Бакунин Михаил Александрович - Письма

ое заключение есть самое ужасное наказа­ние; без надежды оно было бы хуже смерти: это - смерть при жизни, сознательное, медленное и ежедневно ощущаемое разру­шение всех телесных, нравственных и умственных сил человека; чувствуешь, как каждый день более деревянеешь, дряхлеешь, глу­пеешь и сто раз в день призываешь смерть как спасение. Но это жестокое одиночество заключает в себе хоть одну несомненную и великую пользу; оно ставит человека лицом к лицу с правдою и с самим собою. В шуме света, в чаду происшествий легко поддаешь­ся обаянию и призракам самолюбия; но в принужденном бездей­ствии тюремного заключения, в гробовой тишине беспрерывного одиночества долго обманывать себя невозможно: если в человеке есть хоть одна искра правды, то он непременно увидит всю про­шедшую жизнь свою в ее настоящем значении и свете; а когда эта жизнь была пуста, бесполезна, вредна, как была моя прошед­шая жизнь, тогда он сам становится своим палачом, и сколь бы тягостна ни была беспощадная беседа с собою, о самом себе, сколь ни мучительны мысли, ею порождаемые, - раз начавши ее, ее уж прекратить невозможно. Я это знаю по восьмилетнему опыту.

   Государь! Каким именем назову свою прошедшую жизнь? Ра­страченная в химерических и бесплодных стремлениях, она кончи­лась преступлением. Однако я не был ни своекорыстен, ни зол, я горячо любил добро и правду и для них был готов пожертво­вать собою; но ложные начала, ложное положение и грешное са­молюбие вовлекли меня в преступные заблуждения; а раз всту­пивши на ложный путь, я уже считал своим долгом и своею че­стью продолжать его донельзя. Он привел и ввергнул меня в пропасть, из которой только всесильная и спасающая длань Ва­шего величества меня извлечь может.

   Стою ли я такой милости? На это я могу сказать только од­но: впродолжение восьмилетнего заключения, а особливо в пос­леднее время я вынес такие муки, которых прежде не предпола­гал и возможности. Не потеря и не лишение житейских наслаж­дений терзали меня, но сознание, что я сам обрек себя на нич­тожество, что ничего не успел совершить в жизни своей кроме преступления, не сумев даже принести пользу семейству, не го­воря уже о великом отечестве, против которого я дерзнул под­нять крамольно бессильную руку; так что самая милость цар­ская, самая любовь и нежные попечения моих родителей обо мне, ничем мною не заслуженные, превращались для меня в новое мучение: я завидовал братьям, которые делом могли доказать свою любовь матери, могли служить Вам, государь, и России. Но когда по призыву царя вся Русь поднялась на соединенных врагов; когда вместе с другими ополчились я мои пять братьев и, оставив старую мать и малолетние семьи, понесли свои головы на защиту родины, - тогда я проклял свои ошибки и заблуж­дения и преступления (Слова ошибки и заблуждения и преступления" подчеркнуты крас­ным карандашом в оригинале (вероятно царем).),¹ осудившие меня на постыдное, хотя и при­нужденное бездействие в то время, когда и я мог бы и должен бы был служить царю и отечеству; тогда положение мое стало для меня невыносимо, тоска овладела мною и я молил одного: или свободы, или смерти.

   Государь! Что окажу еще? Если бы мог я сызнова начать жизнь, то повел бы ее иначе; но - увы! - прошедшего не воро­тишь! Если бы я мог загладить свое прошедшее делом, то умолял бы дать мне к тому возможность: дух мой не устрашился бы спасительных тягостей очищающей службы: я рад бы был омыть потом и кровью свои преступления. Но мои физические силы да­леко не соответствуют силе и свежести моих чувств и моих жела­ний: болезнь сделала меня никуда и ни на что негодным. Хотя я еще и не стар годами, будучи 44 лет, но последние годы за­ключения истощили весь жизненный запас мой, сокрушили во мне остаток молодости и здоровья: я должен считать себя стариком и чувствую, что жить мне остается недолго ². Я не жалею о жиз­ни, которая должна бы была протечь без деятельности и без пользы; только одно желание еще живо во мне: последний раз вздохнуть на свободе, взглянуть на светлое небо, на свежие лу­га, увидеть дом отца моего, поклониться его гробу и, посвятив остаток дней сокрушающейся обо мне матери, приготовиться до­стойным образом к смерти.

   Пред Вами, государь, мне не стыдно признаться в слабости; и я откровенно сознаюсь, что мысль умереть одиноко в темнич­ном заключении пугает меня, пугает гораздо более, чем самая смерть; и я из глубины души и сердца молю Ваше величество из­бавить меня, если возможно, от этого последнего, самого тяжкого наказания.

   Каков бы ни был приговор, меня ожидающий, я безропотно заранее ему покоряюсь как вполне справедливому и осмеливаюсь надеяться, что в сей последний раз дозволено мне будет излить перед Вами, государь, чувство глубокой благодарности к Вашему незабвенному родителю и к Вашему величеству за все мне ока­занные милости.

   Молящий преступник

   Михаил Бакунин. 14 февраля 1857 года³.

  

   No 593. - Впервые опубликовано в нашей книге о Бакунине (1920, стр. 342 - 346). Оригинал находится в "Деле" о Бакунине, ч. III, лист 3 cл. Одно время он был выкраден оттуда одним "ученым", но когда я в 1919 году при изучении "Дела" обнаружил сей высоко-профессорский подвиг, документ был у "исследователя" отобран и помещен на место. При этом документе имелась еще какая-то "Записка", но она у похитителя найдена не была и содержание ее остается поэтому неизвестным.

   Теперь Александр II мот торжествовать: он добился унижения своего врага, заставил его заговорить покаянным языком, назвать себя преступ­ником, отречься от своего прошлого и даже "Исповедь" признать докумен­том, написанным в чаду революционного увлечения. Царь поверил в иск­ренность бакунинского покаяния, вернее решил, что ему удалось морально убить своего пленника и вырвать из него революционное жало навсегда. До тех пор упорно отказывавшийся облегчить положение своего узника, Александр II на сей раз смилостивился и, хотя не согласился полностью удовлетворить просьбу Бакунина и отпустить его к родным, согласился за­менить ему одиночное заключение в крепости ссылкою в Сибирь на по­селение.

   1 Александр II в бытность свою наследником читал с разрешения отца "Исповедь" Бакунина и, если верить рассказу Бакунина в письме к Герцену от 8 декабря 1860 г. по поводу просьбы, поданной его матерью на имя Горчакова, не усмотрел в ней действительного раскаяния (по своему он был впрочем прав). Бакунин видимо об этом знал со слов родных на сви­даниях и потому постарался здесь как бы опорочить свою "Исповедь", да­бы тем вернее обмануть царя насчет серьезности его нынешнего раскаяния.

   2 Чувствовал ли это действительно Бакунин, мы не знаем, но после того он прожил еще около 20 лет.

   3 На прошении Бакунина Александр II 19 февраля написал: "Другого для него исхода не вижу, как ссылку в Сибирь на поселение". На следую­щий день, 20 февраля, Долгоруков, сообщив коменданту крепости о реше­нии царя, поручил ему объявить о сем Бакунину, предложив ему или вос­пользоваться даруемою милостью или остаться в крепости на прежнем ос­новании. Нечего и пояснять, что Бакунин предпочел ссылку одиночному заключению, о чем свидетельствует документ, печатаемый следующим но­мером.

  

   No 594. - Письмо князю В. А. Долгорукову.

   (22 февраля 1857 года.) [Шлиссельбургская крепость.]

  

   Ваше сиятельство!

   С благоговением принимаю милость государя и покоряюсь его решению, которое если и не вполне соответствует безумным на­деждам и желаниям больного сердца, однако далеко превосходит то, чего я благоразумно и по справедливости ожидать был вправе. Не знаю, долго ли плохое здоровье и одряхлевшие силы позво­лят мне выдержать новый род жизни; но сколько бы мне суж­дено ни было еще прожить, и как бы тесен ни был круг, оконча­тельно мне предназначенный, я постараюсь доказать всею осталь­ною жизнью своею, что при всей великой грешности моих за­блуждений, несмотря на важность преступлений, мною совершен­ных (Эти слова кем-то подчеркнуты карандашом в экземпляре, переписанном для Александра II.), во мне никогда не умирало чувство искренности и чести. Из глубины сердца приношу Вашему сиятельству благодарность за великодушное и скорое ходатайство, вследствие которого я по милости царской все-таки умру не в тюрьме, а на вольном возду­хе, хоть и умру в одиночестве.

   Теперь же, надеясь на человеколюбивое снисхождение Ваше, мне вновь столь живо доказанное, осмелюсь ли приступить к Ва­шему сиятельству с новою и последнею просьбою?

   Почти без всякой веры в возможность успеха решаюсь одна­ко просить о позволении заехать по дороге в Сибирь в деревню матери, расположенную в 30 верстах от города Торжка в Твер­ской губернии, - заехать на сутки или даже хоть на несколько часов, чтобы там поклониться гробу отца и обнять в последний раз мать и все семейство дома. Я чувствую, сколь просьба моя неправильна, и сколь просимая мною милость будет противоре­чить установленному порядку; но ведь для царя все возможно, а для меня, хоть и не заслуживающего столь чрезвычайной мило­сти, она будет огромным и последним утешением. Мне кажется, что, побывав хоть одну минуту дома, я наберусь там доброго чувства и сил на всю остальную невеселую жизнь.

   Если же это невозможно, то не будет ли мне разрешено уви­деться и провести день со всем наперед о том предуведомленным семейством проездом в Твери? Мать стара, и ей трудно, да к то­му же теперь было бы и слишком грустно ехать в Петербург; а между сестрами и братьями есть пять человек ¹, с которыми я не видался со времени моего злополучного отъезда за границу, т. е. с 1840 года. Невыразимо тяжко было бы мне ехать в Сибирь, не повидавшись с ними в последний раз.

   Наконец еще прежде этого свидания в Торжке или в Твери не дозволено ли мне будет увидеться с теми же братьями, кото­рые будут находиться в Петербурге? ² Я бы попросил их о снабжении меня некоторыми необходимыми вещами на дорогу и на первое время жительства. На мне нет никакой одежды; нового я, разумеется, не шил, а те из старых платьев, которые устояли про­тив восьмилетнего разрушения, уже нисколько не соответствуют моему настоящему социальному положению.

   Теперь мне остается только просить Ваше сиятельство поло­жить к подножию престола его величества выражение тех искрен­них и глубоких чувств, с которыми я принимаю его царскую ми­лость, а Вам самим изъявить сожаление о том, что мне никогда не будет суждено доказать Вашему сиятельству свою благодар­ную и почтительную преданность.

   Михаил Бакунин. 22 февраля 1857 года³.

  

   No 594. - Впервые опубликован в нашей книге о Бакунине (1920, стр. 346 - 347). Оригинал находится в "Деле", ч. III, лист 19 - 20.

   1 Тут какая-то неточность. Всех братьев и сестер Бакуниных было 11 человек; из них Любовь и София умерли. Из остальных Бакунин виделся в тюрьме с четырьмя (Николаем, Татьяною, Павлов и Алексеем). Остава­лись четыре, с которыми он не видался: Варвара (да и то он видал ее за границею), Александра, Илья и Александр. Бакунин по рассеянности види­мо и себя засчитал в это число; иначе никак нельзя понять, как у него получилось пять вместо четырех.

   2 Эта просьба была удовлетворена, и Бакунину дано было свидание с братом Алексеем и кузиной E. M. Бакуниной.

   3 Несмотря на то, что просьбы Бакунина выходили за пределы того, что тогда дозволялось, особенно тяжким государственным преступникам, они все же были удовлетворены. 5 марта 1857 г. Бакунин был перевезен из крепости в Третье Отделение, здесь получил свидание с братом и кузиной. 8 марта отправлен из Петербурга в вагоне III класса, переделанном из то­варного, с поездом из порожних вагонов. В Осташкове он пересел с конвоем (поручик Медведев и два жандарма) на почтовую телегу, на которой и до­ехал в Прямухино, где ему дозволено было провести сутки.

  

   No 595. - Письмо брату Алексею.

   (23 февраля 1857 года.) [Шлиссельбургская крепость.]

  

   Любезный Алексей!

   Третьего дня я получил через здешнего коменданта от князя Долгорукова объявление о том, что госу­дарь император, тронутый моим раскаянием и снисходя на мою просьбу¹, всемилостивейше изволил смягчить мое наказание за­меною крепостного заключения ссылкою на поселение в Сибирь, предоставляя мне однако право оставаться на прежнем осно­вании в крепости. Я, разумеется, принял высочайшую милость с глубокою благодарностью, ибо вижу в оной действительное и большое облегчение своей участи. Одно меня печалит глубоко: с маменькою и с вами мне придется проститься навеки; но делать нечего, я должен безропотно покориться судьбе, мною самим на себя накликанной. Теперь у меня остается одно желание: уви­деться со всеми вами в последний раз и проститься с вами хоро­шенько. Надеюсь, что ты получишь это письмо довольно во вре­мя, чтоб успеть присоединить свою просьбу о том к моей прось­бе; надеюсь также, что мне дозволено будет проститься с гатей милой и героической монашенкою, с сестрою Катей (Екатерина Михайловна.) Бакуни­ной ². Не огорчайся, Алексей, и если маменька и сестры будут слишком горевать обо мне, утешь их: там, на просторе, мне бу­дет лучше.

   Твой

   M Бакунин. 1857 года. 23 февраля³.

  

   No 595. - Впервые опубликовано в нашей книге о Бакунине (1920, стр. 348).

   1 Мы видим, что от родных, в частности от брата Алексея, Бакунин не собирался скрывать, что смягчение его участи было вызвано его раскаянием и прошением на имя царя. Но от других, как мы увидим из сибирской переписки его с Герценом, Бакунин до конца жизни старался утаить обстоя­тельства, с которыми связано было его освобождение из крепости.

   2 Как мы знаем, ему разрешено было перед отъездом из Петербурга свидеться и с Алексеем и с E. M. Бакуниной.

   3 Письмо это было почему-то задержано в Третьем Отделении и на­ходится в "Деле" о Бакунине, ч. III, лист 17.

  

   No 596. - Подписка М. А. Бакунина.

   Изъясненное в повелении его сиятельства князя Долгоруко­ва от 4 марта 1857 года за No 520 комендантом Шлиссельбургской крепости мне объявлено, в чем и даю сию подписку.

   Михаил Бакунин. 1857 года. 5 марта.

  

   No 596. - Опубликовано в "Материалах", I, стр. 427. Оригинал нахо­дится в "Деле", ч. 111, л. 38.

   Эта расписка Бакунина вызвана объявлением ему о тех мерах, какие приняты были по приказу Третьего Отделения в связи с отправкою его в Сибирь, и о порядке его следования туда. Порядок этот изложен в осо­бом документе, находящемся в "Деле" о Бакунине, ч. III, л. 24 - 25. Там же (л. 37) имеется и рапорт коменданта крепости от 5 марта, в котором сообщалось о взятии с Бакунина прилагаемой расписки и о снабжении его теплою одеждою (кроме собственной ему были даны шинель, теплые са­поги и фуражка, каковые по миновании надобности надлежало возвратить в крепость), а затем присовокуплялось: "Улучшившееся ныне его здоровье не препятствует ныне же к отправлению его в путь, тем более что перемена жизни с движением и свежестью воздуха при не столь быстрой езде послу­жит, полагаю, даже некоторому улучшению его здоровья". Этот рапорт доложен был царю, который ревниво следил за каждым шагом своей жертвы.

   В тот же день Бакунин был вывезен из крепости.

  

   No 597. - Расписка.

   Из данных моим семейством господину поручику Медведеву, на мое употребление, пятисот рублей серебром издержано на мои потребности по сие время сто тридцать (130) рублей серебром.

   Михаил Бакунин.

   27-го марта-1857-го года.

  

   No 597. - Печатается впервые. Оригинал находится в Прямухинском архиве.

   В Прямухине Бакунин пробыл сутки, был мрачен, молчалив, почти ни с кем не разговаривал и большую часть времени провел за игрой в ду­рачки с нянюшкою Ульяной Андреевной. 28 марта он был доставлен жан­дармским поручиком Медведевым в Омск и по распоряжению ген.-губ. Западной Сибири генерала Гасфорда поселен в Кийском округе Томской губернии. При доставлении в Омск при Бакунине имелось 370 рублей, оставшихся у него от данных ему родными 500 рублей ("Дело", ч. III, лл. 48 - 52).

   Гасфорд, Густав Христианович (1794 - 1874) - русский военный деятель немецкого происхождения, российский подданный с 1833 года. Окончил Институт корпуса путей сообщения, участвовал в войнах 1812, 1813 - 1815; с 1829 участвовал в кавказской войне, в 1831 в войне про­тив Польши; в 1833 был в Молдавии помощником П. Киселева, поддер­живавшего султана против Египта. С 1840 генерал-лейтенант; участвовал в интервенции против венгерской революции в 1849. В январе 1851 на­значен генерал-губернатором Западной Сибири и командующим отдельным сибирским корпусом. Произведен в генералы от инфантерии. В 1861 на­значен членом Гос. Совета, но ушел оттуда по болезни. Был членом Ака­демии Наук, Вольного экономического и Географического обществ.

  

   No 598. - Письмо князю В. А. Долгорукову. (29 марта 1857 года.)

  

   Ваше сиятельство!

   Пользуясь отъездом поручика Медведева, беру смелость пи­сать к Вам еще раз для того, чтобы в последний раз благодарить Ваше сиятельство за могучее ходатайство, спасшее меня от кре­постного заключения, и за то великодушное снисхождение, кото­рое я имел счастие испытать впродолжение моего кратковремен­ного пребывания в Третьем Отделении и которое сопутствовало мне до самого Омска в лице поручила Медведева. Не мне отзы­ваться и рассуждать об офицерах, подчиненных Вашему сиятель­ству, но не могу умолчать о том, до какой степени я был тронут добродушным и внимательным обхождением поручика Медведе­ва, который умел соединить строгое исполнение возложенного на него долга с столь благородною деликатностью, что я, вполне сознавая свою зависимость от него, ни разу не имел случая ее почувствовать. В назначении его моим сопутником в Сибирь я не мог не видеть продолжения той широкой, благородной, истинно-русской доброты, которая вызвала меня из смерти к новой, пра­вильной жизни, и которая, смею надеяться. Ваше сиятельство, не оставит меня и в дальнем заточении. Смею ли просить Ваше си­ятельство переслать приложенное письмо к матери? (См. No 599) Оно хоть несколько успокоит ее. Вас же прошу принять изъявление тех искренних и глубоких чувств, для которых у меня право недо­стает выражений.

   Михаил Бакунин.

   Город Омск. 1857 года, 29 марта.

  

   No 598. - Впервые напечатано в нашей книге о Бакунине (1920, стр. 348 - 349). Оригинал имеется в "Деле", ч. III, лист 54.

  

   No 599. - Письмо к матери.

   (29 марта 1857 года.)

  

   Милая маменька!

   Вот я и в Омске, куда я прибыл благополучно вчера, 28 мар­та, благодаря истинно доброму поручику Медведеву, с которым Вы познакомились в Прямухине. Но Омск, кажется, не есть пос­леднее место моего назначения. Впрочем, куда бы я ни был от­правлен, я знаю, что всюду буду сопровожден Вашею любовью и Вашим благословением, и потому поеду бодро и с легким серд­цем. Будьте покойны, милая маменька, все пойдет к лучшему, и я уже никогда не буду более для Вас причиною тревог и горя. Одно несколько смущает меня: кажется, мне недостанет денег, данных Вами мне на дорогу; недостанет только на первый год: мне нуж­но будет завестись своим хозяйством и, может быть, купить до­мик; приучиться самому хозяйничать, научиться самому поку­пать, продавать, ходить одним словом на своих собственных но­гах, а Вы знаете, какой я - непрактический человек в хозяй­ственном отношении. Впрочем, так как я - не дурак и имею твердую волю выйти с честью из этого окончательного испыта­ния, то надеюсь, что сделаюсь со временем (постараюсь, чтоб как можно скорее) порядочным хозяином, а покамест должен прибегнуть к Вам и к Вашей великодушной помощи. Деньги же и все другое прошу Вас пересылать на имя генерал-губернатора Западной Сибири, его высокопревосходительства генерала Гасфорда.

   Что сказать вам еще, милая маменька и вы все, мои милые братья и сестры? Когда поселюсь окончательно, постараюсь на­писать вам письмо подробнее и удовлетворительнее. Теперь же кроме просьбы о денежном вспомоществовании и кроме желаний Вам всего лучшего ничего сказать не могу; чувствую только, что чем более от вас отдаляюсь, тем сильнее, глубже и горячее вас люблю. Я весь живу в вас, я как-то дико еще является мне мысль о своей собственной жизни: так продолжение восьмилетнего уединения отвык я от всякого самостоятельного существования; но всмотрюсь, привыкну и постараюсь быть путным и дельным человеком в тех новых условиях, которые мне ныне предначер­таны.

   Пищите мне ради бога чаще и как можно подробнее обо всем, до каждого из вас касающемся. Николай, вспомни свое обещание, и ты, Павел, и все братья и сестры, все пишите. На Алексея я как-то более всех надеюсь: ведь вы сами же говорите, что он из вас всех самый аккуратный. Варинька, Татьяна и Павел, берегите свое здоровье и берегите маменьку; Александр и Алексей, слу­жите; а ты, Илья, вместе с Николаем и маркизом Гого (Гавриил Петрович Вульф.) зани­майся хозяйством. Обнимите всех моих племянниц и племянни­ков. Обнимите Julie (Юлия Ниндель - старая гувернантка Бакуниных.) и нашу добрую, хотя и столь изменчивую Хиону Николаевну (Хиония Николаевна Безобразова, жившая у Бакуниных.). Ольге Ивановне также мой поклон. Но, прежде всего, обнимите заочно милую, добрую, умную сестру Ка­тю Бакунину (Екатерина Михайловна Бакунина.) и ее сестер, а также и Елизавету Иванов­ну (Елизавета Ивановна Пущина.) и все ее семейство, которые так много обо мне ста­рались. Скажите им, что доколе я жив, я буду неизменно и горя­чо носить их память в своем сердце. Не позабудьте также дядюш­ку Алексея Павловича, его милую жену и его не менее ми­лую девочку (Алексей Павлович Полторацкий, его жена Екатерина Ива­новна (урожд. Набокова) и дочь Катя.). Одним словом кланяйтесь и благодарите всех, кто хранит обо мне дружескую память. Кате (Бакуниной.) и Ели­завете Ивановне я напишу, как будет только возможно.

   Прощайте, маменька, благословите меня "а новый путь. Про­щайте, сестры и братья.

   Ваш

   Михаил Бакунин.

   29-го марта 1857-го года. Город Омск.

  

   No 599. - Напечатано s "Былом" 1925, No 23, стр. 19 - 20. Исправле­но нами по оригиналу, хранящемуся в Прямухинском архиве в б. Пуш­кинском Доме.

   Об этом именно письме упоминается в письме Бакунина к В. А. Дол­горукову (см. No 561).

  

  

  

   No 600. - Письмо генералу Я. Д. Казимирскому. (12 августа 1857 года.)

  

   Ваше превосходительство,

   Милостивый государь

   Яков Дмитриевич!

   Ободренный снисходительным приемом, встреченным мною у Вас в г[оро]де Томске, решаюсь прибегнуть к Вам с покорною просьбою в надежде, что Вы не откажетесь быть моим ходатаем перед высшим начальством.

   Милость государя возвратила мне волю и жизнь; пользуясь чистым воздухом, свободным движением я ободренный мыслью, что могу хоть в некоторой мере загладить прошлое, я окреп здо­ровьем и духом. Теперь мне нужно дело и сознание, что осталь­ные дни моей жизни не протекут бесполезно для семейства и об­щества; мне нужно дело собственно для моего духовного здо­ровья, для внутреннего, равно как и для внешнего соблюдения моего личного, человеческого достоинства. Вашему превосходительству известно, что во всяком возрасте и во всяком положе­нии бездействие - плохой советник.

   Наконец занятия необходимы мне и как средство для жизни, для того чтобы я мог освободить многочисленное и небогатое се­мейство свое от бремени, наложенного на него моею продолжи­тельною и невольною беспомощностью: вот уже более 8 лет как оно содержат меня без всякого вознаграждения с моей стороны, да и вся жизнь моя, преданная отвлеченностям и запутавшаяся окончательно в противозаконных направлениях, протекала доселе без всякой для него пользы. Я сгубил свою судьбу, уничтожил для себя безвозвратно всякую возможность полезного служения государю и отечеству, - безвозвратно, ибо я уже не молод, мне скоро минет 45 лет, так что если бы даже неистощимая милость государя дозволила мне со временем снова вступить в государ­ственную службу, то и тогда бы я не мог более надеяться принесть или приобресть малейшую пользу.¹ Итак мне остается од­но: посвятить остальные дни свои пользе семейства, стараясь прежде всего освободить его от тягости своего содержания, хоть и небольшого, но для него значительного, а потом, если мне дастся на то возможность и если богу будет угодно благословить труд мой, возблагодарить его хоть в малой степени за всю его любовь ко мне, столь мало мною заслуженную, и за все его без­возмездные жертвы.

   Сибирь, если не ошибаюсь, открывает передо мною для ис­полнения сей цели широкое поле. Сибирь - благословенный край, хранящий в себе богатства неиссякаемые, необъятные, свежие си­лы, великую будущность и представляющий ныне для умствен­ных, нравственных, равно как и для материальных интересов предмет неистощимый. Сибирь может обновить человека, она как будто дана провидением России для воссоздания судьбы, досто­инства и счастия тех из заблудших сынов ее, которые посреди своих преступных заблуждений сохранили еще в себе довольно силы и воли для новой, правильной жизни. Таково было мое первое впечатление, еще более укрепившееся во мне пристальным, хоть и недолговременным и необширным изучением этого края, и таковы мои желания и мои надежды.

   Но осуществить их я до тех пор не буду в силах, пока госу­дарь император новою милостью не соблаговолит устранить от меня те препятствия, которые ныне меня связывают. По суще­ствующему законоположению ни один государственный преступ­ник не может удалиться от места своего поселения далее, чем на 30 верст, без особенного на то высочайшего разрешения; таким образом всякое полезное предприятие, торговое или промышлен­ное, всякая служба по частным делам становятся для него невоз­можными. Кроме того особенною инструкциею воспрещается по­литическим поселенцам искать занятий по делам золотопромыш­ленности; но в настоящее время в Сибири для человека, не име­ющего собственного капитала, есть только два занятия: по отку­пам или по золотопромышленности. По откупам вряд -ли порядоч­ный человек с благородными чувствами и щекотливою совестью решится искать службы: в них слишком много грязи. В золото­промышленности же напротив, я думаю, можно умною и честною службою не только достигнуть пользы для себя, но и принесть даже общественную пользу, подавая пример приобретения без обмана и без противозаконного утеснения рабочего класса. Я бы с радостью и со всем присущим во мне жаром бросился в та­кую деятельность, если бы имел на то возможность и право; воз­можность беспрепятственно разъезжать по Сибири и право под своим собственным именем заниматься делами.

   Но каким образом их достигнуть? Просить о новой милости государя императора, уже раз столь неожиданно и столь велико­душно меня облагодетельствовавшего, я не смею и потому ре­шаюсь прибегнуть к предстательству Вашего превосходительства, надеясь, что Вы не откажетесь замолвить за меня доброе слово его сиятельству князю Долгорукову, ходатайству которого я уже обязан свободою. Теперь я прошу о довершения этой свободы, о возвращении жизни моей с возможностью дела, смысла, достоин­ства и содержания, прошу одним словом о позволении сделаться человеком полезным.

   Не мне судить о том, заслужил ли я в короткое время моего пребывания в Сибири доверие Вашего превосходительства и до­стоин ли я новой царской милости. Могу сказать только одно; желания и чувства, мною здесь высказанные, искренни, и всею остальною жизнью постараюсь я доказать чистоту своих намере­ний и глубину своей благодарности моему благодетелю-государю.

   Еще раз предав судьбу свою в руки Вашего превосходитель­ства и в крепкой надежде на Вашу помощь, прошу Вас принять уверение в моей почтительной преданности.

   Михаил Бакунин.

   1857 года, 12 августа. Г[оро]д Томск.²

  

   No 600. - Напечатано впервые в нашей книге о Бакунине (1920, стр. 351 - 353). Оригинал имеется в "Деле", ч. III, лл. 61 - 63.

   Очутившись в Сибири, Бакунин сразу начал добиваться права сво­бодного разъезда по этому громадному краю. Воспользовавшись проездом жандармского генерала Я. Д. Казимирского (по-видимому поляка), началь­ника 8-го, т. е. западно-сибирского округа корпуса жандармов, Бакунин подал ему печатаемое здесь прошение и сумел настолько на него подей­ствовать, что жандарм, рискуя навлечь на себя неудовольствие высшего начальства, поддержал ходатайство предприимчивого ссыльного перед ше­фом жандармов в особом письме, в котором на основании собранных им справок свидетельствовал, что Бакунин, "чистосердечно и глубоко раскаи­ваясь в прежнем преступлении, чувствует все милосердие над собою го­сударя императора и поведением своим заслужил общую похвалу в городе" ("Дело", ч. III, л. 59). На это предстательство Долгоруков 24 октября ве­лел светить, что Бакунин может найти занятия в самом Томске, что раз­решать ему разъезды по Сибири признано неудобным, и что помощь, ока­зываемая ему родными, разорить их не может.

   1 Эти слова доказывают, что Бакунин ни за что не хотел поступить на государственную службу, чем он отличался от многих тогдашних против­ников самодержавия, считавших такой компромисс допустимым (а может быть это объяснялось его непривычкою к систематическому труду?). Что же касается его покаянных заявлений, до сих пор неприятно нас коробя­щих, то их он считал допустимыми для одурачения врага, которого слишком презирал. Сам же он видимо от этого самооплевывания не страдал.

   2 Бакунин не прекращал своих попыток, умея с большою ловкостью влиять на местных представителей власти. Так 16 апреля 1858 г. гене­рал-губернатор Западной Сибири Гасфорд сообщил министру внутренних. дел, что за все время пребывания в ссылке Бакунин вел себя вполне без­укоризненно, постоянно обнаруживал "самый скромный образ мыслей" и "искреннее раскаяние в своих заблуждениях". Признавая на этом основании, что Бакунин заслуживает облегчения своей участи и желая дать ему воз­можность "употребить дарования свои на пользу отечества", Гасфорд про­сил министра исходатайствовать у царя дозволение на определение Баку­нина в гражданскую службу... канцелярским служителем без возвращения ему дворянства и с оставлением под полицейским надзором. 24 мая шеф жандармов уведомил Гасфорда, что Александр II разрешил Бакунину по примеру других политических преступников поступить на гражданскую службу писцом 4-го разряда.

   Но, разумеется, не этого добивался Бакунин.

   Как оказалось впоследствии из переписки по поводу побега Баку­нина из Сибири, Третье Отделение было глубоко возмущено домогатель­ствами Бакунина, усматривая в них признак его нераскаянности и даже неблагонадежности. При всей неожиданности этого предположения оно соот­ветствовало действительности.

  

   No 601. - Письмо к матери.

   [28 марта 1858 года. Томск.]

  

   Благословите меня, я хочу жениться. Вы удивитесь - в моем положении жениться! Не бойтесь, своим выбором я не навлеку на себя несчастия, ни на Вас бесчестия. Девушка, которая согла­силась соединить свою судьбу с моею, образована, добра, благо­родна; посылаю портрет ее. Отец ее Квятковский¹ служит более 12-ти лет по частным делам у золотопромышленника Асташева - белорусский дворянин, жена его полька, но без ненависти к России и католичка без римского фанатизма. Благословите ме­ня без страха: мое желание вступить в брак да служит Вам новым доказательством моего обращения к истинным началам положительной жизни и несомненным залогом моей твердой ре­шимости отбросить все, что в прошедшей моей жизни так сильно тревожило и возмущало Ваше спокойствие ². За будущее я не боюсь; у меня есть голова, воля - достанет и уменья; с твердым на­мерением можно всему научиться; но как и чем буду я содержать жену, семейство в первые годы? Вы маменька не богаты, де­тей же у Вас много, итак, несмотря на безграничную уверенность в Вашем желании помочь мне, я много надеяться на Вас в этом случае не должен и не могу; сам же, связанный по рукам и по ногам недоверием начальства, на которое жаловаться не могу, потому что оно вполне мною заслужено, я не мог положить даже и начала будущего полезного дела и живу средствами, которые Вы, отнимая их у себя, посылаете мне, но которые для содержа­ния семейства были бы слишком неопределенны и недостаточны. Я поселенец, прикованный к одному месту и живущий доселе в принужденном бездействии, не могу дать своей жене ни имени, ни даже материального благосостояния. Не поступил ли я с не­благоразумною поспешностию, предложив ей теперь мою руку? По-видимому и по обыкновенной людской логике, кажись, что так; но внутреннее чувство говорит мне, что нет, и я верю в него; с полною верою предаюсь благодушию правительства, которое, раз спасши меня от крепостной смерти, не откажет мне теперь в сред­ствах начать новую жизнь и не воспрепятствует мне искать ново­го счастия на пути законном, правильном и полезном ³.

   No 601. - Впервые опубликовано частями в нашей книге о Бакунине (1920, стр. 354); напечатано в "Материалах", I, стр. 302 Оригинал за­терян; по крайней мере в Прямухинском архиве его нет. Письмо известно нам лишь в той части, какая была скопирована в Третьем Отделении - возможно для расследования о семье Квятковского ("Дело", ч. 11, л. 65). На копии написано: "Извлечено из письма преступника Бакунина к ма­тери от 28 марта 1858 года из Томска"; далее: "Доложено его величе­ству" и "Не известен ли у нас Квятковский?", т. е. не проходит ли он по спискам Третьего Отделения?

   1 Ксаверий Васильевич Квятковский был не ссыльным, как обыкновенно повторялось в биографиях Бакунина, и тем более не поли­тическим ссыльным, как на один момент заподозрили в Третьем Отделе­нии (это видно из вопроса на письме Бакунина, приведенного выше), а служащим, приехавшим из России в Сибирь по делам золотопромышлен­ника Асташева, у которого сначала служил. Позже он перешел на службу к откупщику Бенардаки, у которого одно время служил и Бакунин. В справ­ке Третьего Отделения, составленной после побега Бакунина, и в показа­нии, снятом с дочери Квятковского (жены Бакунина) при отъезде ее за гра­ницу к мужу, о Квятковском сказано, что он - белорусский дворянин. Он был поляком, шляхтичем, бедным дворянином, служившим у разных капиталистов, главным образом в Сибири. В рассматриваемый момент он про­живал с семьей в Томске, позже жил в Иркутске. В 70-х годах жил в Поль­ше. Кроме Антонии, вышедшей за Бакунина, у него были еще сыновья Ян и Александр и дочери Софья (Зося), которая в 70-е годы играла в жизни Бакунина немалую роль, и Юлия.

   2 Так как это письмо Бакунина явно писалось в расчете на любозна­тельность жандармов, то в нем Бакунин продолжает прежнюю политику изображения себя в виде лояльного, мирного гражданина, отказавшегося от всяких лжеучений и революционных замыслов. Нужно было ему это .для того, чтобы усыпить бдительность жандармов и бежать для возвраще­ния к революционной работе. Свою женитьбу он также хотел использо­вать для той же цели. Это не значит, что он женился исключительно для того, чтобы облегчить себе выход на свободу в России или побег за гра­ницу. Но что в своих планах он сильно учитывал это обстоятельство, в этом вряд ли можно сомневаться. Во всяком случае женитьба впоследствии дей­ствительно помогла ему бежать. Корсаков так легко не выпустил бы его из своих рук, если бы он не оставил ему в залог свою жену.

   3 Здесь мы имеем продолжение политики нажима на правительство с целью добиться права свободного передвижения по Сибири, а дальше и по России. Для этой цели женитьба была полезна в двояком отношении: во-первых, она придавала Бакунину вид мирного отца семейства, а во-вторых, давала ему основания добиваться свободы разъездов для заработка я для прокормления семьи.

  

   No 602. - Письмо генералу А. Озерскому¹. (14 мая 1858 года.)

  

   Ваше превосходительство!

   Снисходительное внимание, оказанное Вами мне в бытность Вашу в

   г. Томске, дает мне ныне смелость обратиться к Вам с всепокорнейшею просьбою. Вашему превосходительству известно, что я намерен жениться на молодой девушке, которая, несмотря на всю незавидность моего политического и вследствие того об­щественного положения, руководимая единственно великодушною привязанностью, решилась соединить свою судьбу с моею судь­бою. После многих и довольно бурных испытаний, поглотивших мою молодость и приведших меня к известному вам результату, я не был вправе ожидать для себя такого счастия, и отныне един­ственною целью остальных дней моих, единственным предметом всех моих помышлений должно быть и будет устроение возможного счастия, довольствия и благосостояния того существа, кото­рое, даруя мне как бы новую жизнь, возбудило во мне и новый интерес к жизни. Вашему превосходительству не безызвестно так­же, что Антония Ксавериевна Квятковская уже несколько меся­цев перед сим признана всеми в Томске моею невестою, и, оста­вив в стороне мои собственные желания и чувства, одна публич­ность таковых отношений, репутация столь для меня драгоцен­ная девушки, мною любимой, требует скорейшего довершения на­чатого дела. Но жениться я не могу, пока не буду сознавать себя в силах упрочить существование жены и семейства: ни у меня, ни у нее нет ничего. Я должен буду жить и содержать ее своими тру­дами, и ничего не желаю я так пламенно, как дельного труда, ко­торый, поглотив всю ту деятельность, к которой я чувствую себя способным, дал бы мне вместе и средства для безбедной жизни. Но до сих пор я не мог найти никакого, так как политические условия моего жительства в Томске решительно не позволяют мне посвятить себя какому бы то ни было деловому и вместе [с тем] хлебному занятию.

   После многих неудачных попыток найти такого рода деятельность я окончательно убедился, что она только тогда сделается для меня доступною, когда мне будет дозволено отлучаться из места, назначенного для моего житель­ства. В Сибири, кажется, других значительных дел нет кроме транзитной торговли, откупов и золотых промыслов. К первой я не приготовлен ни наукою, ни жизнью; к откупным делам не чувствую в себе ни способности, ни охоты. Остаются золотые про­мыслы, но для того, чтобы заниматься ими, необходимо посе­щать Восточную Сибирь, а я лишен этого права; кроме того, лишенный всяких прав как политический поселенец, я не могу ни получать доверенностей, ни заниматься какими бы то ни было делами под своим именем.

   Вашему превосходительству равно известно, что через посред­ство генерала Казимирского я приносил уже раз покорную прось­бу по сему предмету к генерал-адъютанту я шефу жандармов, его сиятельству князю Долгорукову, и что получил на первое иска­ние мое отказ. Теперь, побуждаемый столь для меня важными и для всей будущности моей столь решительными обстоятельства­ми, ободренный равно и великодушною снисходительностью, ока­занною мне Вашим превосходительством, осмеливаюсь присту­пить к Вам с новою просьбою.

   Я не вправе, может быть, разбирать причины полученного мною отказа, но мне кажется, что он единственно должен быть приписан недоверию высшего начальства к моему обращению. Во мне все еще предполагаются чувства, намерения и стремления, ко­торые давно уже изглажены из моего сердца и тяжкими испыта­ниями не очень счастливой жизни и долгим размышлением, а бо­лее всего пламенным и неугасаемым чувством благодарности и преданности к благодушному и милостивому государю, возвра­тившему мне свободу. Каким образом уверю я правительство в искренности моих чувств? Слова ничего не доказывают, для дел же именно вследствие того положения, в котором я нахожусь ны­не, у меня нет никаких средств. Мне кажется, что одно мое наме­рение жениться могло бы служить доказательством моей твердой решимости посвятить остальную жизнь мирным и законным за­нятиям ², но кто может представить это лучше высшему началь­ству, как не Ваше превосходительство! Ваше предстательство окажет мне без сомнения огромную помощь; оно может спасти меня из состояния почти безвыходного, и, не имея другой защи­ты, ни другой помощи, я должен прибегнуть к Вашему велико­душному покровительству.

   По кратковременности пребывания Вашего в Томске я мало имею честь быть знакомым Вашему превосходительству; но Вы верите в честь людей, я даю Вам честное слово ³, что никогда не подам Вам повода раскаиваться в том, что Вы для меня сделаете.

   С полною верою предаю свою судьбу в руки Вашего превос­ходительства.

   И остаюсь

   Вашего превосходительства Покорным слугою

   Михаил Бакунин.

   14 мая 1858 года]. Г[оро]д Томск.

  

   No 602. - Напечатано впервые в нашей книге о Бакунине (1920, стр. 356 - 358). Оригинал в "Деле" о Бакунине, ч. III, лл. 72 - 75.

   1 Озеpский, Александр Дмитриевич (1813 - 1880) - генерал-лейтенант, горный инженер, лектор, писатель и переводчик по горным во­просам; с 1851 г. профессор минералогии и статистики при Горном Инсти­туте; в 1857 г. произведен в генерал-майоры и назначен главным началь­ником Алтайских горных заводов и гражданским губернатором Томской губернии, в каковой должности оставался семь лет; с 1864 г. член Гор­ного Ученого Комитета. Таким образом это был не обычный тип губернатора-бурбона, а человек интеллигентный, и Бакунин естественно поспе­шил использовать нового губернатора. Озерский (хотя и не прямо) под­держал ходатайство Бакунина перед шефом жандармов, указывая в пре­проводительной бумаге, что по собранным им в Томске справкам о Баку­нине последний "ведет себя тихо и добропорядочно". Но так как Бакунину уже разрешено было поступить на службу, то в новом его домогательстве ему было Долгоруковым отказано.