Забелин Иван Егорович - История русской жизни с древнейших времен

align="justify">   Не смотря на то, что эти отметки находятся только в переработанном Летописном Сборнике 16-го века, они заключают в себе столько достоверности, что нет и малейших оснований отвергать их глубокую древность. Они нисколько не противоречат другим известиям; не замечается здесь никакого намерения выставить эти показания в связи с предыдущим или с последующим для какой-либо особой цели. Они напротив стоят одиноко и вполне сохраняют характер независимых, отдельных заметок, собранных только хронологически, под года.

   И так как они больше всего поминают дела Аскольда и Дира, то и указывают, что происходят они из Киева, что даже и свидетельства о Новгородских делах с Рюриком заимствованы не из Новгородских отметок, а записаны тоже в Киеве, по рассказу прибежавших туда Новгородцев, которые к тому же могли прибежать еще в первое время их скорби, вслед за убийством Вадима. Тоже можно сказать и о самом начальном показании, которое мы сюда не включаем: "Въсташа Словене рекше Новогородци и Меря и Кривичи на Варяги и изгнаша их за море, и не даша им дани"... Затем: "Идоша за море к Варягам... и придоша Рюрик"... Эти свидетельства, достаточно распространенные преданием, вначале могли заключаться тоже в коротких словах. В самом распространении примечается эта краткость, ибо приставлены только эпические рассуждения и разговоры, только приставлены слова, но не приставлены новые дела, которые остаются в нетронутом виде.

   Как бы ни было, но наиболее достоверные сведения о самых первых годах нашей истории мы находим именно в киевских отметках.

   Записывать эти сведения по горячим следам событий никто другой не мог как грамотники-христиане, жившие в Киеве. К началу 10 века их там находилось столько, что в греческой росписи митрополий, зависевших от Царьградского патриарха, числилась уже митрополия Русская, и потому очень естественно встретить вслед затем домашнее летописное показание, что при Игоре, в первой половине 10 века, существовала в Киеве даже соборная церковь св. Ильи, в которой киевские христиане-Варяги приносили тогда присягу в утверждение договора с Греками. И вот по какой причине о 10-м веке мы находим еще больше коротких летописных отметок, указывающих несомненно, что они делались современниками событий.

   В руках позднейших летописцев одни из этих отметок распространены преданием эпическим, другие, начиная от Владимира, материалом книжным. Но их основы и там и здесь обнаруживаются очень явственно.

   Кроме пасхальных таблиц и святцев, много способствовавших появлению этих коротких памятных отметок, у первых русских христиан, в книгах той же соборной церкви, по всему вероятию, находились и краткие летописцы, обозначавшие перечнем последовательное время владеющих лиц, живших не только в христианстве, по и до Христа, начиная от Адама, в роде напр. Летописца вскоре, то есть скорого или краткого, который приписывается цареградскому патриарху Никифору. Для церковного домашнего употребления такие летописцы были также необходимы, как и таблицы Пасхалии. Они должны были разрешать хронологические вопросы, кто когда жил, и когда что происходило в христианском мире. С этою целью они помещались даже в Номоканонах, или в книгах церковных Правил, обнимавших порядок христианской жизни. В конце 13 века русский переписчик Никифорова Летописца дополнил его последовательно и Русскими именами и событиями, а это показывает, что подобные летописцы и в более древнее время служили также поводом и весьма удобным началом к последовательному дополнению их такими же скорыми или краткими известиями о современных или недавних русских событиях. Тот же Летописец по Никоновскому списку оканчивается указанием: "а в Руси поча княжити Игорь, а Олег умре" и тем свидетельствует, что он списан с древнейшего, чем тот, который внесен в Несторову Повесть временных лет. Это вполне подтверждается и приведенными отметками об Аскольде, Вадиме и пр., которые могут свидетельствовать, что у собирателя Никоновской Летописи находились в руках древнейшие подлинники подобных кратких летописцев.

   Не говорим о том, что иные показания отмечались для памяти на порожних листах в конце или в начале какой либо книги и даже на переплетных досках, как это повсюду в каждой почти и древней и новой рукописи встречаем и теперь.

   Таковы могли быть первые начатки нашего летописного дела. Они состояли из кратких памятных заметок, какие даже и теперь делаются домашним порядком в календарях. Они стало быть имели все свойства именно таких календарных заметок.

   Но появлялись они в первое время исключительно в церковном кругу, записывались в церковных книгах церковными людьми, ибо в первое время только в церкви находились и грамотники и книги, только в церкви потребно было знать время той или другой христианской памяти о св. событиях и св. людях, и потому посреди безграмотного язычества только в церкви могла родиться мысль сохранять память и о значительном событии текущего дня. Заметим главное: Христианское богослужение совершает свои празднования, посты и весь церковный обиход по годовому кругу, определяемому днем Пасхи, следов. счисление времени и по годам и по дням месяца (святцы) составляет для церкви необходимую и существенную статью в устройстве ее порядков {Припомним, как в 15 веке Тверич Афанасий Никитин, заехавши далеко в Индию, сетовал, что позабыл он веру христианскую и праздников никоторых не помнит, потому что были пограблены у него книги, взятые со собою из Руси. Промежду поганых, говорит он, молился я только Богу Вседержителю, Творцу неба и земли, и иного никоего не призывал.}. Отсюда важное значение в церковном кругу годовых и месячных чисел. Ими устраивался и определялся церковный быт и его отношение к быту мирскому, а потому каждое значительное и незначительное мирское событие, как скоро оно заслуживало памяти, необходимо вносилось в тот же годовой круг, необходимо определялось известным годом и даже числом месяца. Другого способа для обозначения событий церковными людьми не могло и существовать. Годовое число для церковника было первым делом при обозначении летописного показания. От этого и собрание таких показаний именовалось описью лет, Летописью, в которой первое главнейшее место занимало именно лето, годовое число, почему оно ставилось даже и в таком случае, когда самой описи не оказывалось, но ставилось для соблюдения порядка в главном, т. е. в течении друг за другом годовых чисел, и с намерением когда либо пополнить записями пустые года.

   Но что же побуждало первых грамотников-Киевлян записывать на память дела своей земли? Их побуждали самые эти дела, сама жизнь, которая в 9 и 10 веках действительно ознаменовала себя славными и чрезвычайными делами и потому народная мысль не могла оставаться без отзыва к своей же славе.

   Если первичные наши летописные показания 9 и 10 века явились только памятными календарными отметками в церковных книгах, записывались в самых церквах, вставлялись в пасхальные таблицы, в святцы, или на пустых местах церковной книги, и т. п., то этим самым уже достаточно определяется и характер этих отметок. Место где впервые записывалось людское событие, была страница святой книги - ясно, что марать такую страницу народными сказками, преданиями, народными песнями и тому подобными сказаниями не представлялось возможным благочестивому уму первых церковников и первых грамотников. На такую страницу надо было заносить такую же святую правду, какою была исписана вся книга. Вот почему летописные отметки не могли иначе явиться, как в образе полной правды и полной достоверности. К тому же они, как мы говорим, были делом первых русских христиан в Киеве, сближавшихся между собою посреди язычества в тесный церковный круг, который тем особенно и отличался от язычества, что он исповедывал, по человеческим силам, святую и высокую правду и в мыслях и поступках. Одной правде учили все книги, хотя бы и немногие, какими обладала тогдашняя церковь, а потому и на самую книгу, как и на всякое книжное писание тогдашние христиане смотрели как на святыню и касались книги и книжного писания не иначе как с мыслью о св. правде. Припомним, что в древнее время самое слово книга означало только святое писание. Таким образом, войдя в этот круг представлений и понятий, мы легко поймем, что по убеждению наших первых христиан, никакой лжи или выдумки вписывать в книгу было невозможно.

   Эти первородные мысли о значении книги и книжного письма к нашему счастью остались надолго в Русской земле и управляли летописным делом до последних его дней.

   Само собою разумеется, что правда и достоверность летописных показаний вполне должна была зависеть от источников. Когда источники были самостоятельны, как напр. рассказ самовидца или участника в событии, то и правда памятной отметки является несомненною.

   Таковы все короткие своерусские свидетельства 9 и 10 века. Неточная правда стала обнаруживаться уже после, при разработке этих первых свидетельств, и главным образом, от участия в летописном деле литературных приемов и свидетельств, приходивших из пятых-десятых рук, след. достаточно затемненных неправдою. Но и в таких случаях неправда могла явиться только по неведению, но отнюдь не по намеренно, ибо мысль о правде жила неразлучно с мыслью о книжном писании и обе они составляли одну святыню для тогдашнего ума.

   Из источника правды исходили и другие очень важные качества наших первых и последующих летописных свидетельств. Они не различают людей по чинам, не зрят на лица, и говорят одинаково правду о князе и простолюдине. Их речь пряма, честна, вполне независима, исполнена эпического спокойствия, необыкновенного добродушия и полной христианской любви.

   Изо всего сказанного можно уразуметь, что первые начатки нашей летописи вполне были самостоятельны, своенародны, ни откуда не заимствованы, образовались и развились из собственных потребностей и нужд и воспроизведены собственными средствами. Если они во многом сходствуют с такими же летописными начатками западных народностей, каковы напр. тамошние средневековые годовники (анналы, летовники), то это показывает только, что и для тех и для других был один источник, то есть общехристианский церковный обычай укреплять вечною памятью не только церковные события, но и важнейшие события мира людского, как и важнейшие явления природы, или мира Божьего, каковы появление комет, затмение солнца и луны, и т. д.

   Итак первым початком нашего Летописанья была простая хронологическая календарная отметка, которая вносилась на память вероятнее всего в пасхальную таблицу, в Святцы, или же в другую какую книгу, на ряду с показаниями общего порядка церковных годов, еще без всякой мысли о том, что это особая летопись, особая опись Русских лет. Особое и уже прямо летописное собрание таких отметок должно было явиться гораздо позднее. Если даже допустим существование краткого церковного летописца, в роде летописца патриарха Никифора, который последовательно добавлялся и русскими событиями, то в нем эти события должны были ограничиваться только числом лет того или другого княжения, потому что и самый этот летописец обозначал только последовательность друг за другом владеющих лиц. Других известий он почти не касался или вставлял их в очень редких случаях. Русские продолжатели тоже строго придерживались его задачи и не распространяли свои показания дальше следования друг за другом владеющих имен. К тому же продолжение этого летописца не было работою самостоятельною и не могло ничего другого выразить, как лишь то, что находилось в подлиннике.

   Для того, чтобы собрать рассеянные заметки в одно целое, и летописное дело, единичное и личное, случайное, осветить общею мыслью единой памяти о единой Русской земле, для этого было необходимо из рассеянных частей этой земли собраться в одно целое и тому народу, который писал эти заметки, ибо история народа, как выражение народного сознания, даже в виде хронологических отметок, всегда идет следом за развитием самого народа и восходит к совершенству по тем же ступеням, по каким делает свои поступательные возрастные шаги сам народ.

   На этом основании мы полагаем, что до времен Ярослава или по крайней мере до времен Владимира едва ли возможна была мысль о собрании исторического материала в одно правильное целое, в одну летопись. Такая летопись, хотя бы краткий перечень годов народной жизни, все-таки есть дело мысли, сознающей то целое, которое она стремится изобразить в последовательности своих годов. Следя вообще за постепенным ходом даже ученой обработки истории, мы примечаем, что мысль о цельных созданиях, о написании полной истории, обнаруживает свои попытки лишь в такие времена, когда сама народная жизнь складывается во что либо тоже цельное, законченное, относительно по крайней мере к своему прошедшему, вообще когда она переходит на новую ступень развития. История в ученом и литературном смысле, как и сама жизнь, вырабатывается с большим трудом. Обработка истории так связана с жизненными отправлениями народа, что она только то и дает, что выработала жизнь, то есть только на то и отвечает, о чем запрашивает сама жизнь.

   От конца 9 и до конца 10 века Русь находилась еще в том круге развития, о котором писание повествовало, что Бог создал Адама из земли и вдохнул в него душу бессмертную. В это время Русь действительно еще складывалась из земли, складывала свое физическое существо собирала землю, как необходимое тело для восприятия жизни духовной. При Владимире Бог вдохнул в нее душу бессмертную; в этом земном теле водворены были великие истины Христовой Веры, а с нею и духовные начала человеческого самосознания и самопознания.

   Поэтому и невероятно, чтобы в век только одного физического роста могла проявиться духовная сознательная мысль поминающая свое прошлое в единстве летописного цельного рассказа. Она помнила его отрывочно, частями, как отрывочно, частями существовала и складывалась и самая жизнь Русской Земли. После Владимира и крещеных им отцов, необходимо было возрасти в христианстве целому поколению детей, дабы сознательные силы жизни могли начать свое просветительное дело вполне самостоятельно. Так понимали ход своего развития и умные современники той эпохи, именно дети и внуки первых отцов-христиан. Они сохранили нам историю всего хода тогдашних дел, в прекрасном рассказе, нарисованном их земледельческим воображением.

   Поминая Ярослава Великого похвалою за распространение книжного божественного учения и описывая, как они теперь наслаждаются этим ученьем, для ясности, они делают уподобление, обращаясь к своему родному сельскому делу и говорят: Вот если б кто землю разорал - вспахал, а другой насеял бы, а иные пожинают и едят пищу бесскудную; так и князь Ярослав: отец его Владимир вспахал и умягчил сердца верных людей, просветив их крещеньем, а этот насеял те сердца книжными словесами, теперь мы пожинаем созревший колос, книжное ученье, и питаемся.

  

  

   По тем самым степеням развития проходила и обработка нашей первородной истории - летописи. Наша летопись, можно сказать, выросла на собственной ниве, из собственного зерна, возделана собственными руками самого народа. Вначале это было невозделанное поле, где цветы и злаки летописных показаний выросли сами собою и были разбросаны по разным местам, как определял случай. Они хранились в книгах первых христиан, быть может еще прятавшихся в Киевских пещерах. Пришел пахарь и всенародно вспахал землю для посева книжного ученья или того семени, которое всего больше говорило о людских делах и мыслях, указывая для них высокое совершенство в христианской жизни. В книжном учении, дела и мысли людей становились основною задачею самой жизни: естественно, что они сделались предметом особого внимания для всего новорожденного общества христиан; естественно, что ими возбуждено было любопытство вообще к историческим сказаниям. Деяния церковные, жития святых и тому подобные писания необходимо воспитывали любовь к исторической или летописной памяти о временах минувших и теперь следующих. Очевидно, что когда выросло посеянное книжное семя, то выросла и Русская мысль связать в одно целое рассеянные части, собрать в один рассказ разрозненные хронологические отметки о Русских делах и мыслях и из простой описи лет воспроизвести повесть временных лет. Это была первая попытка написать историю народа, как мы понимаем это дело в теперешнее время.

   Мысль о такой попытке, мысль о литературной повести временных лет не могла родиться раньше времени Ярослава еще и по той причине, что только к концу этого времени Русь сложилась в одно целое, как земля, как физическое тело, способное жить вполне независимо и самостоятельно. Хорошее и крепкое физическое сложение было необходимо и для здорового и умственного посева книжных словес. И только в то время, когда эти два начала жизни вполне устроились, стало возможно и действие сознательных народных сил. Только тогда в народе могла пробудиться мысль о самом себе, как о цельной живой единице, чувствительной и внимательной к собственному существованию, ко всем порядкам и явлениям собственной жизни. И вот, как только мудрый сеятель, Ярослав, сошел со своего поля, в обществе сами собою поднимаются размышления и вопросы о Русской Земле. Откуда пошла Русская Земля, кто в Киеве начал первый княжить, откуда Русская земля стала? вопрошали тогдашние пытливые умы, конечно, более всего в той среде, которая сама много работала и для земского и для умственного устройства новой народности. Эти достопамятные размышления и вопросы прямо указывали, что новорожденное русское общество в действительности пожинает плоды мудрых пахарей и сеятелей, что не напрасно оно прочитало книги Писания о человеческих делах и мыслях, что и его собственная мысль теперь бодрствует и работает, пытает, исследует, хочет знать откуда что пошло и как началось; что, стало быть, умственный подъем общества совершается правильно и отличается здравою силою. С другой стороны, это же самое обнаруживало, что русское развитие стояло тогда на собственных ногах, иначе сказать, было самобытно и независимо не только политически, как целая единая земля, но и умственно, как молодая, полная свежих сил образованность, пытающая источники знания не по чужой указке, а по собственному разумению.

   "С 1000 года усилившаяся (слова строгого и сурового судьи - Шлецера), стремящаяся к просвещению более всякого другого северного государства, страшная для всех своих соседей, и тогда еще очень известная иностранцам", Русь в этот славный век естественно должна была взглянуть на свое прошедшее с особенною любовью, ибо где же находились корни, истоки и родники настоящей ее славы и силы, как не там, в далеких летах и временах.

   Лучшие русские люди этого века, все разумеющие, смысленые люди, как тогда говорили, по тем же естественным причинам не раз должны были останавливать свою мысль на вопросах, которые сами напрашивались: откуда это все пошло, кто был первым началом этого русского подвига, откуда и как создалась эта сильная и славная Русь? Назревшая в обществе, как и в отдельном человеке, мысль никогда не остается без выражения; она неизменно находит себе тот или другой образ воплощения, переходит из слова в дело. И какова бывает мысль, таково бывает и дело. В этом случае мысленный запрос общества касался предмета научного и литературного и потому ответом на возбужденные рассуждения и размышления о начале Русской Земли явилась повесть временных лет, уже не простая опись лет, от которой, как от своей родоначальницы она вела свое происхождение, но именно повесть, рассказ, первое литературное, след. более или менее художественное, т. е. искусственное произведение, которым с такою жизненною последовательностью начинала свою работу новорожденная пытливая русская мысль.

   В человеческом мире всякому делу предшествует мысль этого дела, его идея, так точно как из всякого же дела в свой черед нарождается новая мысль, новая идея, приводящая тоже неизменно к своему делу. В этом состоит нескончаемый безграничный круговорот человеческой жизни. В разумном человеческом порядке без мысли не бывает никакого хотя бы и малого дела, А повесть-летопись вдобавок такое великое дело, которое, никак не может быть создано без участия в нем даже всего общества. Повесть-летопись, как собрание временных лет в одно целое, как первичный, первородный вид самой истории, есть дело по преимуществу общественное, весьма сложное, требующее умственной работы целого поколения. Личность и уменье автора здесь всегда бывают только орудием и более или менее достойным выразителем этого дела, как и самого общества. Это не историческое сочинение искусившегося в школьных литературных преданиях и приемах ритора-сочинителя, подражавшего художественным образцам древности, каких мы встречаем в лице византийских историков. Это не личное литературное пожелание описать бытия своей страны. Это, напротив, общее дело всех бывалых людей, общее желанье всех деятелей своего времени. По крайней мере так можно судить о Русской летописи, основываясь на способе ее составления, а главное, на всем ходе ее распространения и продолжения в течение целых шести сот лет. Она из рук первого списателя вышла простым сборником временных лет, который по самому свойству такой работы, особенно в первое время, когда так называемые ученые пособия едва существовали, не мог быть исполнен однолично, одною мыслью и одним трудом самого списателя. Собирать временные лета он должен был отовсюду, от ветхих книг и от живых людей, при участии множества лиц, которые необходимо вместе с летописным материалом приносили и свою память о древних временах и людях, и таким образом устраивали согласно со своими сказаниями самую мысль списателя. Как сборник, наша летопись меньше всего выражает какое-либо авторское искусство. Работа над нею так младенчески проста, что доступна всякому смысленному грамотнику, ибо сборник дозволяет без нарушения его цельности, дополнять новым сведением каждую его статью и потому очень естественно, что первая же копия с первой написанной летописи уже чем либо отличалась от своего подлинника.

   Предполагают, что нашу первую летопись написал инок черноризец киевского Печерского Феодосиева монастыря, преподобный Нестор. Знаменитый Шлецер с немалым изумлением вопрошает: "Как пришло Нестору на мысль написать временник своей земли и на своем языке (ибо на западе тогда все писали по латыни), каким образом этот Русс вздумал быть историком своего народа?" В самом деле, это вопрос очень важный и любопытный, особенно при том взгляде на историю вообще и на русскую древнюю историю в особенности, какой существовал у Шлецера и у его современников.

   В стране дикой, где вчера еще жили чуть не людоеды, как могло случиться, что некий черноризец пишет повесть-летопись со всеми достоинствами труда самостоятельного, самородного и вовсе не скалывает своей работы с какого либо известного образца!

   Старая наука старалась объяснить это чудное происшествие в Русской Земле раскрытием его внешней связи с византийскою образованностью и с византийскими летописными образцами, вследствие чего выходило, что Нестор усвоил себе ту образованность, и принимая на себя исторический труд, необходимо должен был подражать ее образцам. Рассматривая это дело только с внешней его стороны, иначе нельзя и рассуждать. Но сам же Шлецер отметил, что напр. слог Несторова повествования не похож на византийский, а похож на Библейский; что стало быть византийское риторство со всеми своими приемами Нестору вовсе не было знакомо, или он вовсе не умел ему подражать. Последующие исследования доказали, что византийцами Нестор пользовался очень самостоятельно и единственно только как подходящим материалом, и вся постройка его летописи обнаруживает труд вполне самостоятельный и независимый ни от каких образцов, с которыми он имеет сходство лишь по однородности задачи и работы.

   Историческая наука теперь значительно распространила кругозор своей изыскательности и не довольствуется уже раскрытием в исторических явлениях только их внешних, механических соединений. Она теперь взирает на них, как на особый мир жизни, и потому старается по возможности обнаружить, на чем, на каких началах и корнях они укрепляются в самой жизни. Такое литературное произведение, как Несторова Летопись, для теперешней науки, кроме всех других ее достоинств, уже по одному тому, что она существует, представляется делом весьма замечательным, которое не могло возродиться по намерению или по фантазии одного лица, как нарождаются обыкновенные произведения литературы. Наука знает теперь, что даже и эти обыкновенные произведения в сущности есть дети тех или иных умственных и нравственных направлений, господствующих за известное время в обществе. Как же может случиться, чтобы первая летопись народа народилась только по замыслу некоего благочестивого начитанного черноризца, и к тому же в подражание чужим образцам?

   Вследствие таких размышлений, вопрос "как пришло Нестору на мысль написать свой временник?" сам собою превращается в другой вопрос: сам ли Нестор в тишине своего келейного затвора, читая византийские хронографы, задумал, в подражание им, написать такой же русский хронограф, или эта дума давно уже ходила в русском обществе и ожидала только способного исполнителя? Вообще: был ли летописный труд порожден единичною и притом монашески-уединенною литературною мыслию, или же он послужил только ответом на требования мысли общественной и стало быть зарожден был в сознании самого общества, которое в Несторе нашло только достойного своего представителя и выразителя?

   Нам кажется, что этот вопрос весьма удовлетворительно решает сам Нестор, начиная летопись словами: "Се повести времянных лет, откуду есть пошла Русская Земля, кто в Киеве нача (и кто в ней почал) первее княжити, и откуду Русская Земля стала есть". Эта красная строка, служащая заглавием Летописи, служит в тоже время обозначением и той летописной задачи, какая первее всего положена в основу всего труда.

   Смысл этой задачи в полной мере обнаруживает ее, так сказать, гражданское, иначе мирское или общественное происхождение. Откуда Русь пошла, как стала (устроилась), кто первый начал княжить - это вопросы не очень близкие и не столько любопытные для монастырского созерцания и для монашеского благочестивого размышления. Они могли возникнуть прежде всего в княжеском дворе, посреди дружинников, или посреди того общества, для которого несравненно было надобнее и любопытнее знать начало той земли, где оно было деятелем, и начало той власти, под руководством которой оно совершало и устройство этой земли, и свои великие и малые деяния. Передовыми же людьми этого общества в течение многих веков всегда были послы-дружинники князя, бояре и гости-купцы, след. верхний, самый деятельный и самый бывалый порядок людей в древнерусском городе.

   Монастырское созерцание, если б оно оставалось уединенным отшельником, и не явилось в настоящем случае достойным орудием общественных стремлений, совсем иначе определило бы задачу летописного труда и во главе его выставило бы неизменно вопросы по преимуществу характера церковного.

   Восходя к началу Русских лет, оно ближе и прямее всего могло начать свой Временник от начала Христовой веры на Руси, и не другую, а эту самую мысль выразило бы и в заглавии летописи. Между тем его взгляд обширнее; он только мимоходом замечает, что напр. еще при Игоре в Киеве много было Варягов-христиан и все свое внимание устремляет на изображение событий и дел по преимуществу мирских, политических, даже таких, о которых и говорить следовало с монашескою застенчивостью. Для какой надобности черноризец вносит в летопись целиком договоры с Грециею Олега и Игоря? Какою мыслью он руководится в этом случае? Не внесены ли они с тою целью, с какою в Новгородскую Летопись внесена Русская (Киевская) Правда Ярослава, а в Суздальскую Летопись Духовная Владимира Мономаха? Эти два последние памятника в то время носили в себе интерес и смысл не одной достопримечательности, достопамятности, но служили - один, как поученье, другой как закон, действующими, живущими стихиями народной жизни. Быть может и договоры Олега и Игоря внесены в летопись, как действующие и живущие порядки отношений к далекому Царьграду. Во всяком случае их помещение на страницы летописи сделано было не иначе, как в интересе той среды, для которой указанные отношения были очень важны и дороги. Такою средою конечно был не столько князь с его дружиною, сколько самый город Киев со своею дружиною торговых и промышленных людей, ибо нельзя сомневаться, что позднейшие отношения к Царьграду, когда писалась самая Летопись, держались и устраивались именно на основании этих договоров. В других отделах Несторова Временника мы точно также очень часто встречаем прямые показания, что пером летописца водит больше всего смысл княжеского дружинника, или самого князя, чем мысль благочестивого инока.

   Все, что можно отдать в этом случае монастырю или мыслям иночества - это духовное поучение, которое проходит по всей летописи, как ее существенная литературная основа и является повсюду, где только находит пригодное для себя место. Но и поученье не составляет еще исключительной задачи иночества, а принадлежит собственно задачам всякого литературного труда, почему и Духовная Мономаха исполнена тех же текстов поученья.

   Нам кажется, что мысль составить и написать повесть временных лет возникла именно в городской среде, что город, в лице княжеской, военной дружины, и в лице дружины торговой, гостиной, первый должен был почувствовать и сознательно понять, что оп есть первая историческая сила Русской земли, деяния которой поэтому достойны всякой памяти. И впоследствии город держит Летописанье в своих руках целые века.

   Как строились в городах соборные храмы общими силами всего общества, как строились самые города общими силами всей городской волости или области, так, нам кажется, строилась и эта первая повесть временных лет, так строились и все ее потомки, многочисленные списки с нее или собственно прираставшие к ее составу летописные сборники.

   Самое содержание первой Летописи в целом своем составе и в подробностях свидетельствует, что она писана меньше всего для монастыря и больше всего для общества, для интересов и потребностей мира, по преимуществу дружинного, городского. А если это так, то мысль написать повесть временных русских лет была возбуждена не в монастыре, а в городе и оттуда получала постоянную поддержку, подкрепление и все надобные материалы. В монастыре она была исполнена по неизбежной причине, потому что там жили люди больше и лучше других разумевшие книжное дело, люди ничем другим незанятые, которым ничто не препятствовало вести непрерывную беседу о временах и летах, о первых людях и о всяких человеческих подвигах. Сам св. игумен Феодосий заповедал своему монастырю, во избежание лености и многого сна, бодру быть на церковное пенье, почитанье книг и на преданья отеческие, под которыми действительно должно разуметь беседы о делах времен. Послушать такие беседы в монастырь приходили и лучшие люди из города, начиная от князей и бояр, первых друзей монастыря и, без сомнения, первых же руководителей и летописного дела.

   Нам кажется, что иначе и случиться не могло. Необходимо только припомнить, каким сильным умственным движением ознаменовало себя Русское общество именно в этот период времени и какое важное место занимал в этом движении именно Печерский монастырь. Прочное и твердое основание этому умственному расцвету положил еще Ярослав Великий, начавший дело с простого и самого верного начала, от которого начинал просветительное дело и Великий Петр, именно с перевода книг - собравши писцов многих и перелагая от Грек на славянское письмо. Отыскивая повсюду и списывая многие книга, он сам читал их прилежно и по дням и по ночам. Любовь к книгам самого Вел. князя необходимо возрастила свои плоды: она распространилась не только между его детьми и внуками, но и в обществе, особенно между людьми, которые могли свободнее других распоряжаться своим досугом. Поколение детей точно также само наполняет свои клети книгами (Святослав) и, сидя дома, выучивается пяти языкам (Всеволод). Поколение внуков само уже сочиняет книги: Владимир Мономах, ровесник Нестору, в поучении детям описывает собственную жизнь. Книга становится уже необходимостью для каждого мыслящего ума. А так как книга влечет к уединению, удаляет вообще от житейского шума и призывает к жизни мыслительной и созерцательной, то вслед за книгою скоро сама собою возникает в обществе потребность в монастыре, в таком особом тихом месте, где возможно читать книги и размышлять о прочитанном без всякой помехи. Книжный человек еще при Ярославе, впоследствии первый митрополит из Русских, Иларион, ходит с близлежащего села Верестового на Днепр, на холм, в глухой лес, в уединение, для созерцательной молитвы; затем копает там себе небольшую пещерку и по временам пребывает в ней, удаляясь от мирского шума. Из этой то пещерки и образовался после Печерский монастырь, когда странник Святой Горы Антоний изыскал ее для собственного уединения. Вера Христианская стала плодиться и расширяться и черноризцы почали множиться и стали учреждаться монастыри. Христианство по преимуществу распространялось книгою, писаньем. Около книги и писанья сосредоточивались и черноризцы. В монастырский труд внесено было со свойством особого послушанья или благочестивой работы по обету списыванье и переплетанье книг. И теперь еще славится писанье и переплеты Кирилловского, Волоколамского и других монастырей, дело которых узнается по первому взгляду, так оно совершено тщательно, искусно, с такою любовью.

   Таким образом и монастырь является на Руси столько же подражанием жизни византийской, сколько и настоятельною потребностью распространившегося книжного ученья, образования и просвещения умов. Оттого этот первый монастырь, родоначальник умственной, духовной созерцательной жизни, очень отличается от своих позднейших потомков. Порожденный больше всего книгою, он высоко ценит эту умственную святыню и относится к ней с тем же благоговением, как и вообще к церковной святыне. Он мыслит, что грешно даже ступать ногами на исписанный лоскуток хартии, если он случайно попадет под ноги. Более высокой любви и благоговения к книге, как к умственному сокровищу, невозможно выразить. Вот почему первый Русский монастырь для тогдашнего общества был в своем роде первым университетом и университетом в лучшем смысле своего значения, то есть живым светилом знания и науки не для одних ученых, а для всех неученых и необразованных, т. е. для всего общества - живою душою просвещения общественного. Таким именно значением пользовался в 11-м веке монастырь Печерский. С городом Киевом он жил одною душою, служа средоточием для всех его умственных и нравственных стремлений и спросов. Это была высокая и святая среда, хранившая в своих стенах поученье, которого с такою жаждою искало тогдашнее общество, и которое для того века значило тоже, что для нас значит теперь широкий круг нашего умственного развития, выражаемый словами: наука, литература, искусство, политика и т. д. Вот почему, великие и малые князья, великие и малые бояре, постоянно бывали гостями этого монастыря и друзьями его иноков, и почитали добрым благочестивым обычаем видеть и на своих пирах первыми и почетнейшими гостями игумена и братию.

   Известно, что и в позднее время князья, бояре, все общество, очень любили черноризцев. И нельзя было их не любить, ибо это были первые книжные, т. е. образованные люди на Руси. В их обществе всегда можно было научиться чему либо доброму и полезному для души, особенно, когда эта душа была еще исполнена темного первородного невежества, а беседа иноков светила первородным на Руси светом новой мысли и новой жизни, светом непобедимой правды во всяких людских делах, светом любви ко всякому человеку. И монастырь Печерский, как своих братьев, любил Киевских горожан. Во имя любви и правды он вступался во всякие их дела, домашние и общественные. Его св. игумен Феодосий, поставил себе обычаем почасту навещать своих городских друзей и заходил к ним во всякое время, подавая всем утешение, поучение и благословение. Великий князь и великий боярин в этом отношении равнялись с простолюдином, ибо перед правдой и любовью не было у монастыря никому никакого лицеприятия. Бедный человек и первый знатный богач, простой горожанин и Великий князь одинаково пользовались сердечным дружелюбием св. игумна, тем больше, что от бедного он и сам ничем не отличался, положив себе обетом ходить всегда в одежде нищего странника. О мирских людях, как бы они спаслися, он столько же заботился, как и о своих иноках. Однажды заходит он к тысяцкому Яну Вышатичу, которого очень любил, как и его жену, за то, что жили по господней заповеди и в любви между собою. Преподобный стал учить их о милостыни к убогим, о царствии небесном, как праведники его примут, а грешники пойдут в вечную муку, о смертном часе и пр. Когда он подробно объяснял им церковный обряд, совершаемый над усопшим, жена тысяцкого в раздумьи спросила: "кто весть, где это меня положат?" Пророчествуя о ее желании, преподобный ответил: "по истине, где лягу я, там и ты положена будешь". И так сбылось ровно чрез 18 лет. Когда в 1091 г. мощи святого торжественно были перенесены в новую Печерскую церковь Богородицы и положены в притворе на правой стороне, через два дня там же на левой стороне погребена была и скончавшаяся супруга Яна Вышатича. Столько любви показал преподобный к этой доброй семье. Имя Яна Вышатича мы должны очень памятовать, ибо по свидетельству самого Нестора, он много ему пересказал о давних временах нашей истории, что все и было записано в летопись. Он скончался в 1106 г. в глубокой старости, 90 лет, еще ходивши в том же году вместе с братом Путятою воевать на Половцев. Это был добрый старец, по жизни не худший первых праведников.

   Таковы были отношения преподобного игумена и монастырской братии к обществу старшей Киевской дружины. Столько же просты и дружественны были отношения Печерского игумена и к великим князьям, детям Ярослава.

   Все князья часто хаживали в монастырь за всякими делами, а больше всего беседовать о спасении души. Изяслав, старший сын Ярослава, часто обедывал за братскою трапезою и говаривал, что "вот не могут мои княжеские повара изготовлять таких вкусных ядей, как в монастыре," хотя эти ествы были очень бедны и просты. Печерский игумен объяснил ему, почему так бывает. В монастыре все делается с молитвою, "а у тебя люди твои, примолвил он, по большой части все делают со ссорою и враждою". Пришел как-то Изяслав в монастырь, а привратник его не пускает, говорит: не велено, хотя бы и сам князь был. Изяслав уверяет, что он и есть самый князь. Но привратник без доклада игумену все-таки его не пустил. Монастырь в то время, утомленный службою, почивал после обеда, готовясь к новым вечерним службам.

   Известно, что к другому брату Изяслава, Святославу, препод. Феодосий заходил во всякое время, бывал у него и на веселых пирах и однажды своим появленьем остановил такое пиршество в самой середине, так что и после пиры в его присутствии больше уже не начинались.

   В такой дружбе жил Печерский монастырь с детьми Ярослава. Естественно, что дети детей - внуки сохранили еще большее уважение к этой святой среде, где они еще мальчиками привыкали чтить все то, что нравственно и умственно высилось над уровнем тогдашней жизни.

   Святополк Изяславич, в княжение которого (1093-1113 г.) Нестор писал свою летопись, исполняет уже неизменно, вероятно еще отцовский обычай: куда бы ни шел, на войну ли, или в другой какой путь, он шел прежде в Печерский монастырь, поклониться у гроба Феодосия и взят молитву у тамошнего игумена. Точно также он приходил туда и на возвратном пути делить с братиею свои радости, или свои печали.

   В 1107 г. он воротился в Киев с великою победою над Половцами. Победа случилась у Лубна 12 августа, а в заутреню на Успеньев день на 15 авг. Святополк уже стоял у Феодосиева гроба, молился, рассказывал о счастливой победе. И целовали его братия и он целовал братию с радостию великою". Все радовались, приписывая победу заступлению Богородицы и молитвам св. Феодосия.

   Если было так, если Печерский монастырь был любимым другом, отцом, братом, родным и святым местом для всего Русского общества, действовавшего в то время в Киеве, а из Киева на всю Русскую Землю, приходившего в монастырь поразмыслить обо всяком сколько-нибудь значительном общем или домашнем деле, порадоваться там, или попечалиться там же, вместе, за одно с любезною братиею, - если с благословения и по обычаю Феодосия так было и так потом продолжалось из поколения в поколение, то весьма понятным становится, что Печерский монастырь знал и людей и дела своей земли несравненно больше, полнее и достовернее, чем кто либо мог это знать; становится весьма понятным, что нигде в другом месте не могла зародиться и мысль о нашей первой летописи. Здесь сосредоточивалось все лучшее передовое общество Земли, весь ее ум и весь опыт и бывалость ее жизни. Нередко в кельях монастырских пред лицом братии разрешались междукняжеския важные дела, развязывались спутанные и запутанные узлы их отношений.

   История стало быть живьем проходила по самым монастырским кельям, приносила в монастырь не только свежий рассказ о событии, но и окончательную мысль о всяком деле и о всяком лице, совершавшем то или другое дело. Как естественно было здесь же ей и народиться в образе первичной литературной обработки прежних хронологических книжных заметок и теперешних устных рассказов. Когда в обществе стати ходить толки о первых временах Русской Земли, поднялись вопросы, откуда она ведет свое начало, как стала она такою сильною и славною землею, то рассказать об этом грамотно никто конечно лучше не мог, как тесный круг печерских же грамотных людей, около которых с такою любовью собиралось все пытливое, умное и размышляющее из киевских первых горожан, каковы были сами князья и особенно их дружинники.

   Труд летописанья принял на себя препод. Нестор. Как это случилось, мы не знаем, но без желанья и побужденья кого-либо из князей, кого либо из дружинников, без живого содействия и участия всего общества тогдашних знающих и умных людей, Нестор этого начать не мог, а главное одним своим лицом он не мог написать именно такую летопись. Те особые ее качества и достоинства, которым столько удивлялся сам Шлецер, и которым еще долго будут дивиться все изучающие этот дорогой наш памятник, ее достоинства и качества едва ли могут принадлежать труду и дарованию одного автора. В них слишком много выражено общего, всенародного, принадлежащего как бы целому веку, целому племени людей, и очень мало выражено частного, личного, собственно авторского.

   Написанная по разуму, по идеям и в ответ на потребности всего древнерусского грамотного общества, наша первая повесть временных лет по этой же причине тотчас сделалась общим достоянием всей русской страны, во всех ее углах, где только сосредоточивалась грамотность. Труд черноризца Нестора лег в основание для всех других летописных сборников, которые по всему вероятию сами собою нарождались во всех древних городах русской земли, и воспользовались Повестью, как готовою связью для прежних записей и для дальнейшего труда. Почему подобная Повесть не была написана в другом каком-либо городе, почему не видно нигде и следов подобного самостоятельного труда, на это прямо может ответить сама история древнерусской грамотности или образованности, первое гнездо которой находилось только в Киеве, в его Печерском монастыре и в его городском обществе, по своему разнородному составу и по своим связям со всеми окрестными странами, особенно с Византиею, обществе самом грамотном и самом образованном для всей Русской Земли. Только в Киеве могли народиться идеи всенародного единства Русской Земли, а стало быть и идеи о том, как произошло и создалось это единство, откуда пошла эта единая Русская Земля. Породивши свое племя и оставивши в нем, так сказать, свою кровь, труд Нестора исчез в этом племени, как исчезает кровь родоначальника в его потомках. Теперь если и возможно указать, где начиналась его первая речь, то уже совсем невозможно открыть, где, каким последним словом эта речь была окончена. Летописное дело после Нестора стало общим делом всей Земли. С этою мыслью, что оно общее земское дело, принимался за свой труд каждый списатель русской летописи, всегда ее пополнял недостающими статьями и подробностями и всегда отдавал свое списанье на суд и внимание всего общества, с обычными заключительными словами: "Господа отцы и братья, если где либо я описался, или переписал, или не дописал, читайте, исправляйте ради Бога, и не кляните, ибо книги ветхи, а ум молод не дошел". Повесть временных лет распространилась, как мы сказали, по всем важнейшим городам по той причине, что она и создана была желаньем и идеями города и вполне отвечала потребностям городского грамотного быта, Каждый город почитал необходимостью иметь свой сборник Летописи, в основу которого полагал Временник Нестора и дополнял его своими вставками, своими повестями, касавшимися родного города и родной стороны. Отсюда появилось множество летописных списков, и ни одного полного, в смысле полного свода всех известий. Каждый список в одном месте был полнее другого, в другом - короче. Все это зависело от количества материалов, какими пользовался каждый списатель своего сборника. Но кто собственно в городе писал летопись и где происходило ее пополнение современными событиями, во дворе ли князя, во дворе ли епископа, во дворе ли тысяцкого, или в схожей вечевой избе горожан, то есть имело ли ее списание какой либо официальный вид, об этом трудно что либо сказать. Есть свидетельства, что князья приказывали вписывать то или другое событие для памяти потомству; так в 1289 г. Галицкий князь Мстислав вписал в летописец крамолу Берестьян; есть в самой летописи признаки, что иные события рассказываются как будто самим князем. Есть прямое указание 1409 г., что первые князья без гнева повелевали писать в летопись все доброе и недоброе, как что случилось, чего без содействия и обсуждения дружины князья делать не могли. Общий приговор дружины необходимо утверждал верность, беспристрастие и сущую правду летописной записи. Еще больше есть показаний, что иные события описывали сами дружинники, каковы напр. многие междоусобные воины, походы, битвы, ссоры князей и пр., как это почти на каждой странице заметно в летописи Киевской, Волынской, не меньше в Суздальской и других. Точно с такими же подробностями Новгородская летопись описывает свои городские смуты, что явно показывает, что она велась самими вечевыми людьми. Вообще предметы, которыми исключительно занимается летопись больше всего светские, мирские, собственно городские, каковы даже новгородские известия о постройке городских церквей, или монастырей и т. п. Все это показывает, что летопись велась всегда в интересах своего города и всей Русской Земли и вообще не столько духовными лицами, сколько светскими, мирскими людьми, при непосредственном их участии в самом составлении памятных статей. Известно, что и царь Иван Васильевич составлял летописец, прибирая к старым новые лета за свое время. Быть может так описывали свои лета и древние князья.

   Но это нисколько не отнимало рук у других князей, как и у городских общин, и у всех других списателей летописи прибирать к ее годам с