Бичурин Иакинф - Описание религии ученых

здо позднее, конфуцианцы, раздосадованные, как мы сказали выше, своим долгим ожиданием влияния и власти, могли создать философа Мэн-цзы, который будто, как и Конфуций, странствует по различным царствам и досказывает то, что еще не договорено было в Лунь-юй'е, а было выработано впоследствии. История именно замечает, что странно, как Мэн-цзы, современник Чжуан-цзы, с ним не встретился. Затем историческое упоминание о конфуцианцах переходит прямо к столкновению их с Цинь-ши Хуанди; еще говорится, что они встречают основателя Ханьской династии с музыкой и жертвенными приборами. Последние принадлежат церемониям; значит, если Цинь-ши Хуанди мог истребить Шу-цзин - историю, то почему он не отнял у конфуцианцев ни музыкального, ни церемониального образования? Мы думаем, что это доказывает только то, что такое образование в то время уже считалось конфуцианцами выше ученого, исторического.

   Действительно, в продолжительный период негласного существования конфуцианства из всех трудов его ученых мы можем указать разве на одни только комментарии, сделанные на Чунь-цю по части истории. Вся же деятельность первых конфуцианцев выразилась в многочисленном ряде статей, относящихся к церемониям. Эти статьи собраны были в одну книгу (Ли-цзи - собрание церемоний). Сюда же должно отнести и Сяо-цзин, книгу о почтительности к родителям, равно как и упоминаемые уже Цзя-юй, Лунь-юй и Мэн-цзы. Пожалуй, это были своего рода комментарии на Ли-цзин, каноническую книгу церемоний, приписываемую Конфуцию, и о котором в ней, впрочем, не упоминается; но здесь уж основная мысль Конфуция могла значительно измениться. Если сохранилось Ли-цзи, то почему бы не сохраниться и Ли-цзину, если б он был действительно написан. Правда, что Конфуций не мог обойти такого важного вопроса, как церемонии, или, что то же, как мы сейчас увидим, нравственность. Для нравственных начал был им принят Шу-цзин; нравственную оценку дает он и в Чунь-цю; в Лунь-юй'е ему влагают в уста следующий нравственный отзыв и о Ши-цзине: 300 стихов Ши-цзина заключаются в одном слове: "не помышляй дурно". Но большая разница - искать в истории законов и выводов для нравственности, или из придуманных, или, пожалуй, добытых из истории законов нравственности делать предписания для всей будущей жизни народа, останавливать всякое историческое развитие. Стоит только заглянуть в первые страницы Лунь-юй'я, чтобы видеть, что вскоре после Конфуция началась борьба, чему отдать предпочтение - нравственности или науке? "Учиться и с каждым днем совершенствоваться не так же ли приятно, как встретиться с другом, пришедшим из далеких стран?" "Молодой человек должен быть почтителен к родителям, солиден и честен, любить добро. Все же свободное от этого время он должен употреблять на свое обучение". Но затем Цзы-ся, ученик Конфуция, говорит положительно вслед за последним изречением: "Если кто истинно любит добро, служит родителям со всею тщательностию, государю со всею преданностию, обращается с друзьями с искренностию, хотя бы другие и называли того невежей, я назову его ученым!"

   В месте, отводимом нравственности, заключается, кажется, главная ошибка и не одного только конфуцианства. Не только нравственность, втиснутая в определенные рамки, скоро превращается в ханжество, но и самая наука, попавшая под опеку такой нравственности, превращается в шарлатанство или в переливание из пустого в порожнее. Нравственность, выдвинутая вперед, унижает знание и, покровительствуя таким образом невежеству, становится безнравственною. От конфуцианства нечего требовать, чтобы оно удержалось на той высоте, на которую вознеслось было однажды, признав науку за источник нравственности. Люди, и через две тысячи с половиною почти лет, не убедились еще в этом. Что, по-видимому, с первого взгляда может быть возвышеннее той идеи, которую прежде всех в мире выработали конфуцианцы, что только одна наука должна быть поставлена во главе правления, что она должна давать законы всему, что ее одной только должно слушаться? И действительно, что мы видим в Китае? Ни одна должность не дается там ни по протекции, ни по знатности происхождения, ни по богатству! От последнего чиновника и до министра там все вышли из корпорации ученых, выдержавших экзамены сперва на студента, потом на кандидата и, наконец, на доктора. Там всякий чиновник, хотя бы служил в Киргизских степях, готов хотя сейчас занять профессорскую кафедру. Там на соискание ученой степени являются не только знатные, семейные, но даже старики, достигшие 70 и свыше лет. Ясно, что и наука нелегка, нет пристрастия и в экзаменах, они неподкупны. Но дело-то в том, что надобно знать, в чем заключается эта наука. И оказывается, что десятки лет проходят все над изучением одних и тех же и все одних только цзинов - старинных книг, что на всех экзаменах нужно писать все только хрии, в одном и том же духе; нужно знать классический язык в совершенстве: он будто бы развивает способности; кто, дескать, владеет языком до такой степени, что может, в сжатой хрии, правильно и пропорционально изложить все ее части, не сказать ни более ни менее, как сколько нужно, тот, значит, владеет мыслью, значит, обработал свои способности. И вот, новый доктор является и историком, и финансистом, и уголовным судьей; он наблюдает и за сооружением зданий, и за земледелием, за водяными работами; мало того, он командует даже войсками {Заметим кстати, что Пруссия одолжена развитием своего просвещения, давшего ей такую силу, той же системе государственных экзаменов. Но еще замечательнее, что китайское военное искусство, переведенное на французский язык, нашло себе почитателей именно в Пруссии со времен Фридриха Великого.}.

   Мы называем нравственностью то, что обыкновенно передавали до сих пор словом церемонии, а китайские церемонии вошли в Европе в поговорку. Но китайское слово Ли имеет гораздо более обширное значение, чем нравственность: оно охватывает значение религии, весь образ жизни, весь строй государственный. Во всем этом нужен порядок, форма; здесь, конечно, уместнее слово церемонии. Смеются над множеством китайских церемоний; покойный отец Иакинф, да и европейцы сделали скучными и смешными свои описания именно благодаря тому, что вместо краткого очерка, в чем состоят церемонии, выписали эти церемониалы целиком. Разве и у нас не издаются всякий раз подробные описания всякого рода процессий? Соберите все эти церемониалы вместе и заставьте их читать, они покажутся скучнее самой Телемахиды Тредиаковского. У китайцев такие церемониалы написаны для справок; они раз навсегда дали всему формы, и мы наперед знаем, как будет совершаться обряд восшествия на престол богдыхана, его женитьба, его похороны; какая свита будет сопровождать и предшествовать ему в том или другом случае; как представляются ему чиновники, как принимает он отличившихся чиновников или гостей; какие у него бывают пиршества, как он раздает титла, или - сколько жертвенных сосудов и с какими жертвами должны стоять в том или другом храме, при том или другом случае, какая должна быть форма самого храма. Форма есть сокращение времени; вместо того чтобы всякому ломать голову и придумывать, как ему поступить и что сказать, в каждом из многочисленных случаев жизни, встречающихся с каждым, однажды принятые формы избавляют от напрасных хлопот и забот. Точно так у нас так называемое светское обращение доступно не многим и им щеголяют, как особенным даром; но, кроме Китая, трудно встретить другую нацию в свете, в которой всякий умел бы держать себя прилично, нашелся бы во всяком положении, тогда как это не затруднит самого простого китайского крестьянина. Это уже не одно сокращение времени, не одно облегчение от случайных хлопот, это - избавление от столкновений, ссор, брани, преступлений. Известно, что южные жители чрезвычайно вспыльчивы, неудержимы в порывах страсти; но благодаря церемониалам надобно много усилий, чтобы вывести китайца из терпения, и чему он этим обязан, как не своим церемониям, однажды принятым формам, которые, существуя тысячелетия, усваиваются каждым почти с рождения? Эти формы сделались национальным достоянием, типом народа. Тут нехорошо одно, что эти формы стары, что они выработались в старое время человечества, но имеют претензию на современность и, таким образом, самими формами поддерживается застой и противодействие новейшим идеям; с другой стороны, при встрече с другими типичностями в Китае проявляется народный антагонизм, от которого прежде много страдали и китайцы, и другие народы, и еще постраждут. Формы, облегчая жизнь, лишают ее вместе с тем и живости; устраняя столкновения, они нагоняют скуку; имея в виду свободу и больший простор для тех явлений, которые не укладываются в формы, давят жизнь апатией.

   Но формы не заканчивают китайских Ли; последние должны обнимать и внутреннее их содержание. Вот почему эту сторону мы и называем нравственностию. Надобно сказать правду, что подобно тому, как никто так не воспитан, как китайцы по наружности, в церемониях, точно так же едва ли в каком-нибудь народе развиты до такой степени и общие нравственные понятия, то есть если кто и не нравствен, то, по крайней мере, знает, в чем заключается нравственность. В самой Европе не у каждого ли человека, например, свое определение понятий о чести, честности, благопристойности и прочих качествах? Протестанты учат даже, что вера и без добрых дел может сделать человека святым.

   Как бы то ни было, вот что говорят китайцы о значении слова Ли.

   "Церемонии составляют связь неба с землей; они утверждают порядок между людьми; они прирождены человеку, а не суть только искусственная внешность или прикраса в выражении сердечных влечений. Они основаны на различии в высшем и низшем достоинстве вещей, на разнообразии природы. Вследствие этого введены формы для одежды, правила для совершения обрядов - совершеннолетия, браков, похорон, жертв, представления ко двору, угощений, почтения к старости; определены отношения между государем и чиновниками, отцом и сыном, старшими и младшими братьями, мужем и женою, другом и товарищем. Даже средства к образованию себя, устроению дома, управлению государством, устройству вселенной не могут обойтись без церемоний".

   Но мы не можем следить с подробностью за всеми сейчас перечисленными предметами церемоний. Мы только представим здесь характеристику конфуцианцев (описанную еще в Ли-цзи) и затем скажем несколько слов о главнейших, выдающихся и нас поражающих пунктах конфуцианства.

   "Ученый учится многому, а платье его сообразно с местностью. Он, сидя на рогожке, усваивает высшие правила, в ожидании, что его пригласят (на службу); учится день и ночь, в ожидании, что его спросят,- укрепляется в преданности престолу, ожидая, что его повысят (на должность); напрягает усилия, чтобы быть способным к исполнению поручений. Так он приготовляет себя... При полной вежливости, он как будто небрежен; в маловажных случаях как будто стыдится; смотрит слабым, как будто не способен... прежде чем заговорить, уже внушает доверенность... заботится не о богатствах, а об изяществе... пред выгодой не повредит истины... видя смерть, не изменит своему долгу... его можно умертвить, но не пристыдить... Ученый живет с нынешними людьми, а исследует древних; действует в настоящем, а думает о будущем".

   Конфуцианцы сами определили, что все их учение состоит главным образом в объяснении пяти неизбежных или требуемых для каждого достоинств и в утверждении трех отношений. Первые суть: любовь (человеколюбие), истина, нравственность или церемонии, ум (мудрость, знание) и честность. Ими должен украшать себя всякий, а от украшения себя зависит устройство дома; когда будет устроен дом, тогда будет устроено и государство, а от этого зависит и вся вселенная.

   Об этих качествах мы не можем здесь распространяться, так как они могут быть понятны всякому, хотя китайцы часто выражаются, при определении их, странными и неожиданными для нас, по своеобразию, фразами {*}.

   {* В искусных речах и приятной физиономии мало любви. Чжун Гун спросил: что такое любовь? Конфуций отвечал: "Вне будь таков, каков бываешь, когда встречаешь знатного гостя; обращайся с народом с чувством благоговения, которое проникает в тебя во время великого жертвоприношения. Чего себе не желаешь, не делай другим. Чтобы ни в государстве, ни дома никто на тебя не роптал!.. Любовь есть сдержанность в словах; при трудности в исполнении, разве можно обойтись без сдержанности в словах?

   Твердый, крепкий, прямой и простой близок к любви.

   Знание, хотя бы и было приобретено, но пропадает, если его не охраняет любовь, то же если и охраняет, но без солидности, не возбудит уважения; но знание, любовь и уважение не будут хороши без церемоний.

   Те, которые первые занимались церемониями и музыкою, были дикарями; последующие стали называться образованными мужами; я предпочитаю первых.

   Цзы-ху спросил о том, как служить духам? Конфуций отвечал: "Не умеешь еще служить людям, как же служить духам?" - Осмелюсь спросить о смерти? - Конфуций сказал: "Еще не знаешь как жить, как же знать смерть?"

   Приносить жертвы не своим демонам - это лесть; видеть истину и не исполнять - это трусость.

   Не горюй о том, что люди тебя не знают; горюй о том, что не знаешь людей; знание есть знание людей.

   Если государь знает церемонии, то народом легко управлять. Трудно, чтобы, проведя весь день в толпе, не завел речи об истине.

   Благородный муж кладет в основу истину, действует по церемониям, честностию обрабатывает.

   Природа (или характер у всех) одинакова: привычки разъединяют. Самый умный и самый глупый не изменяются.

   Разве небо не говорит? Четыре времени сменяют друг друга, все твари растут (по его повелениям).

   Кто исполняет траур, тому пища не сладка, музыка не весела, жизнь не спокойна... Сын только через три года сходит с рук родителей, а потому трехгодичный траур есть общий (обязательный) для всех.

   Цзы Гун хотел уничтожить заклание барана в жертвоприношениях; Конфуций сказал: "Ты жалеешь этого барана, а я люблю эту церемонию".

   Конфуций сказал: "Как мелочен был Гуань Чжун!" Некто возразил: "Разве он не был бережлив?" Конфуций отвечал: "Но он построил для себя башню; его чиновники не соединили в одно различные должности - как же можно назвать его бережливым?"- "Ну, так неужели он не знал хоть церемоний?" - "Его князь построил у себя щит у ворот, и он построил щит у себя; его князь для гостей завел буфет, и он завел буфет. Уж если Гуань Чжун знал церемонии, так кто после этого их не знает".

   Человек не плошка (в которой все налитое принимает форму плошки). Когда Конфуций пришел в храм предков, в столице династии Чжоу, то расспрашивал о всяких мелочах. Другие заметили: как же это говорили про него, что он знает все церемонии? Вот он обо всем расспрашивает. Конфуций, услыхавши это, сказал: "Вот в этом-то и состоят церемонии!"}

   Идеал конфуцианца есть образование из себя благородного мужа (Цзюнь-цзы); только по вмещении в себе вполне таких качеств он и может быть так назван.

   Но для всех, конечно, гораздо интереснее те принципы, которые китайцы установили в столкновении человека с другим, себе подобным. Здесь они видят только три главных отношения: отца к сыну, мужа к жене и государя к чиновникам. В этих отношениях выражается именно вся характеристика не только конфуцианства, но и вообще всего Китая. На всем остальном свете, при всех разнообразных как философских, так и законодательных планах, никогда эти принципы не получали такого господства, не выражались во всей исторической жизни народа. Этим принципам, конечно, Китай обязан отчасти и сохранением своей самобытности и самостоятельности; ими, конечно, он и гордится, из-за них он и презирает другие народы, отталкивает до возможной степени заимствование. Эти принципы кажутся ему несомненными, да и не прав ли он - по крайней мере, не прав ли он был, полагая их в основание своей жизни за две с лишком тысячи лет пред этим, не оправдывает ли его отчасти и история? Но та же самая история произносит и суд над этими принципами: она осуждает не их, а их применение, она жалуется на те оковы, которые наложены этими принципами на самую историю, на науку. То, что хорошо было, может быть, за две тысячи веков, могло регулироваться опытностию, потребностями времени, развитием мышления, наукою. Но конфуцианство, утвердив однажды начала, не позволяет даже делать изменения и в их применении.

   Мы уже говорили о положении Китая во время появления конфуцианства: война и военщина только и занимали тогда все умы; дипломатия отличалась безнравственностию, дети бунтовали против своих отцов; даже княжеские жены вступали в связь с другими князьями. Честолюбие не знало пределов; так, при падении Циньской династии, всякий простолюдин хотел сделаться императором, простой сельский староста сделался основателем Ханьской династии. Но понятно, что, как свидетельствует и история, его сподвижники и помощники не чувствовали к нему того уважения, которое является в обращении с государем наследственным, не выскочкой. История говорит, что на оргиях генералы и полководцы забывали всякие приличия. Нужно было ввести дисциплину, а она уже была готова у конфуцианцев: вот почему правительство и прибегло к этой школе, передало ей власть. Правительство не слишком увлекалось сначала всем конфуцианством; оно покровительствовало и даосизму, и магизму, даже было более к ним наклонно. Но дисциплину, церемонии могло дать только конфуцианство; нуждались не в его знаниях истории и народности (Сыма-цянь был даосист), а именно в церемониях. Нет сомнения, что и конфуциане переделали много из своих книг, сочинили много других, в угоду правительству; словом, на древнее конфуцианство мы теперь должны смотреть глазами ханьских ученых и толкователей.

   Отношения отца к сыну - вот что легло в основание этой дисциплины; права отца так естественны, что в них никто не сомневается; кто мог заподозрить эти права в злоупотреблениях? Отец и учитель должны быть как можно более строги, потому что только это может приготовить юношу к самостоятельной жизни. Но не подрывается ли уже чересчур эта самостоятельность, когда отец и после совершеннолетия сына есть полный хозяин всего, что он наживает, когда он может три раза продать его самого? Что может быть справедливее того, чтобы сын являлся к отцу утром наведаться о здоровье, а ночью провожать его в постель; не только доставлял ему пропитание, но и в душе от этого не морщился, с благоговением радовался бы глубокой старости и с сокрушением опасался, как бы скоро с ним не расстаться; но к чему тут нужно, чтоб он не смел сесть при отце, не смел заговорить, если не спросят? Не странно ли слышать, что покойный богдыхан Цзяцин, провозглашенный императором своим отцом Цянь-луном, который номинально только отказался от престола, а на деле продолжал царствовать, стоял на коленах при торжественных аудиенциях, тогда как любимец, министр Хэшэнь, пользовался правом сидеть? Не трогательна ли эта сыновняя почтительность, которая и по смерти отца представляет его себе живым к потому является к его памятнику, выражаемому дощечкой, с докладом о всяком семейном деле, приносит, как будто он все еще жив, вновь появляющиеся фрукты, самые лучшие кушанья? Но не противочеловечен ли этот траур, продолжающийся три года, на том основании, что сын первые три года жизни не мог бы жить без помощи отца? Во время траура не только нельзя жениться, но и родить детей, смотреть на какие-нибудь удовольствия, даже бриться, тем менее играть на музыкальных инструментах. Музыка рекомендовалась самим Конфуцием, а как не забыть ее в три года? Траур - это временное монашество. Но главное условие траура: чиновник, какое бы место он ни занимал, даже во время войны, должен, как скоро он получит известие о кончине кого-нибудь из своих родителей, сейчас же, не испрашивая даже разрешения, бросить должность и спешить ко гробу покойного. Конфуцианство, ратующее против расточительности, ставит в обязанность похоронную роскошь; сын, и не получив никакого наследства, обязан заплатить долги своего отца и деда. Только будто бы одна идея почтительности обязывает человека беречь свое тело, так как оно получено от родителей; поэтому сын не только не имеет права на самоубийство, но не смеет даже подвергать себя никакой опасности. За отцеубийство не только режут виновника в куски, но наказание распространяется на самую местность: у города разламывают часть стены.

   С идеей сыновней почтительности тесно связано учение о почтении к старшим, а вместе с тем устанавливается и мерка для всего общества; в нем только и существуют что старшие да младшие; равные друг перед другом называют себя младшими братьями. Конфуцианство золотит за то правительство: "Редко, чтобы кто из почтительных к родителям и старшим восставал на высших, и не может быть, чтобы кто не восстает на высших, произвел возмущение!" Вот что говорит Лунь-ю'й.

   Требовать от китайцев, чтобы у них мужчины признали равноправность женщины в такое отдаленное время, когда ни один народ, исключая христианских, не возвышался до этого, - очевидно нечего. Женщина прежде всего - мать, и она отказалась в пользу своих детей от своих прав. Китайский язык сохранил в себе свидетельство, что в древности дети назывались по именам или фамилиям своих матерей; следовательно, уже в историческое отчасти время еще не было браков; - название сына, то есть рожденного от брака, и до сих пор есть почетное титло; оно после стало даваться и философам (Кун цзы, Мэн цзы). Как скоро люди стали выходить из дикого состояния, матерям невозможно было одним нести тяжесть воспитания детей; мужчина согласился принять их, наложив на их мать тяжелые условия: женщина должна быть верна; она может даже умертвить себя, когда умрет муж, отрезать часть своего тела, когда он или его родители опасно заболеют, что и поныне официально считается лучшим лекарством; муж обязан жене только справедливостию; он может иметь сколько угодно жен или наложниц; он не обязан соблюдать целомудрия; довольно и того, если он предоставляет главной своей жене права главной хозяйки, права главной матери. Главная жена обыкновенно выбирается родителями,- вот почему она еще несколько и уважается, и опять-таки мы видим, что и здесь отношения супругов основаны на принципе старшинства. По настоящее время в Китае, в продолжение последних десяти с лишком лет, две императрицы-матери управляли за малолетнего богдыхана, но не родная мать, а бывшая главная императрица считалась из них старшею. И древний Ши-цзин, равно как и новейшие лучшие китайские романы, только и добивается того, чтобы мужчина не отдавал в доме предпочтения любимым женщинам, если они младшие, не слушал наушничества, не гнал из-за их детей детей других. Жена не имеет права сидеть с мужем за одним столом; мужчина не принимает и не передает ничего из рук в руки женщины. Мужчина и женщина не ходят друг к другу в гости. Книга церемоний Ли-цзи требует даже, чтобы на улице мужчины шли по правую, а женщины по левую сторону. (Только непонятно, как же они могли исполнять это предписание, когда шли с противоположной стороны?) А между тем при всех усилиях конфуцианства восточная нравственность не может похвалиться, чтобы она стояла высоко. Правда и то, что восточный, то есть южный, житель - зверь в своих страстях, и при многочисленности жителей в Китае вследствие церемоний семейная жизнь все-таки процветает лучше, чем в других странах. Едва ли где, кроме христианских народов, женщина пользуется таким уважением, как в Китае; при виде ее представляешь себе древних римских матрон. Там женщина не прикрывает лица, разъезжает и ходит по улицам; исключая богдыханский гарем, делает визиты к другим дамам, имеет возможность насладиться театральными представлениями. В Китае женщины нередко управляли делами и даже вступали на престол; они еще в древности занимались поэзией и даже участвовали в составлении официальных историй; музыка, поэзия, живопись, вышивание - вот их препровождение времени; женщины устраивают даже свои попойки.

   Женщина-мать имеет все права на сыновнюю почтительность, такие же, как и отец. Сын, достигший высших гражданских степеней, имеет право доставить матери почетный титул, диплом.

   Жена, овдовевшая в молодых годах и оставшаяся в доме свекра, имеет право, через известное число лет, получить также почетный титул. В хороших семействах принято даже, чтобы сосватанная невеста, в случае смерти жениха, переходила, как действительная вдова, в дом ее свекра. Но все это при многоженстве не свидетельствует ли, что женщина - жертва более благородная и более жалкая, чем западная женщина? Только одно христианство восстановило права женщины...

   Но и почтительность сыновняя, и уважение к старшим, и устройство дома, заключающееся в держании в должных границах всех членов семейства, все клонится в конфуцианстве к одной общей цели, к поддержанию государства на службе восточному государю. Преданность и верность престолу - вот к чему сводится все это устройство. Китайский государь немного жертвует своими привилегиями, когда он называет народ своими красными детьми, то есть красными, какими бывают новорожденные. Мы видим, что права сына немного разнятся от прав раба; раб даже более имеет преимуществ. Бить сына можно, но излишняя строгость господина, тем более жестокое обращение считаются предосудительными и неприличными; слуга, падающий на колени пред господином, в то же время пользуется большею свободою говорить.

   Первое требование от чиновника - это верность престолу; он может быть взяточником, грабителем, притеснителем народа,- все можно ему простить, но не измену; раб наказывается за донос на своего господина, чиновник должен жертвовать жизнью для своего государя. Известна китайская трусость, но в возможности доказать свою верность китайцы являются такими же героями, как и японцы, разрезающие свой живот. Китайцы не знают этого искусства, но они давятся, бросаются в колодцы, закалывают сперва своих жен и детей и потом, зажегши весь дом, предают себя смерти. Лучшею смертию считается, однако, та, когда чиновнику доставят случай обругать врага своего государя, наплевать на него, призвать все проклятия, чтобы вывести неприятеля из терпения и заставить его растерзать себя. Последнее возмущение доставило такую массу преданных слуг, что давно уже из одного списка их имен составились целые тома; комитеты, нарочно составленные с целью разузнать о всех пожертвовавших жизнью из преданности престолу, до сих пор продолжают действовать. Достаточно сказать, что раз в одном департаменте, после одного только набега инсургентов, в несколько месяцев погибло, по одним официальным известиям, более 10 тысяч душ; но ведь это были еще только лица известные, лица, за которых было кому замолвить слово пред комитетом, а сколько было таких, которые погибли бесследно! Между тем инсуррекция продолжается и теперь - более уже двадцати лет; она прошла по всем без исключения провинциям Китая, не миновала даже Монголии и Маньчжурии.

   К чести конфуцианства, надобно, однако, сказать, что оно обуздало по возможности, особливо для старых понятий, восточный деспотизм. Церемонии простерли свою власть и на самого государя, и если чем они выкупают свою неоднократную бесплодность, так именно тем, что сделали почти невозможным произвол. Богдыхан стеснен в своем дворце более, нежели последний из его подданных: за ним подмечается каждое его слово, каждое действие; он ест, спит и встает по расписанию; ему не подадут на стол даже свежих фруктов, прежде чем их не перепробует последний из подданных. Надобно было, для облегчения такого положения, придумать, что уставы недействительны, когда богдыхан не живет во дворце; вот почему и построен был Юань-мин-юань, разрушенный англичанами и французами. Думали ли эти поборники и представители европейской цивилизации, что они гонят ее из Китая и поддерживают конфуцианский консерватизм?

   У нас всегда много говорят с ужасом об азиатском деспотизме; в маленьких государствах, как в Хиве, Бухаре и других, действительно ханы могут выказывать свой личный произвол. Но как могут злость и дурные наклонности проявиться в обладателе огромного государства? Притом нет, конечно, ни одного государя на свете, который желал бы зла своему народу и умышленно вел его к погибели. Все зло происходит от окружающих его любимцев, но в Китае приняты и против этого меры: откуда явиться любимцам у богдыхана, когда он только и видит что чиновников, да и говорит с ними почти исключительно по официальным делам? Даже гаремные интриги могут подставить ему только кого-нибудь из этих служащих; но и тем надобно уже быть в больших чинах, чтобы иметь к нему доступ. Мы говорили уже, что всякий чиновник есть, вместе с тем, и ученый; следовательно, зло происходит даже не от любимцев, а от того, в чем заключается эта наука: образует ли она действительно государственных людей, способны ли они действительно придумать меры, вызываемые обстоятельствами, могут ли они освободиться от рутины, которая сжимает Китай уже две тысячи лет? Любимцы не помогают ли даже иногда Китаю отдохнуть от тех тисков педантизма, которые он наложил на себя добровольно? В Китае все дела ведутся по заведенному порядку; в его продолжительной жизни на все найдутся примеры,- конфуцианский консерватизм за них и хватается, не хочет знать ничего нового. Притом всякое чуть важное дело обсуждается в совете: в нем могут быть разногласия; богдыхан может примкнуть к той или другой стороне, положим, и хуже другой рассуждающей; но она все-таки имеет свои основания в какой-нибудь стороне конфуцианства, и решения богдыхана всегда имеют характер видимой истины: верно-де, и в мнениях другой стороны были какие-нибудь неудобства. Главная беда в том, что нет ума, нет знания, нет науки. А кто виноват, как не этот же ученый? Прежде дело сходило с рук: в свое время Китай стоял выше всех окружавших его народов; но пришли рыжие варвары с новыми знаниями, навязывают новые порядки, а конфуцианство приняло уже форму святыни, стало религией, ложные требования которой, если бы сознавал их даже сам богдыхан, не решится и он нарушить. Однако же, несмотря на то что церемонии отняли в Китае всякую свободу даже и у государя, в конфуцианстве все-таки много живительных идей: это самое уважение к науке не может ли дать ему право на преобразования?

   В Китае, изобретшем книгопечатание, нет публицистики, нет периодических изданий, служащих орудием гласности; но в нем есть зародыш гласности, насколько она была возможна в древнее время. Гласности конфуцианцы не боятся, напротив, они громко требуют ее. Шунь был великий государь, твердят они всякому богдыхану, потому что он умел слушать; и ты должен смирить себя, выслушивать всякие наши представления. Конечно, конфуцианцы были прежде твердо уверены, что никто, кроме их, не может войти с представлением, составить какой-нибудь дельный проект. И проекты посылаются к императору со всех сторон, но о чем они толкуют? После первой войны с Англией, знаменитый кантонский генерал-губернатор Ци-ин, сражавшийся с европейцами, заключавший с ними мирный трактат, посланный потом в Кантон для того, чтобы поддерживать с ними дружбу, и видевший европейские корабли и европейское общество, делает после всего этого представление о том, что надобно усилить обучение в стрельбе из лука и ставить на несколько шагов далее цель. Ныне мы то и дело видим требования, чтобы экзамены из классических книг были как можно строже, чтобы правители указывали на неспособных или корыстолюбивых чиновников, рекомендовали отличных. Чем сильнее наляжет Европа, тем отчаяннее будет сопротивление Китая, под влиянием конфуцианства.

   На цензорах лежит даже прямая обязанность доносить богдыхану о всем, что они услышат, хотя бы, как выражаются, с ветру. Недавно еще читался доклад цензора о том, что он слышал, как сычуаньский генерал-губернатор, проездом на должность, брал на провоз своего багажа свыше законного количества подвод и людей; другой цензор, в то же время, доносил, что он слышал, будто какой-то префект поднес взятку тому же губернатору. Богдыхан обязан нарядить следствие по таким доносам, и часто чиновники первой степени отправляются из столицы в провинцию. Правда, донос оказался ложным, но цензор нисколько за него не отвечает. От этих цензоров не ускользает сам император: малейшее его отступление от правил может возбудить протест, и этот протест даже печатается. Услыхал министр, что покойный Дао-гуан, царствовавший с 1820 по 1850 год, однажды палкою побил свою фрейлину по подозрению ее в связи со старшим сыном; та с досады и бросилась в дворцовый пруд. Сейчас явился доклад о том, что его богдыханскому величеству должно быть-де совестно на старости лет заниматься женщинами. Когда началась первая война с Англией и китайские воители были один за другим разбиваемы, богдыхан сгоряча велел отрубить головы первым генералам, проигравшим сражение, но угроза не подействовала; следующего генерала также разбили,- он был уже только разжалован; на беду случилось, что это был маньчжур и богдыханского рода, а прежде погибшие - китайцы. Цензор сейчас с докладом: что это за пристрастие? Потому ли, что это свой, так и помилован? И император распорядился, чтобы его родственник не выходил из дому до самой смерти.

   Что должно удивлять нас в этом деспотическом будто бы правлении, так это его откровенность в ошибках. В Европе принято за правило заминать всякий скандал, случившийся с знатным лицом. В Китае нередко отдаются под суд, сажаются даже в тюрьму князья и высшие министры, как скоро открываются их проступки. Даже если решение совета министров было утверждено богдыханом, но оказалось вредным по последствиям, то постановившие его не избавляются от преследования и наказания. Никто не может прикрываться высочайшею властию - вот девиз китайского правительства. Вообще китайское правительство не признает за собою только силу, оно самые указы богдыхана называет не приказаниями, а наставлениями, подданные не рабы, а недоросли, которых еще надобно учить. Отношения отца к сыну, мужа к жене, несмотря на жестокость, заключающуюся в предписаниях древних учреждений, все-таки отчасти смягчаются общечеловеческим чувством, которое не чуждо и китайцу. Только отношения государя к подданным сохраняются с глубокой древности во всей силе; собственно говоря, этих отношений не существует, китайский богдыхан живет замкнуто от всего народа; он никогда даже не видит этого народа, потому что и не появляется среди его,- во время его проезда народ изгоняется с улиц. Он знает о существовании своих подданных только по докладам своих чиновников. Потому неудивительны анекдоты, рассказываемые об одном богдыхане. Когда он услыхал кваканье лягушки, то спросил: "Кто это поет, чиновник или народ?" На это ему доложили, что народ умирает с голоду, он наивно спрашивает: "Отчего же он не ест?"

   Что же из всего этого следует? - А то именно, что идеи Конфуция вообще недурны, содержат много верного, пожалуй, человечного; но спрашивается, что налито в эти, еще не износившиеся мехи?

  

  

   В настоящее время в Китае находится шесть религий. Первая есть религия ученых, по-китайски Жу-цзяо. Можно сказать, что она есть религия правительства, религия всего китайского народа, даже частию религия маньчжуров и монголов; потому что занимающие гражданские должности внутри Китая все обязаны исполнять ее предписания, утвержденные государственными законами. Второю считается религия Будды, по-китайски Ши-цзяо. В правилах отшельнической жизни и в обрядах богослужения она во многом разнствует от буддайской религии, исповедуемой ныне в Тибете и Монголии, несмотря на то что последняя происходит от одного корня с первою. Третье место занимает религия Даосов, по-китайски Дао-цзяо. Она исподволь образовалась из превращенного изъяснения философских мнений мыслителя Лао-цзы. Последние две религии терпимы в Китае около 2000 лет и с религиею ученых известны под общим названием Сань-цзяо, что значит три учения или три закона. Четвертая есть новейшая буддайская религия, по-китайски Ху-ан-цзяо, что значит желтый закон; в России сия религия более известна под названием ламайской, так названной от слова Лама, почетного названия высшего духовенства в сей религии. Правительство, по видам политическим, уважает членов сей религии, но китайский народ не держится правил ее. Пятая религия есть шаманская, по-китайски Тьхяо-шень, что значит пляска пред духами. Сия религия вошла в Пекин с царствующим ныне в Китае Домом Цин, но в китайском народе совершенно неизвестна. Даже она не носит названия религии, и обряды ее положены в числе придворных, а не религиозных церемоний. Шестая религия есть могамметанская, по-китайски Хой-хой цзяо, исповедуемая одними туркестанцами, издревле поселенными в Китае. Из исчисленных шести религий только религия ученых будет предметом нашего обзора.

   Китайцы начало религии ученых почитают священным: но божественность ее представляют, в сравнении с религиями у других народов, совершенно в другом виде. Они выводят происхождение сей религии из самой природы человека.

   Каждое членосоставное существо в мире подчинено естественному закону, который с первой точки его бытия до последней точки разрушения действует в нем сообразно устроению телесного состава. Человек, как вещественное звено сего мира, также находится под влиянием естественного закона: но, получив преимущественно пред всеми существами разумную душу, он, сверх того, подчинен нравственному закону, с которым обязан сообразоваться во всех своих поступках.

   Нравственный закон человека не заключен в членов-ном устроении телесного его состава. Он напечатлен в пяти добродетелях души, влиянных ей Небом. Сии пять добродетелей суть: человеколюбие, справедливость, обряд, знание, верность. Это суть свойства разумной души, составляющие природу ее. Человеколюбие есть любовь к ближнему. Оно имеет основанием общее у всех народов правило: чего себе не желаешь, того не делай другому. Справедливость побуждает воздавать каждому должное. Иметь почтение к высшим, вежливость пред равными, благосклонность к низшим суть главные правила справедливости. Обряд есть благоприличие в поступках; он предписывает человеку известный образ движений или действий в отношениях к Небу, к ближнему и самим себе. Под знанием разумеется способность души познавать вещи посредством исследования причин каждой вещи; такое познание вещей раскрывает нам сообразность и несообразность дел наших с правилами нравственного закона. Верность заключает в себе решимость и постоянство, необходимые для совершенствования и утверждения высших четырех добродетелей.

   Из сего определения добродетелей само собою открывается, что человеколюбие и справедливость собственно составляют основание нравственного закона; обряд и знание способствуют исполнению высших двух добродетелей, а верность - усовершенствованию всех четырех. Вследствие таковых понятий о нравственной стороне человека религия ученых по внутренним ее действиям на справедливости основана, по внешним - на обряде: но в обоих случаях проистекает из природы человека.

   Хотя люди рождаются в свете все с одинаковою природою, и посему чувствования ее в каждом человеке должны быть равно ясны и внятны, но примесь в качествах телосложения, воспитание и частные хотения заглушают голос природы - и посему немногие бывают в состоянии вполне постигнуть и определить образ действий, согласных с нравственным назначением человека. Сии немногие суть чистые, или Святые, которых небо иногда посылает в мир для просвещения народов. Будучи сложены из чистейших стихийных начал, они по внутреннему сознанию ясно видят все, что человек обязан делать сообразно с нравственною его природою. По сему-то внутреннему сознанию древние святые начертали правила, по которым человек может вполне совершить обязанности, возложенные на него в отношении к первой вине мира. В сем смысле китайцы признают божественность происхождения религии. Впрочем, они таким же образом судят об обрядах всех других религий и установителей их поставляют на одной степени с своими Святыми; а порицают правила, которые кажутся им несообразными с здравым разумом или природою человека. Китаец, монгол и маньчжур будут молиться в каждом иноверческом храме, но исправлять поклонение по своему обычаю.

  

  

   С понятием о религии тесно связано богослужение, или молитвенное поклонение, которое наиболее основано бывает на понятии о поклоняемых лицах. Религия ученых имеет три поклоняемых предмета, которые суть: Шан-ди, Духи и люди, по смерти своей признанные Святыми, мудрыми или только добродетельными.

   Шан-ди в переводе: верховный повелитель, проповедуемый христианами под именем Бога. Китайские мыслители называют его Великою пустотою Тхай-сюй и Первым началом, Тхай-цзи, т. е. высшим духовным существом и первою виною мира; еще называют его Небом, Тьхянь, и разумеют под сим невидимое небо, которое силою своею объемлет весь мир и действует в нем по вечно неизменным законам. Сему существу они приписывают свойства довольно близкие с приписываемыми у нас Богу: но умствуют о нем по своим понятиям; и потому мысли их о творчестве и промысле темны, сбивчивы, даже во многом по-грешительны.

   Есть в мире, по мнению китайских мыслителей, второе действующее начало, безначальное, бесконечное, искони неотделимо слиянное с первым началом. Это второе начало есть воздух Ци, начало духовное, но причастное вещества, из которого под непосредственным действием первого начала образовался видимый нами мир. Сей первобытный воздух наполняет собою необъятное пространство мира и составляет душу всего существующего в сем пространстве. Разнообразные явления в мире суть проявления действий ее. Сей самой душе мира в каждом месте поразительного ее проявления поклоняются как отделенному духу - под названием Шень, что значит Дух, а по мнению народному, добрый Дух. Два есть названия духов: Шень и Гуй. Народ под первым словом, как выше сказано, разумеет добрых, а под вторым злых духов. Последние, по его мнению, прежде были в телах разных злодеев, а по смерти их скитаются по необитаемым местам и по прежней наклонности ко злу причиняют людям разные несчастия. Но мыслители иначе думают. Они полагают, что в мире действует один первобытный воздух в двух только видах, по которым и носит два названия: Ян и Инь. От сих двух воздухов совершаются в мире развитие и свитие, т. е. бытие и разрушение тварей. Развитие есть действие воздуха Ян; свитие есть действие воздуха Инь. Сии самые Ян и Инь, по противоположным их действиям в телах, называются Шень и Гуй. Воздух входящий и развивающийся, т. е. действующий в тварях во время их развития, называется Шень; воздух исходящий и возвращающийся, т. е. тот же воздух, но действующий при склонении тварей к разрушению, называется Гуй. И так, собственно, есть один воздух, принимающий два названия от двух противоположных его действий в мире; и сему воздуху, сей душе мира - в действии ее при развитии тварей - поклоняются под названием Шень. В развитии подразумевается и продолжение существования тварей. Таким образом, еще в глубокой древности китайцы обоготворили духов славных гор и великих рек в своем государстве, признали особого Духа - покровителя земли под названием Ше и особого Духа - покровителя земледелия под названием Цзи. С продолжением времени обоготворение второстепенных сил в природе распространено до того, что ныне приносят жертвы Духам: солнца, луны и прочих небесных светил; Духам: грома, ветров, облаков, дождей; Духам: покровителям городов, хлебных магазинов, военных знамен и пр.

   Третий предмет поклонения суть: а) Святые, б) Мудрые, в) Добродетельные. Свойство святых определено было в первой главе. Мудрыми почитают тех, которые в усовершении нравственной своей природы - относительно ума и сердца - далеко превзошли обыкновенных людей, но еще не достигли совершенства святых. Имени добродетельных удостаиваются те, которые ознаменовали себя какими-либо примерными делами как в гражданской, так и частной жизни.

   Еще в глубокой древности наименованиями святых почтены первые Цари, законодатели и некоторые из мыслителей. Таковые суть: 1) Фу-си-шы; 2) Шень-нун-шы; 3) Сянь-юань; 4) Тхао-тхан-шы; 5) Ю-юй-шы; 6) Ся-юй-ван; 7) Шан-тхан-ван; 8) Чжеу-вынь-ван; 9) Чжеу-ву-ван; 10) Чжеу-гун; 11) Кхун-цзы; 12) Янь-цзы; 13) Цзы-сы; 14) Цзэн-цзы; 15) Мын-цзы. Со времен Мын-цзы до настоящего времени более не было святых. Уничтожение древнего удельно-союзного правления и введение единовластного имели большое влияние на перемену и нравов, и образа мыслей в китайском народе. Из 15 исчисленных святых:

   1) Фу-си-шы, проименованный Тхай-хао, что значит необыкновенно светлый, полагается первым государем в Китае и основателем Империи. Сей государь изобрел способ ловить зверей и выкармливать скот для употребления в пищу и чрез то открыл народу источник постоянного пропитания. Сему же государю предания приписывают начальное изобретение китайского письма и первое установление брака. В последнем содействовал ему родной его брат Нюй-во, который по сему случаю впоследствии назван Шень-мэу, что значит Божественный сват. Фу-си-шы царствовал - по уверению древнейших преданий - 150 лет; на престол империи вступил в 3007 году до Р. X. и погребен в Чень, что ныне в губернии Хэ-нань, областной город Чень-чжеу-фу.

   2) Шень-нунь-шы, проименованный Янь-ди, что значит пламенный повелитель, вступил на престол империи после Фу-си-шы в 2857 году до Р. X. Он научил народ копать землю и садить хлеб и таким образом положил начало земледелию. От сего обстоятельства и прозвание ему заимствовано: ибо Шень-нун-шы от слова в слово значит: Божественный земледелец прозываемый. Ему же приписывают первые открытия по врачеванию: почему имя его поставлено в храме Святым и в храме изобретателям врачевания. Шень-нун-шы царствовал 140 лет и погребен в местечке Чан-ша, что ныне Чан-ша-фу, главный город в губернии Ху-нан.

   3) Сянь-юань-шы, Хуан-ди, вступивший на престол империи по кончине Шень-нун-шы в 2697 году до Р. X., имя получил от местечка Сянь-юань, в котором родился; пребывание имел в местечке Ю-сюн, отчего и прозван Ю-сюн-шы. Сему государю приписывают изобретение многих вещей, необходимых в гражданском быту, как-то: одеяния, строения жилищ, мер, весов, оружия, музыки, монеты, астрономии и пр. Хуан-ди царствовал 100 лет и погребен в горе Цяо-шань. Места Сянь-юань и Ю-сюн лежат в губернии Хэнань в области Кхай-фын-фу; а гора Цяо-шань там же в области Янь-ань-фу.

   Хотя древние китайские историки искони дают своему государству название Империи: но Фу-си-шы и Шень-нун-шы, по сказанию тех же историков, нашли китайский народ еще в диком состоянии. В продолжение трехсот лет они успели ввести первые начала гражданского образования. Ю-сюн-шы привел