Забелин Иван Егорович - История русской жизни с древнейших времен

т это предположение. В нем основанием служат только одни голые имена, обставленные, как мы сказали, простыми соображениями о первых делах, но отнюдь не легендами и сказками, не повестями о походах, завоеваниях и т. д. Эти имена являются и в древнейшем писаном свидетельстве, в "скором" или кратком летописце патриарха Никифора (спис. XIII в.), где призывать Варегов идет даже сама Русь, наравне с Славянами, Чудью и пр. Подобные летописцы древнейшего времени сохранили нам множество коротких, отрывочных свидетельств, входивших потом в состав сборных летописей. Если б это была норманская сага, то её рассказ необходимо оставил бы свой след и в летописи, которая в этот случае, хотя бы по обычаю и кратко, но непременно сказала бы что нибудь о родословной Рюрика, от каких великих, знатных и храбрых людей он происходит; летопись, напротив того, меньше всего думает о каком бы то ни было славном и благородном происхождении и если обозначает Рюрика князем, то не в смысле его происхождения, а в смысле его властного положения в Новгороде. Он князь потому, что призван владеть Новгородскою землею.

  

   Затем и мифическая троица, как справедливо заметил покойный Гедеонов, тоже не может вполне отзываться мифом, сказкою, легендою. Эта троичность не раз повторяется в живых лицах. После Святослава остаются три сына, после Ярослава тоже землею владеют три его сына, три брата, при которых положено и начало летописи. После Ив. Калиты в начале Московской Истории тоже являются три сына.

  

   Вообще, нет и малейших оснований доказывать вместе с г. Иловайским, что призвание Рюрика есть легенда, сочиненная будто бы в честь Рюрика Ростиславича в конце XII или в начале XIII века. Для этого прежде всего необходимо доказать наклонность и способность нашей древней летописи сочинять подобные легенды. Эта наклонность действительно появляется, но уже впоследствии, когда летопись подверглась литературной обработке по идеям самодержавия и под влиянием этих идей, или вообще идей о русской государственной самобытности и самостоятельности, вставила напр. легенду о происхождении князей даже от Августа Кесаря ⁶⁸.

   Кстати заметить, что подобные голые сведения о происхождении династии или народа всегда объясняются сообразно понятиям и образованности века.

   Рисуя в лице Рюрика общий портрет княжеской власти, начальная летопись ничего больше и не разумела в этом лице, как старейшину. Последующие летописцы. стоявшие ближе к первоначальным понятиям о своей истории, прямо и называют призванных князей старейшинами. " И бысть Рюрик старейшина в Новгороде, а Синеус старейшина бысть на Беле озере, а Тривор в Изборске" ⁶⁹.

   Но по мере того, как развивались в жизни государственные идеи, портрет Рюрика приобретал новые черты: в XVI веке Рюрик происходить уже от Августа Кесаря, след. усвоил себе кесарские черты, и стал именоваться государем. В XVIII веке немецкие ученые (Байер, Миллер, Шлецер) разрисовали его полным феодалом, "владетелем неограниченным", основателем русской монархии, который, как Норманн, ввел даже феодальные порядки, раздавши своим мужам города и области.

   Как известно, в первой половине XVIII века наши доморощенные крепостные идеи очень сильно просвещались и развивались идеями немецкого феодализма и потому портрет Рюрика по не обходимости должен был получить окончательную, даже художественную отделку "первого Российского самодержца, основателя Российской монархии", как по указанию Шлецера наименовал его Карамзин.

   Таким образом, в это время, в Русскую Историю или вернее сказать, в политическое сознание русского общества внесено было понятие, которое со всех сторон противоречащее самой природе нашего первоначального исторического и политического развития.

   Важнейшее противоречие заключалось в том, что неограниченный владетель, феодал Рюрик, был призван народом добровольно, что народ добровольно поступил к нему в рабство. На первой, же странице Русской истории, в самом начале этой страницы, поместился, как говорить сам же Карамзин: "удивительный и едва ли не беспримерный в летописях случай: Славяне добровольно уничтожают свое древнее народное правление и требуют государей от Варегов, которые были их неприятелями. Везде меч сильных или хитрость честолюбивых вводили самовластие: в России оно утвердилось с общего согласия граждан....."

   Поставивши этот изумительный случай во главу угла Русской Истории, а следовательно и во главу угла Русской политической философии, знаменитый историк спешит умягчить производимое им впечатление и замечает: "великие народы, подобно великим мужам, имеют свое младенчество и не должны его стыдиться: отечество наше слабое (только что изгнавши Варегов, разделенное на малые области, обязано величием своим счастливому введению монархической власти".

   Напрасно думают, что подобные истины остаются только в книге и не проходят в жизнь. Родная история в том виде, как её изображают историки, всегда воспитывает политическое сознание народа и отдельных лиц. Изумительная идея о добровольном призвании самовластия, - и именно самовластия, а не простого порядка, - на известной почве принимала большое участие если не в развитии, то в оправдании внутренних крепостных отношений государства во всех путях его действий. Изображенное историей глупое младенчество народа давало людям, почитавшим себя возрастными, широкое основание, и так сказать, философскую точку опоры поступать с народом, как с младенцем, держать его вечно в люльке, то есть в границах безответного владычества над ним и вечно водить его на помочах. В особенной силе это учение, как мы заметили, поддерживалось немецкими феодальными идеями приходившими просвещать и преобразовывать нашу варварскую страну.

  

   Раcсказавши, как в самом начале устроилось народное дело в Новгороде, летописец тотчас переносится в Киев и повествует следующее: "были у Рюрика два мужа, Аскольд и Дир, ни родственники ему, ни бояре", - стало быть люди не имевшие права на получение волости в Новгородском краю. Поздние списки летописи так и объясняюсь, что, не получив от Рюрика волости, они отпросились у него идти дальше, в Царьгород, и с родом своим. На Днепровском пути они увидели городок Киев, спросили: "чей это городок?" Киевляне рассказали, что жили тут три брата, которые и построили городок, и померли, а теперь "седим мы, их род, платим дань Козарам". Как бы в ответ на эти речи, Аскольд и Дир остались в Киеве, скопили в нем много Варегов и начали владеть Польскою землею, следовательно освободили ее от владычества Хозар {Далее рукою автора приписано: Гедеонов доказывает, что Аскольд и Дир были Венгерцы, но приводимые им основания шатки. Ред.}.

   Основная истина этого предания заключается, конечно, не в именах, которые. как одни голые слова, могут всегда возбу ждать бесконечные толки и споры. Настоящая истина предания раскрывается в том существенном обстоятельетве, что в былое время в Киеве оставались на житье люди, проходившие этою дорогою в Царьград, что в былое время этим способом Киев населился сборищем Варегов и прb их силе сделался владыкою страны; что Киев, одним словом, в свое время, был таким же гнездом для проходящих, странствующих Варегов, как и северный Новгород.

   Но и самые Варяги поселялись в Киеве, конечно, по той причине, что здесь место было вольное, отворявшее двери во всякое время всякому проходящему, что это вообще был перекресток или общий стан для проходивших людей от всех окрестных сторон.

   В самом деле, в отношении ко всем верхним, северным землям, Киевское место представляло окраину, речное устье, куда стекались речные дороги от всего населения по притоками кормильца - Днепра, из которых важнейшие, Припеть от запада и Десна от востока, вливались почти у самого Киева.

   Точно также и по отношению к низовым степным землям, Киевское место тоже было окраиною. Оно вообще лежало на сумежье, посереди рубежей, которые сходились здесь от разных племен. После Вышгорода, стоявшего на 15 верст выше, Киев был самым северным поселком племени Полян. Вышгород от того вероятно и прозван своим именем, что лежал не только выше Киева, но выше всех городских поселков этого племени.

   Летописец не обозначил племенных границ Славянского расселения, указывая только главные его города. О Полянах он сказал, что они сидели в полях и средоточие их указал в Киеве. Но Киев не быль серединным местом Полянских земель. По всему вероятию, в давния времена их середину занимало течение Роси; от того же они и прозывались Русью, Росоланами и Роксоланами. Можно полагать, что на юге их границами был тот угол, где в Днепр с востока вливалась река Орель или Ерель, которую Русь называла углом, и где с правой, западной стороны Днепра находились источники Ингула и Ингульца, которые тоже означають угол. Не потому ли эти реки и прозваны Углами, что на самом деле они составляли углы или границы собственно Русского оседлого племени? Можно полагать также, что западная граница Полян не переходила дальше верхнего Буга на Ю.-З. и Тетерева на С.-З.; восточною границею был Днепр. От Шева за Вышгородом тотчас начиналась земля Древлян, затем по Припети - земля Дреговичей, на Десне - земля Северян, а несколько выше, по Сожу, жили Радимичи; дальше самое течете Днепра составляло тоже границу с Смоленскими Кривичами.

   Этим пограничным местоположением Киева объясняется даже и особая вражда к нему ближайипих его соседей, Древлян, которые в начале делали ему большия обиды. Вольный город раскидывал свое поселение в их земле, или очень близко от их рубежа, и вражда необходимо возникала от тесноты, от захвата мест и угодьев. Быть может, вся местность Киева в древности принадлежала Древлянской области. Имя Полян в коренном смысле обозначаете земледельцев - степняков, которые с течением времени, как видно, забирались по течению Днепра все выше и выше и прежде всего захватывали, конечно, вольные берега. Точно также и промышленность севера, спускаясь все ниже по Днепру, могла указать выгоднейшее место для поселения города, хотя и на Древлянской земле, но в области владычества Полян, то есть на самом течении Днепра. Все это заставляет предполагать, что Киев с самого своего зарождения не был городом какого-либо одного племени, а напротив народился в чужой вемле Древлянской, из сборища всяких племен, из прилива вольных промышленников и торговцев от всех окрестных городов и земель.

   Само собою разумеется, что по всем этим обстоятельствам, находясь на большой дороге и на великом сумежье разных племен, город Киев не мог сохранять в своем населении характер племенной однородности и не мог оставаться чистым без примеси поселком одннх только Полян. Он, как мы сказали, по всему вероятью и зародился из племенной промышленной смеси. Мы уже говорили, ч. 1, стр. 571, что самые имена трех братьев могут указывать на три разноплеменные источника, из которых составилось его население еще в незапамятное время ⁷⁰. С юга от Черноморских краев сюда приходили люди, которым нужны были товары севера, особенно так называемая мягкая рухлядь, дорогие меха, о торговле которыми в этом месте еще в IV в. прямо упоминает готский историк Иорнанд; а о древнейшей торговле янтарем упоминает писатель II века Дионисий (см. выше стр. 34). Но, конечно, еще более значительный прилив разноплеменного населения должен быль идти сюда от верхних земель, чему много способствовали свободные речные дороги от З., С. и В. Кому были необходимее сношения сь богатым Черноморьем, тот, конечно, в большом числе приходил на это Киевсвое распутье, стоявшее в известном смысле у самых Черноморских ворот. А верхним землям несомненно Черноморский торговый юг был еще необходимее, чем самим Полянам, которые в этом отношении являлись только посредниками сношений севера и юга.

   Первый летописец знал и еще предание или современное ему мнение, гадание о первом Киевском человеве. Некоторые сказывали ему, что Кий был перевозник, что тут некогда был перевоз с этой стороны Днепра на другую, восточную, а потому люди говаривали так: "Пойдем на перевоз, на Киев" {Против этого места рукою автора написано: Перевоз Кия. О Кие в Малой Азии, в Венеции. Ред.}). "Но так объясняли дело незнающие, несведущие, замечает летописец, потому что Кий был князь в роде своем, т. е. старейшина, и как князь ходил даже в Царьград к какому-то царю, и великую честь прннял от того царя. Как все это могло случиться, если бы он был перевозник!" заключает летописец. Здесь коренную идею предания, или основную общую мысль о значении древнего Киева, летошисец толкует обстоятельствами самых дел, и потому не только не находит между ними связи, но и указывает великую несообразность, чтобы перевозник, ходивши в Царьград, получил там великую почесть от самого царя.

   Между тем, сказание о перевознике, быть может, еще вернее обозначает древнейшее значение Киева для всей Русской страны. Как перевозник, Киев был посредником сношений западной стороны Днеира с восточною, то есть с Доном, Волгою и Каспием; но в тоже время, как перевозник, он на самом деле был посредником и пособником в сношениях далекого севера с Черноморским югом и, в качестве такого посредника, всегда был принимаем в Царьграде с немалою почестью.

   Греческий же царь Константин Багрянородный подробно описывает, что Киевские люди, Русь, в первой половине X века занимались переправлением или перевозом больших лодочных караванов по Днепру до самого Царяграда, что эти люди являлись в Царьград послами и гостями, следовательно были принимаемы и в царском дворце. Доселе говорят, основываясь только на одном имени Русь, что эту переправу, как и плаванье по морю, могли предпринимать не иные люди, как только Норманны, что туземцы, т. е. Киевские Славяне, одержимы были водобоязнью и никогда прежде Норманнов не были способны на морские предприятия ⁷¹. Этому по необходимости мы верили, потому что совсем не знали или совсем позабывали, что на Балтийском море предприимчивыми Варягами были не одни Норманны, и что морские походы от нашего Черноморского берега процветали еще в половине III века, что летописцы случайно об них упоминают и в следующие века до призвания Варягов. Эти походы становятся очень известными в IX и X веках, конечно, только по причине государственного зарождения самой Руси, ко торое в это время выдвинуло на глаза и свою давнишнюю спо собность и силу. С одиннадцатого до тринадцатого веков, как и прежде, эти походы продолжаются непрерывно, как обычное торговое дело, хотя упоминания об них, даже в наших летописях, точно также случайны и кратки. Затем после Татарского разгрома морские походы переходят в руки казачества, этого прямого потомка давних мореходов III века. Не говорим о временах Геродота. Отец истории прямо свидетельствует, что плавание по Запорожскому Днепру и по Бугу в его время было обычным делом. Самый путь внутрь страны он измеряет днями плавания по рекам. Другие свидетельства о том же плаванье показаны нами выше.

   Все такие свидетеяьства приводить к одному очень достоверному заключению, что жившия на Днепре земледельческие племена умели плавать и по реке, и по морю с незапамятных времен, что выучиться такому делу они должны были если не у самой природы, то еще у античных Греков, что их морские походы вызывались самым положением местности, на которой они жили и, конечно, торговыми связями с теми же Греками, как равно и враждебными отношениями и к Грекам, и к другим приморским соседним народам; что во всей этой истории, тянувшейся более тысячи лет, Норманнам вовсе не остается никакого места. Если в IX и X веках они и плавали по нашим рекам, то все таки при посредничестве наших же пловцов-лоцманов и в полной зависимости от наших же хозяев земли. Притом плавание на лодках по морю еще не столько отважно значительно, как переправа с большим караваном именно через Днепровские пороги. Здесь была необходима особая школа, которая могла возродиться только веками и усилиями целого ряда поколений. Никакая вновь пришедшая дружина Норманнов и каких бы то ни было мореходов не могла руководить этою переправою, по простой причине, по незнанию всех местных подробностей и обстоятельств плаванья. Знакомство же с этими обстоятельствами приобреталось не иначе, как опытом целой жизни, при помощи всякого наука от старых пловцов, при помощи живых преданий от поколения к поколению. Чтобы пройти безопасно по этим каменным грядам и теперь, как известно, требуется кроме смелости и отваги большое искусство и главное многолетний навык; требуется знать, как свои пять пальцев, все свойства и направление потока на целые 70 верст, требуется знать всякие приметы благоприятной или неблагоприятной погоды, свойства и характер каждого угла в реке, каждого встречного камня, каждой полосы течения и волвения и т. д. Все это каменное протяжение реки почти на 70 верст посреди бесчисленных скаль всякого вида ж объема, посреди всяких омутов и быстрин, должно знать как одну знакомую давно пробитую тропинку. Очень понятно, что хорошо знать эту тропинку могли только люди родившиеся тут же, так сказать, посреди самых порогов. Это же объясняет почему, не только каждый порог, но и каждая его гряда или лава ⁷², каждый его камень, как теперь, так несомненно и в древности, носили и носят свое особое имя, свое прозвание какой либо существенной их приметы или, так сказать, существенной черты их характера. Видимо, что прежде чем овладеть плаваньем в порогах, пловец долго и настойчиво боролся с каждым препятствием, с каждою опасностью на своем пути, боролся с ними, как с живыми существами, а потому и олицетворял их в своем воображении меткими прозвищами ⁷³. Эти самые имена и должны свидетель ствовать, что прошло много времени и сменилось не одно поколение пловцов, пока весь порожистый поток не заговорил, можно сказать, своим особым языком, очень понятным только очень бывалому и очень опытному вождю караванов.

   Но кто же другой мог быть таким знающим вождем в этой переправе, как не живущее здесь же племя туземцев, некогда обожавших самую реку, быть может, особенно в виду её же грозных порогов? "Какой другой мореходный народ" мог знать все камни и омуты, и все извилистая быстрины этого порожистого потока, как не тот самый, для которого переправа через пороги с незапамятного времени составляла задачу существования, главным образом задачу промышленной и торговой жизни?

   В этом смысле предание о первом человеке Киева справедливо разумеет в нем перевозника на тот берег и к Каспию от западных земель, и к Царьграду от наших верхних земель. В этом смысле, как перевозник, Киев приобретает особое значение для древнерусской жизни вообще. Он является главнейшим посредником торговых сношений севера с югом и запада с востоком по той особенно причине, что в своих руках держит всю работу опасной переправы к Царьграду, что несет на своих плечах все тягости этой трудной переправы и свободно отворяет ворота из всей русской земли в самый Царьград. Это не гнездо Соловья Разбойника, не дающего дороги, ни конному, ни пешему, это, напротив, гнездо опытных и знающих лоцманов-перевозников, пролагавших безопасный путь сквозь всякие преграды, работавших своими веслами на всю страну, которая впервые и сосредоточилась в Киеве, несомненно благодаря доброй работе того же весла.

   По всей нашей равнине, по всем сказаниям и намекам Истории, связи торговые предшествовали завоеваниям меча, а по тому и Киевское весло положило основание для этих связей не сравненно раньше, чем пришел завоевательный меч.

   Само собою разумеется, что в те отдаленные и варварские века, точно также как и в наш просвещенный век, свобода и независимость народной жизни добывалась и поддерживалась только мечем, а потому те же Киевские лодочники-перевозники необходимо должны были к своему товариществу весла присоединять и товарищество меча. Работая веслом, переплывая не только пороги, но и пучину моря, подвергаясь опасностям не только от бури - непогоды, но, быть может, еще чаще от людского хищничества, они по необходимости должны были с равным искусством владеть и веслом, и мечем. Вот первая причина почему в Киеве с развитием походов через пороги необходимо должна была возникнуть и военная дружина.

   В точности мы не знаем, когда Киев впервые стал заниматься перевозничеством через пороги и мореходством по Черному морю. Но вышеизложенная достоверная история торговых связей нашей страны не оставляет сомнения, что это случилось в незапамятные времена, по крайней мере лет за тысячу до появления в истории славных Норманнов. Сама по себе Киевская сторона могла сносится с Черноморьем еще раньше, во времена самых Финикян. Но, говоря о Вендах, о Варягах-Славянах, нам необходимо знать точнее, в какое время они впервые потянулись с Балтийского моря в Черное.

   Выше мы указали следы Славянского расселения от Немона к верху Березины и в самый Днепр. Эти следы должно относить, по крайней мере, ко времени Птолемея, то есть, ко второму веку нашего летосчисления.

   Очень вероятно, что еще с этого времени Славянские Варяги заняли на Днепре все наиболее способные и выгодные местности, как для поселения, так и для временных остановок. Киевское место по своей природе должно было привлечь поселенцев на первых же порах. Древность Киевского поселения недавно подтвердилась случайною находкою Римских монет второй половины III-го и первой половины IV-го веков, найденных на Киевском Подоле, т. е. на северной окраине города. Но еще прежде, в 1846 г., при постройке жандармских казарм, было найдено до 80 римских монет и два динария: один времен Августа, другой начала III века Ясно, что теперешний Киев был занят поселением уже в III-м веке.

   И в самом деле, на всем Днепре не было места привольнее и приютнее, особенно для первоначальных действий торга и промысла. Оно доставляло все способы защиты и засады при нападениях врага, давало всякие средства вовремя уйти от опасности и в тоже время открывало всякие пути для обеспечения себя продовольствием. Со стороны Днепра оно было защищено, как стеною, высоким нагорным берегом, который, идя внутрь равнины в разных направлениях, пересекался глубокими оврагами, яругами, долинами, весьма удобными для потаенных проходов и выходов между гор и представлявшими в своих разветвлениях такой лабиринт сообщений, что в нем незнакомому пришельцу очень легко было совсем потеряться. К тому же вся изрытая местность в древнее время была покрыта непроходимым лесом, в котором водилось множество всякого зверя. Кормилец - Днепр изобиловала всякою рыбою.

   При таких выгодах и удобствах поселения, здешние жилища еще в самом начале должны были раскинуться на несколько отдельных, самостоятельных поселков. Вот почему в Киеве жило предание о трех братьях, живших на горах, и четвертой сестре, обладавшей долиною реки Лыбеди. Три горы, Щековица, Хоревица и Киевица, если так можно назвать гору самого города Киева, были расположены рядом, в указанном порядке, начиная от севера. Прямо перед ними раскидывалась береговая низменность, получившая наименование Подола. В древности здесь было пристанище лодок и Торговище. Летописец помнил, что в прежние времена Днепр протекал под самыми горами и Подол еще не был заселен, что ладьи приставали под Боричевым взвозом, у самой Киевской горы. Таким образом, топография древнего Киева обозначалась двумя существенными чертами: Горою, где находился город - крепость, и Подолом, где размещался торг с пристанью, которая прозывалась Почайною, потому что находилась в устье речки Почайны. На Подоле, конечно, проживали приходящие торговцы и промышленники. Здесь, над каким-то ручьем, стояла соборная церковь первых христиан-Варягов во имя св. Ильи, несомненно поставленная на месте Перунова капища. Церковь находилась в конце местности, называемой Козарою, что указывает на Хозар, другой приходящий разряд населения. На Подоле же проживали и Новгородцы, впоследствии имевшие здесь свою особую божницу в церкви св. Михаила. На горе в городе упоминаются Жидовские и Лядские ворота, обозначающие особые поселки Жидов и Ляхов.

   Верстах в двух от древнего города и Подола, вниз по течению Днепра, находилось еще, совсем особое, пристанище для лодок у самых гор, которое быть может потому и называлось Угорским, хотя легописец объясняет его именем Угров-Венгров, будто бы прошедших в этом месте через Киев. Против этого места в Днепр впадает его сердитый проток Черторый, который выходить от самой Десны. По этому протоку можно было проплывать, минуя Киев, почему и Угорское представлялось совсем независимою местностью от горы собственно Киевской ⁷⁵.

   Судя по тому, что здесь выходил на берег к Олегу Киевский князь Аскольд, тут же и убитый, можно предполагать, что и самое жилище Аскольда находилось в этой же местности. В половине ХII в. здесь, действительно, существовала княжий двор, быть может, на Берестове, любимом селе св. Владимира, но обозначенный "под Угрьскимъ", так как Верестово находится ниже по течению Днепра.

   Отсюда, вдоль берега, в самых горах начиналось особое поселение Варягов, быть может очень древнее, это варяжские пещеры, где в первое время несомненно скрывались для богослужения первые христиане Киева. Впоследствии здесь основался Печерский монастырь. Известно также, что и в других береговых горах Киева также находятся пещеры, ибо первобытное его население, особенно мимоходячее, собиравшееся сюда на работу или на промысел от всех верхних земель, всегда нуждалось во временном приюте, который устроить легче всего было в береговой пещере.

   Таковы существенная черты Киевского первоначального обиталища.

   Выгоды местоположения должны были очень рано сосредоточить здесь те рабочие промышленные руки, в каких наиболее нуждалась вся страна. А вся страна, как мы упоминали, очень нуждалась в безопасном и правильном сношении с Царем-Градом. Для её целей Киев, естественным порядком, сделался перевозником или собственно посредником этих сношений.

   По всему вероятию, долгое время Киевское население работало только одним веслом, да и то на половину еще с северными людьми, чему доказательством могут служить особые Славянские, то есть, северные названия порогов, так как несомненно, что Славянские Варяги были если не первыми, то сильнейшими двигателями торговых сношений с югом. Можно с вероятностью предполагать, что караваны, собиравшиеся от верхних земель в Киеве, в начальное время, переправлялись общими усилиями всех участников Греческого торга, купцами и мореходами всех верхних городов, которые нуждались в этом торге.

   Это могут подтверждать походы на Царьград Олега и Игоря, в которых обыкновенно участвовали, кроме Варегов, Славяне, Кривичи, Чудь, Меря, Весь, Радимичи, Древляне, Северяне, - вся земля. Если эти верховые племена за одно с Киевом хаживали на Черное море воевать, то нельзя сомневаться, что в мирное время они туда же хаживали и торговать. Самый их сбор для военного похода не мог возникать только по повелению князя, ибо этот князь не быль еще полновластным владыкою всей земли и его повеление для отдаленных и независимых земель еще ничего не значило.

   Такой сбор мог устраиваться с особым успехом не иначе как по случаю давнего участия верховых племен в обычных торговых походах в Черное море, о которых имеем достоверное и подробное свидетельство уже от первой половины X века. Поэтому сборище верховых племен в военных походах Олега и Игоря, может обнаруживать состав обычных торговых караванов, конечно, на случай войны, взамен купцов и послов, пополняемых военного дружиною.

   Впрочем, важнейшим подтверждением обычных торговых путешествий в Царьград купцов и послов из всех главных городов русской земли, как от Киевских, так и от верхних, служат договоры с Греками Олега и Игоря, где торговцы и послы обеспечиваются цареградским кормленьем, и где Олег устанавливаеть даже оброки - уклады на все эти города. В это время Киев находился уже под рукою великого князя, принадлежал сам себе и все-таки выговаривал льготы и всем прочим городам Руси, да и послов посылал не только от себя, но и ото всех прочих городов, общих послов ⁷⁶.

   Все это показываешь, что в прежнее время, когда в Киеве еще не было общей руководящей власти, города, по крайней мере наиболее сильные в сношениях с Греками, действовали сами собою, независимо, и самостоятельно. Так напр. могли действовать Новгород, Полоцк, Смоленск, Чернигов.

   Служа сборным местом для всех северных ватаг, отправлявшихся в Черное море, Киев на первое время, как мы сказали, не мог принадлежать никакому племени исключительно. Мы говорили, что и в земле Полян он был крайним, почти пограничным местом с другими племенами, а по значению сборного места он в сущности должен был принадлежать всем племенам, всей Земле. Вот по какой причине летописец отмечает, что Киевляне были обижаемы не только Древлянами, но и иными окольными племенами, так что, по ходу летописной речи, и самое владычество Хозар явилось как бы на помощь от этих обид. Обиды, конечно, заключались в том, что каждое верховое племя, проходя мимо и оставаясь до времени сбора всех ватаг, хозяйничало здесь, как у себя дома, как в своей земле; почитало Киевское место, как бы общею собственностью. Если так было, то становится очень понятным, почему вся Верхняя Земля смотрела на Киев, как на свое средоточие, почему она вся собралась с Олегом, дабы овладеть этим средоточием и почему, наконец, Киев получил имя Матери всех городов Русских. Действительно, он был воспитателем и кормильцем промысловой жизни всего севера. Он передвигал эту жизнь и прямо на юг в греческий Царьград, и на юго-восток к древ нему Танаису - Воспору, и к берегам Каспия, в страну Хозар.

   Если бы это был город одного племени, то по своему торговому местоположению он необходимо возродился бы в особое самобытное и самостоятельное княжество еще до прихода Варяжских князей. А его самобытность и владычество над Днепровскими воротами необходимо держали бы в известной тесноте и подчиненности и весь север страны. О таком положении вещей летопись не помнит. Владычество Хозар тоже едва ли касалось свободы сообщений по Днепровскому руслу. Собирая дань с населения по восточным берегам Днепра, Хозары едва ли могли владеть его широким и порожистым потоком и потому Божья дорога - этот поток, больше всего находился в зависимости от Верхних Земель. Припомним, сколько усилий в поздние века употребляли Турки, чтобы запереть ворота Дона от Донских казаков, или самый Днепр от удалых Запорожцев. Быть может в этих самых обстоятельствах скрывались причины, почему Киевское место должно было находиться во всегдашней зависимости от северных людей и возродилось в полной самобытности только по случаю окончательного переселения этих людей в самый Киев.

  

   Каким образом из простого перевозника и крепкого узла сношений севера с югом, или же из простого волостного родового городка, Киев, наконец, делается господином окрестной страны, на это мы имеем ответ уже в показаниях начального летописца.

   Мы говорили (ч. I, 622), что значение волостного городка вполне зависело от скопления в нем достаточной храброй и отважной дружины. Тогда, из оборонителя своей родовой волости он легко вырастал завоевателем чужих волостей и городков, и распространял свое владычество, куда было возможно. Так несомненно сложились особые большие волости или области, на которые распределялось наше славянское население перед призванием Варягов. Мы узнаем и из последующей истории, что от тех же причин одни города и области возвышались, другие упадали, как потом упал и самый Киев, и как быть может возвышались и упадали города в более отдаленную эпоху, о которой не осталось памяти ⁷⁷.

   По летописной памяти, Киев усилился от сборища в нем Варягов. Первый почин принадлежал Варягам из Новгорода. Затем Аскольд собрал множество Варягов уже независимо от Новгорода. К нему же собирались и самые Новгородцы, как беглецы, недовольные Рюриком, или спасавшиеся в борьбе с ним. Стало быть, все Варяжское, ибо Новгородцы были те же Варяги, уходило в Киев, как в общее пристанище всякого рода людей, или обиженных и оскорбленных, или искавших более выгодного дела своему мечу и дарованиям, или остававшихся где-либо совсем без дела. Но летописец населяет Киев главным образом из Новгорода и тем дает понятие, что в сущности теперь это была Новгородская Варяжская колония.

   По какому случаю в это же время обнаруживается в Русской стране особенное скопление Варягов, об этом мы уже говорили выше, стр. 83. Заметим только, что свободный прием Варяжских дружин в главных городах и даже в Киеве, уже показывает, что это были люди давно знакомые и родные по обычаю и по языку.

   Итак, в половине IX века, древний родовой городок Киев становится Новгородскою колонией Варягов и вообще людей пришедших от разных сторон. Такое население должно было вскоре обнаружить задатки совсем иного развития, чем было прежде в родовом или промысловом городке. Скопившаяся дружина, как видно, по преимуществу военная, должна была прежде всего добывать себе кормление. Если накануне для малого городка оно было достаточно, то с приливом новых людей необходимо было добывать его больше. Вот первое, для всех общее дело, которое одно способно соединить и связать в один узел все помышления и стремления новых людей, хотя и собравшихся от разных сторон, от разных племен и родов, с различными целями и задачами жизни.

   Кормление, таким образом, становится задачею жизни для этого нового общества, основною стихией его быта, коренною силой его деятельности.

   Для земледельца, зверолова, рыболова и всякого другого промышленника, питавшегося от матери-земли, такое кормление давала сама природа, лишь бы не ослабевали руки пользоваться её дарами. Для военного города, который олицетворял в себе по преимуществу только работу мечем, это кормление приходилось добывать именно концем меча, не от матери-земли, а от людского мира.

   Несомненно, что в Киеве военная дружина явилась прежде всего на помощь веслу, для охраны торговых караванов, спускавшихся к Корсуню или Цареграду. За эту работу, вероятно, от караванов же она и получала кормление. Но с умножением промысла умножались и приходящие люди, а скопление дружины должно было распространять способы кормления, отыскивать для него новые пути. Ближайшим из всех таких путей было завоевание даней в окрестных поселках, завоевание с этою целью окрестных земель и целых областей.

   Киев, таким образом, в своем новом зерне носит уже зародыш того завоевательного, военно-дружинного начала, которое впоследствии охватило всю Землю и покрыло своею славою прежния, только союзные и промысловые отношения Земли, какие развивал с давнего времени по преимуществу один Новгород. В конце концов из этого-то начала и должно было возродиться уже Московское Государство, которое никак не могло понять, для какой цели существует Новгород, как равно и Новгород никак не мог взять себе в толк, каким образом древний Великий Князь сделался государем и даже самодержцем на греческий образец.

   О деяниях Аскодьда и Дира древние списки детописей говорят только одно, что они ходили на Царьграда, и вовсе не упоминают о других каких-либо делах. Но поход на Царьград такое событие для зарождавшагося могущества Киевской страны, которое уже само-собою объясняет, что оно составляло, так сказать, увенчание многих других дел и различных отношений и к самому Царьграду, и к соседним племенам.

   По этой причине получают немалую достоверность и те отрывочные летописные показания о делах Аскольда, какие внесены уже в поздние списки. Эти показания свидетельствуют, что Аскольд и Дир начали свое поселение в Киеве войною с Древлянами и Уличами, быть может заграждавшими свободный путь, одни наверху, другие на низу Днепра. Затем упоминается, что Аскольдов сын погиб от Болгар, конечно Дунайских. Самое это сведение могло попасть в наши летописи из древних болгарских летописцев. Потом Аскольд и Дир воевали с Полочанами и много зла им сотворили. Это свидетельство указываете уже на варяжские отношения.

   Вот события, которые предшествовали цареградскому походу. Самый поход красноречиво изображен патриархом Фотием, который дает намек, что до похода между Русью и Греками существовала союз, со стороны Руси именно вспомогательный союз, расторгнутый убийством одного Руссина в Царьграде (ч. 1, стр. 496). Фотий рассказывает также и о посдедствиях похода, именно о крещении Руси и утверждении с нею союза, договора, что подтверждаете Константин Багрянородный, говоря, что Русь, не знавшая ни кротости ни уступчивости, была привлечена к договору богатыми дарами золота, серебра и шелковых одежд. Утвержденный союз и договор несомненно был письменный. Но об этих важнейших событиях наша древняя летопись ничего не знает. Воспользовавшись только хроникою Амартола, и то в болгарском переводе, она изображает этот поход очень неудачным, к чему поздния вставки прибавляют, что по возвращении Аскольда в малой дружине, в Киеве был "плач великий, а потом был глад великий". Однако в то же лето Аскольд и Дир избили множество Печенегов. Летописные поздния вставки о Киевских делах заключаются известием, что из Новгорода в Киев от Рюрика выбежало много новгородских мужей ⁷⁸.

   Все эти свидетельства, и домашния, и византийские, явно раскрывают только одно, что Киев при Аскольде возродился, как самостоятельное княжество и достославно начал русское историческое дедо, положил первое основание для русской самобытности. Пользовался ли он в походе на Греков помощью Новгорода и других верхних земель, об этом летопись ничего не говорить. Она, напротив, выставляете его действия независимыми от Новгорода. Киев в её глазах, хотя и колония Варягов из Новгорода, но земля особая, самостоятельная, как Полоцк, как Туров, как самый Новгород. Вообще положение дел в Русской стране в половине IX века изображается летописью так, что во всех важнейших местах, во всех главных городах сидят пришельцы Варяги, зависимые и независимые от Новгорода, о котором об одном говорится не без мысли, что он сам был Варяжского рода. Из призванных князей старший поселился в Новгороде, чем показал вообще Новгородское старшинство пред всеми другими колониями Варягов. В этом положении дел очень значительно то обстоятельство, что эти Варяги, хотя бы и пришедшие особо от Рюрика, прежде или после него, от разных варяжских мест, все-таки во имя своего Варяжества связывали все отдельные русские области и земли в одно целое, а потому и право на Варяжское наследство, где бы оно ни оказалось, все-таки принадлежало старшему в Варяжском роде. А старшим в Варяжском роде по всем видимостям был Рюриков род; старшим гнездом Варяжества был Новгород. Из этого узла и стала развиваться дальнейшая история страны. По рассказу летописи, Рюрик, перед кончиною, отдал княженье Олегу, своему родственнику; ему же на руки отдал и своего очень малолетнего сына Игоря. Три года ничего не слышно о новом князе. Но в тишине происходили важные дела. В это время весь Север готовился идти в далекий поход. Олег собрал Варегов и Чудь (Изборск), Славян (Новгород), Мерю (Ростов), Весь (Белоозеро), Кривичей (Полоцк) и выступил в поход на Киев. По какому поводу, неизвестно. Летопись молчит, как она молчит вообще о поводах и причинах событий. Видим только, что поднимается поход большой, что весь север собрался с целью покорить своей власти южную землю, Киев; и не только покорить, но и поселиться в ней навсегда. На пути по Днепру Олегу отдается Смоленск, старший город Кривичей на верхнем Днепре. Он сажает здесь своего мужа - посадника. Затем по Днепру же Олег берет Любеч, вероятно старший город в земле Радимичей, и тоже сажает в нем своего мужа - посадника. Он очищает таким образом Днепровский путь до самого Киева. Здесь вся эта северная сила прячется коварно в лодках и засадах. Сам Олег, с Игорем на руках, выходить на берег, посылает с вестью к Аскольду и Диру, что "пришли-мол гости, идут в Грецию от Олега и Игоря-княжича и желают повидаться сь земляками-Варягами". Отчего же не пойти к землякам. Аскольд и Дир пришли к берегу. Но из лодок повыскакала дружина и Олег сказал Киевским владыкам: "Вы владеете, но вы не князья и не княжого роду: я есть княжий род, а это сын Рюрика!" примолвил он, вынося вперед маленького Игоря. Аскольд и Дир тут же были убиты. Весь Киев молчит, представляется пустым местом, где, кроме Аскольда и Дира, нет и живущих. Так обыкновенно рассказывает свои повести народная былина, и мы не имеем оснований сомневаться в существенных чертах всего события. Было так или иначе, но явно одно, что Новгородская дружина завоевала себе Киев и осталась в нем; что Киев был страшен своею силою, и требовалось взять его не иначе как обманом, хитростью, коварством; а этого тоже невозможно было сделать без предательства со стороны Киевской дружины. Вот почему эта Киевская дружина и не подает никакого голоса. Она выдает своих князей обеими руками. Такие дела позднее делывались очень часто. Всего любопытнее здесь разговор о княжем роде. Словами Олега высказывается как бы разумение всей Земли, что владеть землею потомственно должен только княжий род, именно род, а не лица; что никакой другой человек, хотя бы и боярин, а тем больше воевода - простец, не должен иметь никаких прав на владение страною, кроме правь кормленья, временного пользования своим городом. Положим, что такие идеи присвоены рассуждению Олега уже позднейшими летописцами, обнаружившими в этом случае современные им воззрения XI и XII вв.; но ничто не противоречит и тому заключению, что те же воззрения существовали и в IX веке. Они по своему существу так первобытны, что их начало можно относить к глубокой древности. Они объясняют только, что земля, как и воздух, и лес, и поле, есть достояние общее, никому не принадлежащее в полную собственность; что ею владеть может только власть самой земли - народа, княжий род.

   Однако, какие же могли быть настоящие поводы к занятью Киева. Полагаем, что главнейший повод заключался в самом положения тогдашних дел. Киев и Новгород, два торговых средоточия, стояли по концам Греческого пути. Могли ли они оставаться друг другу независимыми? Могла ли эта бойкая дорога в Царьград находиться во власти двух хозяев? Каждый хозяин, отдельно на севере, или отдельно на юге, становясь сильным, необходимо должен был владычествовать по всему пути и следовательно, при случае, стеснять, или и совсем затворять эту торговую дорогу. Равновесия отношений севера и юга в варварское время не могло и существовать.

   Засевшие в Шеве Варяги освободили страну от Хозарской дани, от обиды Древлян и Уличей, и скоро распространили владычество на всю окрестность. Образовалось Варяжское гнездо, совсем независимое от Варяжского старейшины - Новгорода. Старейшина естественно должен был воспользоваться всеми плодами, какие были достигнуты на юге его молодежью, тем более, что весь север, почитал Киев или, вернее сказать, сообщение по Днепру, своим общим убежищем и пристанищем и потому не один Новгород, но весь торговый север, как один человек, задумал сам перейти в приготовленное уютное гнездо в Киеве, конечно, под руководством своего старейшины - Новгорода. Прежде всего в его руках должен был находиться весь греческий путь, от одного конца до другого. Нехорошо было бы, если б младшее гнездо независимо владело прямоезжею дорогою. Не только старейшина - Новгород, но и весь север необходимо желал на этом пути полной свободы, прямого проезда, без всяких зацепок, какие в чужом владеньи по обычаю непременно должны были существовать. И вот Новгород, собравши Варягов и военные дружины подвластных или союзных городов Чуди, Славян, Мери, Веси, Кривичей, переселился торжественным походом на южный конец большой дороги, поближе к тому великому всемирному торжищу, к которому и был проложен этот заветный путь "из Варяг в Греки".

   Коварный поступок такой большой рати с князьями Киева показывает, с одной стороны, что эти князья, как мы говорили, были независимы от Новгорода и сильны своими заслугами для Киевской страны; с другой - что в самой Киевской дружине вероятно было много сторонников Новгорода, которые и поспешили выдать своих князей без всякой борьбы. Еще от Рюрика много Новгородцев убежало в Киев. Затем, если припомним свидетельство Фотия о водворении в Киеве Христовой веры еще в 866 г., то является и другая вероятность о Новгородском; недовольстве новыми Киевскими порядками. Языческий север конечно не мог совсем равнодушно смотреть на перемену веры и обычая в своей же Варяжской колоти, которая в этой перемене естественно приобретала еще больше самостоятельности и независимости от своего старого гнезда. Здесь, быть можете, скрывалась и еще причина для занятия Киева и убийства его князей, как руководителей в распространеннии новой Веры. В предании они остаются неповинными мучениками. На Аскольдовой могиле впоследствии поставлен был храм Св. Николая, чего не могло случиться, если б предание почитало эту могилу языческою.

   "Это будет матерь городам русским!" Вот первое слово, какое сказал Олег, севши в Киеве княжить. Многое, что лето-писец приписываете деяяиям Олега, по всему вероятию, принад лежишь собственно тому воззрению или созерцанию о давней старине, какое еще сохранялось даже и во время составления первой летописи. Поэтому и вложенное в уста Олега понятие о городе - матери отзывается еще античного древностию, и быть может составляет даже прямое её наследство для Киева, как древнейшего и первоначального города в Русской земле. Птолемей упоминает о городе - матери, Митрополе, в устье Днепра, неподалеку от Ольвии. Это город загадочный, настоящее место которого почти невозможно определить. Его имя во всяком случае служить намеком, что такой город существовал где либо на Днепре, а потому и Киевское предание о городе-матери, хотя бы и не о самом Киеве, а о каком либо другом городе может уходить в глубокую древность ⁷⁹. Кроме того, понятие о матери могло относиться к самому Кормильцу-Днепру и связывалось с мифами Скифов, у которых первый человек рожден был от Зевса и дочери, реки Днепра.

   На Балтийском поморье, в земле Лютичей-Велетов тоже существовал город - мать: это Щетина, по всему вероятию, древнейший из тамошних городов. Могло случиться, что Варяги-Славяне принесли и в Киев свое Балтийское предание о городе - матери, как о начальном и главном городе всей земли; поэтому слова Олега могут обозначать, что теперь, с поселением здесь старших Варягов из Новгорода, главным и старейшим их гнездом будет уже не Новгород, а Киев, ибо все это старейшее гнездо, Новгород, теперь совсем переселилось на Киевское место.

   Идея о городе - матери могла возникнуть конечно у тех людей, у которых существовали города - дети, прямо происходившие от известпого города - матери. Детство Русских городов прямо уже обозначается именем Новагорода, по поня