Забелин Иван Егорович - История русской жизни с древнейших времен

стье Днепра, пролегал по Днепру на Киев, потом по Десне и по Оке на Волгу и до устья Камы. Геродот вообще, как купец, не сказывает, по каким местам в нашей стране шла эта дорога, но говорит, что ходившие по ней Скифы и Греки употребляли семь переводчиков для семи языков, живших по дороге. Этот Днепровский путь мог существовать независимо от греческой же дороги из Боспора Киммерийского по Дону до Царицынского перевала в Волгу, где, по Геродоту, существовал богатый деревянный город Гелон. Геродот не даром же знал народ Чернокафтанников, живший в полосе Чернигова, Курска и Воронежа, следовательно и в Рязанской области. Эти знакомые Геродоту Чернокафтанникп могут также указывать, что существовал и еще путь вверх по течению Дона на перевал через Рязанскую область в Рязанскую и Муромскую Оку. Что этот путь существовал по крайней мере в половине второго века по Р. X., на это, как увидим, есть довольно ясные показания.

   Если все это было так, то верхние земледельческие Скифы - Днепровские Славяне еще тогда начали заселять область Оки и двигаться к Нижегородской Волге. Мы увидим, что в подтверждение этому у Геродота существует особое, весьма важное свидетельство.

   Так было или иначе, но достоверно только одно, что почти за пять веков до Р. X. по нашей стране от Днепра и Дона проходила торговая дорога к Уральским горным богатствам, которая по естественным причинам должна была многому научить здешнее население и вызвать в нем хотя в малой мере тот же предприимчивый и торговый дух, какой проносился здесь караванами из греческих Черноморских городов.

   История Камской приуральской торговой и промышленной области совсем неизвестна. Ничего не знаем, как она существовала, когда была у ней самая цветущая пора и каким образом она опустела, передавши по-видимому свое промышленное наследство Волжским Болгарам. Должно полагать, что древний Уральский горный промысел, а с ним и промышленная жизнь приуральской страны упали еще в то время, как прекратились туда прямые торговые пути с берегов Черноморья. Нет сомнения, что направление этих путей поколебали уже походы на восток Александра Македонского, растворившего для Европы широкие двери в Азию не к одному золоту.

   От впадения Камы, поворотивши круто на юг, Волга уносила промышленную и торговую жизнь севера прямо в Каспийское море, где, на ее устье искони веков существовал узел, связывавший интересы европейского севера и азиатского востока. Около Р. X. здесь господствовали Аорсы, которые жили именно при устье Волги, простираясь своими жилищами до самого Дона. Кто такие были эти Аорсы, или Аланорсы, по-видимому близкая родня Роксоланам, об этом мы будем угадывать в своем месте. Заметим только, что эти Аорсы и тогда уже торговали с Мидиею и Вавилониею, получая оттуда товары на верблюдах. Эта торговля началась, по всему вероятию, гораздо раньше; она существовала еще при владычестве древних Персов, ибо Геродот знал Каспийское море лучше всех географов древности и оставил даже очень верное его измерение, а это свидетельствует, что тогда уже торговые люди ходили по этому морю вдоль и поперек. Точно также и спустя многие столетия после Аорсов эта торговля деятельно велась при владычестве Арабов особенно в 8-9 столетиях, когда устьем Волги владели Хозары. Таким образом, в продолжение по крайней мере целого тысячелетия до начала нашей истории, устье Волги необходимо тянет к себе весь наш север и юг, требуя от них надобного товара и отпуская им в промен товары азиатских стран.

  

  

   Еще в конце тридцатых годов прошлого столетия один из даровитейших исследователей Русской и Славянской Древности, Карпато-Росс Венелин, писал между прочим:

   "И доселе не знают, с какой Руси начинать Русскую Историю".

   С тех пор прошло уже 70 лет, но эти слова Венелина не совсем потеряли свой правдивый смысл и в настоящее время. Не смотря на господствующее теперь мнение, что Русь происходит от Норманнов, время от времени появляются новые решения этого спорного вопроса и каждый изыскатель, входящей в подробности дела, всегда выносить, если и не вполне новую мысль, то по крайней мере, какое либо свое особое, новое толкование хотя бы и очень старых суждений о том же предмете. Трудно перечислить все оттенки таких суждений и толкований. Большинство исследователей и самых деятельных, всегда, как прежде, так и в настоящее время, становится на сторону Норманского происхождения Руси. Норманское мнение основано, утверждено и распространено немецкими учеными, которых славные авторитеты сами собою способны придать высокую цену каждому их мнению. Большинство, естественно, принимает на веру последнее слово науки; а наука и притом в немецкой обработке твердить это слово более полутораста лет. Есть ли рассудительная причина и возможность не верить ему?

   На этом основании мнение о Норманстве Руси поступило даже посредством учебников в общий оборота народного образования. Мы давно уже заучиваем наизусть эту истину, как непогрешимый догмат.

   И не смотря на то, все-таки являются сомнения. В течение тех же полутораста лет, проходят, рядом с принятою истиною, противоречия ей, возникают споры, поднимаются опровержения этого непогрешимого вывода науки, показывающие вообще, что основания его слабы и что нет в нем настоящей истины. Эти споры то утихают, то поднимаются снова, с большим или меньшим оживлением, и каждый раз с новыми видоизменениями заветного вопроса.

   При всем разнообразии мнений, спорящие распадаются собственно на два лагеря. Одни по преимуществу немецкие ученые и их русские выученики утверждают, что Русь пришла от Норманнов и затем в разногласиях между собою отыскивают ее всюду, только не у Славян. Другие утверждают, что Русь Славянское племя, туземное, искони жившее на своем Русском месте, или отыскивают ее все-таки у Славян же на Балтийском Поморье. Руководителем первого мнения можно признать Шлецера, достославного европейского исторического критика, установившего правильный способ для исследования подобных вопросов и указавшего истинный путь к ученой обработке истории вообще. Очень понятно, что исследования этой стороны в общем характере отличаются всеми качествами Шлецеровского способа изысканий: строгою и разностороннею критикою источников, обширною начитанностью, большим знакомством с литературою предмета. Одним словом на этой стороне господствует полная хотя и очень односторонняя ученость, по справедливости вполне и сознающая свою ученую высоту. По этим свойствам изыскательности, как и по существу воззрений на предмета, эту школу вернее всего можно именовать не норманскою, а чисто Немецкою.

   На другой стороне, если не прямым руководителем, то полнейшим выразителем всех ее достоинств и недостатков может почитаться незабвенный Венелин. На это дает ему право самый объем его трудов (хотя по большей части только черновых), а главное-множество затронутых им вопросов, возбужденных именно только Славянскою точкою зрения на предмет. К исследованиям Венелина примыкают с одной стороны чрезмерное сомнение в лице так называемой Скептической школы Каченовского, родственной по отрицательному направлению своих воззрений с Немецкою школою; а с другой стороны чрезмерное легковерие гг. Морошкина, Вельтмана и др., достигающее уже полного баснословия. Но все писатели этого Венелинского круга согласны в одном, что Русь самобытна, что Варяги были Балтийские Славяне. На этом основании мы можем справедливо именовать эту школу по преимуществу Славянскою.

   Достоинства критики Венелина заключаются в простом здравом смысле, который он всюду ставить, как надежного сопротивника всяким, особенно застарелым ученым предрассудкам. Но это основное начало его исследовательности так увлекало его, что он вовсе забывал в ученом рассуждении цену точных и полных доказательств, цену свидетельских показаний, критически разобранных и осмотренных со всех сторон. В то время, как Шлецеровская критика, проводя впереди всего точные свидетельства и тексты, отдавала дело как бы на суд самому читателю. Венелинская критика мало заботилась о точных текстах и на основании только здравых рассуждений впереди всего ставила свои решения. За немногими исключениями тем же характером исследовательности отличаются труды и всех других писателей Славянской школы. Вот главнейшая причина, почему даже и весьма здравые и очень верные заключения такой критики не пролагали в науке никакого следа, не производили никакого влияния на разрешение частных вопросов и оставались вовсе не замеченными ученою изыскательностью.

   К тому же, пренебрежение к ученой обработке свидетельств открывало широкий и вольный простор для фантазии, которая здесь самоуправно господствовала взамен строгой и осторожной мысли, какою по преимуществу отличалась работа в Немецкой школе. Само собою разумеется, что и полное вооружение немецкой учености не спасало и Немецкую школу от набегов той же фантазии, а в иных случаях приводило даже к таким выводам, где, по выражению Шафарика, заходил ум за разум. Но во всяком случае очень заметное отсутствие не одних внешних приемов надлежащей учености, а именно их внутреннего содержания, т. е. отсутствие критической обработки источников, низводило всякий труд этой Славянской школы на уровень праздных и ни к чему не ведущих рассуждений, любопытных только по игре различных фантастических соображений.

   Таков в существенных чертах характер исследований Славянской школы или по крайней мере в таком виде он представляется ее противниками

   Действительно, ссылаясь еще со времен Ломоносова на древних Роксолан, как на предков позднейших Руссов, Славянская школа даже и до настоящих дней, говоря тоже самое о Роксоланах, не позаботилась обследовать этот вопрос, в надлежащей полноте и с тою строгостью в критике, какой требует уже самое время. В других случаях, доказывая, также со времен Ломоносова, что Варяга-Русь были Балтийские Славяне и оттуда же призваны и первые наши князья, Славянская школа, точно также ни сколько не позаботилась подтвердить свои соображения подробным и полным исследованием истории Балтийских Славян исключительно с этой точки зрения, в уровень Скандинавству.

   Не говорим о других, не менее важных вопросах, обработка которых могла бы служить твердым основанием для Славянских т. е. Русских воззрений на Русскую Историю и могла бы в действительности поколебать и совсем упразднить действие Норманских или Немецких воззрений.

   Оказывается таким образом, что у Славянской школы нет под ногами ученой почвы. Она до сих пор должна носиться в облаках, в области одних только здравых рассуждений и соображений, чем она особенно и сильна. Но известно, что всякое здравое рассуждение утверждается тоже на свидетельствах и вполне зависит от их количества и качества. Можно очень здраво судить, опираясь на двух первых свидетелей, но приходить третий, четвертый и т. д. и дело получает совсем иное освещение; здравый рассудок невольно переходит на другую, иной раз совсем на противоположную сторону. Так часто бывает в житейских делах, так отыскивается истина и в ученых исследованиях. Отсутствие ученой почвы ставить Славянскую школу в очень невыгодное положение пред ученым Норманством, которое поэтому имеет полнейшее основание говорить, что Антинорманисты до сих пор чуть ли не все без исключения слишком легко принимались за дело. У одних недоставало знакомства со современною лингвистикой, без которой нельзя здесь приобрести твердой точки отправления. Другие, столь же мало знакомые с методой исторической критики, развивали субъективный мнения, не заботясь о времени и местности источников и о положении, в каком старинные писатели заносили в письменные памятники свои известия и свидетельства. Мы уже не придаем особенного веса тому, что нередко брались за дело люди, или не знавшие и половины всех относящихся сюда источников или не имевшие никакого понятия о сравнительном изучении средневековых народов..." {Г. Куник в предисловия к Отрывкам из исследований о Варяжском вопросе С. Гедеонова. Спб. 1862, стр. IV.}.

   В недавнее время норманское мнение потерпело однако весьма сильное поражение со стороны исследований г. Гедеонова {Отрывки из исследований о Варяжском вопросе. С. Гедеонова. Приложения к I, II и III томам Записок Имп. Академии Наук. Спб. 1862-1863.}. Не то чтобы автор вносил в науку что либо совсем новое, небывалое и оригинальное, - в существенных чертах он утверждаете старые мнения, который давно уже высказывались. Он утверждает, что Варяги были прибалтийские Славяне, что Русь была "искони особым восточно-славянским народом". Как известно, эти мнения очень не новы. Но в исследованиях г. Гедеонова очень ново и совсем неожиданно для защитников Норманства Руси явилось то обстоятельство, что автор предстал пред немецкою школою во всеоружии здравой и вполне ученой критики, с такою обработкою вопроса, которая своею ученостью затмевает даже и многие труды его противников. До сих пор мнение о Норманстве, как мы говорили, тем особенно и высилось, что всегда было установляемо и защищаемо только на твердом основании вполне ученых изысканий. В его руках находилась наука в собственном смысле. Теперь исследования г. Гедеонова впервые кладут прочное и во всех отношениях очень веское основание и для старинного мнения о Славянстве Руси.

   Мы уверены, что они прольют много света на темный и вполне затемняемый Норманским учением вопрос о нашей Древности, установят правильное понятие о наших древнейших отношениях к Скандинавам и неизменно поколеблют в самом основании Скандинавское учение, господствующее только по причине совершенного устранения из нашей истории сведений о Балтийском Славянстве {Впоследствии, в 1870 г., Исследования Гедеонова изданы особо в двух частях под заглавием: Варяги и Русь. Спб. 1870.}.

   По направлению г. Гедеонова хотя и по другой дороге, идет г. Иловайский, излагающий свои заключения в более популярной, а потому и менее ученой форме. Он утверждаешь также, что Русь была туземное Славянское племя, но Варяги были племя иноземное, Норманское. Существенная черта его изысканий и возражений Норманству - это решающий, догматический их характер, который устраняет, как излишнее бремя, точные и полные доказательства, то есть критику источников и постановку на свои дебета подлинных свидетельств {Так самое важнейшее, но очень темное и двусмысленное свидетельство византийского летописца Феофана о местожительстве древних Булгар, по которому выходит, что Волга сливается с Доном и из этого слияния образует реку Кубань, и на котором главным образом автор основывает свое мнение о древней родине Славян-Булгар, Черных Булгар Дунайских, приводится им без особого критического объяснения, только с заметкою, что в нем географические сведения очень сбивчивы (Русский Архив 1874 г. No 7, стр. 80). Нам кажется, что это свидетельство, как и множество других, на которых опираются в своих спорах противники Норманства, требовало бы всесторонней критики и полного утверждения, какую несомненную правду должно в нем понимать, ибо его можно толковать совсем иначе, нежели как объясняет уважаемый автор, о чем мы будем говорить в своем месте.}.

   Но во всяком случае, если не силою Шлецеровской критики, то силою очень многих, весьма основательных соображений и заключены, исследования г. Иловайского точно также достаточно колеблют состарившееся немецкое мнение о происхождении Руси из. Скандинавии.

   Таким образом и в наше время снова пробудились те же самые споры и даже те же суждения, какими была богата наша историческая литература в тридцатых и сороковых годах. Это добрый знак, свидетельствующий, что накопленные наукою и рассудком сомнения в Норманском учении требуют своего исхода и нового более вероятного и правдивого решения этой задачи.

   Само собою разумеется, что изыскатель русской древности, желая объяснить себе начало Руси, то есть собственно начало русской исторической жизни, и пускаясь в открытое море стольких разнородных мнений об этом начале, сам но необходимости должен плыть, так сказать, по звездам, наблюдая больше всего береговые приметы, какие на его взгляд правдивее выдвигаются из неясного материка исторической истины. Поэтому и наши мнения о происхождении Руси, которые здесь предложим, будут направлены в ту сторону, где нам видится в этой области вероятий, догадок и предположений - наиболее правильная и прямая дорога к истине.

  

  

   Казалось бы, что вопрос о происхождении Руси есть вопрос одного любопытства, чисто этимологический и антикварный, то есть на столько частный и мелочной, что им ничего собственно исторического разрешено быть не может. В самом деле, не все ли равно, откуда бы не пришла к нам эта прославленная Русь, если весь ее подвиг ограничился принесением одного имени; если она с самых первых времен не обнаружила никакого особого самобытного влияния на нашу жизнь и распустилась в этой жизни, как капля в море; если наконец принесенное ею влияние было так незначительно, что не может равняться ни с каким другим иноземным влиянием, какие всегда бывают у всякой народности.

   Но дело вот в чем: мифическая Русь представляется первоначальным организатором нашей жизни, представляется именно в смысле этого организаторства племенем господствующим, которое дало первое движение нашей истории, первое устройство будущему государству, и словом сказать - вдохнуло в нас дух исторического развития. Если исторически это еще сомнительно, то логически должно быть так непременно. Кого призвали для установления в Земле порядка, тот конечно и должен был устроить этот порядок. Поэтому и самый вопрос о происхождении Руси очень справедливо поставляется на высоту вопроса "об основной, начальной организации Русского Государства". Очень естественно, что в этом случае споры идут вовсе не о словах и не об антикварных положениях, прозвалась ли Русь от шведских лодочных гребцов Родсов, или от греческого слова русый, рыжий, или от древнего народного имени Роксолане и т. д. Здесь напротив того сталкиваются друг с другом целые системы исторических понятий или ученых и даже национальных убеждений и предубеждений.

   С одной стороны еще господствуют взгляды, по которым начало и ход народного развития обыкновенно приписываются механическому действию случая, произволу судьбы и вообще причинам, падающим прямо с неба. Для этих взглядов норманское происхождение Руси ясно как Божий день; оно не только оправдывает, но и вполне подтверждаете такую систему исторических воззрений. С другой стороны эти же самые взгляды легко и вполне удовлетворяются разбором и расследованием одних только слов и имен. Они утверждают, что главное дело в разрешении этого вопроса - лингвистика, "без которой здесь нельзя приобрести твердой точки отправления". Стало быть они сами сознают, что весь вопрос в словах, в именах, что самое дело, т. е. бытовая почва исторической жизни здесь предмет сторонний, употребляемый только при случае на подпору слов, даже одних букв.

   Однако надо согласиться, что как ни велика сила лингвистики, но в исторических исследованиях она не единственная сила. В истории необходимо прежде всего и главнее всего стоять твердо и крепко на земле, то есть на бытовой почве. Для обработки этой почвы лингвистика, конечно, важнейшее орудие. Но поставленное на первое место пред всеми другими средствами добывать историческую истину, это великое орудие становится великим препятствием к познанию истины, ибо оно по самым свойствам своей исследовательности всегда очень способно унесть нашу мысль в облака, переселить ее в область фантасмагорий. Притом, если мы и самым строгим путем лингвистики с полнейшею достоверностью докажем, что Русь-Варяги по имени были Шведы, то все еще останется самое главное: надо будет доказать, по каким причинам на Руси от этих Шведов-Норманнов не сохранилось никакого ни прямого, ни косвенного наследства.

   Такое явление, как пришествие к народу чужого племени со значением организаторства, в добавок, но добровольному призыву, есть прежде всего великое дело истории того народа, дело всей его жизни. Необходимо стало быть рассмотреть его не как слово, а как дело, с теми зародышами, откуда оно взялось, и с теми последствиями, какие от него народились тоже под видом всяческих дел.

   Это тем более необходимо, что Немецкая школа представляет себе Русское Славянство пустым местом, где лишь с той минуты, как пришли Норманны, и только с этого самого времени стало появляться все такое, чем обозначается зарождение народной истории. Вероятно ли это? Не указывает ли самый призыв Варягов, что история народа совершила уже известный круг развития, известное колено своего роста и перешла к другому? Нам кажется, что чудная мысль о пустом месте Славянства может крепко держаться лишь в то время, когда паука занимается только критикою слов и вовсе не обращаешь внимания на критику дел.

  

  

   Нам говорят, что Русь получила свое имя от Варягов. Это говорит прежде всего первый наш летописец, пытавшийся объяснить себе именно тот вопрос, откуда пошла Русская Земля, так точно, как он пытал объяснить себе, откуда и как появился на Руси город Киев. На самом деле он ничего не знал ни о происхождении Руси, ни о происхождении Киева, и записывал в свою летопись или предания, или соображения, ходившие в тогдашних умных и пытливых головах. Важнее всего то, что он свои объяснения о первом начале города и народного имени начинает с пустого места, то есть, следует тому историческому приему, какой носился у него перед глазами по случаю его короткого знакомства с библейскою историею.

   Земля была неустроена, каждый жил по себе, особо, на своих местах, иные в лесах, как всякий зверь. Земля платит дань, на севере Варягам, на юге Козарам, т. е. находится в зависимости у этих двух народов. Наконец северные люди Варягов прогоняют за коре и неустройство земли обнаруживается в полной силе.

   Однако народный земский ум добирается до того, что опять зовет к себе Варягов и отдает им в руки свое земское устройство. Варяги приходят и начинается историческое творчество. Прежде всего они приносят имя Земле. Откуда же оно могло взяться, когда Земля до того времени была неустроена, разбита на особые части, не была народом и потому, конечно, не могла иметь одного народного имени. Ее соединяют в одно целое Варяги, - ясно, что от них она приобретает и одно общее имя.

   Так представлялось это дело умам, которые еще по живым следам хорошо помнили заслуги Варягов в событиях первых двухсот лет нашей истории. Тогда по справедливости могло казаться, что все зависело от Варягов, что все сделали Варяги, как нам и теперь кажется, что со времени Петровского преобразования все у нас делали иностранцы и все зависело от иностранцев.

   Особенно так это казалось потомкам тех Варягов, которые в лице 90-летняго старца Яна, участвовали даже в составлены нашей первоначальной летописи. Они были народ грамотный или по крайней мере знающий, опытный, помнивший старину и соображавший, как могло быть дело.

   Если начались вопросы о том, откуда что пошло, откуда пошла Русь, кто сталь первый княжить и т. д., то это показывало, что общество стало мыслить, рассуждать, разбирать, допытываться, заниматься, так сказать, наукою. Оно и объяснило все эти вопросы сообразно своим преданиям и познаниям или догадкам, какие были тогда в ходу и какие было естественнее тогда соображать.

   Еще Шлецер своею критикою достаточно раскрыл, а теперь г. Гедеонов вполне подтвердил, что наш Нестор был не простой наивный изобразитель лет своего времени, а именно писатель усвоивши себе по византийским образцам некоторые научные, критические приемы, дававший себе критически отчет в своих сказаниях и вообще показавший в своем летописном труде некоторого рода ученую работу. Одно уже то, что первые страницы своей летописи он обработал по византийским источникам, выводить его из ряда простых доморощенных сказателей о том, как что было, и как что произошло и случилось, В этих страницах он является прямым изыскателем, а не простым описателем лет.

   Имя Руси он с величайшею радостью, о чем засвидетельствовал даже сам Шлецер, в первый раз открывает в греческом летописании и на этом основании довольно ученым способом распределяет свои первые года, о которых Шлецер прямо так и отзывается, что они есть ничто иное, как ученое вранье. Никаких варяжских свидетельств Нестор под рукою не имеет, а между тем прямо говорит, что это имя принесли со собою Варяги.

   Очевидно, что он говорит или одну догадку, сочиненную книжными умниками того века, или записывает ходячее предание, которое исстари носилось во всех умах.

   Он с радостью восклицает: Начал Михаил в Царьграде царствовать и начала прозываться Русская Земля, и говорит что отсюда-то начнет и года положить; а потом говорит, что Русь прозвалась от Варягов. Откуда же почерпнул он это новое сведение, которого прежде не знал. Можно думать, что из главного своего источника, из того же греческого летописанья. В византийской хронографии, он прочел о походе на Царьград Игоря, в 941 г., где сказано: "Идут Русь - глаголемии от рода Варяжска". Очень ясно, говорит Шлецер, что это занято из Продолжателя Амартоловой хроники, который толкует, что Русь называлась Дромитами {Вероятнее всего от дромос - бег (Ахиллеса), как, вблизи устья Днепра, называлась в древности песчаная коса, ныне Тендра. Дромиты значит собственно обитатели Днепровского устья. Они назывались и Тавроскифами.} и происходить от Франков.

   При этом Шлецер делает весьма примечательную заметку. "Смешно, что Русс (Нестор) узнает от византийца о происхождении собственного своего народа. С Дромитами он не знал, что делать, потому и выпустил их (в своей летописи), а Франка и Варяга по единозвучию счел за одно".

   Но откуда же Русс мог узнать о происхождении своего народа, когда и первые сведения о Руси он взял у византийца же? Руссу оставалось только слить в одно эти два свидетельства и он, быть может хорошо понимая в чем дело, сообразил, что это будут Варяги-Русь. Вот начальный источник настойчивых уверений Нестора, что от Варягов прозвались мы Русью, а прежде были Славяне.

   Великая правдивость и первобытная наивность Нестора замечается в том, что он не умеет связать концы с концами, и попросту собирает и соображает все, что почитает любопытным и достойным памяти. Главнейшая его система и цель одна: сказать правду.

   Предание, догадка или соображение о том, что имя Руси должно быть принесено Варягами, явились ответом на те самые вопросы, какими летописец начинает свой труд. Кто первый стал княжить в Русской Земле, тот конечно принес ей и имя, так точно как и имя Киеву даль первый киевский человек, Кий, живший тут, когда еще не было города. И все эти соображения с другой стороны вытекают прямо из общего тогдашнего воззрения на исторические дела, из того убеждения, что всякому делу, или порядку дел, или городу или целой земле предшествовал личный деятель и творец, от которого все и пошло. Тогдашни ум не понимал и не представлял себе никакого дела без его художника и творца. С этой точки зрения он объяснял себе не только исторические, не говоря о повседневных, но и физические явления природы, не только явления материальные, вещественные, но и все явления своих духовных наблюдений и созерцаний. Всякому делу, всякому деянию и событию был художник, известная личность, рука созидающая, строящая, управляющая. Тех понятий о начальном деянии самой жизни, которые и по настоящее время не сделались еще господствующими, тех понятий об органической и филологической постепенности и последовательности всякого развития тогдашний ум еще не сознавал, и потому представлял себе историю, как чудную механику, создаваемую исключительно художеством частной личной воли.

   Ничего нет удивительного, что наука в своем младенчестве иначе и не могла растолковать себе законы исторического творчества в жизни людей. Надобно больше удивляться тому, что такой взгляд на историю сохраняет свою силу и до сих дней.

   Когда древний летописец восходил своим пытливым умом к началу вещей, хотя бы к началу Руси, то он не задумываясь ни над какими обстоятельствами начинал свою повесть от пустого места или вообще от такого положения вещей, какое в самом деле показывало пустоту пред делами и деяниями, какие он начинал описывать. То, чего он не знал, не помнил, он отодвигал в пустое пространство небытия. Он не знал, что основа истории есть жизнь; а жизнь имеет семя, зачаток и в известных смыслах указывает даже на саморазвитие и на самозачатие, то есть на такое действие жизни, в котором никак не откроешь личного художника. Положим, что призванный Рюрик-Русс со своими Варягами-Русью был основным началом организации Русского Государства. Но ведь были люди и даже были города, которые его призвали, и которые этим деянием показали, чего недоставало в их жизни. Они призвали весьма потребную новую силу. Каким же путем они дошли до такого сознания? Несомненно, путем долгих и очень прискорбных опытов, которые привели к одной жизненной, живой истине, что без устройства жить нельзя. Но на пустом месте, куда пришел Рюрик, такого сознания выработать было невозможно. Стало быть еще до Рюрика был прожить длинный путь развития, на котором из диких инстинктов успел выработаться смысл, если не о государственному то о простом житейском порядке. Это одно. А другое - самый город, который призвал Варягов. Чтобы доработаться до создания города в среде какого либо дикого племени сколько потребно веков? Древняя Русь не была цивилизованною Америкою, где города создаются в два-три года людьми, которые сами приходят из городов. На Руси люди шли создавать себе город из степей, болот и лесов. В ней город должен был народиться путем долгого органического развития, путем долгой постепенности и последовательности, путем великого множества племенных и других связей и отношений. Словом сказать, еще за долго до Рюрика в Русской Земле должно было существовать все то, к чему он был призван, как к готовому. Таким образом семена и зародыши русского развития скрываются где-то очень далеко от эпохи призвания Варягов. В этом на первый раз убеждает та истина, что история идет путем живой растительной организации, а не путем произвольной махинации; что самое призвание Варягов, если и было началом нашей истории, то оно же было концом другой нашей истории, о которой мы ничего не знаем.

   Понятия и соображения Нестора о происхождении имени Русь не пошли дальше одной этой статьи. Он настаивает, что от Варягов мы прозвались Русью, но не говорит ни слова, что Варяги так сказать создали из нас настоящих людей. Он говорит, что и до Владимира из Варягов много было христиан, но ни слова не говорит, что они же были и нашими апостолами. Ни слова не говорит, что Варяги составили особое дворянское племя, говорили особым языком, научили нас воевать, торговать, плавать по морю и по рекам и пр., и пр.

   Не то мы узнаем от толкователей и объяснителен Нестора, которые, напротив, все отняли у Руси-Славян и все отдали Руси-Скандинавам.

   И Нестора, и начальную Русскую историю, как известно, первые стали объяснять критически немецкие ученые. Первый из первых Байер, великий знаток языков (не исключая и китайского), великий латинист и эллинист, в 12 лет своего пребывания в России не научился однако, да и никогда не хотел учиться языку русскому. Миллер точно также на первых порах, бывши уже семь лет профессором Академии Наук, не мог все-таки без переводчика читать русские книги и усвоил себе знание языка уже впоследствии. Естественно ожидать, что не зная ни русского языка, ни русской страны, и объясняя древнейшую Русскую историю, эти ученые останавливались лишь на тех соображениях, какие были особенно свойственны их германской учености. Им естественно было смотреть на все "немецкими глазами и находить повсюду свое родное германское, скандинавское. По этой причине Байер самое имя Святослав толковал из норманского Свен, Свендо и догадывался, что оно только испорчено например от Свеноттона, Свендеболда и т. п. Для немецкого уха всякое сомнительное слово, конечно скорее всего звучало по-германски; для немецких национальных идей о великом историческом призвании Германского племени, как всеобщего цивилизатора для всех стран и народов, всякий намек о таком цивилизаторстве представлялся уже неоспоримою истиною.

   Круг немецких познаний, хотя и отличался достаточною, ученостью, но эта ученость больше всего знала свою западную немецкую историю, и совсем не знала да и не желала знать истории Славянской.

   Очень хорошо зная и видя в истории только одних Норманнов и оставляя в стороне в небрежном тумане историю о Славянах, могли ли немецкие ученые иначе растолковать начало Русской истории, как именно Норманским происхождением самой Руси.

   Вот естественная и так сказать физиологическая причина, почему немецкая ученость без малейшего обсуждения признала Несторовых Варягов-Русь Норманнами.

   Это толкование вскоре сделалось как бы священным догматом немецкой учености.

   "Что Скандинавы пли Норманны, в пространном смысле, основали Русскую державу, в этом никто не сомневается", говорил швед по происхождению, Тунман. "Ни один ученый историк в этом не сомневается", повторял и подтверждал уже Шлецер. строгий и суровый критик, решивший вместе с тем раз навсегда, что всякое другое мнение об этом предмете есть мнение не-ученое. Он очень сожалел, что неученые русские историки, Татищев, Ломоносов, Щербатов единственно по своей неучености все еще выдавали Варягов за Славян, Пруссов или Финнов, несмотря на диссертацию Байера, который будто бы так опроверг подобный мнения, что "никто могущий понять ученое историческое доказательство, не будет более в том сомневаться".

   К сожалению Байер этого не сделал. Он только не весьма основательно доказывала Скандинавство Варягов и поставил на первый план для разысканий об этом предмете лишь одни скандинавские источники. Между тем, как Варяги наших летописей, так и вообще балтийские Поморцы требовали для своего объяснения более ученого и более широкого взгляда на источники.

   Байер очень хорошо знал, что весь южный берег Балтийского моря с древнейших времен принадлежал Славянам, что там существовали тоже Варяги, под именем Вагров. Но видимо, что Славянское происхождение Руси ему не нравилось, и он без малейшей критики, а прямо только по прихоти ученого, отвергаете и Адама Бременского и Гельмгольда, писателей более древних, довольно говоривших о Варяжском Славянстве, и берет себе в свидетели позднейшего Саксона Граматика, говорившего подходящую истину, что все Славяне на Балтийском береге поздно начали разбойничать, то есть прославлять себя Варягами.

   Байер таким образом, вовсе устранил из своего исследования о Варягах целый и весьма значительный отдел свидетельств об истории Балтийских Славян, чего истинная и непристрастная ученость не могла бы допустить. Не зная, что делать со Славянскими Ваграми, он их обошел отметкою, что они, явившись Варягами разбойниками позже Скандинавов, не могут иметь особого значения в вопросе о происхождении Руси. Так точно и Шлецер, не зная, что делать с Оскольдовыми Руссами, очень помешавшими его воззрению на скандинавство Руси, совсем их исключил из Русской истории и строго приказал вперед никогда об них не упоминать {Нестор II, 107-116. Горячо доказывая, что Руссы, осаждавшие в 865 г. Константинополь, никак не могут быть Киевскими Руссами, Шлецер превосходно очертил известный способ исторических выводов и заключена от сходства имен.}.

   "Простое сходство в названьи Ρος и Рус, говорит он, обмануло и почтенного Нестора, и ввело его в заблуждение, которое повторяли за ним 700 лет сряду, без всякого рассмотрения! Сходство в именах, страсть к словопроизводству, две плодовитейшие матери догадок, систем и глупостей; это относится ко всем летописателям греческим и римским, начиная с древнейшего; потом в особенности отличалось этим 13-е столетие, и этим же до сего еще дня отменно наполнена северная история. На Днепре находят слово, несколько похожее на другое, употребляющееся в Арабии: вдруг составляют оба вместе, объясняют одно другим, и выводят дела, каких нет ни в одной современной книге. Если же слово это не имеет заметной с другим созвучности, то его поднимают на этимологическую дыбу и мучат до тех пор, пока оно, как будто от боли, не закричит и не даст такого звука, какого хочется жестокому словопроизводителю. Давно ли Караманию, что в Персии, связывали с Германиею. Дегиньи, Оум какие почтенные имена в науке истории! Однако же первый говорит, что Свевы (в Немеции) происходят от Сиив, разрушителей бактрианского царства за Каспийским морем" и т. д.

   Так строго осудил великий наш учитель не ученую догадку, а прямое летописное свидетельство, что Киевские Руссы 865 года были наши родные Руссы; между тем этой строгой критики он никак не хотел приложить к немецкому домыслу, что Руссы происходить от Шведских Родсов из Рослагена (Нестор I, 317), к домыслу, который единственно и утверждается только на сходстве имен и по своей силе равняется производству Германии от древней Персидской Карамании.

   По следам Байера Шлецер пошел еще дальше. Он совсем отверг и малейшее значение для Русской истории всех Аттиков, как говаривал Ломоносову то есть писателей древности греческой и римской, показав, что сообщаемые ими сведения о нашем Севере обнаруживают только совершенное их неведение этой страны. "И я также, говорит знаменитый критик, потерял в сих изысканиях много времени и труда; однако же не жалею о сей потере: ибо теперь верно знаю то, что ничего не знаю, и что из сих изысканий никто не может извлечь ничего верного" (Нестор I, 38).

   Аттические свидетельства конечно заключали в себе по большей части или одни имена, или отрывочные показания об истории и этнографии наших краев. Из этих отрывков, разумеется, невозможно собрать историю в собственном смысле и особенно в шлецеровском смысле, как историю Государства; за то в их массе сама собою возникает по крайней мере та истина, что до пришествия к нам Скандинавов на нашей земле жили люди и не только кочевники, но и земледельцы и торговцы и даже отважные мореплаватели. Неужели для критической истории такая истина была маловажна. Она несомненно указывала на начала, на стихии и корни нашего доисторического бытия, которое естественно было началом и нашей истории. Истинная, не предубежденная критика никак не могла бы отвергнуть свидетельств аттической древности, тем больше, что самые свидетельства о Скандинавстве Руси содержали в себе тоже одни имена и весьма отрывочные показания, вполне сходный по своей темноте с латинскими и греческими.

   Основной краеугольный камень, на котором Байер утвердил свое заключение о том, что Руссы были Шведы, именно сказание Бертинских летописей о послах Россах от царя Хакана, оказавшихся будто бы Свеонами, разве это свидетельство не столько же темно и двусмысленно, как и все подобные отрывочные свидетельства древности?

   Если на Аттиках нельзя основывать ничего верного, то по какой же причине это немецкое свидетельство о Свеонах будто бы Шведах оказывается вполне достоверным?

   Но изучение донорманской древности неизбежно привело бы к твердому заключению, что Славяне такой же древний народ в Европе, как и Германцы, что их история также значит кое что во Всемирной Истории, что поэтому имя Русь пожалуй прямыми дорогами подойдет к древним Роксоланам и т. д.

   Все это страшно противоречило именно Немецким ученым и патриотическим предубеждениям и предрассудкам. Немецкая ученость искони почитала и почитает Славян племенем исторически очень молодым, диким, ничтожным и во всем зависимым от Немцев. Еще большими варварами казались ей Русские.

   Надо согласиться, что по свойству человеческой природы и особенно по свойству всякого личного развития и образования, историку и историческому исследователю бывает очень трудно и почти совсем невозможно освободить свои взгляды и изыскания от разных ученых пли же национальных и даже модных убеждений и предубеждений. Нам кажется, что иные ученые критики-исследователи очень ошибаются, когда с видом величайшей добросовестности и якобы полнейшего беспристрастия стараются уверить читателя, что ведут свои исследования чистейшим путем науки и вовсе не увлекаются какими либо патриотическими, как обыкновенно говорят, или субъективными идеями и побуждениями. Читатель наперед должен знать, что в обработке истории - это дело решительно невозможное. История наука не точная, не математика. Она подвижна и изменчива, как сама жизнь. Основания ее познаний сбивчивы от множества противоречивых свидетельств; неустойчивы по невозможности отыскать в них точную, решительную, несомненную истину. История трудится над таким материалом, который весь состоять только из дел и идей человеческой жизни. А жизнь, и тем более прожитая, - существо неуловимое. Ее понимать и объяснять возможно только положениями и отношениями той же самой жизни. Очень естественно, что постоянно имея дело только с жизнью, разрабатывая и объясняя только жизнь человечества или народа, история по необходимости охватывает вопросами жизни и самого писателя, будет ли он критик-исследователь или художник повествователь - это все одинаково: в его труде неизменно будут трепетать идеи и побуждения самой жизни, всегда руководящая каждым живым человеком. Поэтому личные национальные, религиозные, общественные предубеждения, пристрастия, предрассудки, всегда неизменно отразятся и в работах писателя, как бы ни казалось его писание ученым, то есть совсем отвлеченным от дел и вопросов живого мира. Вообще, история есть дело сколько науки, столько же и самой жизни, дело мысли и вместе с тем дело чувства, а потому прямое дело политических, общественных, гражданских, религиозных и всяких других идей и понятий, которыми управляется в данное время не только общее всенародное, но и каждое личное сознание и созерцание. Никакой даже самый мелочной вопрос исторической изыскательности не может не выразить, так или иначе, какого либо увлечения любимыми идеями, привязанностями и пристрастиями и никак не может стоять на почве в полном смысле научной или математически точной и беспристрастной. Высота ученого беспристрастия у исторического писателя может выразиться только в его строгой правдивости, то есть в таком качестве, которое принадлежите не обвинителю и не защитнику, а одному нелицемерному правдивому суду. Как известно, исторические исследователи бывают чаще всего или прокурорами-обвинителями, или бойкими защитниками и очень редко справедливыми и правдивыми судьями. Вот по какой причине история не почитается даже и наукою и в ее области в иных случаях каждый рассудительный читатель может понимать иное дело вернее, чем даже многосторонний ученый изыскатель.

   И вот по какой причине, вопрос о происхождении Руси, как вопрос о происхождении династии (именно о происхождении династии, как требовалось по немецким понятиям), об основании государства, о начале политической жизни народа, в свое время прямо уносил все умы в область политики и заставлял их решать его по тому плану, какой бывал начерчен прежде всего в политическом сознании изыскателя.

   Очень естественно, что и немецкая ученость при разрешении этого вопроса во многом руководилась чисто немецкими идеями и мнениями, которые вдобавок действовали тем сильнее, чем ограниченнее были познания исследователей в Русской и Славянской Древности.

   Исходная точка немецких мнений по этому предмету и так сказать национальная исповедь их яснее всего выражена главным вождем исторической критики, самим Шлецером. Его историческое убеждение в рассмотрении этого дела было таково:

   "Германцы по сю сторону Рейна, а особливо Франки, с 5-го столетия, еще же более со времен Карла Великого, следственно, ровно за 1000 лет до сего назначены были судьбою рассеять в обширном северо-западном мире первые семена просвещения. Они выполнили это предопределение, держа в одной руке франкскую военную секиру, а в другой Евангелие; и самые даже жители верхнего севера, по ту сторону Балтийского моря, или Скандинавы, к которым никогда не заходил ни один немецкий завоеватель, с помощию Германцев начали мало помалу делаться людьми".

   "Но все еще оставалась большая треть нашей части земли, суровый северо-восточный север, по сю сторону Балтийского моря до Ледовитого и Урала, о существовали которого не ведали ни Греки, ни Римляне, куда за величайшею отдаленностью не проходил еще ни один Германец. И тут за 1000 лет до сего, чрез соединение многих совсем различных орд, составился народ, называемый Руссами, долженствовавши со временем распространить человечество в таких странах, которые кажется до тех пор были забыты от Отца человечества.... Люди тут были может быть уже за несколько тысяч лет, но очень в малом числе; они жили рассеянно на безмерном пространств земли, без всякого сношения между собою, которое затруднялось различием языков и нравов... Кто знает, сколь долго пробыли бы они еще в этом состоянии, в этой блаженной для получеловека бесчувственности, ежели бы не были возбуждены". Кем же и чем же? Нападением Норманнов и затем призванием Норманнов, объясняет автор, хотя и делает большую уступку, которая легко могла бы перенесть его рассуждение совсем на иную точку воззрений. Он говорит: "Просвещение, занесенное в сии пустыни Норманами было не лучше того, которое европейские (т. е. Русские) казаки принесли к Камчадалам". Значит Славяне 9-го века стояли по развитию на степени Камчадалов, имея уже больше города, из которых один, северный, дошел даже до решения устроить у себя лучший порядок, призвавши властителей из-за моря. "Но тут Олега перешел в Киев, продолжает знаменитый критик, и подвинулся к приятному югу. Тут сильные побуждения к просвещению возникли от Царя-гр