Забелин Иван Егорович - История русской жизни с древнейших времен

е по-Турецки, с деспотом-хаганом во главе, который назывался Хозар-Хакан, и власть которого однако была во всем ограничена царем. По арабским сказаниям 9 и 10 века, этот Хозар-Хакан представлял из себя какую-то правительственную святыню. Он жил особо со своим двором и военною свитою и очень редко показывался перед народом. Когда он выезжал, а это случалось в четыре месяца один раз, встречавшийся народ падал ниц и поднимался только по проезде своего владыки. Доступ к хагану, кроме нескольких ближайших чиновников, никому не был возможешь, разве только в случае величайшей необходимости. Явившийся перед его лице, повергался также на землю и потом уже вставал и ожидал повелений. Сам царь-наместник входил к хагану с босыми ногами и по какому то обряду держа в руках лучину какого то дерева, которую тут же зажигал. Такое поклонение предержащей власти принадлежало к обычаям древней Персии. Могущество хагана было таково, что если он кому из знатных приказывать: поди умри, тот неизменно исполнял его волю и убивал себя.

   Арабы говорят, что достоинство хагана принадлежало одному роду, несильному и небогатому, но который находился в общем уважении. Наследником умиравшего хагана избирали даже очень бедных людей, лишь бы они были из царского рода.

   Главным действователем управления и всей власти оставался наместник-царь. Он судить народ со семью судьями, из которых двое были для Мусульмане двое для Евреев, двое для Христиан, и один для Славян и Руссов и для других идолопоклонников. Можно предполагать, что эти судьи были выборные каждым вероисповеданием особо.

   Он предводительствовал войсками, начинал войну, заключал миры, повелевал подвластными странами, решал все дела и был в настоящем смысле полным государем. К сожалению, неизвестно какого достоинства и как, из каких лиц избирался этот действующий царь? Но можно полагать, что он был представителем той городской и по преимуществу еврейской аристократе, которая в его лице управляла государством. Поэтому лице самого хагана носило только облик собственно Турецкого владычества, которое напоминало всем зависимым народам прежнего Алтайского владыку. Вообще в устройстве Хозарского правительства очень приметно слияние этих двух начал государственной власти: одного, воспитанного степными кочевыми нравами, и другого, возникшего от городской промысловой торговой жизни. Первое поддерживало в стране страх восточного деспотизма, второе открывало терпимость и свободу веры для всех ее обитателей. Царь Хозарский, сам бывши Иудеем, не давал в обиду никакой веры: случилось однажды, что магометане разорили христианскую церковь, он тотчас повелел разрушить минарет магометанского храма и казнить ретивых проповедников своей веры. Такая справедливость в отношении чужой веры обнаруживаете, что состав Хозарской народности был не племенной, а гражданский, смешанный, как мы сказали, из многих чуждых друг другу народностей. Поэтому и самая народность Хозар, как особого племени, едва ли когда будет определена с надлежащею точностью. Они были Турки, потому что большинство населения их страны и военная сила принадлежали к Турецкому племени. Они были Евреи, потому что это племя, хотя и составляло меньшинство, но всегда господствовало в управлении страною. Можно относить их к Финскому, Татарскому и к другим приволжским племенам, потому что в устьях Волги с незапамятных времен теснилось промышленное население от Финского Севера.

   Столица Хозарии, город Итиль, был расположен на обоих берегах Волги. На западном берегу жил Хакан Великий, то есть Хозар-Хакан. Хакан-Бег (князь) и все власти; на восточном жили только купцы разных племен и различных исповеданий, и находились амбары с товарами. Эта торговая сторона города прозывалась Хазераном, что быть может определяло и самое имя Хозар, как вообще торгового сборного народа из всяких мест и племен.

   Народ жил в войлочных палатках, подобно кочевникам, и в летнюю пору действительно переселялся в степь. Достаточные люди строили себе хаты-мазанки из глины и только один царь жил в кирпичных палатах. Город охранялся постоянным войском, в роде царской гвардии, называемой Ларсия, число которой неизменно состояло из 12 или 10 тысяч способных воинов. Хозарское войско уже потому было храбро, что по уставу каждый ратник, побежавший с битвы, лишался жизни. Сверх постоянного войска, находившагося на жалованьи самого царя, все зажиточные и богатые обязаны были поставлять и содержать всадников, сколько могут, по количеству своего имущества и по успеху своих промыслов. Войско выступало в поход в полном вооружении, с знаменами и копьями и в хороших бронях. Военную добычу собирали в лагерь: царь выбирал себе что любо, а остальное делили между собою воины.

   Могущество Хозар в наших южных краях основывалось по-видимому на том обстоятельстве, что от конца 7 до половины 9 века обессиленная страна не была способна выставить им хорошего противника. Лучшие военные дружины ушли от нижнего Днепра и основали на Дунае Булгарское царство. Оставшийся Ватвай, то есть все земледельческое население принуждено было платить дань Хозарам. Греки с Хозарами постоянно держали тесную дружбу. Греческие цари вступали с их хаганами в родство, решались отдавать им в замужество своих дочерей или сами женились на Хозарках (Юстиниан II-й, Константин Копроним). Мы видели, что в 6-м веке Греки употребляли все усилия, чтобы обуздать и по возможности совсем истребить всегда опасные для них военные дружины Днепра и Дона. Для этого были призваны Авары; для этого же поддерживалась и тесная дружба с Хозарами, которые после Турок сделались господами Каспийскаго приволжскаго угла. С другой стороны могущество Хозар в этой стране очень было надобно и для обуздания Персов, всегда тоже опасных соседей для Закавказских земель Византии. Особенная дружба с Хозарами и началась по случаю войны Ираклия с Персидским Хозроем (626 г.), когда Авары за одно со славянами осаждали самый Царьград, и когда имя Хозар впервые появилось в греческих летописях.

   Естественно предполагать, что с той поры сами же Греки способствовали распространению и утверждению Хозарской силы не только в Каспийском углу, но и на Киммерийском Воспоре. С тои поры нашествия Уннов от Меотийских Болот совсем умолки и Византия жила покойно до перваго набега Руссов. Она целые сто лет (731-834 г.) не упомивает в своих писаниях даже самое имя Хозар и потом упоминает об них только по случаю постройки для их же защиты крепости Саркела на среднем Дону (вероятно где либо у впадения р. Иловли).

   Таким образом наставшая тишина вокруг Меотийских Болот, страшных некогда и коварных, как говорил Готский историк Иорнанд, была приобретена коварною же, но очень успешною политикою Византии, всегда натравлявшей одних своих врагов на других, а теперь в торговых Хозарах нашедшей себе самых лучших друзей и охранителей ее спокойствия.

   Прошло двести лет, пока Днепровские и Донские племена могли взойти в прежнюю силу и по прежнему стали работать на Черном море не одною торговлею, но и грозною войною.

  

  

   Когда таким ходом дел темная история нашего Днепровского и Донского юга приближалась к появлению Руссов, во множестве народных имен превозгласилось наконец и собственное имя Славян. Это случилось еще в начале 6-го века. Беспрерывные набеги Славян на Греческие земли заставили Византийских писателей обратить на них особое внимание, заставили Историю говорить об этом народе и сохранить несколько сведений о Славянском быте, о Славянских нравах, порядках жизни, и о разных случаях, в которых более или менее объясняется характер Славянства вообще. Нет сомнения, что и о Славянах существовали значительно подробные сказания, как можно судить, напр., по отрывкам Истории Менандра, но к сожалению они утрачены навсегда. Точно также навсегда утрачены и те книжные материалы, из которых Птолемей составлял свое описание Европейской Сарматии, и в которых, конечно, находилось много подробностей даже о нашем Северном Славянстве, об этих Ставанах и Алаунах. Но будем благодарны и тому, что записали Византийцы 6 века.

   Византийцы, хотя и называли себя Римлянами, но это не были уже те Римляне, среди которых являлись Тациты. Поэтому в их сказаниях мы не встретим такой полной и прочувствованной картины варварскаго быта, какая написана Тацитом о Германцах. В виду широко развившагося Цесарского деспотизма и его непреложных последствий, всеобщаго развращения и семейных и гражданских нравов, Тацитова гражданская и человечная скорбь нашла себе в этой картине сердечную отраду и потому изобразила ее с тем увлечением, какое мы испытываем, читая Американские романы Купера. Тацит, подобно Куперу, поэтическим чувством понял сущность Германскаго варварства - эту простую первобытную, можно сказать, еще девственную природу человека-варвара, то есть дикого в глазах Римской цивилизации.

   Мы отчасти видели, что и утомленные своею цивилизациею античные Греки точно также, хотя и не полной картиной, идеализировали быт Черноморских Скифов, страну блаженных Гипербореев. Нельзя не заметить, что в самой Германской картине Тацита многое принадлежит не исключительно одним Германцам, но общим идеалам, или, так сказать общим местам литературных мнений, какими греческая и римская древность украшала вообще варварский быт малоизвестных ей народов. И о Черноморских Скифах она не без скорби писала, что это был народ, в своем природном варварстве во многом стоявший выше просвещенных Греков, что напр. "правосудие у него напечатлено было в умах, а не в законах, что воровство у него было редко и считалось важнее всех преступлений, что золото и серебро Скифы столько же презирали, сколько прочие смертные желали оного. В пище и одежде были умеренны, не знали дорогих тканей, а покрывались только шкурами зверей и полевых мышей. Их воздержность сохраняла правоту их нравов, потому что ничего чужого они не домогались. Они ничего не приобретали, что можно было бы потерять; в победах не искали ничего, кроме одной славы". Вообще философская древность очень завидовала Скифской бедности и ставила ее корнем всех варварских добродетелей, каких именно и не доставало образованным Грекам. "Весьма удивительно, говорит Юстин, что природа снабдила Скифов всем тем, чего Греки не могли достигнуть долговременным учением мудрецов и наставлениями философов, и при сравнении образованных нравов с диким их варварством нельзя не видеть преимущества в этом последнем. В Скифах гораздо больше действовала неизвестность пороков, чем в Греках знание добродетели".

   Такими разсуждениями и подобными заметками древность очень часто сопровождала свои сказания о варварах. Помпоний Мела рассказывает об Аксиаках, как назывались жители Днестра, Буга, что они не знают воровства, а потому своего не стерегут и до чужого не касаются. Мы видели из сказания Приска (выше стр. 419), сколько похвалы заслужили обычаи Уннов.

   Византийская литература впрочем стояла уже на других основаниях и в ней меньше всего должно искать и поэтическаго чувства и художественнаго образа.

   Однако и здесь такие писатели, как Прокопий и импер. Маврикий, в своих по преимуществу деловых сочинениях, очерчивая быт Славянского варварства, не без сочувствия отмечают некоторые черты, слишком разительные для их современников.

   Надо заметить, что Прокопий и Маврикий описывают быт Славян придунайских и прикарпатских, ближайших и самых беспокойных своих соседей. Они, как упомянуто, распределяют их на две ветви, или на два племени, из которых западное было им известно под собственным именем Славян, а восточное они называют Антами. Маврикий собственно говорит об этой восточной ветви. Прокопию, по месту его пребывания в Италии, известнее были западные Славяне, но он обобщает свои показания и рисует одними чертами и то и другое племя.

   Первое, что обратило его особое внимание, и что вообще для императорскаго Грека бросалось в глаза, это политическое устройство славянских племен. "Славяне и Анты, говорит Прокопий, не повинуются единодержавной влаети, а издревле держат управление народное и о своих пользах и нуждах рассуждают и совещаются сообща, всенародно, общественно. Так и во всем остальном эти народы сходны между собою и живут по уставам, какие у них существуют исстари".

   "Племена Славян и Антов, пишет Маврикий, ведут образ жизни одинаковый, имеют одинакие нравы, любят свободу и не выносят ига рабства и повиновения. Они особенно храбры и мужественны в своей стране и способны ко всяким трудам и лишениям. Они легко переносят и жар и холод, и наготу тела, и всевозможныя неудобства и недостатки. Очень ласковы к чужестранцам, о безопасности которых заботятся больше всего: провожают их от места до места и поставляют себе священным законом, что сосед должен мстить соседу и идти на него войную, если тот, по своей беспечности, вместо охраны, допустит какой либо случай, где чужеземец потерпит несчастие". Стало быть гость, приходящий в страну Славян, почитался у них святынею; но здесь должно разуметь прежде всего не простого гостя-странника, или вообще чужого человека, а того гостя, с именем которого соединены были сношения промышленные и торговые. Такой гость для земледельческаго племени был всегда особенно дорогим и надобным, и нет сомнения, что Маврикий говорит здесь о тех Греках, которые с торговыми целями безопасно ходили по Славянской стране. Другим гостям очень трудно было проникать в Славянскую глушь, как об этом засвидетельствовал тот же писатель.

   "Пленники у Славян, продолжает Маврикий, не так как у прочих народов, не навсегда остаются в рабстве, но определяется им известное время, после которого, внеся выкуп, вольны или возвратиться в отечество, или остаться у них друзьями и свободными".

   "Соблюдают целомудрие, продолжает Маврикий, и жены их чрезвычаино привязаны к своим мужьям, так что многие из них, лишась мужей, ищут утешения в смерти и сами себя убивают, не желая влачить вдовьей жизни".

   Прокопий присовокупляет, что Славяне и Анты совсем были не злобны и не лукавы и в простоте нравов много походили наУннов. "Они веровали в творца молнии, и почитали его богом единым и господом мира. В жертву ему приносили волов и всяких других животных. Судьбы (в греческом языческом смысле) совсем не признавали и не приписывали ей никакой власти над людьми. Если в болезни или на войне предвидели близкую смерть, то давали обет богу принести за спасение жертву, которую потом приносили и верили, что сохранили жизнь этою жертвою. Покланялись также рекам, нимфам (берегиням, русалкам) и некоторым другим духам (демонам), которым точно также жертвовали и притом гадали о будущем".

   "Оба народа, говорит Прокопий, живут в худых (конечно в сравнении с греческими домами) порознь разсеянных хижинах (хатах) и часто переселяются". "Живут, продолжает Маврикий, в лесах, при реках, болотах и озерах, в местах неприступных. В жилищах устроивают многие выходы для разных непредвиденных случаев. Необходимые вещи зарывают в землю, ничего излишнего не оставляют наружи и живут, как разбойники. Так как селения Славян, замечает Маврикий, всегда лежат при реках, которые так часты (особенно по восточному берегу Днестра), что между ними не остается никакого значительного промежутка, и к тому же вся их страна покрыта лесами, болотами и тростником, то обыкновенно бывает, что предпринимающие против них войну, принуждены останавливаться у самаго предела их страны, имея перед собою одни леса густые и неоглядные поля, между тем, как Славяне чуют приближение неприятеля и мгновенно укрываются от их нападения. Для сражения с неприятелем избирают они места неприступные, тесные и обильные засадами (ущельями, яругами, оврагами). Часто делают набеги, нечаянные нападения и различные хитрости, днем и ночью, и так сказать, играют войною". Припомним здесь, что говорил Плутарх о Бастарнах, см. выше стр. 368.

   "Величайшее их искусство состоит в том, что они умеют прятатъся в реках под водою. Никто другой не может оставаться так долго в воде, как они, Часто, застигнутые неприятелем, они лежат очень долго на дне и дышат помощию длинных тростниковых трубок, коих одно отверстие берут в рот, а другое высовывают на поверхность воды и таким образом укрываются неприметно в глубине. Кто даже заприметит эти трости, тот, не зная такой хитрости, сочтет их самородными. Опытные узнают их по отрезу или по положению и тогда или придавливают их ко рту, или выдергивают и тем заставляют хитреца всплыть наверх".

   "В бой ходят по большой части пеши и лат никогда не носят, замечает Прокопий. Иные без рубах и не имея другого одеяния в одних штанах вступают в сражение. Каждый вооружаетея двумя копьями-дротиками; иногда носят щиты весьма крепкие, но очень тяжелые, которые трудно переносить. Употребляют также деревянные луки и легкие стрелы, напитанные очень сильным ядом. Если раненый не примет фериака или других лекарств, доставляемых искусными врачами, то умирает. Иногда вырезывается вся рана, чтобы яд не разлился далее и не заразил бы всего тела".

   "Никакой власти не терпят и друг к другу питают ненависть", продолжает Маврикий. Оттого "не знают порядка, не сражаются соединенными силами, и не смеют показываться на местах открытых и ровных". Вообще Маврикий говорит, что у Славян и Антов господствовали постоянные несогласия: чего хотели одни, на то не соглашались другие, и никто не хотел повиноваться чужой власти. Руководителями их были князья (царьки), которых было много и они-то по-видимому, были первою причиною раздоров и несогласий, чем особенно и пользовались греки, привлекая иных на свою сторону. Это мы видели еще при Аттиле, когда импер. Феодосий, желая расстроить его силу, посылал дары к Акатирам, жителям Днепровской стороны и приманивал их к союзу с Византиею, см. стр. 437.

   "Оба народа, по замечанию Прокопия, говорили одним языком, который весьма странен был (греческому) слуху, и в наружных телесных качествах не имели и малейшаго различия, все были дородны и членами безмерно крепки. Телом не очень белы, волосом ни светлы, ни черны, но все русоваты. Питались как и Массагеты, одною сухою и простою пищею (вероятно в походе больше всего сухарями и толокном) и сходствовали с ними же всегдашнею нечистотою".

   Однако Маврикий свидетельствует, что в стране этих Славян (он разумеет больше всего восточных Антов) множество всякого скота и земных произрастений, особливо птеницы и проса, которые для сохранения они ссыпают в ямы.

   По другим сведениям открывается, что Славяне и восточные их роды, Анты и Унны, нередко служат в Греческих войсках особыми дружинами и воюют даже в Италии против Готов, под предводительством Велисария; что такия дружины бывали даже конные. Однажды. в 540 г., именно во время войны с Готами, Велисарий пожелал поймать живого Гота и поручил это дело никому другому, как одному из Славян, которые, говорит Прокопий, обладали особым искусством ловить неприятелей, спрятавшись за кустами или в траве. Живя по Дунаю, они часто употребляли это искусство против Греков и других своих соседей. Случалось, что Славяне появлялись на битву и в бронях. Они вообще славились повсюду в Греческой земле, как искусные стрелки из лука: против меткости их ударов ничто не могло стоять.

   Само собою разумеется, что в своих отважных набегах, они производили величайшие жестокости, которые однако не составляли какую либо особую черту Славянского характера, а принадлежали болъше всего характеру века, потому что образованные христиане-Греки не только не уступали в этом всем соседним варварам, но по большой части и превосходили их. Варвары выучивались у тех же Греков некоторым тонкостям и великой изобретательности их искусства казнить и терзать своего врага разнообразнейшими мучениями. Варвары Славяне тоже вырезывали из спины ремяи, сажали на кол, иных привязывали за руки и за ноги к четырем воткнутым в землю деревянным снастям и били их до смерти дубинами по голове, или заперши в сарай вместе со скотом, если, ополонившись, его уже невозможно было увести со собою, сожигали и людей и скотину.

   Вообще же свойство Славянской войны было таково, что Греки ни при Юстиниане, ни "при Маврикии, не могли придумать никаких средств, дабы защитить от варваров свои границы. Юстиниан строил много крепостей по Дунаю. Маврикий намерен был за Дунаем основать всегдашнюю военную стоянку для наблюдения за варварами. Но этом самый замысел Маврикия показывал, что Юстиниановы укрепления не помогали, а Маврикиево дело погибло от своеволия греческого войска в соединении с придворными интригами, жертвою которых был сам имератор. Укротить Славян очень трудно было по той причине, что государства у них не было, жили они особыми племенами и дружинами, каждый сам по себе: ни союзов, ни договоров заключать было не с кем; никто за другого не отвечал, а веякий, выждав случай и собравшись со силамн, действовал по своему разсуждению и без малейшего повода, как говорят Греки, не объявляя о войне, бросался на греческие земли и добывал себе, что было нужно. О переговорах, о перемирии и вообще о каком либо разговоре с неприятелем во время такого нападения нельзя было и думать. Так в 551 г. Славяне произвели большой погром в Империи, вторгнувшись дружиною только в числе 3000 человек. Эта дружина, разделившись надвое, в 1800 и 1200 человек, достигла в своем походе в одну сторону, на юг, до Эгейскаго моря, в другую, на запад, до Иллирии. Разбивая на пути греческие войска, захватывая в свои руки целые города, она с бесчисленным множеством пленных, особенно жен и детей, благополучно возвратилась по домам. Очень вероятно, что все такие набеги совершалпсь даже при помощи и тех Славян, которые в это время густо уже населяли греческие земли. Все это показывало, что в прикарпатском Славянском населении византийские Греки имели своего рода наш Кавказ, с которым совладать даже и мирными договорами не представлялось никакой возможности, именно по отсутствию в нем общей единой власти. Это не были Авары, которыми руководил в лице Хагана восточный деспотизм, с которыми поэтому, как с особым государством, всегда возможны были всякие уговоры и переговоры.

   Таковы были коренные начала придунайской и прикарпатской славянской жизни. Они явно обозначали, что здесь существовало множество особых союзов, которые управлялись сами собою и действовали каждый сам по себе. Едва ли можно сомневаться, что в начале эти союзы были на самом деле только особые роды, жившие на своих особых местах и владевшие у себя каждый независимо от других. На это указывает и Роспись древних Булгарских князей, тщательно обозначающая к какому роду принадлежал тот или другой князь. Родство было естественною связью первых людей.

   Но прикарпатское население, повидимому, очень рано сложилось уже в дружины, которые по бытовому началу во многом походили на позднейших казаков. Само собою разумеется, что такому складу жизни во многом содействовала сама природа страны. Горы не были способны накормить человека досыта, и потому он по необходимости искал кормления по сторонам. Наиболее прибыльный промысел в этом случае представляла только война, которая и была первою основою для развития дружинного казацкаго быта. В конце 2 столетия до Р. X. здесь живут Бастарны, по описанию Плутарха, истые казаки. Допустим, что Бастарны были Германское племя, или, как доказывает Шафарик, Кельты, но они, как одно имя, подобно многим именам народов, исчезли без следа, и на их месте в 6 ст. по Р. X. живут одни Анты, чистые Славяне, и живут по описанию Маврикия точно также, как Бастарны. Стало быть образ жизни здесь не переменялся; проходили долгие века, поколения вырастали и сменялись другими, а положение дел и обстоятельства жизни оставались одни и те же. История нисколько не изменяла ни своего хода, ни своего облика, и только в иное время выдвигала очень вперед какого либо героя-предводителя, даровитого, сильного, отважного и храброго, которого Римляне и Греки по своим понятиям обыкновенно называли царем, а он в сущности, в кругу своего положения и своих действий, бывал только Богданом Хмельницким или Сагайдачным.

   И по Черноморскому нашему югу от Днестра до Дона, а особенно в устье Днепра, где находилась родина чудовищных для Европы Гуннов, точно также с незапамятных времен и постоянно скоплялись казацкие дружины, по решительной невозможности существовать иначе, как только военным же промыслом. Если в горах хорошего кормленья не давала сама земля, то здесь, в обширных степях, спокойно кормиться было невозможно от бойкости и беззащитности самого места. Здесь прочно и крепко сидеть возможно было только в известных Меотийских болотах, то есть именно там, где и впоследствии всегда устраивались Запорожские Сечи, или Осеки.

   Здешние дружины, по пребыванию в степях, являются пред глазами истории по большей части в облике азиатов-кочевников. Но этому верить вполне невозможно. Надо помнить, что и по нижнему течению здешних рек, а тем более дальше к северу искони жили земледельческие племена, впоследствии оказавшияся истыми Славянами. Уже от одного приплода в собственном населении эти племена должны были выделять известный избыток, который необходимо искал дела и корма где либо вне домашнего крова и спускался ближе к морю в широкие неоглядные степи, или охотиться за зверем, или воевать со степным врагом, чистым кочевником, отнимавшим дороги к рыбной ловле и к запасам соли в приморских местах.

   Черноморская и Азовская рыбная ловля, еще со времен античных Греков должна была неизменно и неудержимо привлекать в эту поморскую страну всех отважных рыболовов, живших выше по Бугу, по Днепру и по Дону, должна была отделять от северного населения особые рыболовные охотничьи станицы, которые для собственной же защиты необходимо становились казаками и необходимо устраивали военные казацкие дружины, как защиту своих промыслов. Быть может такия промышленные цели послужили первою основою для сбора сюда всяких людей и для развития дружинного быта. Время от времени эти казацкие дружины могли вырастать в могущественные сильные союзы, которые, как особая народность, делались страшными не только для соседей, но и для далекой Византии. Промысл рыболовный и охотничий, связавши людей, выводил их потом на промысл войны, на промысл хитрого и внезапного набега в богатые заморские страны, где можно было добывать не только зипуны, но и золото; можно было забирать в плен не только жен и детей, но и таких людей, для выкупа которых золота давалось очень много. Охота за рыбою и зверем сама собою перерождалась в охоту на Греков и Римлян, как и вообще на всяких иноземцев, которыми ведь можно было также торговать, как соленою и сушеною рыбою.

   Истории известен был только этот один промысл наших южных дружин. Она вовсе не поминает о том, что эти дружины необходимо должны были покровительствовать всем другим, так сказать, ежедневным и мирным Черноморским промыслам, каковы были и земледелие, и рыболовство и добывание соли в Меотийских же болотах; должны были необходимо защищать такие промыслы и конечно собирать с них свою долю. Можно, наверное полагать, что и многие походы на Византию, как и в другие Черноморские земли Малой Азии, начинались из-за обид и притеснений самих же Греков, о чем Греки обыкновенно умалчивают, но что с ясностью выступает, когда дело разбирается подробнее.

   Как бы ни было, но от начала исторических веков военный промысл составлял задачу жизни всей нашей южной, приморской Украйны. Пусть история рассказывает, что здесь обитали одни кочевники: но мы по многим соображениям и по ее же указаниям за достоверное можем полагать, что здесь же жили Славянские дружины казацкого устройства, которые поэтому самому в греческих глазах всегда представлялись кочевниками и тем более, что древним и вся наша страна представлялась беспредельною степью. Хитрости и опасности войны воспитывали в этой Украйне свои добродетели и, конечно, свои пороки, или свои особые нравы, которые налагали на все здешнее племя особый облик, во многом очень различный от остального славянского населения. Беззаветная храбрость и отвага, уносившая этих Славян далеко за пределы их страны, хитрая и коварная засада врагу, славное искусство ловить людей живьем, спрятавшись где либо за кустом или в траве, уменье спрятаться от врага даже в воде - все это обнаруживало такую бойкость и изворотливость жизни, какую мы напрасно стали бы искать в других Славяиских странах, особенно в лесах и болотах далекаго севера.

   Военный промысл способствовал и той славе, которую прикарпатские Славяне под собственным именем завоевали наконец у историков 6 века. Не будь этот век так близок к нам и не разскажи историки, что Анты и Славяне один и тот же род, то мы непременно почитали бы этих Антов, Атмонов Страбона, Немцами, тем больше, что Анты выросли, как грибы, на земле Бастарнов, а Бастарны, как уверяют, неизменно были Германцы.

   От конца 5 и до конца 7 века прикарпатское и Черноморское племя Славян под именами Славян, Антов и Уннов сильно беспокоит Византию и наконец отделяет от себя дружину за дружиною, переходя дальше на юг, за Дунай, даже к Адриатическому морю. В конце 7 века оно садится в Греческих землях на постоянное житье и образует несколько особых государств, Булгарское, Хорватское, Сербское, у которых подданными являются Славяне же, давно уже занявшие эти земли.

   Само собою рождается очень вероятное предположение, что основатели этих Славянских государств, дружины Булгар, Хорватов, Сербов, были попросту призваны Славянским населением Византийской империи для защиты и охраны от ее же императорского правительства, что Славянское население империи, призывая к себе военные дружины, искало только своей самостоятельности и независимости от соседей-Греков. Историки об этом ничего не знают и пишут, что Хорватов и Сербов пригласил на житье импер. Ираклий, а Булгары сами пришли, произвели, так сказать, нашествие, почему они и изображаются диким племенем кочевников. Но историки никак не могли знать ежедневных сношений и отношений Славян между собою. Те же Хорваты, Сербы, Булгары, под именем Славян, Антов и Уннов, нападая беспрестанно на греческие земли, по всему вероятию во многих случаях действовали заодно со своими родичами, которые с давнего времени жили уже под властью греческого закона в Греческой стране {Все это весьма основательно раскрыто в сочинении г. Дринова: "Заселение Балканского полуострова Славянами" (Чтения О. И. и Др. 1872 г., кн. 4). Почтенный автор, следуя установившемуся мнению, отрицает только славянство Уннов, почитая такое мнение заброшенным. Но указанное сочинение автора некоторыми общими своими выводами и соображениями дает новые подтверждения именно тому мнению, что Унны вообще были Славянское племя.}.

   С другой стороны переселение этих дружин на помощь к своим родичам может указывать, что Славянство греческой земли искони находило постоянную точку опоры в тех же дружинах, то есть вообще в Славянском населении прикарпатском и Черноморском, откуда оно само приходило селиться на греческой земле и куда, без сомнения, убегало, если случались обстоятельства, что жить между Греками было невозможно.

   В Черноморской области Днестра, Буга и Днепра Русская история из числа древних кочевников застает еще неукротимых Уличей, которые в 6 веке называются Уннами, Аулциаграми, Ултинцурами и т. п. Они живут внизу Днепра. В 10 веке, кроме других городов, у них существует город Пересечен, напоминающий своим именем позднейшую Запорожскую Сечу. Под этим городом Русский воевода Свентелд сидел три года и едва мог его взять, следовательно в действительности это могла быть Сеча, подобная Запорожской. После того Уличи переселились в местность между Бугом и Днестром, то есть от Днепра передвинулись к западу за Буг. Историю Уличей, по их местожительству, на низу Днепра, можно начать, как мы упоминали, от Геродотовой Илеи, или Скифской Лесной земли, имя которой звучит и в самом имени Уличей, как оно звучало в имени Елуров Иорнанда, в имени Улгар или Булгар Аспаруха и т. п.

   На Днестре Русская история застает Тиверцов, по древнему Тиригетов, которых Летопись прозывает Толковинами. Слово о полку Игоревом тоже упоминает о Толковинах, обозначая их погаными, то есть язычниками, степняками, и повидимому разумея в этом имени Ковуев, которые первые побежали в Игоревом полку, отчего проиграна была и битва. Не обозначались ли этим именем Толковин вообще казацкие дружины, какими по всем вероятностям были Бродники, Коуи, Берендеи, Черные Клобуки, превратившиеся потом в Черкасов.

   Все это сбродное, смешанное из разных племен и народностей должно было существовать в наших степных приморских местах с незапамятных времен. Но видимо, что господствующим народом в этом сброде было Славянство, приходившее сюда от разных Славянских сторон, которое после всех превратностей истории, претворив в собственное существо все инородное, чужое, по необходимости осталось владетелем своих древних мест и сделалось известным уже под именем Запорожцев и Донцов, таких же Уннов Кутургуров и Утургуров, таких же Роксолан с берегов реки Роси, где по большой части обитали и упомянутые дружины Черных Клобуков, а потом Черкас.

   Говоря вообще, внимательное изучение древних географических и этнографических свидетельств о нашей стране приводит к той непоколебимой истине, что от Новгородского севера и до Черноморского и Каспийского юга, как и на запад от Урала и до границ Германии наша равнина от глубокой древности (первые века до Р. X. и по Р. X.) была заселена где густо, где редко Славянским племенем, скрываемым для истории многими чуждыми именами. Все эти Скифы, Сарматы, северные Агафирсы, Акатиры, Аланы, Роксоланы, Языги, Унны, Кутургуры, Утургуры и пр. мало помалу в приближении к позднейшим временам являются чистыми Славянами, которые, также мало помалу своею промышленною деятельностью при помощи меча, в пределах древней Сарматии, создают Русскую Землю, готовую область для постройки Русского Государства.

  

  

  

  

   "Начал царствовать в Царьграде царь Михаил и стала прозываться Русская земля". Так с большою радостью написал эти слова в своей летописи наш первый Летописец, с трудом отыскавши в греческих хронографах первое писаное свидетельство о родной Русской земле.

   Император Михаил начал царствовать в 842 г. малолетним (3-х лет), подобно нашему царю Ивану Грозному, сначала под опекою своей матери, царицы Феодоры, которая оставила по себе вечную память в православном христианском мире усмирением иконоборной ереси и торжественным восстановлением почитания св. икон. С того времени и теперь церковь празднует это событие в неделю Православия, в первое воскресенье Великого Поста, называемое Соборным, восхваляя всех Православных и произнося анафему всем отступникам от Православия. Год за годом вырос малолетний царь Михаил. Начались интриги и происки правителей, губивших друг друга, захватывая в свои руки влияние и власть над молодым царем. Царица Феодора, после первых же совершенных убийств и поняв, что ее положение непрочно, сама добровольно удалилась от престола. Это случилось в 856 году. Михаилу было всего 17 лет. Он стал царствовать один, как полный самодержец. Об обязанностях государя он не имел ни малейшего понятия. Все его помыслы и все желания были устремлены к знаменитому Ипподрому, конному ристалищу, на котором в толпе придворных, подобранных по своим нравам и мыслям, он, сам управляя лошадьми, очень старательно добывал себе славу первого лихого наездника. Такая слава для него была дороже всего на свете. Поэтому Ипподром был для него своего рода государством. Тамошние порядки, уставы, правила становились для него предметами глубоких размышлений и самых сердобольных попечений. Однажды, в самый разгар этих игр, приходит известие, что Аравитяне вторгнулись в пределы империи, разоряют Азию, что тамошний воевода требует немедленной помощи. Михаил рассвирепел и с яростью набросился на сановника, который принес эту весть. "Как ты смеешь в такое время говорить мне о таких пустяках?" закричал он неистово. "Разве не видишь, что мне не время, я занят, и должен совершить в глазах у всех зрителей самый отважный подвиг". Ему предстояло на ристалище победить встречника-наездника, быстротою своей скачки сбить его коней в сторону с победоносного срединного пути, на котором обыкновенно держались состязатели этих игр.

   При другом случае он показал себя еще лучше. В виду беспрестанных нападений на империю со стороны Сарацин, прежние цари, для безопасности населения, устроили на высоких холмах маяки, род телеграфа, на которых от самой границы и до Царьграда, в случае неприятельского набега, сторожа зажигали огни и тем давали знать о предстоявшей опасности. В таких случаях население собирало свои семьи, имущество, скот, и уходило в крепкие места, или в города. Однажды, в то самое время, как Михаил, собирался бегать на ристалище, вдруг на близлежащем холме загорелся вестовой огонь. Император пришел в негодование. Зрелище могло расстроиться, потому что горожане в страхе от неприятеля разбежались бы по домам, оставив Ипподром без толпы бесчисленных зевак, перед которою царь и старался всегда показать свое искусство. Чтобы избежать такой помехи и на будущее время он совсем запретил зажигать эти спасительные огни вблизи столицы. Герой Ипподрома, он конечно больше любил добрых коней, добрых конюхов, чем добрых поселян, и всех своих подданных.

   Для своих лошадей он построил великолепные дворцы из мрамора и порфира и у всех конюхов и ездоков всегда крестил детей, давая им на зубок по 100, по 80 и не меньше как по 50 литр золота.

   Его беспутная жизнь и нечестие доходили до полного безумия. Он собрал около себя компанию шутов и всяких весельчаков, назначил им в начальники, некоего Грилла, назвавши его патриархом, а прочих, в числе 12, митрополитами, и сам в том числе именовал себя епископом одной области, Колонии. С этим сонмищем он совершал нечестивые службы, причем вместо пения употреблялись гусли, а золотые сосуды, украшенные драгоценными каменьями, наполнялись уксусом и горчицею. Не ему ли подражал наш Петр, провожая своим Всешутейшим Собором дальше в древность идеи и предания безгранично-самовольного византийского цесаризма. Однажды шествовал по городу крестный ход в присутствии патриарха. Царь тоже вышел ему навстречу в особой чудовищной скоморошеской процессии, на ослах, в особых скоморошьих нарядах, представлявших священные одежды духовенства, с пением кривляньем и всякими дурачествами. В другой раз царь почтительно попросил к себе в палату свою мать, царицу Феодору, дабы приняла благословение от патриарха Игнатия, который будто бы ожидал ее. Между тем лицо патриарха изображал наряженный шут Грилл. Царица, вошедши, приветствовала Патриарха благочестивым земным поклоном, прося благословения и молитвы. Грилл поднялся со своего места с непозволительной шутовской выходкой и произнес недостойные слова. Общий веселый смех придворных изобличил шутовство. Тогда оскорбленная царица прокляла нечестивого сына и предсказала ему скорую гибель.

   Не имея понятия об обязанностях государя, царь Михаил однако очень твердо знал свои царские права и по произволу осуждал людей на казнь, не только без вины, но и без всякого предлога к обвинению. Иным отрезывал уши, у других резал носы, и т. п.

   Но само собою разумеется, что государство не оставалось без правителя и руководителя и за Михаила всеми государственными делами распоряжался его воспитатель и дядя, державший его в беспутной жизни именно с тою целью, чтобы на самом деле самому беспрекословно царствовать.

   При таком порядке внутренних дел знаменитая империя уронила свой политический вес и значение. Заметнее всего это отразилось на делах церковных.

   Хорошо зная, что делается в Царьграде, Римский Папа Николай, задумал распространить свое Римское владычество и на восточную церковь и стал посылать к ней уже не советы, а прямые повеления, и прямо выставлял себя судьею вселенной. К счастью для православного Востока в это время на Константинопольский патриарший престол возведен был знаменитый Фотий.

   По своим дарованиям, образованности и обширной учености, это был первый и единственный человек своего времени, о котором даже враги отзывались, что его ученость может равняться только древним. Но важнейшею заслугою Фотия было его крепкое охранение Православия, которое он вполне умел защитить от своеволия западных мудрований. Окружным посланием против Папы Николая он всенародно изобличил западные неправды, вследствие чего для всех стало ясным, насколько Западная Церковь отделилась от древнего предания и от Церкви Восточной.

   При царе Михаиле Фотий занимал патриарший престол 10 лет, с 858 по 868. Это было самое достопамятное время в истории всего Славянства. Тогда заботами и стараниями Фотия распространилась у Славян Христова вера и Славянская грамота. Славянский первоучитель св. Кирилл-философ, родной брат св. Мефодия, был не только учеником, но искренним другом самого Фотия.

   Патриарху Фотию принадлежит и первая повесть о Руси, когда эта Русь еще языческая и варварская, приходила впервые громить самый Царьград. Это случилось в шестидесятых годах девятого столетия. Наши летописи говорят, что это было в 866 г. Но другие свидетельства относят это событие даже к 860 г., а ближайшие исследования раскрывают, что оно могло случиться вернее всего в 864 г., так как в 866 г. сам Фотий писал уже о крещении этой Руси, говоря, что не задолго до того она нападала на Царьград {Четыре беседы Фотия, перев. Арх. Порфирия Успенского. Спб. 1864.}.

   В этом 864 году дар Михаил отправился было в поход против Агарян или Сарацин. Царствующий город остался хотя и под охранением воеводы, вероятно с небольшим гарнизоном, но без войска и без флота, без которого город, выдвинутый с трех сторон в море, конечно не мог себя защитить.

   Но горожане были покойны, потому что в самом деле не предвиделось никакой опасности, иначе разные телеграфы, в роде описанных маяков, а также гонцы всегда во время дали бы знать о грозящей беде. Город стоял в середине царства и только с моря открывалась Божья свободная дорога на восток и запад. Но на западе находился с войском сам царь, а на востоке по Черному морю дела давно были очень тихи. С Хозарами, владевшими приазовскими и прикубанскими странами, был постоянный мир; с Болгарами, что жили по Дунаю, тоже было мирно: они только что в 860 году окрестились в Православную веру.

   Сам Фотий рассказывает, что русский набег случился в один из прекрасных летних дней под вечер, когда "море, утихнув, трепетно расстилало хребет свой", доставляя варварам приятное и тихое плавание, а Грекам готовя шумящие волны брани. Известно, что Царьград стоит, как говорили наши старые путешественники, на три угла, две стены от моря, а третья от запада прилегает к полю. Город расположен на семи отлогих холмах амфитеатром, так что отовсюду представляются чудные виды на море и на противоположные берега. Острый угол города наклоняется несколько к северу и упирается в пролив с Черного моря, откуда пришли Руссы. На этом углу и теперь находится Султанский Сераль; и при Греках здесь же возвышались царские дворцы и палаты. Греки очень любили море и потому их дома располагались по холмам в таком порядке, чтобы у каждого оставался какой-либо прозор на море, который соседям воспрещалось даже законом застраивать и как бы то ни было загораживать. Очень естественно, что в хороший летний вечер (в мае 865 года) горожане любовались красотами своего любимого моря, не только из великолепных палат, но и из бедных хижин, со своих улиц и площадей, из бесчисленных садов, и даже со стен самого города, которые опоясывали его со всех сторон именно по берегу моря.

   "Вспомните, говорить народу святитель после, когда гроза уже миновала, - вспомните тот час несносный и горький, когда перед нашими глазами плыли варварские корабли, навевавшие что-то свирепое и дикое и убийственное; когда они проходили перед городом и угрожали ему, простерши свои мечи; когда вся человеческая надежда отлетела от человеков, и единственное убежище оставалось только у Бога".

   Спокойный и беспечный город вовсе не ожидал ничего чрезвычайного, как вдруг в проливе из Черного моря на отдаленном горизонте обозначилось что-то неведомое, которое скоро обнаружило целую тучу варварских кораблей. По-русски эти корабли назывались морскими ладьями и на самом деле были большие лодки, прилаженные к морскому ходу, с мачтами и парусами. На каждой из них помещалось народу человек по 40, по 50 и даже по 60. Пишут, что этих кораблей было двести - число достаточное для того, чтобы помрачить светлый горизонт моря в виду беспечного Царьграда. Весь город обезумел от страха. Все в один голос с ужасом вскликнули: "Что это! Что это!"

   Тем самым восклицанием, как общим выражением народного изумления и ужаса, святитель Фотий начинает и первую свою беседу к гражданам по случаю нашествия Россов, которую он в ту же ночь сказывал собравшемуся в храме народу.

   Из тех обстоятельств, о которых упоминает Фотий в своих двух беседах, видно что Русь рассчитана так свое нападение на византийскую столицу, чтобы не можно было и опомниться. Она пришла к ночи, вполне надеясь, что ночь прикроет все, что необходимо скрыть от врага, как напр. собственную недостаточную силу для нападения на такой город; ночь же в несколько раз увеличит ужас нашествия, поспособствует общему беспорядку, какой непременно должен случиться от самой внезапности набега. Все это удалось, как нельзя лучше.

   Мрак объял трепетные умы, говорит Фотий, слезы и рыдания распространились во всем городе; крайнее отчаяние обуяло всех; со всех сторон разносилась одна весть, один крик: "Варвары перелезли через стены! Город взят неприятелями!" Неожиданность бедствия и нечаянность набега заставили всех воображать и слышать только это одно.

   По свидетельству Фотия, Русь из-за самых Пропилеев, загородных ворот, напала на красивые предместья города и опустошила их огнем и мечем до самой крепости или Царьградского Кремля, стоявшего на выдающемся в море высоком холме. Она огнем и мечем опустошила и морские пристани, распределив их между собою для разгрома по жребию, как было в обычае у варваров, отмечает Фотий. Это показывает, что наши варвары вели свое дело с большим расчетом и в большом порядке. Затем Русь быстро окружила г