Забелин Иван Егорович - История русской жизни с древнейших времен

вои годы и описывать свои события, или и те же общие события для всей земли, но своими мыслями и своими речами. Лучшим подтверждением, что летописные записи составлялись не церковниками или монахами, а светскими людьми, служит летописный язык, господствующий от начала и до конца во всех списках, язык простой, деловой, больше всего дьячий, и меньше всего церковничий, который всегда очень заметен только во вставных отдельных сказаниях о лицах и событиях, бывших почему либо особенно памятными для монастырского церковного чина. Все это заставляет предполагать, что составление Летописи было официально в том смысле, что статьи писались и вносились во Временник с общего приговора и обсуждения княжеской дружины или независимой городской дружины, как вероятно было напр. в Новгороде и Пскове. Вообще можно полагать, что летопись составляли первые люди города, его грамотная, действующая и бывалая среда. Как мы сказали, летопись была общим достоянием и общественным делом для всей Русской Земли. Поэтому можно сказать, что и каждый переписчик становился в свою очередь летописцем, всегда самобытно изменял и дополнял речи согласно с разумением или по сведениям своей страны и своего города. Во всем нашем летописаньи это проходит довольно резкою чертою, которую не мог не заметить и Шлецер. Напрасно отыскивая и восстановляя подлинный текст Несторова Временника в чистом виде, он очень оскорблялся самостоятельностью Русского списыванья летописей. "Сии писцы временников (пишет знаменитый критик, разумея их только как переписчиков), во многом походят на всех дурных переписчиков всех времен и земель: часто от нераденья делают они описки... Но вместе и этим есть у них что-то особенное, чему совершенно подобного не нахожу я во всей прочей исторической словесности. Другие переписчики, даже из глупейшего века, переписывают с некоторым родом набожности, и по меньшей мере, не пишут умышленно своего, а только то, что видят в своем подлиннике. Русский же переписчик напротив того не уважает ни чем и не смотрит на буквы; от сего нет у него тени единообразного правописания; он склоняет и спрягает то по Словенски, то по Новорусски; переменяет падежи и времена, даже ставит другие слова: и все это без всякой причины, а потому только, что так ему угодно. Но несравненно хуже, и от чего истина и достоинство древней Русской Истории невероятно до сих пор страдали - во время переписки человек этот думает, рассуждает и делает толкования, но думает вслух, не выставляя дурацких своих выдумок на поля, вместо объяснений, а внося их прямо в текст... И эти объяснения, эти пустые, часто глупые приставки принимают за чистую Руссо-историческую истину, бесславя ими почтенного Нестора, который об них никогда и не думал... С какою тщательностию и трудом ни употреблял я критику, чтобы вытащить из кучи писцов Несторово настоящее вступление в Русскую историю и повествования его о Рюрике, как и об Олеге и пр., но все еще не решил этим важной задачи восстановить чистого Нестора, и не мог решить ее" {Шлецера. Нестор II, 220-231.}.

   Повторяем, что это был напрасный труд. Чистого Нестора можно сказать никогда не существовало. Он создан воображением критика, веровавшего в такую чистоту по классическим образцам римской и греческой истории. Мы уже говорили, что первая же копия с чистого Нестора должна была внести в него свои прибавки, вставки, свои рассуждения, толкования, объяснения, так как и самый Нестор, переписывая вновь свою Повесть, необходимо должен был сам же внести в нее новые прибавки, вставки, объяснения и пр., ибо вся эта повесть не была сочинением, а была сборником сведений, мнений, рассуждений, преданий, которые ходили в тогдашнем обществе и которые в Повести связывались только хронологическою последовательностью их изложения.

   Все это раскрывает до очевидности ту простую истину, что Русское Летописанье, как началось, так и возделывалось в течение веков разумом и памятью самого грамотного Русского общества, подобно тому, как воспевалась и возделывалась в течение веков Русская песня-былина, такая же Русская летопись неграмотного люда. Ни там, ни здесь авторов-сочинителей мы нигде не видим.

   Сказывает и поет былины неграмотный народ; списывает, собирает, составляет летопись тот же народ, только в грамотной его среде. Его отношения к устному преданию и к преданию письменному - одинаковы. И то, и другое, как отеческое предание, он воспринимает не в виде мертвой буквы, а как живое выражение его собственной памяти и собственных созерцаний о минувших веках. Отсюда указанное Шлецером известного рода своеволие в передаче летописного текста, в который каждый списатель всегда вносил и свою живую мысль, свое живое пониманье ветхих речей. Не говорим о том, что летопись списывалась и составлялась по всем углам Русской Земли и необходимо подвергалась влиянию местного говора и местного запаса сведений.

   Подобно устному и письменное предание, Летопись, во всем своем повествовании сохраняет тот же эпический характер полного спокойствия и полной правдивости к изображаемым лицам и событиям, вследствие чего, как литературное произведение, она близко примыкает к библейским идеалам и образцам библейского писания, и вовсе удаляется от византийской риторской школы. По этой же причине в нашей летописи нет и следов личной фантазии и личной страсти автора-ритора, нет и следов исхитренной риторики, ни в мыслях, ни в словах. В ней господствует, как мы сказали, полное спокойствие эпического созерцания, которое конечно могло оставаться в таком памятнике только по той причине, что он воспроизводился разумением всенародного грамотного общества, где личность летописателя совсем терялась, исчезала, как личность простого пересказывателя народной былины.

   И это вполне зависело от самого существа древней Русской мысли и древней Русской жизни; в них ни в слове, ни в деле ничего не оказывалось индивидуального, самоличного, и все служило только выразителем какой то общей стихийной силы, державшей в полной зависимости от своих общих идей каждое частное, личное деяние и помышление.

   Продолжатели Нестора, даже самые поздние, включительно до "Летописи о Мятежах", написанной в половине 17 столетия, ничем кроме древности языка не отличаются от своего первообраза. Они до позднего времени сохраняют один тон, один характер повествования, в которых дело личного авторства совсем исчезает. Вы слышите рассказ не того или другого автора, а как бы всего того народа, который был свидетелем и очевидцем повествуемых событий. Поэтому нет никакой возможности определить первобытный объем Повести Нестора и отделить эту повесть от записок продолжателей, или определить верною точкою, где начал и окончил один продолжатель и где начал и окончил другой. В общем характере все сливается в один цельный рассказ, продолжающийся непрерывно, хотя и в разных сторонах Русской Земли целые века, шесть сот лет. Кто же может так долго и в одном и том же тоне рассказывать свою быль, как не само грамотное общество народа. Поздняя летопись ничем не отличается от своего первообраза и совсем бесследно сливается с ним, по той именно причине, что и там и здесь существует и пишет один и тот же автор, сам грамотный народ.

   По той же причине, как общенародное дело, наша Летопись с первой и до позднейшей своей строки отличается необыкновенною правдивостью и достоверностью рассказа, где всякая ложь, как темное пятно на светлом месте, обнаруживается сама собою, больше всего собственным качеством лжи и выдумки.

   Таковы напр. все летописные измышления о начале Руси и Славян, появившиеся в 16 веке и порожденные литературным влиянием Польши. От нашего правдивого состава летописи они отваливаются сами собою, как случайные неорганические приставки.

   Только как общенародное дело, наша летопись могла сохранять долгие века тот смысл, что летописное слово не простое мирское слово о мирских делах, а святое слово самой исповеди за весь живущий и действующий мир, святое слово христианской правды, внушенное глубоким уважением к слову Писания вообще. Этот именно характер искренней и правдивой всенародной исповеди был почувствован и критикою Шлецера. После самых строгих и самых до мелочей придирчивых истязаний Несторова Временника, Шлецер выразился о Несторе так: "Этот Русс в сравнении с Исландцами и Поляками (писавшими к тому же позднее его), так превосходен, как рассудок, иногда затмевающийся, в сравнении с беспрестанною глупостью".

   Но Исландцы и Поляки потому и не выдержали сравнения, что их сказания проникнуты мыслью и чувством автора-сочинителя, исполнены страстью, а след. и пристрастием пишущего лица; в них личность автора всегда представляет как бы основу повествования. В нашей древней Летописи ничего подобного нет уже по той причине, как мы говорили, что она не сочинение, а собрание временных лет, записанных и рассказанных не одним лицом, а множеством лиц, от разных слоев народа, от разных краев Русской земли.

   В этом собрании народных мыслей, рассуждений и сведении о давнем времени, в этом совокуплении народных исторических былин существенною и собственно историческою чертою является не произвол личного авторства, а строгое понятие о той правде, какою может дорожить только сама наука. Установлению этой правды очень способствуют годовые числа. В Несторовой Повести время занимает передовую главнейшую статью всего труда. В сущности Нестор описывает только лета времени и это раз навсегда выводит его труд из области поэзии, где есть время, но не бывает лет, в область знания - науки, где числа устраняют всякую неопределенную мысль - мечту.

   Годовое число в Повести Нестора есть первая причина для описания событий. Оттого он старательно выставляет даже и те года, в которые ничего не случилось. Глубокое, какое-то религиозное почтение и уважение к годовому числу, он, без сомнения, вынес не из византийских хронографов, а из собственных своенародных источников, от первых церковных заметок первых наших христиан. В определенную, точную и в полном смысле научную рамку годовых чисел Летопись с величайшею добросовестностью вносит все то, что почитает важным, дельным и любопытным, вовсе не думая иной раз о показаниях противоречивых или даже повторительных, что указывает только на различие ее источников. Очень только заметно, что она дорожит каждым известием и сведением, которое могло осветить правдою темное дело или темное время. Чего не знает, о том она и не говорит, и всегда оставляет короткую заметку древности в том самом виде, как она есть, не пускаясь в сочинительские распространения и прикрасы, и одевая ее в иных случаях только народным же преданием, т. е. общею мыслью и общим разумением своего века. Все те свойства и качества летописного труда, какие сами собою выясняются при изучении древнейшей, так называемой Несторовой летописи, лежали, как бы святым заветом от предков к потомству, и во всей последующей работе писания и составления летописных сборников. Как бы словами самого Нестора, вот что говорит его летописный потомок 16 века, простой селянин Ростовской области: "Молю вас, братья, которые будут читать и слушать эти книги: если кто найдет здесь многое недостаточное, или не полное, да не позазрит мне, ибо не Киевлянин я родом, ни из Новгорода, ни из Владимира, но селянин Ростовских областей. Сколько нашел, столько и написал. Чего силе моей невозможно, и чего не вижу перед собою лежащего, то как могу наполнить? Богатой памяти не имею; дохтурскому искусству не учился, как сочинять повести и украшать премудрыми словами, который обычай имеют риторы. Мне, что Бог поручит в руки, то в первые лета (более древние, но пустые или неполные) и после впишем" {Тверская Летопись в П. С. Р. Л., т. XV, стр. 142.}. Вот с какою целью ставились в Летописи пустые годы и вот каким способом составлялось наше летописанье до последних своих дней. Им занимался всякий грамотник, к какому бы сословию он не принадлежал, как в монастыре, так и на посаде. Да и в церковном, монашеском чину летописанье больше всего находилось в руках таких же простых по образованию людей, какими бывали вообще посадские люди, не имевшие понятия о дохтурской хитрости, научавшей сочинять повести и витиевато описывать события, в следствие чего язык нашей летописи, как мы сказали, всегда отличался простым складом, каким писались все простые деловые записи. Как скоро списатель начинал строку выражением: "Тогож лета", или "в лето такое-то", то кроме сущего дела, кроме слов простой истины он уже ничего не мог приписать к этому началу. Лета времени настраивали его ум на свой заветный лад, который уже невозможно было чем либо переладить и внести в него что либо несвойственное этой книжной летописной святыне.

   Можно сказать, что в своем роде это была наша своеземная литературная школа, вовсе не знавшая о существовании грамматической риторской школы, не имевшая понятия о дохтурском сочинительском художестве. Наша летопись есть произведение образованности, воспитанной отчасти на эпических идеях домашнего предания и больше всего на образцах церковно-книжного слова, на образцах библейского рассказа и Евангельского учения. В этой школе, конечно, мы многое потеряли. Мы потеряли напр. все яркие и вычурные краски, какими могли быть изображены характеры и самые лица наших исторических деятелей; мы потеряли вообще идеальность или вернее сказать театральность в описании лиц и событий, отчего все наши герои являются самыми простыми и обыкновенными людьми, простым народом, а вовсе не героями театрально-фигуральных созданий Истории.

   Но зато в этих летописных героях лежит полная человеческая правда, а в изложении событий - полное их вещество со всем, что было в них хорошего и худого, то вещество истинной, настоящей, действительной жизни, которое потому очень мало нас и привлекает, что в нем не видится никакой мечты, никакой идеализации, никакой фантазии, и стало быть поэзии, и притом поэзии лирической и драматической, к чему так приучили нас писание и обработка западной истории. Не меньше было поэзии и в наших древних характерах и событиях, но наш летописец не чувствовал себя способным представлять характеры и события, чего без вымыслов делать было невозможно. Он, как истинный историк, только повествовал и своими воззрениями и созерцаниями приближался только к эпическому спокойствию древних. Вот не последняя причина, почему в нашей истории не находится героев-актеров, не ощущается событий-драм. "Как я могу наполнить свой труд дохтурским риторским вымыслом, когда не вижу перед собою истинного свидетельства", говорил простодушно наш селянин-летописец, обнаруживая этими словами самую существенную основную черту нашего летописанья.

   Известно, что простые первоначальные и как бы низменные понятия всегда находятся в очень близком родстве со самыми возвышенными требованиями науки. Лучшим пояснением слов нашего селянина может служить отметка знаменитого Шлецера, по случаю восстановления древнего текста нашего же селянина инока Нестора.

   "Я рассказываю, говорит славный критик, только то, что нахожу в каком-нибудь древнем списке Временника. Если же когда осмеливаюсь делать какое предположение, то ясно даю знать, что это мое предположение, а не слова древнего какого сочинителя Временника. Пусть кто хочет, тот делает из истории роман, т. е. схватя одно какое-нибудь настоящее происшествие, приставит к нему одиннадцать других: какая до того нужда? Только пусть будет честным человеком и скажет: я пишу роман. Но вставлять, как будто не приметно, в повествование собственные свои выдумки и (часто глупые) бредни, выдавая их за быль, это значит - подделывать историю, значит бессовестным образом обманывать всех своих легковерных и неспособных испытывать читателей" {Шлецера Нестор, III, 318.}.

   Такое именно воззрение на летописное дело лежит в основании Несторова Временника, разветвившегося в последующие века в целое очень густое древо летописных списков, которые в общих свойствах очень строго сохраняют завет Нестора и потому отличаются всеми достоинствами своего коренного начала. Русская летописная честность Нестора особенным образом и привлекла к себе уважение и даже любовь со стороны первого европейского критика.

   Эта же самая русская честность не позволила повествователю временных лет начать свою повесть риторскими выдумками и сочинительскими сказками. Описание древних собственно русских времен он начинает с настоящего дела.

  

  

   Вспоминая о древних временах и заимствуя самую начальную историю человека у византийцев, наша летопись ведет свой рассказ от потопа и говорит, что по разрушении Вавилонского столпа и по разделении людей на 72 языка, сын Ноя, Афет, принял себе во власть запад и север, что из числа этих 72 языков, от племени Афета произошел народ Славянский, именуемый Норци, которые суть Славяне. Вот древнейшее имя Славян. Оно поминается еще Геродотом в имени Невров, живших к северу от Карпатских гор. После многих времен, говорит летопись, Славяне сели на Дунае. Отсюда они разошлись по земле и прозвались своими именами, где кто сел, на котором месте. По Геродоту на нижнем Дунае лежала область Древней Скифии, которая распространялась до устья Днепра. В какое то время Дунайских Славян потеснили Волохи, сели посреди их и стали творить всякое насилье. Это было новою причиною расселения Славян дальше к северу и северо-востоку. Когда и какое это было нашествие Волохов, неизвестно. Волохами, Влахами Славяне обыкновенно называли племена Романские. Прежде полагали, что это было нашествие на Дунайские земли Римлян, при импер. Траяне. Но более внимательные соображения заставляют относить нашествие Волохов к очень отдаленным временам, по крайней мере к движению Кельтов и Галлов лет за 300 и более до Р. X. Как бы ни было, но в Придунайском населении и доселе живет народность Романского или Галльского происхождения, называемого по древнему точно также Волохами.

   Славяне, которые пришли и сели по Днепру, где он течет в поле, в степные края, прозвались Полянами, а другие Древлянами, потому что сели в лесах; другие, севшие между Припятью и Зап. Двиною, назвались Дреговичами (от дрягва - болото); севшие на Двине назвались Полочанами, от реки Полоты, которая занимает середину течения Двины и делит его как бы пополам. От них Кривичи на верху Волги, Двины и Днепра. Которые сели выше Кривичей около Ильмень-озера, прозвались своим именем - Славянами; которые сели пониже Кривичей, по Десне, по Семе, по Суле, против Киева, на восточном берегу Днепра, назвались Север, Северо, Севера. В той же местности, выше Северы, поселились пришедшие от Ляхов Радимичи по Сожу и Вятичи по Оке. В Южных полях по нижнему Днепру сидели Уличи, по Бугу Дулебы, иначе Бужане, а после Валыняне; по нижнему Днестру - Тиверцы, древние Тирагеты; на верху Днестра у Карпатских гор - Хрваты, Храваты или древние Карпы.

   Жили Поляне по этим Киевским горам, и пролегал мимо их путь "из Варяг в Греки". От Греков в Днепр, на верху Днепра волок до Ловоти, по Ловоти в Ильмень-озеро; из него течет Волхов и втекает в озеро великое Нево, а устье того озера (теперешняя Нева) идет в море Варяжское; по тому морю идти до Рима, а от Рима придти к Царюгороду, а от Царягорода придти в Понт-море, в которое течет Днепр, и которое слывет Русское море. По этому морю учил апостол Андрей, брат Петров. Апостол учил в Синопе, оттуда пришел в Корсунь, и увидев вблизи Днепровское устье, захотел пойтти в Рим. Проходя вверх по Днепру, он выходил на Киевские горы, благословил место и поставил крест, сказавши своим ученикам, что на этих горах возсияет благодать Божия, устроится великий город и воздвигнутся многие церкви. Потом прошел к Славянам, где теперь Новгород. Здесь он увидел чудный обычай, о котором потом рассказывал, придя из Новгорода по Варяжскому морю в Рим. "Удивительно, говорил он, что делается в Славянской Земле: есть у них бани деревянные, натопят их жарко, разденутся донага, обольются квасом уснияным (щелоком), возьмут молодое прутье и хвощутся им, сами себя бьют, и до того добьются, что вылезают еле живы; обольются студеною водою. так и оживут. И так творят всякий день, никем не мучимы, но сами себя мучат, творят себе не омовенье, а мученье". Слушали Римляне и дивились. После того апостол из Рима опять пришел в Синоп.

   Таким образом на Киевских горах жило понятие, что отсюда можно обходить вокруг весь европейский берег, что с Варяжского моря - рукой подать до Рима, а с Черного моря - рукой подать в Царьград. Такое понятие могло держаться только очень далеким преданием и постоянными походами по этому пути, конечно, главным образом торговыми. В Киеве, таким образом сосредоточивались если не промыслы, то по крайней мере понятия о промышленных силах двух морей, одного Русского, другого Варяжского, которое по родству населения на половину было тоже Русским или Славянским. И Черное и Балтийское море в понятиях Днепровского населения были морями родными, и там, и здесь плавали свои люди, обходившие Европу и приходившие опять в тот же Киев, дабы возвратиться его дорогою к родному северу. Вот объяснение, почему Россы в 839 г. направлялись по материку Европы в свой Варяжский угол, на Славянское Поморье.

   Киевляне очень хорошо знали и перекрестный путь с Днепровской дороги, из Оковского леса, по Зап. Двине в Варяжское море, а из того же леса течет Волга на Восток и 70-ю устьями впадает в море Хвалисское. По Волге можно идти в Болгары и в Хвалисы, дойти в жребий Симов, в Азию; по Двине в Варяги, из Варяг до Рима, от Рима до племени Хамова - в Африку.

   Вообще в этих рассказах о путях из Русской Земли в ту и другую сторону к далеким морям несомненно высказывается память и сознание о том, что город Киев и Русская Земля с незапамятных, еще апостольских времен, были серединою торговых связей и сношений Востока с Западом и Севера с Югом.

  

  

   Летопись ничего не говорит о первом начале других Русских племен и помнит только о Полянах, что они жили особо, независимо от других, жили каждый со своим родом на своих местах, владея каждый своим родом.

   Были у них три брата, одному имя Кий, другому Щек, третьему Хорив, сестра их Лыбедь. Каждый брат сидел в Киевских местах на особой горе, отчего и горы прозывались их именами, Щековица, Хоревица. Во имя старшего брата, Кия, на его горе, они построили городок и назвали его Киев. Около городка был лес и бор великий, ловили тут зверей. То были мужи мудрые и смысленые. Кий, княживши в своем роде, ходил даже в Царьгород и великую честь принял от царя, при котором царе туда приходил. Возвращаясь домой, на Дунае, он возлюбил место и срубил было городок, желая сесть там со своим родом; но близь живущие не дали ему устроиться. И доныне Дунайцы знают городище Киевец.

   Существовало и другое предание о происхождении Киева. Говорили, что Кий был лодочник, перевозчик, что был тут перевоз с этой на ту сторону Днепра, и говорилось в народе: идти на перевоз, на Киев. Но летописец замечает, что так толковали несведущие. Само собою разумеется, что предание о трех братьях заключало в себе более исторического, чем предание о перевозчике. Хотя и перевозчик указывает на пролегавший путь через Днепр от Запада к Азиатскому Востоку.

   Можно полагать, что в именах этих братьев и сестры скрывается темная память не о лицах собственно, но о целых землях, для которых город Киев в незапамятное время был средоточием и живою связью, был местом населения, приходившего сюда от этих земель. Мы уже говорили, что имя старшего брата, Кий, может обозначать народ Хунов или Хоанов, упоминаемый еще Птолемеем. Плиний и тот же Птолемей именуют Днестр ли, Буг ли, но реку этой местности, Аксиаком.

   Тацит знал какой-то народ, о котором не хотел рассказывать басни, именем Оксионы. Помп. Мама рассказывает, как упомянуто, что Аксиаки был такой народ, который не имел понятия о воровстве, чужого никогда не брал и своего никогда не запирал и не хоронил от воров, ибо в его стране их не было.

   Имя Аксиаков по всему вероятию идет от Геродотовского Эксампея, см. стр. 220, и непременно должно обозначать какое либо туземное название этой страны, которое в течение веков, хотя и переменилось, но коренной звук сохранило тот же. К этому звуку близко также подходит слово - скала, сохраняемое в названии некоторых мест, напр. Скаливое, что вообще совпадает с именем Эксампеи, означавшим священный, скалистый путь страны от Днестра до Днепра, образующий известные пороги. Не происходит ли и Киевлянин Щек из недалекой страны Эксампея или Аксиака? Гора Щековица иначе именуется Скавикой, почему Аксиаки могут соответствовать Скавикам. О такой древности можно гадать всячески, лишь бы находились хотя малые основания.

   Что же касается третьего брата, Хорива, то его имя напоминает отца Булгарских племен Куврата или Кровата-Хровата, Хорвата, а вместе с тем и страну Хоровое, о которой свидетельствует Константин Багрянородный, говоря, что она находилась на запад от Днепра вблизи Руси и в 10 веке принадлежала Печенегам.

   Точно также и сестра Лыбедь напоминает страну Лебедиас, где-то вблизи Дона, в которой жили в одно время Венгры, а потом ее заняли Печенеги, и которая прозывалась будто бы по имени вождя Венгров. В той стороне есть город Лебедянь, Тамб. губ.; есть город Лебедин, Харьк. губ. в местности р. Псела; но есть также Лебедин Киевский, Чигиринского уезда, село и большой лес - Лебедын, к северу от Новомиргорода и страны Эксампей. Таким образом все братья и сестра, как первые поселенцы, могли населить Киев из ближайших к нему мест, со стороны Днестра и Буга.

   Все братья и сестра тут в Киеве и скончались. После них стал держать княженье у Полян их род. Но по смерти братьев Поляне жили в обиде от Древлян и других окольных племен, по-видимому, до того времени, как пришли на Киев Козары и заставили платить себе дань. Увидавши Киевских людей сидящих в лесу на горах, Козары сказали: "платите нам дань". Подумали Поляне и решили дать по мечу от дыма (от дома). Козары пришли к своему князю и старейшинам и объявили, что вот доискались новой дани. "Где?" спросили князь и старейшины. "В лесе, на горах, над рекою Днепрскою".- "Что дали?" - Козары показали меч. Старцы Козарские подумали и примолвили: "Княже! дань недобрая... Ее доискались мы одною стороною оружия. то есть саблями; а у этих оружие с обеих сторон остро, это меч. Будут они брать дань и на нас и на других странах". Так это и сбылось, повествует летописец. Владели Козары, а после ими самими стали владеть Русские, владеют и до сего дня.

   Прежде нашествия Козар на Киев, летопись заносит на свои страницы книжные сведения о переходе на Дунай Булгар, которых, следуя византийскому источнику, именует Скифами-Козарами; о приходе в Славянские земли Белых Угров и о нашествии Обров или Аваров, о которых рассказывает предание, как они мучили Дулебов-Бужан. Были Обры телом велики и умом горды, но Бог истребил их, все померли, не остался ни один Обрин. Есть на Руси пословица и до сего дня: Погибли как Обры. Нет их племени, ни наследка. После них пришли Печенеги, а затем, уже при Олеге, мимо Киева прошли Черные Угры. Вот вся память о переходах по нашей стране кочевников. Об Уннах летопись ничего не слыхала, а казалось бы, если то были также азиатские кочевники, она могла бы сохранить какую-либо память об их долгом господстве во всей нашей стране до самого прихода Обров-Аваров.

  

  

   Вспоминая о первобытной жизни предков, наш древнейший летописец, как видели, обрисовывает эту жизнь немногими словами. Он подробнее говорит только о быте Киевских Полян, но утверждает, что так жили и остальные племена. Его короткие слова представляют однако столько полноты, точности и обстоятельности, что древнейшие основы нашего быта выступают в них самыми выпуклыми чертами.

   Каждый жил особо со своим родом, на своих местах; каждый владел родом своим особо. Не оставляя никакого намека о лице родоначальника, летописец говорит вообще, что каждый человек, как и целое племя, жили со своим родом, то есть в среде своего рода, каждый владел родом своим, то есть каждый устраивался и управлялся родом, но не лицом. Летописец, вслед за тем, указывает самый образ и порядок такого владенья, говоря, что в Киеве жили три брата, каждый особо на своей горе, следовательно с особым владеньем в своем роде; что однако три брата составляли один род и что старший из братьев княжил в своем роде, то есть был старейшиною у трех братьев. Выражение княжить очень определенно объясняется последующею историею. Оно значило не более, как исполнять родовую волю, делать то, что повелевали уставы, обычаи, нравы и порядки рода. Поэтому братняя власть, братнее владенье родом в сущности представляли власть и владенье самого рода. Вообще летописец очень заботится выставить вперед только то, что каждый жил особо со своим родом, независимо и свободно от других, что никакой общей связи, или общей зависимости от кого либо, никакого политического единства в земле еще не существовало. Все жили, устраивались и управлялись своим родом, в родовой отдельности друг от друга, занимая каждый свои отдельные родовые места.

   Это летописец повествует о старине, какую возможно было припомнить в 11-м веке, когда началось Русское летописанье. Но нам уже известно, что византийские Греки и притом достоверные свидетели-очевидцы тоже самое рассказывают о быте наших Русских Славян и в 6 веке. Они повествуют, что Славяне жили в простых бедных хижинах, порознь, особняком, на далеком расстоянии друг от друга, в глухих лесах, при реках, болотах и озерах, вообще в местах недоступных и при том часто переселялись, отыскивая, разумеется, в виду чужих и своих врагов еще более недоступное и безопасное место; что Славяне всегда любили свободу и независимость, не терпели никакого обладателя и не было возможности принудить их к рабству или повиновению; что они единодержавной власти не знали, но искони управлялись общенародно и рассуждали обо всех своих делах сообща; что у них было много царьков, т. е. князей-старейшин и что при всем том они жили в постоянных несогласиях: на чем порешат одни, на то не соглашаются другие и ни один не хочет повиноваться другому.

   Шестой век не был первым веком в жизни Славян и описанный образ их быта мы можем без малейшей ошибки отнести и к более отдаленным временам, так точно, как стихийное господство этого быта мы можем проследить до очень позднего века.

   Жизнь в родовой отдельности и особности повсюду в человечестве составляла первородную и начальную ступень людского общежития. Она повсюду служила естественным и единственным узлом, в котором скрывались первоначальные основы и первые зародыши общества и государства. Таким образом, наш первый летописец очень хорошо знал, что он говорил. Жизнь родом, владение родом - вот в чем заключалась первоначальная основа Русского быта. Наука подтвердила эти краткие слова подробными исследованиями, которые, если и не вполне, то все-таки с достаточною ясностью раскрыли существенные черты этого быта. Она очень основательно, вполне точно наименовала его родовым бытом, то есть, присвоила ему то самое имя, каким этот быт обозначается в древнейшей нашей летописи. Однако существуют мнения, которые старательно уверяют и доказывают, что родового быта у Русских Славян не существовало, что слово род значит собственно семья и что наш древнейший быт в своих стихиях правильнее называть бытом семейно-общинным, так как основою нашей древнейшей жизни была семья и община, но отнюдь не род, и что Русская земля "изначала была наименее патриархальная, наиболее семейная и наиболее общественная (именно общинная) земля".

   Мы уже имели случай объяснить, что на наш взгляд в этих решениях заключается собственно недоразумение и произвольное толкование слова род словом семья {Домашний быт Русских Цариц, изд. 3, стр. 11-29 и след.}.

   По Летописи слово род имеет очень пространное значение. Оно вообще значит рождение, то есть, колено, племя; затем: породу, родство, родню и пр. и в иных случаях в силу понятий о рождении могло обозначать семью в тесном смысле. Но рассудительный читатель, конечно, согласится, что семья составляет лишь первоначальную основу рождения людей, корень каждого рода, что она затем неизбежно разрастается многими ветвями, целым древом, как до сих пор это наглядно изображают, когда хотят объяснить происхождение и разветвление того или другого знатного рода. Ставши таким древом, семья исчезает и потому получает другое наименование. Она называется родом, то есть союзом, общиною многих семей, связанных между собою естественною последовательностью рождения, в котором живыми действующими членами по естественным же причинам человеческого долголетия остаются по большой части только три колена: отцы, дети и внуки. В наше время, при сильном развитии быта государственного, общинного и общественного, в действительности существует только семья да общество, и родичи совсем теряются, уходя далеко от семьи в общество. Теперь, чтобы составить понятие о роде, как о форме людского общежития, как о главном деятеле жизни, необходимо прибегать к известного рода учености и необходимо даже чертить перед глазами родословное древо. Но было время, когда такое древо существовало живьем на своем родном корне, тесно и крепко переплетаясь своими ветвями около своего родного ствола, когда оно было неизбежною, а вместе с тем и единственною формою человеческого общежития. Об этом времени и говорит наша первая летопись, объясняя, что все жили родом, владели родом, но не семьею и не общиною. Летопись не знает ни семьи, ни общины. Она знает только род, по той причине, что род был господствующею формою общежития, так точно как теперь господствующая форма нашего общежития есть общество. Семья же, как теперь, так и в древнейшем быту, всегда представляла частный, собственно личный, домашний круг жизни, при чем в древнее время, при владычестве рода, она даже не могла носить в себе никакой самостоятельной и независимой силы, которою вполне обладал один только род. Семья была не более, как частица рода. Она служила только зачатком, семенем рода и сама зачиналась в его среде под его покровом и заведыванием, под опекою стариков или старших, и затем вскоре сама же исчезала в разветвлениях собственного нарождения, которые неизменно воспроизводили все одну и туже бытовую стихию - род.

   Почему, в первобытное время, каждый род теснился у своего родного корня и жил особняком, это объясняется простым естественныим законом самосохранения.

   Детская беззащитность первобытной жизни естественно соединяла всех родичей в одно целое, в одну общину родной крови, которая под именем рода становилась жизненною Силою, способною защищать, охранять свое существование от всяких сторонних напастей. Для отдельной личности не находилось более надежного и безопасного места как жить под охраною своего или хотя бы и чужого рода. Здесь только она могла чувствовать себя и самостоятельною и независимою, а след. и свободною. Для отдельной личной жизни, в первобытное время, род сосредоточивал в себе всяческие обеспечения, какими человек пользуется теперь только при посредстве и под покровом государства и общества, и вот по какой причине на первых порах род в действительности являлся первообразом государства.

   Как произведение одной только Естественной Истории, это первозданное государство держалось исключительно одним эгоизмом или себялюбием крови и устраивало свои обычаи, нравы и порядки разумом самого Естества. Поэтому очень многое в нем было дико и несообразно с нашими теперешними понятиями о людском общежитии, ибо разум Естества не есть еще полный нравственный разум, по которому человечество устраивается после долгих веков развития и совершенствования.

   Себялюбие крови, следуя разуму Естества, создало устав кровной мести. Оно же внутри рода устраивало отношения полов в том безразличии, по которому очень сомнительным становилось существование самой семьи, так как брака не было и люди жили зверинским обычаем. Вот почему на самом деле господствовал и жил полною жизнью только род, а не семья, ибо во многих случаях люди являлись детьми рода, но не детьми своей отдельной семьи. Об этом очень ясно говорит наша первая летопись. Семья, как форма личной жизни, основывается на браке. Без брака, хотя бы языческого, семья существовать не может. Поэтому семья прежде всего выражает уже индивидуальное, так сказать, личное начало жизни в отмену начала родового или стадного, где для личной особности нет места.

   Наш правдивый летописец, описывая древнейшие нравы и обычаи Русских племен, прямо и останавливается на главном предмете, на изображении нравов семьи, так как в его время и при том в Киевской земле, под влиянием христианства, семья уже являлась господствующею формою быта. Он рассказывает об этом застенчиво и не совсем прямо. С целью раскрыть темную, языческую сторону древних нравов, он рисует светлыми и теплыми красками одних своих родных Полян-Киевлян, которые, в действительности, должны были в отношении нравов стоять выше соседних племен, как потому, что они были первые на Руси христиане, так и потому, что самое христианство распространилось у них именно в следствие умягчения нравов, приобретенного от частых и постоянных сношений и с Греками и с другими народностями, жившими уже гражданскою жизнью.

   Летописец говорит, что Русские Славяне имели свои обычаи, держали закон и преданья своих отцов, каждый свой нрав (Геродот о Скифах). Поляне имели обычай своих отцов, кроткий и тихий, имели брачные, то есть семейные обычаи: стыденье к своим снохам со стороны свекров, стыденье к сестрам со стороны братьев, стыденье к матерям и к родителям своим, к свекровям со стороны деверьев, и к деверьям со стороны свекровей, - имели великое стыденье. Не ходил зять-жених по невесту, отыскивая ее где ни попало, а невесту приводили вечером, а на утро приносили, что по ней давали приданого. Напротив того, Древляне жили зверинским образом, по-скотски: убивали друг друга, ели все нечистое (по христианским понятиям) и брака у них не бывало, но доставали себе девиц уводом, умыкивали, похищали их. И Радимичи, и Вятичи, и Севера имели один обычай с Древлянами; жили в лесу, как всякий зверь, ели все нечистое, также нечисто и вели себя в домашнем быту: срамословье у них было пред отцами и пред снохами; браков у них не бывало, но были между селами игрища: сходились на эти игрища, на плясанье и на всякие бесновские песни и тут умыкали себе жен, с которою кто совещался; имели по две и по три жены. Те же обычаи творили и Кривичи и прочие поганые (язычники). "Так и при нас, теперь, прибавляет летописец, Половцы держат закон своих отцов, едят нечистое, понимают мачех своих и ятровей и иные подобные обычаи творят".

   Это отсутствие брака и стыденья между полами, и напротив того господство срамословья, то есть бесстыдства и многоженства, конечно не могли служить доброю почвою для существования семейных нравов, как и самой семьи. К такому порядку жизни вызывала именно теснота, замкнутость, особность родового быта, где во многих случаях женщина являлась очень дорогим и редким товаром, который приходилось похищать и отыскивать по всем сторонам. Вот почему и в плен уводились больше всего женщины и дети. Сожитие на родовом корне представляло вообще такую кровную связь, в которой труднее всего было отыскать именно семью, как особую, независимую и самостоятельную форму быта.

   Теперь очень трудно себе представить, как, в каком нравственном и общественном порядке проходила жизнь рода? И потому мы можем гадать только об общих основах такого быта. Известно, что теперь мы почти ежеминутно определяем наши мысли, побуждения, всякие действия и деяния понятиями об интересах, выгодах и пользах Общества. Идеал Общества руководит нами во всех наших соображениях о порядках жизни, о ее задачах, целях, о ее насущных потребностях. Идеал Общества дает оценку нашим добродетелям и нашим порокам. Во имя Общества мы не только устраиваем все действительно ему полезное и приносим всякие жертвы, но, пользуясь этим святым именем, отлично устраиваем даже и собственное свое благополучие во вред и в разоренье самому же Обществу. Общество, стало быть, есть первый и главнейший двигатель современной жизни. Нам кажется, что очень сходное существовало и в то время, когда все понятия людей сосредоточивались только на идеале Рода, когда во всех умах, на месте Общества, высился Род, и когда помышления, побуждения и деяния людей руководились только интересами, выгодами и пользами Рода. Точно также и в то время оценку добродетелям и порокам давал Род, и потому тогдашние добродетели, родовые, необходимо должны отличаться от наших добродетелей, общественных. И тогда во имя Рода, как теперь, во имя Общества, приносились всякие личные жертвы и дело жизни проходило обычным человеческим порядком с тем только различием, что основным двигателем и руководителем всех деяний был Род, а не общество, и что круг стремлений Рода был только менее обширен и менее сложен, чем круг стремлений общественных. Что так в действительности шла история народной жизни, об этом прямо и ясно говорят все древние свидетельства. Прошли многие века., пока родовой идеал с растительною постепенностью сменился наконец идеалом общественным и перешел в область Археологии. Но и Фамусов не был еще последним деятелем родового идеала, когда говорил:

  

   Нет, я перед родней, где встретится, ползком:

   Сыщу ее на дне морском!

   При мне служащие чужие очень редки:

   Все больше сестрины, свояченицы детки....

   Как станешь представлять к крестишку иль к местечку,

   Ну как не порадеть родному человечку.

  

   Жизнь родом не должно однако смешивать с жизнью патриархальною в собственном смысле. Родовой быт по своему существу не совсем тоже значит, что быт патриархальный. II тот, и другой, конечно, идут от одного корня и во многом сходны между собою, но в их жизненных основаниях существует значительная разница, показывающая, что в сущности это две особые ступени человеческого развития, одна, быть может, древнейшая, первичная, праотеческая, другая вторичная, в собственном смысле родовая, где значение праотца, патриарха, отменилось значением рода, где власть лица переродилась во власть рода. В таком виде по крайней мере История застает быт наших Славян. Они уже потеряли память о своем праотце и у них нет ни Ноя, ни Авраама, ни Исаака, ни Иакова и никакой соответственной личности с таким же значением, и нет никаких представлений о той власти, какою в свое время озарены были эти священные имена. Древнейшие представления и понятия о патриархальной единоличной власти в дальнейшем своем развитии у восточных народов привели, с одной, самой верховной и идеальной стороны, к живой вере, что народом управляет само божество, которому народ поклоняется, что оно есть истинный, справедливейший и милосердый отец народа, что оно, как политический владыка, само даже провозглашает народу заповеди закона и заботится непрестанно о каждой мелочи народного управления и устройства. Те же представления и понятия о единоличной власти праотца, с другой, более практической стороны, приводили к воссозданию власти царя, к сильному развитию единоличного деспотизма, который освящался тоже божественным рождением и которым в такой разительной степени ознаменовалась вся история и политика восточных народов. Оттого восточные исторические предания и мифы рисуют с особенною любовью только лики царей, да и самых богов наделяют царскими же чертами лица. Идея о единоличной власти патриарха, развившаяся в идеал царя, укоренилась там глубоко в духе каждой народности.

   Славяне ушли из Азии в незапамятные времена, быть может задолго до воссоздания таких типов патриархальной власти. На европейской почве, вовсе неспособной к такому воссозданию, они совсем забыли о своем праотце-патриархе или собственно о священной единой власти в своем быту и продолжали свое бытовое развитие иным путем. В своих преданиях о первых строителях своего быта наши Славяне начинают не от праотца, не от одного лица, а от трех братьев, именно от того понятия, что господствует в их жизни не родоначальник, а только род. Они очень твердо знают имена этих братьев, но вовсе не помнят и не знают имени их отца. Положим, что легенда о Кие, Щеке и Хориве явилась уже в позднее время, что она сочинена даже для объяснения истории существовавших в Киеве трех главных урочищ с придатком даже и четвертого урочища - Лыбеди, как сестры этих трех братьев. Но существо мифа нисколько не изменяется от придуманной для его выражения формы. Миф об этом Трояне вовсе не вымысл первого летописателя. Он существовал на Днепре же, как видели, еще во времена Геродота; тем же мифом начинается уже не мифическая, а настоящая история наших Славян с призвания трех братьев-Варягов. Стало быть этот миф глубоко коренился в понятиях, убеждениях, а следов. и в фантазии Днепровского народа. Размышляя о своем первом времени и пытаясь объяснить себе, откуда он взялся, откуда произошел, этот народ чертит себе искони вечный один и тот же миф Трояна, трехбратний род. Таким образом сказание о трех братьях очень наглядно раскрывает пред нами, в каком смысле должно понимать так часто упоминаемое нашим летописцем слово род. Это был род не с праотцем во главе, а во главе с тремя братьями, стало быть род братьев, и отнюдь не род родоначальника-праотца. В существенном смысле, это было колено, как слово род и понималось в библейском языке. Затем оно обозначало рождение, то есть племя. Колено и племя, но не родоначальник и племя представляли существо нашего древнейшего рода.

   Семья - зачаток рода, становилась родом, как скоро сыновья становились отцами. Пределами семьи поэтому с одной стороны был отец, с другой - сын. Пределами рода были уже дед и внук. Дальнейшие обозначения родовых колен определялись только прибавкою выражения пра, и для восходящих, и для нисходящих линий: прадед - правнук, прапрадед - праправпук и т. д. Это самое показывает, что настоящими, основными существенными границами рода были только дед и внук. Все остальное понималось как выражение тех же двух основных рубежей рода.

   Понятие о деде у внуков связывалось с понятием о существе высшем, божественном. Дед в некотором смысле был уже миф. Отсюда и самые боги называются или разумеются дедами. Еще в конце 12 века все русское племя разумеет себя внуком Дажь-Бога, понимая, что и ветры суть внуки Стрибога. Всем известен также дедушка-домовой. Эти мифические представления вполне объясняют круг народных созерцаний об основных пределах рода. Дедина - значило