Главная » Книги

Зиновьева-Аннибал Лидия Дмитриевна - Вячеслав Иванов и Лидия Шварсалон: первые письма, Страница 2

Зиновьева-Аннибал Лидия Дмитриевна - Вячеслав Иванов и Лидия Шварсалон: первые письма


1 2 3

всех известных ей преподавателей ставит синьору Boccabadati, состоящую проф<ессором> пения в консерватории, основанной на завещанные Россини деньги в его родном городе Pesaro близ Анконы (на Адриат<ическом> море). Вот причина, почему Л.Д. попала в названный городок, где и живет, как она говорит, в ссылке, с детьми и двумя своими прислугами-подругами, усердно занимаясь вокализами. К ней, быть может, заедет жена Гревса ради здоровья Кати месяца на два, но Л.Д. боится, что этот план не осуществится. Далее - очень милое приглашение обращено к нам - проехаться к морю и навестить ее, à propos воспоминание об Anzio и благодарность за хорошо проведенный там день. Вот содержание письма, долженствующего, конечно, возбудить в тебе душевную тревогу!!!!.......... Целую вас. Вяч." (РГБ. Ф. 109. Карт. 10. Ед. хр. 8. Л. 38).
   2 сентября Зиновьева-Аннибал сообщала отцу: "Привезла я сюда ребят и двух своих девушек уже неделю с лишком тому назад. Но устроились мы вполне только теперь. Я так устала с дороги, что только теперь начинаю приходить в себя понемногу. <...> Pesaro - маленький городишко на самом берегу моря Адриатического, так что для здоровья моего и детей очень полезный воздух. Купаемся ежедневно, и это составляет единственное развлечение. Иначе жизнь наша течет ужасно однообразно и день незаметно сменяется днем. Но я очень довольна этим однообразием, так как от него отдыхаю я и нравственно и физически. Своей учительницей я очень довольна, она была в молодости знаменитою певицею, а теперь уже очень стара. Но уроки дает отлично и с большим вниманием и с художественным вкусом. Моим голосом она очень довольна, и я поэтому тоже очень счастлива. Устроились мы очень хорошо. За городом, в хорошей семье нанимаем три комнаты и кухню. Из комнат вид на море, а вокруг дома хорошенький садик. Цвет Адриатического моря напоминает мне Рону, и мне иногда кажется, что я сижу с тобою в саду на скамейке у роз и смотрю на горы" (РГБ. Ф. 109. Карт. 24. Ед. хр. 2. Л. 45-46).
   1) Слово "инженер" Зиновьева-Аннибал по-итальянски пишет с ошибкой. Должно быть: ingegnere.
   2) Гревсу.
   3) Вирджиния Боккабадати (1828-1922) - итальянская певица (сопрано).
   4) Небольшой город Пезаро на берегу Адриатического моря действительно прославлен как родина Дж. Россини.
   5) Помимо И.М. Гревса имеются в виду его жена Мария Сергеевна (урожд. Зарудная; 1860-1941) и дочь Екатерина (1887-1942).
   6) Подробнее см. в письме Гревса к Зиновьевой-Аннибал от 27 августа / 8 сентября 1894 года (История и поэзия. С. 76-77).
   7) Известно, что Дж. Верди предлагал Боккабадати партию Травиаты, от которой она первоначально отказалась, но впоследствии была одной из наиболее известных исполнительниц этой партии.
   8) 27 августа / 8 сентября 1894 года Гревс писал Л.Д..: "Доктор советует для Кати провести месяца два у моря. Для северного моря они уже опоздали. <...> Франц<узский> берег Сред<иземного> моря дорог. У меня и явилась идея, нельзя ли им в случае необх<одимости> приехать к вам, где тепло и дешево и где вы. Напишите же, пожалуйста, можно ли устроиться в Pesaro в одном доме с вами или в самом близком соседстве" (История и поэзия. С. 76). Поездка, однако, не состоялась, как и аналогичная летом 1895 года.
   9) Эти две девушки - Анюта (А.Н. Шустова) и Дуня (см. ниже в дневнике). О второй из них у нас очень мало сведений. 10/22 марта 1893 года К.С. Шварсалон сообщал Д.В. Зиновьеву: "За коровами и курами ходит у нас Дуня, девушка с Устья, премилая, ласковая и скромная" (РГБ. Ф. 109. Карт. 38. Ед. хр. 47. Л. 14 об.). В примечаниях к дневнику Иванова 1909 года О.А. Шор писала: "Дуня - одна из девушек, сопровождавших Лидию Дмитриевну. Дуня вышла замуж за балтийского рыбака и поселилась с ним на берегу моря, недалеко от Петербурга. Сон В.И. оказался телепатическим: в ту пору Дуня тяжело болела (чего он не знал) и вскоре умерла" (II, 828).
  

1. ИВАНОВ - ЗИНОВЬЕВОЙ-АННИБАЛ

  
   2/14 сентября 1894 года. Флоренция
   Флоренция, via de' Pucci 13.
   p I.
   14/2 Сент<ября> 1894.
   Многоуважаемая
   Лидия Дмитриевна!
   Прежде всего глубокая, сердечная Вам благодарность за двойную радость... нет, за две радости (их нельзя смешивать - они так различны!), - за две большие радости, доставленные мне Вашими двумя большими письмами. Но о первой радости и первом письме - потом, так как я боюсь, что, заговорив об этом, буду многословен и что Вы будете невнимательно слушать меня, с нетерпением ожидая перехода к более актуальным и жизненным вопросам, - к тем благословенным вопросам практической действительности, которым я обязан Вашим вторым письмом... Вы не поверите, как я рад Вашей "ссылке" уже по той одной причине, что в месте Вашего изгнания нет меняльных контор и чайных лавок, существование которых в Пезаро лишило бы меня не только Вашего письма, но и всякой возможности узнать, где Вы и чтoª с Вами. Гревс, упорно отмалчивающийся на мои настоятельные просьбы "немедленно" сообщить Ваш петербургский или иной адрес, вероятно, и в будущем не согласился бы признать мое желание поддержать с Вами письменные сношения заслуживающим внимания, если бы Ваша нужда в размене денег и покупке чая не явилась, к счастию, в глазах нашего друга более серьезным и уважительным основанием к возобновлению этих сношений1. Из чего Вы видите, как я стремился ответить Вам и как тревожился невозможностью сделать это, после того, как пропустил те дни, когда Вы были еще в Женеве, - кажущаяся нерадивость, за невежливость которой я приношу Вам глубочайшее извинение... Впрочем, я уже намерен был вскоре писать Вам по женевскому адресу Вашего батюшки, в слабой надежде, что письмо мое когда-нибудь и как-нибудь попадет в Ваши руки. Что же касается моей выше сознанной вины, то я мог бы, правда, сослаться в оправдание ее на анархию и хаотичность той неопределенной и хлопотливой поры, когда я получил Ваши дружеские, доверчивые, поэтические строки, - поры проводов и собственных сборов в путь, - но сознaªюсь лучше, что главная причина моего промедления заключалась в особенном впечатлении, произведенном на меня этими чудесными строками, всколыхнувшими в моей душе такие хорошие, но и такие сильные волны, что я оказался бы плохим учеником проникнутых чувством меры Эллинов, если бы решился тотчас же отвечать Вам, не восстановив в душе трезвой ясности и спокойного равновесия... Однако я еще не дал Вам категорического ответа о практических делах: чтобы более не представлять себе Вас полною томительного ожидания, торжественно беру на себя разменять Ваши деньги, купить Вам чаю нескольких сортов (чтобы Вы могли сделать выбор), исполнить с величайшею готовностью ряд других хозяйственных поручений - и беспрепятственно возвращаюсь к Вашему первому письму, где нет речи ни о рублях, ни о чае...
   Прочитав это письмо, я убедился, что одним разочарованием, одною разрушенной иллюзией в моем прошлом стало меньше. Не иллюзией оказывалось то впечатление духовной общности и близости, взаимного сочувствия и понимания, которое с первого мгновения оставило на меня мимолетное знакомство с Вами. Мне не нужно было более упрекать себя в том, что я, изменяя привычной сдержанности, был - быть может, до нескромности - экспансивен в разговорах с Вами о Вашем характере, о Ваших стремлениях, что я позволял себе непрошенные предостережения, навязчивые анализы, ненужные советы: оказывалось, что именно эта инстинктивная откровенность послужила одним из благоприятных условий, облегчивших Вам выход из некоторого тяжелого душевного кризиса. Мне не нужно было более обвинять себя и в фантазерстве, когда, при воспоминании о беседах с Вами, мне казалось, что наш диалог не должен был так внезапно прерваться и что его продолжение в той же мере естественно и желательно, в какой длинное вступление к нему было излишне: Вы, как оказывалось, также имели это чувство, также думали, что нам можно и должно поговорить еще о многом... О, Вы не знаете, как дорого было мне, что Вы, без внешнего повода, снова подали мне голос и что этот голос звучал таким теплым призывом к дружбе! Должно ли говорить, что я был бы счастлив, если бы пользовался тою степенью Вашего доверия и сочувствия, какую предполагает дружба?.. Я не обманываюсь: есть что-то общее, если не в наших натурах, то по крайней мере в наших вкусах. Быть может, это - привычка смотреть на мир глазами художника; быть может, это - индивидуалистический пафос, если позволено так выразиться, - вера в человеческую личность и жажда ее вольного, всестороннего, колоссального развития; быть может, это - так сказать - идеалистический лунатизм, - болезненная страсть проходить через мир, как во сне, со взглядом, устремленным далеко вперед, на одну намеченную точку, на точку, выбранную где-то высоко над горизонтом повседневной жизни... Как бы то ни было, мне симпатичны Ваши великодушные, вольнолюбивые, славолюбивые порывы, Ваша женская жажда верного и преданного служения идеалу, Ваша двойственная способность носить в себе трагический мрак и отражать олимпийский свет, любить жизнь и не ценить ее, быть впечатлительной и задушевной и вместе энергичной и смелой, быть религиозной, как та евангельская женщина с "алавастровым сосудом драгоценного мира"2, - и вместе отстаивать против тираннии <так!> положительного вероучения свою внутреннюю свободу.
   Вы именно и затронули в Вашем письме прежде всего вопрос религиозный. Ваше предостережение я оценил и запомнил. Но в настоящее время мне не грозит опасность этого духовного окостенения. "Вера" моя ничего общего не имеет с верою официальной церкви. "Неопределенная" ли "поэтическая мечта" - эта моя вера или более определенная, но во всяком случае еще не достаточно развитая философская концепция или наконец что другое; я не знаю сам; знаю только, что моя внутренняя борьба за веру, или, точнее, за цельное миросозерцание далеко не окончилась, и еще вчерашнее Ваше письмо застало меня в состоянии давно начавшегося тяжелого душевного разлада, - хотя уже сегодня я мог сказать себе: "Vernunft fängt wieder an zu sprechen, und Hoffnung wieder an zu blühn"3 ...Я рад делиться с Вами результатами своих внутренних переживаний, но кажется, что Вы ошиблись, надеясь услышать от меня "слово", если только Вы понимаете его как законченную формулу, в которую отлилось вполне выработавшееся убеждение, как трофей завершенной борьбы и одержанной победы. Однако если не имею сказать Вам "слова", то могу поделиться с Вами своим "лозунгом" - ибо лозунг и пароль прилично иметь всякому, кто ведет борьбу. "Zum höchsten Dasein immerfort zu streben"4 - люблю говорить я себе и своим друзьям вместе с Фаустом, произносящим эти слова в чудной вступительной сцене ко второй части трагедии. Этот девиз Фауста понравится, вероятно, и Вам: потому что и Вы хотите "существовать" и самоутверждаться в своем личном сознании; потому что и Вы не миритесь с другим существованием, кроме "высшего" - этого загадочного "высшего"; потому, наконец, что и Вы деятельно стремитесь к этому путеводному свету - который, должно прибавить, может оказаться или недостижимой звездой, или обманчивым блуждающим огоньком... Важно во всяком случае, что из этого настроения может быть почерпнута мораль, предписывающая работать над самим собой, быть "художником" собственной жизни и, прежде всего, своего внутреннего я. И какая это трудная, необозримая, иногда опасная задача и работа! Позвольте по этому поводу припомнить слова одного очень "опасного" и свободного мыслителя, которого я большой поклонник, не будучи однако его последователем (третья немецкая цитата: какая односторонность! какой педантизм!): "Im Menschen ist Geschöpf und Schöpfer vereint: im Menschen ist Stoff, Bruchstück, Überfluss, Lehm, Kot, Unsinn, Chaos; aber im Menschen ist auch Schöpfer, Bildner, Hammer-Härte, Zuschauer-Göttlichkeit und siebenter Tag: - versteht ihr diesen Gegensatz? Und dass euer Mitleid dem "Geschöpf im Menschen" gilt, dem, was geformt, gebrochen, geschmiedet, gerissen, gebrannt, gegläht, geläutert werden muss, - dem, was notwendig leiden muss und leiden soll..."5
   Я очень рад, право, что Вы "в ссылке" (Вы не удивитесь, конечно, после столь суровой цитаты такой жестокой радости)... В самом деле и без шуток, я рад, что Вы за границей и, следовательно, свободны или освобождаетесь от некоторых отечественных удручающих впечатлений и нравственных цепей (я говорю это не в либеральном, а в антилиберальном смысле); что Вы за границей с детьми; что Вы увлечены делом и на будущее смотрите с надеждой, которая, если бы даже оказалась и обманчивой, все же ведет Вас в настоящее время по правильному пути: не должно только преувеличивать значение Вашего будущего успеха или неуспеха... Даже то, что Вы в Пезаро, а не в Париже (какой контраст, и каково было мое удивление!), имеет свои хорошие стороны. Кроме всего этого, я эгоистически рад, что Вы находитесь в таком близком соседстве, потому что могу таким образом надеяться на свидание с Вами. Благодарю Вас как от себя, так и от лица жены, за так любезно выраженное Вами желание с нами увидеться. Каким образом можно было бы попытаться осуществить его, об этом нужно подумать вместе с женой, а теперь как раз жена и Саша не со мною: с конца Августа они путешествуют по Швейцарии, но уже в этом месяце думают вернуться сюда6. Горячо желаю Вам здоровья, энергии и успехов и прошу Вас верить в искреннюю дружбу
   глубоко уважающего Вас
   Вячеслава Иванова
  

---

  
   Ответ на письма 1 и 2. Фрагменты - История и поэзия. С. 372-373. На следующий день, 15 сентября, пересылая письмо от тещи, Иванов сообщал жене: "Утром сегодня я отправил письмо и чай Лидии Дмитриевне в Пезаро" (РГБ. Ф. 109. Карт. 10. Ед. хр. 8. Л. 41 об.). В той же единице хранения, где и оригинал, сохранилась его автокопия.
   1) Имеется в виду пассаж из письма Иванова к Гревсу от 11/23 августа 1894 года: "Большая просьба к Вам: сообщите мне н е м е д л е н н о адрес Лидии Дмитриевны Шварсалон. Если не знаете, где она, то напишите мне петербургский ее адрес. Мне нужно написать ей немедленно" (История и поэзия. С. 74).
   2) "И когда был Он в Вифании, в доме Симона прокаженного, и возлежал, - пришла женщина с алавастровым сосудом мира из нарда чистого, драгоценного; и, разбив сосуд, возлила Ему на голову" (Мк. 14: 3).
   3) Цитата из "Фауста" Гёте (I Teil, 1198). В переводе Б.Л. Пастернака.: "Я слышу разума внушенья, / Я возрождаюсь и хочу / Припасть к источникам творенья..." Эту же строку Иванов цитирует в "Автобиографическом письме" (СС II, 15).
   4) Цитата из второй части "Фауста" Гёте: "Безостановочно к бытию высочайшему стремиться" (ст. 4685, сцена "Красивая местность"). В переводе Б.Л. Пастернака: "...желанье / Тянуться вдаль мечтою неустанной / В стремленье к высшему существованью". Иванов использует данную цитату в качестве эпиграфа к первой части сборника "Кормчие звезды", циклу "Прорыв и грани".
   5) Ф. Ницше, "По ту сторону добра и зла" (Глава 7 ["Наши добродетели"], часть 225). В пер. Н. Полилова: "В человеке тварь и творец соединены воедино: в человеке есть материал, обломок, глина, грязь, бессмыслица, хаос; но в человеке есть также и творец, ваятель, твердость молота, божественный зритель и седьмой день - понимаете ли вы это противоречие? И понимаете ли вы, что ваше сострадание относится к "твари в человеке", к тому, что должно быть сформовано, сломано, выковано, разорвано, обожжено, закалено, очищено, - к тому, что страдает по необходимости и должно страдать?" (Ницше Фридрих. Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 346).
   6) 4/16 октября 1894 года Д.М. Иванова писала Гревсу: "В пути я была 29 дней. Останавливалась в 14-ти различных местах. Ехала я так: Флоренция, Милан, Bellagio, Lugano, Luino (Isola Bella), Bellinzona (здесь составила и взяла круговой билет или вернее 1 1/2 билета), Flüelen, потом прошла пешком по Axenstrasse, Brunnen, Luzern, Zürich, Laufen (Rheinfall), Zürich, Arth-Goldau, Righi-Kulm, Witznau, Alpnach, Meiringen (Aareschlucht), Interlaken (Klein Rügen), Lauterbrunnen, Mürren, Grindelwald, Interlaken, Bern, Freiburg (ñлушала концерт на органе), Lausanne, Genève, Montreux (Vevey, Clarens, Glion, Chillon), Brigue, (в почтовой карете) Domodossola, Милан и Флоренция" (История и поэзия. С. 105-106).
  

4. ЗИНОВЬЕВА-АННИБАЛ - ИВАНОВУ

  
   5/17 сентября 1894 года. Пезаро
   Pesaro. Casa del Ingeniere1 Beldraghi. 17/5 Сент. 94 г.
   Не стану говорить Вам банальное спасибо за Ваше письмо, многоуважаемый Вячеслав Иванович. Я была радостно поражена им, и у меня тоже стало одной разбитой иллюзией менее. Я не обладаю ни Вашею логикою, ни Вашей научной философией и поэтому лучше не буду пускаться в теоретические беседы. Мои "длинные" письма - всегда плоды сильного нравственного возбуждения, когда я сама почти не сознаю, как пишет перо. Теперь же я настроена иначе. Очень благодарю Вас за посылку, и раз Вы так добры, что позволяете беспокоить Вас, предупреждаю, что, кажется, злоупотреблю разрешением. Дело в том, что моя учительница уезжает 26 н<ового> с<тиля> Сент<ября> во Флоренцию на целый месяц, и я осталась бы без ее уроков, что было бы невыносимо тоскливо. Мы с ней придумали, хотя еще не окончательно, такую комбинацию: я следую за нею и провожу недели две, три во Флоренции. Конечно, меня этот проэкт очень соблазняет, но здесь еще есть много "но". Если же он всё-таки осуществится, то буду просить Вас подыскать мне комнату в 15 м<инутах> (максимум) ходьбы от *. По возможности очень дешевую; лестница2 может быть плохою, лишь бы забраться повыше, где можно дышать. Приеду одна, конечно. Придется мне нанять пьянино на это время. Вероятно, это легко во Флор<енции>. Но об этом не хлопочите. И без того совестно.
   Очень думаю, что при ближайшем знакомстве Вы сильно разочаруетесь во мне. Что касается Вашего письма, то, право, лучше вовсе отвечать на него не стану, пока еще есть надежда на личные беседы. Надо было бы говорить слишком много. Скажу только одно, чем полна моя душа. Да, несмотря на всё, жизнь хороша и человечество прекрасно. Надо только уметь жить. Это хотела бы огненными словами проповедывать <так!> на площадях и на улицах. Любите друг друга, и вы будете все, все счастливы. Ведь Вы знаете, что я не фразы говорю. Нет, нет, я полна счастия и любви, и я знаю, что жизнь хороша! Но молчу, молчу, а то чувствую, что не кончу. Вы знаете это чувство, когда сердце сжимается, рука дрожит, перо начинает летать по бумаге и в голове мысли кружатся и давят друг друга. Это хорошо, это дает счастие, но это волнует и утомляет, а я должна петь. Голос мой должен быть чист и силен.
   Если я приеду во Флор<енцию>, Вы услышите, какие успехи я сделала с этой чудесной учительницей. Не стану извиняться, что беспокою Вас, лучше впредь поблагодарю за Ваши дружеские услуги.
   Мысленно пожав Вашу руку, остаюсь преданным Вам другом

Лидией Шварсалон.

  
   Ответ на письмо 3. Получив это письмо, Иванов сообщил жене в открытке от 19 сентября: "Сегодня я получил для размена 300 рублей от Л.Д. Шв<арсалон> и тотчас же разменял и отослал деньги. Разменяли мне 296 лир. В другой конторе давали 292 лиры. Л.Д. сообщает, что ее учительница пения едет во Флоренцию на один месяц, почему и она, чтобы не терять уроков, думает приехать сюда и просит найти ей комнату, если она окончательно решится. - Так как же, думаешь ты, после такого потрясающего известия (!) - продолжить свое наслаждение красотами швейцарской природы или нет? -" (РГБ. Ф. 109. Карт. 10. Ед. хр. 8. Л. 45).
  
   * Пропуск в рукописи.
   1) См. примеч. 1 к письму 2.
   2) Имеется в виду подъезд (петербургское словоупотребление).
  

5. ИВАНОВ - ЗИНОВЬЕВОЙ-АННИБАЛ

  
   7/19 сентября 1894 года. Флоренция
   Флоренция, via dei Pucci 13 p.I. 19/7 сент<ября> 1894.
   Многоуважаемая
   Лидия Дмитриевна,
   Снова письмо Ваше приносит мне радостную весть. Сильно желаю, чтобы не встретилось препятствий к осуществлению Вашего плана. Как только Вы дадите мне соответствующие инструкции, по возможности обстоятельные, и, главное, наполните пробел, оставленный Вами после слов: "в 15 минутах (максимум) ходьбы от....", - я немедленно постараюсь приискать Вам комнату. Кстати, если при комнате будет salottino1, как это часто бывает во Флоренции, - Вы ничего не имеете против этого? - И непременное ли условие - верхний этаж?.. Деньги Ваши я разменял по 296 лир у Pestellini2; в указанной Вами конторе на via Calzaiuoli - если только я ту нашел, которую Вы имели в виду, - предлагали только 292 лиры. Спешу отправить Вам деньги. Оставайтесь в Вашем бодром и светлом настроении и свободно располагайте услугами
   преданного Вам
   В. Иванова
   P.S. Из полученной в конторе суммы 888 л<ир> я, по Вашему распоряжению, вычел 5 л<ир> 50 с<ентесимов> за покупку чая. Итак, посылаю 882 1/2 л<иры>3.
  

---

  
   Ответ на письмо 4. Сохранилась также автокопия этого письма.
   1) Небольшая приемная (итал.).
   2) Сохранилась расписка, полученная Ивановым при обмене денег, в которой указан адрес обменной конторы: Francesco Pestellini. Firenze. Via de' Cerretani. Cambia Monete. Negoziante in Fondi Pubblici e Valori Industriali. Firenze, le 19/9 1894.
   3) Мы не можем должным образом откомментировать особенности валютного обращения того времени. Упомянутая в предыдущем примечании расписка фиксирует: "300 Rubl. / 296 L/ 888-". Цифры во всех случаях читаются вполне отчетливо.
    

6. ЗИНОВЬЕВА-АННИБАЛ - ИВАНОВУ

  
   7/19 сентября 1894 года. Пезаро
   19 Сент. 94.
   Многоуважаемый Вячеслав Иванович,
   простите мне мою рассеянность. Теперь узнала адрес и, кстати, могу сказать, что еду наверное 30 Сент<ября> н<ового> с<тиля>. Буду во Флор<енции> в 6 вечера. Была бы сердечно благодарна, если бы Вы подыскали комнату около via Nazionale 42 у p Indipendenza. Не стесняйтесь решать за меня.
   Преданная Вам
   Л. Шварсалон.
   Простите почерк: пишу в лавке.
  

---

  
   Открытка. Адрес: Al Signore V. Ivanov. Via de' Pucci 13 p. 1. Firenze.
   Фактическое продолжение письма 4. Фрагмент - История и поэзия. С. 373. О получении этого письма Иванов известил жену в открытке от 20 сентября: "Сегодня опять получил извещение от Лидии Дмитриевны - в виде открытого письма. Она пишет, что приедет 30 Сентября и определяет местность, где желала бы иметь комнату, - местность эта окрестности piazza Indipendenza. Я также откр<ытым> письмом спросил ее, на месяц ли нанимать комнату или с условием понедельной платы?" (РГБ. Ф. 109. Карт. 10. Ед. хр. 8. Л. 47).
    

7. ИВАНОВ - ЗИНОВЬЕВОЙ-АННИБАЛ

  
   8/20 сентября 1894 года. Флоренция
   20 Сент. 94.
   Многоуважаемая
   Лидия Дмитриевна!
   Я знаю теперь, в какой местности должна быть комната, но не знаю другого важного условия: возьмете ли Вы ее на месяц или будете платить, напр<имер>, понедельно? не знаю также, давать ли задаток или дождаться Вас? До 30-го числа во всяком случае еще много времени. Очень рад, что Вы приедете наверно!
   Преданный Вам
   ВИ.
  

---

  
   Печатается по автокопии с несохранившегося оригинала. В ней слева от даты помечено: "3) <порядковый номер письма> (откр<ытое> письмо"). Ответ на письмо 6.
    

8. ЗИНОВЬЕВА-АННИБАЛ - ИВАНОВУ

  
   9/21 сентября 1894 года. Пезаро
   21 Сент. 94 г.
   Многоуважаемый Вячеслав Иванович!
   Все о комнате: платить, думаю, удобнее по неделям, ибо будущее в руках Неизвестного. Этаж верхний желателен, но не обязателен. Salotto1 приятен, если не очень повышает цену. А цена имеет значение ввиду того, что эти два путешествия ввели меня в долги. 5 L., конечно, не имеют значения, но 10 за 3, 4 недели уже - да. Затем, если Вам комната понравится и Вы боитесь ее потерять - давайте задаток. За всё буду Вам глубоко благодарна. Я очень покладистый человек, а к тому еще на Ваш вкус вполне полагаюсь по Римскому опыту. Буду 30-го в 6.25 вечера. Спасибо за деньги большое.
   Преданная Вам
   Лидия Шварсалон.
  

---

  
   Открытка. Ответ на письмо 7.
   1) Салон (ит.).
    

9. ЗИНОВЬЕВА-АННИБАЛ - ИВАНОВУ

  
   14/26 сентября 1894 года. Пезаро
   26 Сент. 94 г.
   Простите, что надоедаю всё тем же скучным вопросом. Оказывается, что поезд мой приходит в 5 ч. 55 м. вечера. Если Вы, многоуважаемый Вячеслав Иванович, будете столь любезны встретить меня в Воскр<есенье>, я, конечно, была бы очень рада.
   С совершенным уважением и впредь благодаря Вас, остаюсь Лидия Шварсалон.
  

---

  
   Открытка.
    

10. ИВАНОВ - ЗИНОВЬЕВОЙ-АННИБАЛ

  
   15/27 сентября 1894 года. Флоренция
   Флоренция 27 Сент.
   Многоуважаемая
   Лидия Дмитриевна!
   Вчера и сегодня я осмотрел ряд комнат, из которых некоторые мне кажутся подходящими. Есть, напр<имер>, одна светлая и спокойная комната близ piazza Indipendenza во II эт<аже> - ценою в 6 лир в неделю. Еще удобнее, как мне кажется, pensione1 Norchi - via Nazionale 36 III (совсем близко от No 42); там можно иметь большую комнату за 1 фр<анк> в день, маленькую за 1/2 фр<анка> в день, полный пансион (со включением платы за комнату, но без вина и свечи) за 4 фр<анка> в день. В No 110 на via Guelfa, также вблизи от указанного Вам места, есть во II эт<аже> [piano terreno] комната ценой в 20 л<ир> в месяц, - но она отдается только помесячно; на той же улице в No 120 p. II terz одна чистая комната стоит 7 лир в неделю, 25 в месяц. Есть еще не особенно привлекательный пансион почти рядом с No 42 via Naz, где можно найти комнату за 1 фр<анк> в день. Итак, комнат много. Окончательный выбор Вы должны сделать сами. Я встречу Вас в воскр<есенье> на станции и покажу комнаты.
   Моя семья вернулась. Жена очень обрадована предстоящим свиданием с Вами и просит передать Вам ее сердечный привет.
   Преданный Вам
   Вяч<еслав> Иван<ов>
  

---

  
   Открытка (cartolina postale italiana) Штемпели: 27.9.94. Firenze - 28.9.94. Pesaro Адрес: All'onoratissima Signora S-ra Lidia Schwarsalon Casa dell'Ingegn. Beldraghi Pesaro
   Ответ на письма 8 и 9. Фрагмент - История и поэзия. С. 373.
   1) пансион (итал.).
  

ПОСЛЕСЛОВИЕ

  

ИЗ ДНЕВНИКА Л.Д. ШВАРСАЛОН

  
   Флоренция. Сентябрь 1894 г.
   <...> Мое здоровье было страшно подорвано. Я лежала неделями без сил. Весною я решила к зиме уехать за границу, чтобы без новых преследований и в лучшем климате продолжать свои занятия пением. И вот теперь вы в Pesaro, с Анютою и Дунею1, а я на месяц во Флоренции, куда я поехала вслед за своей учительницей, чтобы и во время ее отдыха не терять даром времени. В Pesaro я провела вместе с вами 4 недели и за это время отдохнула душою. Там было так тихо, так уютно. Занятия шли отлично, и я рассчитывала, что, проучившись хорошо зиму, весною я уже могу дебютировать в Италии. Мой голос развился, вечно сдерживаемое, подавленное пламя души моей теперь может красиво и побеждающе выливаться в чудных звуках. Впереди быстрое достижение блестящей цели. Цели, которая даст новые, сильные и красивые ощущения, которая удовлетворит самолюбие, даст развиться новым сторонам в моем существе, и мне казалось в Pesaro, что я еще могу быть счастливой, и я, не смея почти верить этой возможности, слабо и трепетно улыбалась вновь зарождающимся мыслям о счастии.
   Дети мои, я во Флоренции, в той Флоренции, в которой провела 4 года тому назад зиму2. Всё здесь говорит о прошлом. Я живу в уютной маленькой комнатке. Рядом со мною неразлучный друг рояль, над ним другой друг: коллизей <так!> (о нем расскажу когда-нибудь)3. Красота, искусство, спокойствие души в настоящем; слава, быть может, жизнь и опять-таки красота и искусство в близком будущем. Чего мне надо еще? Я провела бессонную ночь. Теперь 6 часов утра, я села писать, потому что мне стало больно почти по-прежнему. Чего мне надо? Чего мне надо? Любви, ласки. Мне надо человека сильного, прекрасного душою, умного, доброго; мне надо, чтобы он любил меня, чтобы я могла быть ему первою и единственною, и тогда я желала бы только хоть изредка в тяжелую минуту прийти к нему и положить голову на его плечо, прижаться к нему и спрятаться от жизни и... отдохнуть тихо, молча и с любовью. Безумная, ненасытная душа человеческая. Не надо мне славы, не надо свободы. Любви хочу я, любви. Что делать мне с собою? В течение дня я работаю, воля моя крепка и разум силен. Но вечером, но ночью... Пусто, холодно на душе, и душит, и давит меня непрожитая весна моей жизни, весна, которая только чуть, чуть, в ранней молодости погрезилась мне и уже в своих неясных грезах так сильно говорила о солнце, о лесе, о счастии, о надеждах, о слезах восторга, о любви, о лете пламенном и чудном. Затем началась жизнь вся в труде, в вечных гражданских скорбях, освещенная не пламенном <так!> солнцем любви, а лишь мягким отблеском его: дружбою и уважением. На сердце было лишь тепло, а я знала, что может быть упоительно жарко. Я знала, но знание это притаилось, т.к. дружба, вера, благодарность и уважение заменяло так многое. К тому же сознание, что я любима, доставляло радость... и я считала себя счастливою!
   Но вот всё рухнуло. Рухнуло уважение и вера, сознание его любви превратилось в насмешливый мираж, и вдруг опять в душе заговорила весна. Заговорила весна... но... теперь уже осень. Кто думает осенью о весне. Еще до весны зима. А зима человеческой жизни означает смерть. Зачем, зачем не была я молода весною, зачем не была счастлива летом. Зачем захотела я солнца в сентябре, солнца жаркого, сильного, воскрешающего. В душе моей притаилась непережитая жизнь. Я знаю, что она, эта жизнь, давит и гнетет меня. Слишком сильно живет во мне сознание счастия, т.е. возможности счастия на земле, ослепительного, прекрасного счастия. Откуда это сознание? Откуда эта жажда, если счастие миф? О, к чему тогда эта напрасная мечта? К чему это страдание. О нет, о, нет, счастие есть. Я верю, я знаю. Я вижу это в блеске звезд, в сиянии луны ночью, в ослепительном свете солнца днем, в красоте природы, в упоительных звуках музыки, в великих творениях руки и ума человеческого. Есть красота, есть счастие, есть любовь. Иначе не пела бы мне вся природа и всё искусство одну и ту же назойливую, но прекрасную песнь. И в душе я сознаю столько бурных, не прожитых сил для счастия, потому что для счастия нужны силы и счастливым умеет быть лишь сильный. А я сильна! Да, дайте мне счастие, и я покажу, что достойна его. <...>
  
   26 Сентября 1894 г. Флоренция
   Итак, я иду по via Cavour. Вечер, звездное небо, небо Италии. Длинная вереница фонарей, кончающихся загадочно где-то вдали. Впереди четыре черные фигуры по широким плитам мостовой в глубокой тишине мерно и быстро несут черный гроб на носилках. Шествие освещается фантастическим светом смоляного факела. Ароматический запах его разлит в воздухе, свет то вспыхивает ярко, то, дрожа, замирает и тухнет. Что-то странное, таинственное, и жуткое, и притягивающее направляет мои шаги, и я иду за гробом. Я ничего ясно не думаю, и смерть, и небо одинаково навевает на душу что-то великое и спокойное. Я иду, и желала бы идти без конца всё вперед и вперед под этими вечными звездами за этою вечною смертью. Что я думаю, я ясно не знаю, но грезится мне что-то громадное, неизмеримое и прекрасное. Страшна ли смерть? нет. Умереть, успокоиться, слиться с вечною тишиною и в вечном молчании найти ответ всей загадке жизни. Молчи, мысль, молчи, сердце. Вы просите того, чего жизнь не может дать. Всё существо мое просит любви. Весь мир для меня говорит о любви. Солнце горячее, ласкающее в прозрачном воздухе юга, и эта ночь, и эти звуки песни, которыми я со страстью прославляю красоту, счастие, любовь, и вся душа, и каждый фибр существа моего говорит, просит, молит о любви. Но для меня любви нет. О смерть, ты не страшна. О смерть, приди, приди. Дорогая, желанная, сжалься надо мною. Надломи во мне одним ударом последние слабые корешки надежды, которые еще связывают меня с жизнью. О смерть, приди. Дай покой. Убей эти мучения. О смерть, приди. Я не могу писать, я хочу рыдать, но слез нет. Я одна. Боже, я одна. Я хочу человека, которому я была бы дорога. Я хочу сказать ему. Оживи меня, дай силы, а я дам веры, веры в жизнь, в добро, в красоту, в идеал. В мой прекрасный, поэтический и неосуществимый идеал. Но я одна. О любовь, разве люди понимают тебя, разве ты та, которых <так!> люди называют твоим чудным именем. Разве для любви нужны рамки, разве любовь не выше, не сильнее, не прекраснее! Любовь, любовь, amore, как прекрасно это слово, произнесенное мягко , на этом дивном языке поэзии и красоты. Две души, понимающие друг друга и сливающиеся, несмотря на расстояния, на препятствия жизненных коллизий. Пусть жизнь притесняет и мучает, пусть холодно и серо вокруг, в душе горит яркий свет, свет любви, свет сознания, что ты не одинок, что есть еще такое же человеческое существо, которому ты дороже всех. И вот я иду за гробом не одна, я иду с ним, мы идем за руку, мы чувствуем, мы мыслим. Умом и сердцем мы охватываем весь мир, и власть наша безбрежна, как звездное небо над нами, и жизнь прекрасна, и смерть не страшна. Мы не зовем ее, но мы не противимся. Мы жили, мы были счастливы, дадим место другим. Но счастие возможно только вдвоем. Тот, кому я дороже всего, тот должен и мне быть первым. А затем всё остальное нам принадлежит.
   Ничего не выходит из того, что я пишу. Я ничего не могу передать. Душа полна, тоска мучает. Я пришла домой в свою комнатку, я не знаю, что мне делать. Петь нельзя, спать я не могу. Я хожу взад и вперед, и всё в одном и том же узком пространстве. Я точно лев в железной клетке. Тоскую и бьюсь о стенку , и припоминается что-то смутное, далекое, точно грезы, точно сон. Вырваться хочется. Воли, ласки, счастия хочется. Но нет, жизнь говорит: нет. <...>
  
   18/6 Окт<ября> <18>94 г.
   День моего рождения. Опять пишу. Хочу, чтобы стало яснее на душе, и ничего не понимаю. Флоренция принесла мне столько нового, и столько прекрасного, и столько странного. Я не знала, что в моей душе столько туго натянутых, тонких и чутких струн. Но эти струны отзываются страстью на всё, и в конце концов я не понимаю, кто я и что я?
   То я бессердечная, эгоистическая, гениальная кокетка, наслаждающаяся властию своею над человеком, улыбающаяся от счастия при мысли, что она владеет человеком, перед которым преклоняются люди, подобные Гр<евсу>4. Да, я горжусь и упиваюсь своею властью. Когда я улыбаюсь, он весь проникается радостью, когда я грущу, он впадает в меланхолию. Он льстит мне тою самою высшею, самою сладкою лестью, лестью любви, которая сама в себя верит. Нет мысли, нет чувства во мне, которой он не мечтал бы постигнуть и разделить. Душа его - моя. И что же, любовь моя, не расцветше <так!>, завяла. Быть может, я не способна любить, быть может, я способна лишь властвовать. И ужас берет меня при более глубоком взгляде в свою душу. Какое странное сочетание холодного ума и горячего чувства. Я чувствую, что могу действовать как безнравственная эгоистка и как святая, отдающая с упоением всё из любви к ближнему. То я жажду себялюбивого счастия и для него согласна попрать ногами живые страдающие преграды, то я сознаю себя такой высокой, такой доброй, такой самоотверженной, что является жажда жертвы. В душе и ад и рай, и мрак и свет, и красота и грех, и святость и падение. Что это за загадка, человек. Прекрасная, никогда не разгаданная загадка? О жизнь, как ты прекрасна в своей сложности, в своих противоречиях, во всей необозримой широте своей. О жизнь, почему ты не вечна? Но нет, ты не должна быть вечною. Смерть - это венец жизни. Не будь ее, вся красота померкла бы. Ходить под вечно нависшим мечем уничтожения, распадения в прах и смело, дерзко вдыхать и впитывать свободную красоту жизни - какое божественное наслаждение для того, у кого душа смела. Я смела, не в этом ли разгадка? Я страдала. О как страдала. И что же, я вынесла лишь презрение к этим страданиям. Разве не презираешь то, что победил. Сколько раз была я на шаг от самоубийства, однако я победила, и я живу, и нет того положения, того человека, той коллизии жизненной, которая могла бы напугать меня. Я свободна и смела. Да, я Бог, потому что я не боюсь ни жизни, ни смерти. И о, как я люблю людей и как я желала всем вдохнуть смелости и презрения, и тогда жизнь засияла бы иначе.
   Я люблю его, положим, что я люблю его. Мы пара. Он понимает меня, я его. Говорить с ним наслаждение. Идти с ним под руку, вдвоем в тиши ночи по освещенной задумчивой луною лунгарно <так!>5, - что может быть поэтичнее, теплее, лучше этого. Мы чувствуем мысли друг друга, и когда мы молчим, мы так же счастливы вне времени и пространства, как когда говорим, и я думаю: отдадимся каждый своим горячим мечтам, мечтам о славе, высшей славы, славы в творениях наших <так!>. Будем работать врозь свободно, без всякой ревности в разных углах мира, куда увлечет нас судьба на наших столь разных с виду и столь близких в сущности путях. Сколько сил душевных будет нами потрачено на работу, сколько наслаждений высших, тонких даст нам успех. Но когда усталые и одинокие среди друзей и успеха сердца наши повлечет друг к другу, мы, свободные и смелые, соединимся и разделим свой отдых вдвоем. О, какое наслаждение. Вокруг нас должна быть красота и уединение. У нас есть так много о чем переговорить и передумать. Ведь по бесконечной близости, полной, жгучей, прекрасной близости мы одни во всем мире. И мы отдаемся этой близости, и мы счастливы, как Боги, и в этом упоительном счастии мы черпаем новые силы для жизни, которая скоро вновь понесет нас дальше и выше, всё прекраснее и лучезарнее.
   Труд, свобода и любовь.
  

---------------

  
   Спустись на землю, друг мой, спустись на ту землю, которая не земля твоего воображения, а земля действительности с ее узкими рамками, с ее мелким страхом перед страданиями, с ее плоскими стремлениями к покою.
  
   Страдания, где Ваш ужас? я не боюсь Вас.
   Покой, где твоя прелесть? Я ненавижу тебя.
  
   7 Окт<ября> <18>94 г. 7 час. утра.
   Какой странный день вчера. Я хочу его описать. Утром я бичевала себя и преклонялась перед собою. Днем я привела его к себе, и он читал предыдущие страницы. Потом я дала ему прочитать те страстные, красивые строки, которыми я весною описывала свою первую и последнюю любовь. Кто знает, впрочем, последняя ли, и кто знает, была ли это любовь? Но, во всяком случае, это было нечто такое цельное, полное, сильное, что я сама была поражена красотою этого чувства. Когда он прочел, я вырвала исписанный лист из альбома и просила его уничтожить его. Я не хотела более страдать от этой безответной страсти, и мне мистически казалось, что если он спас меня в Риме, он может заворожить и это чувство, кот<орое> так хорошо затихло в душе моей. Но он горд и он отказался. Тогда я при нем разорвала лист на мелкие клочки. Он ушел, а клочки бумаги остались стиснутыми в моих пальцах. Я взглянула на них. Ведь в этих клочках изорванной бумаге <так!> когда-то, и так еще недавно, билась и клокотала жизнь. Когда я писала те слова, писала не рука моя, а всё существо мое, вся душа, всё, что жило во мне так мучительно сильно, что жгло и истязало, и вместе с тем судорожно цепляло меня к жизни. И я разорвала это! Неужели сердце мое не обливается кровью, ведь я ранила его, больно ранила. Да, оно обливалось кровью!
   Я разложила клочки по столу и часа два старательно складывала их. Сложив, я списала те слова, которые когда-то огнем горели в душе. Теперь я смотрела на них глазами художника, я перечитывала их и говорила себе: как цельно, как красиво! О эти глаза художника. Здесь я перейду к вечеру.
   Мы читали роман. Сцены были хороши, я это чувствовала, и он тоже. Мы вышли под и руки <так!> и пошли по via Cavour. В воздухе было сыро, тучи бродили по небу. Недавно лил дождь. Вечер был тихий и теплый. Природа отдыхала после грозы. Мы шли, и что-то грустное легло на наши души. Мы долго молчали. Потом он стал говорить обо мне. Он говорил, точно читал мои собственные мысли, мысли, которых я так боюсь. Он говорил, что я не любила, не люблю и, вероятно, никогда не сумею полюбить. Художники не любят, а <у> меня художественная натура.
   О как я ненавижу и люблю это слово. Сколько мучений принесло оно мне. Неужели я не умею любить? Но тогда лучше камень на шею и в воду. Он говорил, что я жажду, чтобы меня любили, но сама любить сумею только из благодарности. О это скучное, мелкое, слабое, презренное чувство. Неправда, я хочу любить сильно, могуче, но я не хочу любить одна, точно так же, как не хочу любить из жалости или благодарности. Он говорил еще, что я костер, а она луна, и что он видит свет обоих. Но я не хочу быть костром, я хочу быть солнцем, чтобы потушить луну и затмить луну, и еще чтобы самой сиять и гореть жарким, живительным светом. Неужели я до конца буду спрашивать у жизни: и это всё, и это всё? где же сон мой? где мечта? Неужели я горяча с виду, а в глубине я лишь психолог собственной души и "художник" портит и раздвояет "человека". Эта мысль отравляет мне жизнь, а он точно намагнетизировал меня ею. Итак, да: это проявилось с первого увлечения моего Ахметовым6, да, я любила его до тех пор, пока не взглянула в его душу, казавшейся <так!> мне таинс

Категория: Книги | Добавил: Armush (26.11.2012)
Просмотров: 462 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа