Забелин Иван Егорович - История русской жизни с древнейших времен

сли все города сходились в своих интересах к одной цели. Эту-то силу и можем называть древнейшим обществом Руси. Единою целью и единою задачею этого общества, по всем видимостям, был свободный торг с Царемь-градом, ибо все дела и деяния языческого века служат только как бы настойчивым и непреклонным решением этой задачи.

   Так или иначе, но государство всегда основывается обществом, то есть известным союзом людей и идей, союзом общих целей и задач жизни. Завоеватель, какой бы ни был, ведь тоже приводить с собою целое общество, однородно воспитанное и однородно мыслящее, понимающее свои цели одинаково. Наше государство основали не завоеватели и не призванные князья, но, конечно, те люди, которые призвали князей, а эти люди были туземцы, свои люди; они составляли союз городских общин, составляли перворожденное русское общество.

   Мы говорим о туземном обществе, о городах; но как это согласить с Академическим учением о Норманстве Руси, о скандинавском, то есть собственно военном или дружинном происхождении русского государства, с тем учением, которое заставило нас, внимательных и послушливых учеников немецкой учености, искренно веровать, что до призвания князей Русская страна представляла совсем пустое место. Это учение допустит и общество, но только Норманскую дружину, допустит и существование городов, но выстроенных или созданных только по приказанию Норманна Рюрика. Каких либо самобытных сил древней Руси оно ни под каким видом не допускает. Под влиянием этого учения и желая чем либо выяснить себе Русское пустое место, мы с охотою толкуем о младенчестве, в каком будто бы находилась Русская страна до призвания князей, придаем с излишком много значения родовому быту, конечно, как живой картине этого самого младенчества.

   Между прочим, младенчеством объяснялось, напр., первоначальную зависимость Русской страны от чужих людей, от Варягов и Хозар, которые собирали с нее дани. Но почему же не объяснялось этого простым недостатком в стране военных сил, ибо в древнее время, когда являлась в ней военная сила, она сама получала дани, при Роксоланах даже с Рима, при Уннах с Царьграда, что бывало и при Киевской Руси. Нет надобности доказывать, что основы земледельческого быта, на которых, главным образом, устраивался Русский быт, вообще не благоприятствуют развитью в народе военной силы и военных инстинктов. Земледельческий быть всегда отличается прирожденным ему миролюбием, и при встрече с воинствующими хищными племенами, всегда более или менее оказывается слабым и обыкновенно порабощается. Но из этого никак еще не следует заключение некоторых историков, что если "в конце первой половины IX века над оседлым населением Русской равнины господствовали кочевники, то, стало быть, оседлое население было слабо или от дряхлости или от младенчества", т. е., конечно, от младенчества.

   Младенчеством здесь, как видно, объясняюсь отсутствие известной государственной формы, отсутствие владеющей едино личной власти, вообще отсутствие государства. Но и в таком случае сказанное толкование отношений кочевого и оседлого быта будет верно только отчасти, ибо пересиливать кочевника способно не собственно государство, а военная сила, следовательно государство, развитое именно военною силою. У народа может существовать и хорошо развитая государственная форма и даже высшая образованность и все-таки этот народ, слабый в военном развитии, необходимо подпадет под власть диких кочевников. Примеров этому в истории, особенно в древней, когда кочевники составляли, так сказать, стихийную силу, бесчисленны. Вот почему военная слабость народа-земледельца ни в каком случае не может почитаться младенчеством его развития. Народ не бывает совсем младенцем и тогда, когда, по-видимому, у него не существует и государства. Говоря о младенчестве народа, нам необходимо помнить, что государственная форма его жизни, какая бы она ни была, есть уже возрастная степень его развития и потому ее начало никак не может совпадать с минутою зарождения разных других порядков народного быта. Государство является плодом долгой жизни и долгого развития этих других порядков, которые и составляют переход от младенчества к детству, к отрочеству и т. д. При этом сам собою возникает также вопрос, что должны мы разуметь под словом государство, государственная форма жизни, когда говорим о младенчестве народа и почитаем эту форму самым существенным шагом в его развитии? Если будем разуметь здесь самодержавную, феодальную власть, то такой власти наш народ и, призвавши князей, все-таки не имел до половины XVI века, то есть жил по прежнему разрозненно особыми волостями и княжествами в течении целых 700 лет. А по сказаниям древности, он точно также жил и в VI веке; каждый жил с своим родом, на своем месте, у каждого племени было княжение свое. Но мы знаем, что в той же древности существовала политическая форма быта, которую в известном смысле можем также именовать государственною. Это была форма городской общины или городской республики, в которой жили все черноморские и другие колонисты, античные греки, и которая от государства в принятом смысле отличается только тем, что происходит не из военного, а из гражданского источника людских отношений, ведет свой род непосредственно от промысла и торга. В такую форму складывалась жизнь торгового промысла повсюду, во всех странах, во все века, однородно, как у образованных, так и у варваров, лишь бы эти варвары также занимались торгом и промыслом. Образованные развивали эту форму лучше, возвышеннее; варвары жили проще, первобытнее, но точно также в известном гражданском порядке, свойственном этой городской, гражданской форме. Мы полагаем, что в подобном же, хотя бы и не очень развитом устройстве, долгие века существовали и наши русские промышленные и торговые люди в своих городах и городках, и что древний Новгород с своими порядками есть именно та античная русская форма бытового развития. которая до призвания Варягов господствовала у нас по всей сгране. Она не составляла государства в немецком, шлецеровсвоя смысле, но она составляла достаточно крепкую городскую связь людей в древнегреческом смысле. В ней не было государственной немецкой, то есть феодальной, самодержавной власти, но все-таки по необходимости существовала власть веча, власть общей сходки, на первое время весьма достаточная для водворения надобного порядка.

   Однако учение о Русском пустом месте и здесь уверяет нас, что в первой половине IХ-го века, до призвания князей, Русское Славянство все еще жило младенцем, что тогда оно жило еще в первичных формах родового быта (вста род на род), и что поворота к изменению этих форм в гражданские и государственные стал происходить только с минуты призвания княжеской власти; что вообще до этого призвания Русская страна представляла пустыню в отношении народного развития. В таком пустынном виде еще со школьной скамьи мы привыкаем представлять себе первое время Русской истории.

   Но здесь, по всем видимостям, скрываются некоторые недоразумения, поддерживаемые больше всего верованием в Русское пустое место. Родовой быт, изображением которого необходимо начинать нашу историю, влияние которого чувствуется в ней на каждом шагу, в сущности есть только стихия жизни и притом стихия жизни частной, домашней жизни в отдельном дворе или в нескольких дворах - в деревне. Состояние жизни у домашнего очага в общем облике в начальное время, действительно, было исполнено порядками первичных родовых отношений и связей. Частный быт и до сих пор еще руководится такими порядками. Но так ли было на высоте сознания народом общих целей и задач жизни, в деяниях и движениях жизни общей, посреди общих стремлений и интересов, какими собственно и начинается наша история? Быль ли, напр., способен родовой быть связать в одно целое целую волость, целую Землю, хотя бы и одного племени? Мог ли он выработать особую политическую форму быта, какую необходимо предполагать, если народ жил раздельными, но самостоятельными и независимыми друг от друга волостями и Землями? Скажут, что это были отдельные племена, народившиеся и жившие на своем месте, владевшие родом своим. Но какая же форма связывала отдельное племя в одну общую и самостоятельную жизнь? В частном быту такою формою был род, во главе которого стоял старший или сам родоначальнику или старший в роде. Но большое или малое племя составляло уже новую ступень родового быта. В какой же форме обнаруживала свои деяния и действия эта новая ступень родового развития, что служило ей главою и ее средоточием; в чьих руках находилась власть и владенье всего племени? На это очень ясно отвечает сам начальный летописец. Указывая на жизнь родом, он вместе с тем упоминает о городке, в уменьшительном виде, как о зародыше городского быта; но затем называет даже несколько городов: Новгород, Полоцк, Смоленск, Ростов, Белоозеро, Муром, где первыми насельниками, по его словам, были туземные племена, даже и финские, а находниками, пришельцами, колонистами были Варяги. Он, таким образом, не только не отрицает существования городов в древней Русской земле, но прямо называет имена таких городов. По его разумению, это были основные средоточия племенных волостей или областей, им же называемых княжениями: свое в Полях у киевских Полян, свое в Деревлях, свое Дреговичи, свое в Новгороде у Славян, свое на Полоте у Полочан и т. д. Основываясь на показании летописца, мы можем такое отдельное, свое княжение признать первородною политическою формою древнего русского быта, которая народилась хотя из родовой стихии, но посредством общинных союзов, и именно развитием города, потому что и самое княжение, по разумению нашей древности, не могло существовать без города. В существенном смысле, княжением назывался самый город с его волостью, (следовательно и политическою формою быта являлся собственно город, как и следовало по естественному ходу дел в развитии земледельческого быта вообще. Во всех странах этот быт необходимо приводил к развитью и образованию связей торговых, промышленных, ремесленных и т. п., которые сами собою сосредоточивались на выгодных и бойких местах и по необходимости основывали город, т. е. развивали жизнь городом, общиною и обществом. Городские стены являлись уже как защита и оболочка этой новой жизненной формы. Зарождение таких городов принадлежит глубокой древности. И в нашей стране такие города должны были появиться очень рано уже по той одной причине, что через нее проходили торги между морями.

   Напрасно уверяют, что города у нас строила пришедшая дружина, военное сословие. Она строила крепости для защиты опасных мест, но создать город, как связь промысловой и торговой жизни, могло только время и сам народ. Дружина в таком городе и сама явилась, как пособие, как потребность для защиты, с какою целью и была призвана даже из-за моря.

   Итак, если до призвания князей, по точному свидетельству начальной летописи, у нас существовали племенные княжения и самые города, без которых княжения не могли и существовать, то какое же место в этих княжениях мы дадим родовому быту? Город, как форма народной жизни, не есть родовая форма. Это уже община и притом община весьма разнородного состава, населенная разными людьми не только от разных родов, но и от разных племен, столько же и от инородцев. Таким образом, город мы должны почитать новым основанием для развития страны, тем основанием, на котором построилось не только призвание князей, но и само государство. Поэтому и родовой быт мы должны удалить на известное или неизвестное расстояние от начала нашей истории и начинать ее не родовым, а городовым бытом. Родовой быт, как мы сказали, был основною стихией нашей жизни. Он и остался такою стихией на долгие века, но только у домашнего очага, в кругу частных личных связей и отношений. Связи и отношения общего, то есть политического свойства, общие цели и задачи руководились уже другим деятелем, который вырос, конечно, не из родовых, а из общинных начал жизни. Город был новою ступенью в развитии народа. Только при особом развитии городового быта сделался возможным и необходимым и переход к призванию владеющей власти, то есть переход к зародышу государства. Прямо от первичных форм родового быта такой переход был невозможен, потому что это было не естественно, не согласно с природою вещей. Посаженный в почву первичных форм родового быта такой зародыш тотчас бы заглох и исчез бы без следа. Для него требовалась почва развитая политически, общественно, что могло возродиться только в городе, в городской общине, а не в родовом союзе деревни.

   Вообще, начиная русскую историю и говоря о первичных формах родового быта, нам необходимо столько же, если еще не больше, говорить и о первичной форме нашего городового быта, о самом городе, как матери русского государства или русского государственного быта. Мы вообще должны признать ту истину, что наше развитие шло естественным путем не военного, а растительного, гражданского творчества, что в его недрах из первоначальных родовых порядков прямым естественным путем прежде всего сама собою народилась община, сначала родовая, но по своему существу необходимо приводившая к созданию городка и города, а следовательно и городового быта: что не иначе, как только в городе мог образоваться и зародыш государственный, то есть потребность порядка и правильной власти: что таким образом между родовым бытом и началом государства, в средине их, стоит город, городовой быт, а стало быть, не только община, но и общество, как сознательная сила самой общины.

   Правда, что от IX стол. нам не осталось достаточных свидетельств о древнерусском городе. Но достаточны ли первичные свидетельства и о родовом быте, особенно в том смысле, если им же будем объяснять и политическую форму народного быта? Некоторые порядки и законы родового быта науке пришлось выследить уже по сказаниям последующих веков, доходя даже до XVI и ХVII-го. Если в этом случае поздние свидетельства вполне разъясняли и даже изображали древнейшее доисторическое время, то прилагая тот же способ исследования к разъяснению древнейшего городового быта, мы точно также можем воскресить хотя некоторые черты и первоначальной жизни города. Это тем легче, что указанные формы родового быта несравненно древнее самого города и что поэтому свидетельства о городовом быте X - XII вв. вполне могут изображать время IX, VIII и других ранних веков. "Но как это можно, - говорят обыкновенно строгие охранители в истории пустого Русского места, - ведь о тех далеких веках у нас нет никаких письменных свидетельств? А без этих свидетельств мы будем иметь все только одни вероятия, произвольные фантазии, мечты. Верить можно только ясному и точному писаному свидетельству". Что касается письменных показаний, то необходимо заметить, что они вообще случайны и случайны в равной степени с находками монет и других вещей, а потому их отсутствие при наличности вещественных памятников ни в каком случае не может служить непреложным свидетельством, что о чем письменность не упоминает, того будто бы никогда и не существовало. Первоначальные сведения о нашей стране мы собираем частично от древних Греков и Римлян, частично от средневековых писателей и больше всего от Византийцев. Известно, как случайны, отрывочны и скудны эти известия. Наши собственная летописи начинаются поздно и не описывают предыдущие века даже и отрывочно. Значить ли это, что в те века в нашей стране ничего не происходило достойного описания, что в те века даже и вовсе не существовало Русское Славянство (в чем многие убеждены), а если и существовало, то, конечно, в младенческих пеленках самого первоначального быта? Нам кажется, что в этом случае младенческие пеленки скрывают только трудность ученой задачи, которую за предложенной скудостью известий иначе решить невозможно. Здесь-то и лежат основания тому историческому заключению, по которому выходить, что если кочевники господствуют над оседлыми, то значить оседлые - младенцы в своем быту. Утверждают, что так именно было в конце первой половины IX века. Тогда наши "оседлые жили в первичных формах быта, жили разрозненно, не успев выработать порядка и государственной связи". Такое заключение держится твердо только по отсутствию письменных свидетельств об ином порядке вещей, но это самое отсутствие свидетельств - обоюдоострый меч, оно дает ведь равные основания и для мнений совсем противоположных.

   Что вообще значат иные письменные свидетельства, вот тому пример. От первой половины IX века до первой половины XIII века прошло 400 лет. Явились новые кочевники, Татары, овладели Русскою страною и стали в ней господствовать. Византиец XIV в., Никифор Григора, описал это событие точь в точь также, как описывали нашествия кочевников Византийцы V и VI веков. Точно также он не знает настоящего имени Татар и по византийским литературным преданиям называет их Скифами; описывает их нрав и быт заученными риторическими фразами прежних историков. Завоеванные Татарами местности он точно также обозначает заученными име нами Массагетов и Савроматов, Меотиды и Танаиса. На поморье Понта у него по прежнему живут Амаксовии, Тавроскифы, Борисфеняне; на устье Дуная Гунны, - словом сказать, у писателя первой половины XIV века мы встречаем те же самые и даже меньшие географические и этнографпческие познания и сведения о нашем севере, какие за 1000 лет до него были в ходу в III, IV, V веках. По этим сведениям оказывается, что не только с IX века, но и со времен Геродота здешние дела остаются в одном положении. Верхние внутренние земли над поморьем Понта по старому занимают, как говорит Григора "осколки и остатки древних Скифов, разделяясь на оседлых и кочевых", как, напр., говорил и Страбон о Языгах за 1300 лет до этого времени ¹⁷⁴.

   Хорошо, что из собственных летописей мы знаем, какие это были осколки и остатки. Но было время, когда население нашей равнины было безграмотно, не имело литературного образования и не описывало ни своих подвигов, ни своего быта. Можно ли судить на этом основании, что этот быт находился в младенческом состоянии, переживал еще первичные формы? Если б до первой половины XIII века мы также не имели собственных летописных известий, как не имеем их до первой половины IX века, то сказание Византийца Григоры представило бы ту же самую картинку, какую мы обыкновенно ставим в начало нашей Истории. Опять кочевники господствуют над оседлым народонаселением, опять, стало быть, это народонаселение слабо, как младенец, и живет в первичных формах быта, живет разрозненно, не успев выработать порядка, и государственной связи. Все эти слова действительно и с большою правдой можно сказать о Руси во время Татарского нашествия, но только по отношению к развитью государственной идеи и формы, которая, на самом деле, была тогда слаба и малолетна. И ни одного из этих слов нельзя сказать по отношению к развитью народного быта, к порядкам и учреждениям жизни общественной и частной. Степень этого развития, несмотря на Христианство, была еще недостаточна, содержала в себе многое варварство, но сравнительно с первичными формами быта, она стояла уже на большой высоте. Между тем в существенных основах, за исключением христианства и грамотности, она едва ли многим отличалась от той степени народного развития, на которой последовало призвание Варягов. Земля тогда жила раздельными племенными областями в городах, как теперь живет раздельными княжествами тоже в городах; и тогда, как и теперь, она то изгоняет, то призывает себе князей. Точно также и по тем же путям она ведет свои промыслы и торги; точно также враждует между собою и бьется с пограничными соседями и кочевниками; точно также не имеет над собою единой государственной власти и т. д. Теперь посреди инородцев ее связывает в одно целое только одно Русское имя, а больше всего христианство посреди поганства. До призвания Варягов таких связей не существовало. Но по всему видимо, что подобною связью в то время служил промысловой торговый путь по Днепру из Варяг в Греки, именно торг с Греками. По сторонам этого пути последовала и первичная государственная связь.

   Греческий торг, мы будем говорить только о нем, хотя торги Каспийский и Балтийский были не менее важны, уже один Греческий торг с давних времен должен был возбуждать в нашей равнине то промысловое и торговое движение, которое создало не только большие и малые торговые города, но и способствовало объединению общих выгод по всем углам равнины. Это единство обших выгод очень заметно выступает и действует во всех событиях при самом начале Русской иистории. Оно-то и вызвало к жизни эту Историю, дало ей основание в союзе северных областей, призвавших княжескую власть с целью укрепить единство же и порядок в своих действиях. События языческого века с достаточною ясностью показывают также, что основанное государство носило в себе тип более всего промышленный, городской или гражданский, но не военный или феодальный, завоевательный, хищнический, норманский, как это представляется на первый взгляд, благодаря норманской разрисовке всех первых лиц и первых событий. Государство основано не морскими разбойниками, Норманнами-грабителями, но мирными промышленниками своеземцами, которые только о том и хлопочут, как бы устроить выгодный для промысла мир со всеми землями, и главнее всего с Греками, не прощая, разумеется, для выгод же своего мирного промысла, никакой обиды и никакого стеснения в торговых делах.

   Эти промышленники, собравшиеся при Олеге из Новгорода и других городов и переселившиесл в Киев поближе к Гре ческому торгу, и составляли то руководящее общество древней Руси, о котором мы говорим и которое не слышно и невидимо, но настойчиво действует во всяком событии языческого века.

   Собственная наша летопись не дает никаких определенных и ясных сведений об этом особом существе древнерусского развития, быть может по той причине, что летописная память смотрела на промысловой и торговый быт своей земли, как на дело повседневное, обычное, всем известное, о котором нечего было говорить. Ни событий, ни подвигов, достойных особой памяти, здесь не случалось. Из года в год, изо дня в день здесь происходило все одно и тоже. К счастию, об этих повседневных русских делах рассказывают чужеземцы, современники новорожденной Руси. Арабы пишут о Волге и Каспийском торге, Византийцы о Днепре и Черноморском торге. Самое важное свидетельство принадлежит Византийскому императору Константину Багрянородному, который писал около 950 г. и при том пользовался сведениями от самих Русских же людей из далекого Новгорода, как это вполне выясняется из его рассказа. Сами русские люди в коротких словах изобразили ему, так сказать, жизненное круговращение тогдашнего промысла и торга, который в известное время каждый год постоянно отливал во все стороны из своего сердца, Киева, и постоянно приливал к нему с новыми силами. "Как скоро наступить ноябрь месяц, говорить Багрянородный, то Росские князья со всеми Россами выходят из Киева и отправляются в полюдье в Славянские земли, к Древлянам, Дреговичам, Кривичам, Северянам и к другим Славянским племенам - данникам Россов. Там Россы - Киевляне проводят зиму, а весною в апреле месяце, когда вскрывается Днепр, по полой воде, отъезжают обратно в Киев." Это был обычный поход не только за сбором дани, но несомненно и для торговли, который продолжался почти целые полгода. Другая, летняя половина года уходила на путешествие в Царьград и в другие Черноморские страны. Как только Россы возвращались в Киев, тотчас же начинались и приготовления к этому новому походу.

   Суда, на которых Россы приходили к Царьграду, говорит Константин Багрянородный, были из Новгорода, а также из Смоленска, Любека, Чернигова и Вышеграда. По-гречески эти имена несколько переиначены обычною перестановкою звуков и написаны: Немогарда, Милиниска, Телиюца. Тцернигога, Вусеград.

   От этих городов сперва они приплывали на реку Днепр и потом собирались у Киева, который (не от того ли?) прозывался Самватас, имя доселе хорошо необъясненное, но встречаемое в мраморных надписях Танаиса в III веке по Р. X., (см. ч. 1, стр. 433). Изготовление судов происходило таким образом: Славяне, данники Россов, именно Кривичи (верх Волги, Двины и Днепра), Лензанины, вероятно Смолняне или вообще племена лесные, рубили зимою у себя на горах (в верхних землях) лес, выдалбливали и строили суда, а весною, как снега начинали таять, немедленно сплавляли их в поближния озера и реки и потом дальше в Днепр и по Днепру в Киев, где вытаскивали их на берег и продавали Россам. До сих пор суда плавающие по Днепру строятся в Любече, Гомеле. Брянске, т. е. в верхних местах Днепровского пути. Киевляне покупали только сами ладьи, а весла, уключины и другие снасти делали из старых ладей сами, потому вероятно, что лучше других знали и умели, как приладить судно к морскому ходу и особенно к ходу через пороги.

   Снарядив ладьи и совсем изготовившись в путь, в июне месяце, след. когда весенния воды Днепра уже достаточно спадали, Россы спускались по Днепру до Витичева, как называлось одно крепкое место, лежавшее на Днепре, которое Россам платило дань. Здесь ладьи останавливались дня на два и на три в ожидании пока соберутся все. Здесь, следовательно, находилось особое сборное место, собственно для морского каравана. До сих пор пониже Витичева Холма существуешь селение Стайки, явно указывающее своим именем на общее пристанище древних плавателей. Стояние у крепкого места, ожидание, пока соберутся все, указывает также, что дальнейший путь по Днепру особенно в первые времена был не безопасен и требовал плавания всею громадою. От Витичева это плавание беспрепятственно продолжалось до самых порогов, вблизи которых по каравану тотчас раз давалось лоцманское восклицанье: Не спи! т.е. не зевай, бодрствуй, ибо близится опасность. От этой обычной лоцманской команды, вероятно, получил свое прозвание и первый порог Днепра. Лоцманы и теперь, как и всегда и везде, больше всего употребляют короткие и повелительный выражения, составляющие особый язык их команды. Из этого языка происходить и имя порога Неспи. Не говорим о том, что Русские прозвища даже и в личных именах очень нередко употребляют те же повелительный наклонения: каковы напр. Коснятин Положишило (XIII в.). Федор Умойся Грязью (XVII в.), и т. п. {Далее рукою автора приписано: Поспел Горе 1613 г. Новг. 3-я, 272. Ред.}

   Несмотря на то, что Константин Багрянородный, написавший имя порога несколько иначе: Ессупи, Нессули, все-таки прямо и положительно утверждает, что оно на Русском и Славянском языке значило: не спать; несмотря таким образом на полнейшую очевидность и осязаемость всего дела, норманисты и до сих пор подвергаюсь это простое и коренное славянское слово величайшим истязаниям и пыткам, всячески допрашивая его на всех скандинавских языках, не скажет ли оно, что Россы непременно были Норманны, Скандинавы. Конечно, под страшными муками слово выговаривает то, что нужно истязателям, и на что наука потом будет указывать, как на курьезные образчики своенравной учености.

   Приближаясь к первому порогу, плаватели встречали торчавшие из воды три камня, которые и доселе именуются Троянами и в древности, несомненно, были облечены каким-либо мифическим значением. Ширина русла на этом пороге была очень незначительна, всего 155 саж.; так что Константин Багрянородный, вероятно, по указанию бывалого Славянина из Руси, сравнивает ее с шириною одной из потешных Цареградских площадок, где цари с боярами верхом на конях игрывали в мяч. Посередине речного русла в этом пороге торчали высокие и крутые острые камни, которые издали походили на острова. Быть может, Багрянородный говорить это, разумее упомянутые камни Трояны. Других камней в самом пороге теперь не существует, ибо их взорвали при устройстве более удобного прохода в порогах. Вода ударялась в эти камни с великим стремлением и низверглась с ужасным шумом, от чего Россы не осмеливались проходит порог прямою дорогою. Они вблизи порога, не выгружая судов, высаживались, кому следовало, на берег и направляли ладьи возле самого берега в угол, т. е. к одной стороне порога, где возможно было пройти бродом.

   По всему вероятию, эта высадка происходила за камнями Троянами, расположенными в реке у левого берега. Потому же берегу устраивали и провод судов: иные, раздевшись до нага, входили в реку, чтобы ощупать босыми ногами направление русла между каменьями, другие в тоже время, сидя в ладьях, осторожно подвигали судно по найденному руслу, всеми мерами сопротивляясь быстрине, упираясь и работая веслами с носовой части, с средины и с кормы. Таким образом, с великим трудом и с величайшею осторожностью, почти переволакивая суда на себе, Россы проходили этот первый порог.

   На вольном месте, работавшие в воде снова усаживались в ладьи и все плыли (7 верст) ко второму порогу, который по русски именовался Улворси, а по славянски Островуни прах, что значили Островный порог, несомненно потому, что этот порог, называемый теперь Сурским, образует сначала длинный в 2 версты остров, у нижней оконечности которого и находится самый порог. Он теперь не опасен, но в древности здесь происходила точно такая же переправа судов, почти волоком, как и на первом пороге. Для объяснения имени Улворси, следует припомнить русское областное (Арх.) слово Улова - водоворот у берегового мыса.

   Тем же порядком Россы проходили и третий порог Геландри, что по славянски означало шум, звон. Есть областное (Нижегород.) слово Гундра, сумятица, хаос, которое может служить указанием на существование подобного же областного слова с значением имени Геландри. Существует и теперь порог с именем Звонец, четвертый по счету, но он не на столько опасен, как идущий перед ним третий, называемый Лаханным. Быть может, оба эти: порога в древности обозначались одним именем, указывающим на особую примету здешнего плавания в особом звенячем или гремячем шуме воды, слышном и те перь издалека. Как бы ни было, только порог Звонец, на самом деле не столько опасный, как Лоханный, не упомянут в ошисании Константина Багрянородного.

   Четвертым порогом он именует самый большой и самый опасный, Неясытец или Ненасытец, сохраняющий свое имя и до сих дней. Багрянородный говорит, что порог так назывался по-славянски по той причине, что в нем на камнях гнездились пеликаны. По русски он назывался Апфар, Ейфар, что сходно с литовским именем пеликана и какой-то мифической птицы Айтварос, как называется литовцами и домовой. Означало ли имя Айфар то же пеликана, Багрянородный не объясняет, как и вообще не дает никакого намека, чтобы Русские имена порогов всегда значили тоже самое, что и славянские, которые одни только он и толкует или переводит.

   В этом пороге первым делом Россов было скорее высадить на берег храбрую дружину для сторожи и защиты от нападения Печенегов, которые всегда поджидали здесь Днепровский караван. Затем выгружались на берег товары и переносились сухим путем. Живой товар, невольники, скованные, также отправлялись по берегу пешком. Лодки тащили волоком или несли на плечах. Этот сухопутный обход порога простирался на 6000 шагов, что равняется почти двум верстам. И теперь каменные гряды в пороге действительно занимают пространство в длину почти на полторы версты. Пройдя таким образом опасное место, лодки снова спускались на воду, снова нагружались товаром и отправлялись дальше (13 верст).

   Мы видим, что в этом пороге главная и единственная опасность заключалась не в переправе по стремлению реки, ибо его проходили пешком, а именно в нападении со стороны хищных Печенегов. Можно догадываться, что об этой опасности говорит и самое имя порога. На нем гнездились будто бы Неясыти, - это объяснение не есть ли только иносказание, что здесь гнездились прожорливые степные хищники, которых Россы могли прозывать Неясытями, ибо в древнее время в народном быту каждый народ носил какое-либо особое прозвище, о чем ясно свидетельствует один славянскии памятник относимый Шафариком к 1200 году, в котором называются: Аламанин - орел, Индиания - голубь, Команин (Половчин) - пардос - барс, Роусин - впдра, Литвин - тур, Болгарин - бык, Сербин - волк, Грек - лисица, и т. д.

   У пятого порога лодки проходили тем же способом как у первого и второго порога, то есть по руслу между каменьями, в углу порога, возле самого берега. Этот порог по-русски назывался Варуфорос, а по славянски Вулнипрах оттого, что здесь он образует великое озеро, как толкует Багрянородный.

   Теперь порог называется Волнег или Вовниг, что вместе с древним названием скорее указывает на волнение, чем на призрак обширного озера. Русское имя Варуфорос, если толковать по-русски, точно также заключает в себе указание на особенное волнение порога. В древнем языке вар значит сильное волнение. "Вар бысть и шум мног моря", говорится в древнем житии Иоанна Богослова, по языку относящемся, быть может, к XII или XIII в. Вторая половина имени форос, по всему вероятию, есть изменение и смягчение полногласной русской формы - порог, Вар-порог. Качество волненного порога не исключает понятия и об озере, ибо чрезвычайное волнение не могло иначе происходить, как на обширном пространстве течения. Ниже порога русло реки в действительности расширяется "и на ней постоянно ходят большие волны". Ниже этого одного порога, говорят очевидцы, заметно особенное волнение во всякую погоду. Кроме того, в пороге и доселе существуете опасный водоворот.

   Миновавши пятый порог, Россы достигали шестого, который по-русски назывался Леанти, а по славянски Веручи, иначе пишется Веруци и Веронци, что значило ключ, кипение воды.

   Так как сдедуемый за Вовнигом теперешний порог Гудидо считается наименее опасным, а за ним новый порог Личный, Лишний тоже "не представляет больших затруднений для судоходства", то шестым порогом Константина Багрянородного мы должны признать 9-й по теперешнему счету порог Вильный или Гадючий (гадюк значит змея), который, по всему вероятию, так назван по особому качеству его русла или фарватера. Это русло несколько раз круто поворачиваете то к левому, то к правому берегу, так сказать, беспрестанно извивается и вертится змеею, от чего, быть можете, произошло и древнейшее славянское название порога Веручи, Верчий, Вертчий, при чем, естественно, существовало и ключевое кипение воды.

   В вершине порога находится также остров Лантухов, иначе Виноградный в три версты длиною, очень напоминающий Русское прозвание, написанное по гречески - Леанти. И в этом пороге Россы проводили суда точно также, как в первом, возле берега.

   Все плавание в малых ладьях, нагруженных товаром. совершалось, как и следовало ожидать, не прямо через пороги. а в проходах между порогами и берегом, у Неясытца даже с выгрузкою и пешим путем. Стало быть плаватели вообще старались обойти гряды камней по их сторонам и, как видно, преимущественно по левому берегу, который в этом стучае представлял несравненно больше удобств, чем правый.

   Значительные и очень опасные пороги здесь оканчивались. Теперешний Вильный был последний из них. Впрочем за ним существует небольшая забора, называемая иными Явленным порогом, которую тоже необходимо миновать с надлежащею осторожностью. И Багрянородный упоминает еще порог, седьмой по его счету и последний, который по-русски именовался Струвун, что может значить остров. Упомянутая забора, действительно, находится вблизи небольших островов, за которыми в одной версте протягивается и один значительный остров, называемый Большой Дубов. Это имя Струвун может также обозначать древнюю страву, покорм, так как отсюда большие опасности плаванья уже совсем прекращались, и можно было хлопотать об отдохновении и покорме. По свидетельству Боплана, в ХVII ст., Дубов остров Запорожцами прозывался Кашеварницею, "как будто для выражения радости о благополучном проходе через пороги. Там казаки веселятся и угащивают друг друга обыкновенным своим походным кушаньем - кашею", замечает автор. Это вполне может объяснить почему малый порог у Руссов именовался Струвун, покормный. И в настоящее время, на барках, пройдя благополучно все пороги, все плаватели начинают с большим усердием молиться и благодарить Господа, что миновали опасные и страшные места.

   Багрянородный говорит дальше, что по-славянски этот самый порог назывался Напрези, что значило малый порог. В таком случае было бы правилънее: Мал - прези: в греческом написании могла легко произойти незначительная порча звука. Но: сохраняя это написание, можно толковать, что здесь обозначено целое выражение: на пороге, или, как говорят малоруссы, настоящие древние Руссы, на порозе - т. е. дома, на пороге дома, на приволье, после трудного и опасного пути.

   По незначительности этого порога и Багрянородный ничего не говорить о том, что переправа по нем была чем либо за труднительна. От этого места караван скоро доплывал до известного перевоза Кичкас, названного у Константина Крарийским, где обыкновенно переправлялись Корсуняне, возвращаясь из Руси сухопутьем, и Печенеги, отправлявшиеся в Корсунь. Этот перевоз лежал в самом узком месте Днепра и равнялся шириною Цареградскому ипподрому, который простирался на версту. Здесь левый берег реки очень высок и состоит из отвесных скал до 35 саж. вышины. Расстояние с высоты скалистого левого берега до места переправы на правом низменном берегу легко было перестрелить стрелою, почему и здесь Русский караван подвергался нападению Печенегов, которые, вероятно, и за самый перевоз собирали хорошую пошлину, ибо окрестные степи по обоим берегам реки составляли их собственность и привольное их кочевье.

   Пройдя это место, в мирное время, несомненно, с выкупом, а в военное с оружием в руках и с готовностью отбить нападение, Россы вскоре приставали к острову Хортице, который у Константина носить имя Св. Григория.

   В виду пройденных трудов и опасностей этот остров в глазах плавателей, несомненно, почитался священным и очень правдива догадка, что в его имени может скрываться имя самого Хорса - Дажь Бога. Россы здесь именно и совершали поклонение божеству у старого великого дуба, принося в жертву живых птиц, кур и петухов, хлеб, мясо и что у кого было. Для жертвы они устраивали на земле круг из воткнутых стрел. О птицах бросали жребий и гадали, колоть ли им птиц и есть, или оставить в живых? По всему вероятью это гадание относилось к дальнейипему пути и к тем выгодам, которые ожидали плавателей в Царьграде.

   Поднявшись с острова Хортицы, Россы уже не опасались нападения Печенегов. Отсюда начиналось плавание привольное и просторное. Река становится шире, распадается на многие рукава и течет в широких долинах, который распространяются от берега верст на 6, на 10, а в ином месте и на 20. Эти низменные болотистые долины по большой части и теперь покрыты густыми лесами или кустарниками, камышами, высокою травою, наполнены речными протоками и озерами. Отсюда начинался лес, Геродотовская Илея, лесная земля, называемая и теперь Великим лугом; поэтому только здесь и можно было находить безопасность от степной грозы, от набегов хищного кочевника.

   От острова Хортицы до Днепровского устья (270 верст) Россы плавали обыкновенно четыре дня, справляя таким образом без малого верст по 70 в день. Где-то в устье Днепра караван останавливался и отдыхал два или три дня, уснащивая между тем суда для морского хода, прилаживая мачты, паруса, рули. Как известно, устье Днепра, при впадении в море, образует обширный, так называемый Лиман, Ильмень-озеро, в которое впадает и река Буг. Багрянородный говорить, что Россы, изготовивши ладьи, подавались в этом озере куда-то назад к Днепру, где опять останавливались на некоторое время. Эту заметку не иначе можно объяснить, как тем, что они подавались в устье Буга, вверх, к местам теперешнего Николаева, где также могли грузить какой либо товар, шедший с верховьев этой реки; или же, не изменяя путей глубокой древности, останавливались у бывшей Ольвии, неподалеку от устья Буга, где в X веке все еще мог существовать небольшой городок. Кроме того, в это место они могли заходить в ожидании благоприятной погоды для плавания в открытом море.

   Из Лимана морем, выждавши погоду, Россы отправлялись на парусах, держась всегда берегов, так как и самое течение моря отсюда несется главною струею вдоль берега к Одессе. Они, таким образом, достигали Днестровского лимана, так называемого Белобережья, где Цареградское устье Днестра представляет единственную стоянку для судов, где и Россы тоже останавливались несколько времени и затем продолжали путь к Сулинскому устью Дуная.

   У Дуная снова встречали их Печенеги, владевшие степью от Дона до этого места. Опасность заключалась в том, что нельзя было ни за каким делом пристать к берегу, а часто случалось, что морское волненье прибивало суда именно к берегу.

   Тогда все Россы выходили на сухой путь и общими силами защищались от Печенегов.

   Дальше за Сулиною не предстояло уже никакой опасности и Россы свободно продолжали путь, минуя или заходя в Болгарские места, в Коноп у южного Дунайского устья, в город Костанцию (Кюстенджи), к рекам Варнасу (Варна) и Дицине.

   Наконец подплывали к Греческим берегам, в область Месимврийскую (город Мисиври) и затем в самый Царьград. Таково было плавание Россов, подверженное многим затруднениям и опасностям, говорить Багрянородный. Такова была цена тем паволокам, золоту, серебру, различным овощам и всяким товарам царских земель, какие добывались этим странствованием в знаменитый Царьград.

   Надо примерно полагать, что все плаванье с остановками продолжалось от Киева до устья Днепра дней 15, от Днепровского устья до Дуная дней 10, и дней 15 до Царьграда; всего дней 40, и едва ли менее целого месяца ¹⁷⁵.

   О пребывании Россов в Царьграде, мы уже довольно знаем из договоров Олега и Игоря. Эти договоры, начало которых должно относиться еще ко времени Аскольда, устраивали и утверждали именно порядок и разные обстоятельства Русского пребывания в Греческой земле. Они, следовательно, служили обеспечением для обыкновенных каждогодных походов Руси за греческим торгом. Мы указали, что военные походы Руси под Царьград предпринимались вообще в крайних случаях и ограничивались только одною целью, отмстить за обиду и вытребовать у гордого и коварного Грека надобные условия для правильных и постоянных сношений. Это стремление устроиться с Греками правильно лучше всего и объясняете, какое начало или какая существенная задача двигали Русской жизнью при самых первых шагах ее развития. Промышленный и торговый склад этой жизни вполне воскресает перед нами в приведенном описании каждогодного странствования. К осени, вероятно, не позже октября, Россы с такими же трудами возвращались домой, в Киев, с товарами царских земель. А в Ноябре, как сказано, вероятно, по первому подмерзшему пути, Киевские князья со всею дружиною оставляли Киев и отправлялись в полюдье.

   Уже из договоров с Греками мы видели, что в Царьград рядом с дружинниками-послами ходили всегда и купцы от каждого города. Нет оснований сомневаться, что Киевские купцы отправлялись с князьями и в полюдье, те за сбором кормленья, т. е. даней и даров, эти за променом своих южных товаров на товары Верхних земель. В этом же осеннем караване должны были возвращаться в свои города и иногородные послы и гости, ходившие в Царьград вместе с Киевлянами. Судя по тому, как в половине XII века все князья поголовно охраняли на Днепре от Половцев торговые караваны купцов Гречников, собираясь каждый с своею дружиною, можем заключать, что в IX и X веках они с тою же целью выезжали со всею дружиною из Киева, дабы сопровождать караваны, и своих, и чужих купцов и вместе исполнять и княжеское дело, собирая дани, давая населению суд и правду. Проводы заезжих гостей по своим землям, по-видимому, были делом святого обычая от глубокой древности, как еще заметил император Маврикий в VI веке, говоря, что Славяне провожали гостей от места до места и очень заботились об их безопасности. Так и в христианское время Св. Владимир два дня с войском провожать по своей земле к Печенегам христианского проповедника с Запада, Бруна. ¹⁷⁶ Проводив путника до ворот своей границы, ибо эта граница была укреплена валом и частоколом, князь слез с коня, вывел путника за ворота пешком и взошел на холм с одной стороны ворот, а Брун стал на другой стороне, тоже на холме и воспел антифон. После того князь прислал к нему своего старейшину с такими словами: "Я довел тебя до рубежа своей земли. Здесь начинается земля неприятелей. Ради Бога, прошу тебя, не обесчествуй меня, не погуби свою жизнь напрасно!" Здесь мы видим даже и обряд древних проводов и присутствуем при той горячей заботе о госте-страннике, какую испытывать каждый хозяин своего места, отпуская путника на вероятную беду и погибель, что и составляло великое бесчестье для домохозяина.

   Вообще должно полагать, что общий поход в Полюдье в существенном смысле был походом промысловым, в котором промышленность княжеская, дружинная соединялась в одно с промышленностью настоящих купцов. По-видимому, и самое слово полюдье дает особый гражданский оттенок этим походам, ибо сборы полюдья отличаются от даней и состоят по преимуществу из даров. В начале XII в. (1125 г.) оно прямо и называется осенним полюдьем даровным. В былинах упоминается, что приезжий для торговли купец подносил дары князю и княгине, а потому и обратно, приезжавший в полюдье князь должен был тоже получать дары от местных торговых людей, или вообще от местной общины. Дары же по Русскому обычаю сопровождались всегда пиром, широким угощением и притом отдаривались взаимно. Всенародные пиры и братчины начинали устраиваться по преимуществу в осеннее же время и необходимо предполагать, что полюдье или объезд по волостям князей и купцов-гостей давали прямые поводы к устройству общественных пиров. В свидетельствах XIII в. княжеские дары взимались "по волостям и по постояниям", т. е. наволостных станах или погостах, где бывали остановки и непременно пиры и угощенья. Затем находим прямые известия, что в XII веке на пирах дарили друг друга, князья южные - товарами Русской (Киевской) земли и Царских Греческих земель, а северные - товарами Верхних земель и Варяжскими с Балтийского поморья. Это был неизменный обычай гощенья и угощенья, и по старому же Русскому обычаю принимать гостя без угощения и пира, как равно и ходить в гости без даров, было невежливо и неприлично. А в древности гостем в собственном смысле назывался именно заезжий купец; гостьбою именовалась странствующая торговля, гостинницею, гостинцем - проезжий путь, дорога. Все это наводить на мысль, что дары в первоначальном значении должны означать любовный промен товаров и что полюдье составляло обычный способ такого промена. Княжеские объезды, как объезды предержащей власти, приходившей вместе с тем для суда и расправы, по естественными причинам обращали эти дары в установленную дань, в оброчную статью. Но такое значение дары получали уже от особенного развития властных княжеских отношений к земле. Всякий дар, как выражение любви и мира, необходимо должен иметь своим началом отношения обоюдных выгод и в известной степени равенство отношений или сношений. Поэтому должно полагать, что и князья не приезжали в волость с пустыми руками. О дарах со стороны князей есть только позднее указание, но оно дает основание для заключения и о древних временах. В 1228 г. Новгородский князь Ярослав с посадником и с тысяцким поехал как бы гостем во Псков. В то время, по разным обстоятельствам, Псковичей ожидали себе от князя злого умысла. Пронесся слух, что князь везет оковы, хочет ковать лучших мужей. Псковичи заперлись в городе и не пустили князя. Возвратившись в Нов