить корень шелком и обернуть шелковым скорлатным (красным) лоскутом или золотым аксамитным, или бархатным, атласным, камчатным, но непременио шелковым.

   Чтобы взять траву Полотая Нива, надобно кинуть ей золотую или серебряную деньгу, "а чтоб железного у тебя ничего не было; а как будешь рвать ее, и ты пади на колено да читай молитвы, да стоя на колене, хватать траву, обвертеть ее в тафт