Головнин Василий Михайлович - Путешествие шлюпа "Диана" из Кронштадта в Камчатку...

в городе зажглись бивуачные костры, а конные патрули всю ночь разъезжали по притихшим улицам.

   Мы не знаем, где был в тот сумрачный и морозный день Василий Михайлович Головнин. Быть может - в отъезде, быть может - дома. Ни среди восставших, ни в рядах правительственных войск имя его не упоминается современниками. Трудолюбивый историк откроет когда-нибудь эту тайну, скрытую, возможно, в глубинах наших архивов.

   Началась расправа. В Петербурге происходили аресты. И в головнинском доме тоже появились жандармы. Они задержались в комнатах Феопемта Лутковского - брата жены Василия Михайловича. Лутковский, двадцатидвухлетний мичман, совершивший уже два кругосветных плавания, состоял при Головнине "для особых поручений". Жандармы порылись в мичманских бумагах и книгах и ушли, унося с собою портрет Завалишина. Портрет висел на стене в комнате Лутковского.

   Вскоре Феопемт Лутковский был выслан из Петербурга с "отеческим" наставлением - выбирать впредь лучших друзей. Он был отправлен на Черное море, которое считалось тогда "морской Сибирью".

   Император Николай жестоко расправился с мятежниками. 13 июля 1826 года пятеро из них были повешены, а декабристов-моряков сперва казнили гражданской казнью на фрегате "Князь Владимир", а потом сослали в дальние гарнизоны. Опустел дом у Синего моста. Смолкли вольнолюбивые речи. Острожная тишина спустилась над Россией.

   ...Головнин продолжал упорную свою работу. Один за другим сходили со стапелей линейные корабли, фрегаты, шлюпы, военные транспорты. Строили корабли быстро: в Петербурге по три линкора в год, в Архангельске - по два. Флот получал новые суда, вполне пригодные для морских баталий и дальних плаваний.

   В 1830 году Головнин был произведен в вице-адмиралы. Семь лет его генерал-интендантской деятельности принесли русским военно-морским силам двадцать шесть линейных кораблей, двадцать один фрегат, сто сорок семь судов различных типов и десять пароходов.

   Летом пришла, в Россию страшная гостья - холерная эпидемия. Болезнь, уносившая тысячи человеческих жизней, произвол полиции, неуклюжие меры правительства - вызвали бунты. Вибрион холерный быстро распространялся в русских деревнях и городах. Заставы и кордоны, поставленные на бесчисленных проселочных дорогах для задержания проезжающих, не могли остановить ужасную заразу, и в 1831 году она достигла столицы. "Сарацинский падеж", как называл холеру Пушкин, вызвал в Петербурге панику. Жители были в отчаянии.

   В конце июня заболел Головнин. Он страдал молча. Глаза его ввалились, лицо покрывалось холодным потом. Вскоре начались судороги. Они мучили его несколько дней. Василий Михайлович скончался. Немногие проводили его до Митрофаньевского кладбища, где хоронили тогда умерших от холеры.

   В доме на Галерной улице осталась Евдокия Степановна с пятью детьми.

  

  

   Пятидесяти пяти лет сошел Головнин в могилу. Россия потеряла в нем знаменитого мореплавателя и неутомимого труженика.

   Мореходы нашей Советской страны не забудут того, кто возвеличил славу русского флота в глазах всего мира.

  

  

   В 1806 году, скоро по возвращении в Кронштадт двух судов Российской Американской компании "Надежда" и "Нева"{1}, счастливо совершивших путешествие кругом света, оная компания решилась послать вторично судно "Нева" в такую же экспедицию. Тогда его императорскому величеству благоугодно было повелеть отправить с ним вместе военное судно, которое могло бы на пути служить ему обороною. Главный же предмет сей экспедиции был: открытия неизвестных и опись мало известных земель, лежащих на Восточном океане и сопредельных Российским владениям в восточном крае Азии и на северо-западном берегу Америки.

   Государственная Адмиралтейств-коллегия, пользуясь сим случаем, заблагорассудила вместо балласта поместить в назначенное для сего путешествия судно разные морские снаряды, нужные для Охотского порта, которые прежде были туда доставляемы сухим путем, с большим трудом и иждивением, а некоторые нельзя было и доставить по причине их тяжести.

   В выборе удобного для сего похода судна представилось немалое затруднение, ибо в императорском флоте не было ни одного судна, способного, по образу своего строения, поместить нужное количество провиантов и пресной воды сверх груза, назначенного к отправлению в Охотский порт; купить же такое судно в русских портах также было невозможно. Наконец сие затруднение уничтожилось прибытием в Петербург транспортных судов, построенных на реке Свири. По приказанию морского министра, управляющий Исполнительною экспедициею контрадмирал Мясоедов и корабельные мастера Мелехов и Курепанов свидетельствовали сии суда и нашли, что с большими поправками они могут быть приведены в состояние предпринять предназначенное путешествие.

   Выбор пал на транспорт "Диана". Судно сие длиною по гондеку 91 фут, по килю 80{2}; ширина его 25, а глубина трюма 12 фут. Строено оно для перевоза лесов, и для того ширина к корме очень мало уменьшается, отчего кормовая часть слишком полна, следовательно, нельзя было в нем ожидать хорошего хода. Впрочем, во многих других отношениях оно довольно было способно для предмета экспедиции. Что же принадлежит до крепости судна, то надобно сказать, что она не соответствовала столь дальнему и трудному плаванию; судно построено из соснового леса и креплено железными болтами; в строении его были сделаны великие упущения, которые могли только произойти от двух соединенных причин: от незнания и нерадения мастеров и от неискусства употребленных к строению мастеровых.

   23 августа 1806 года я имел честь быть назначен командиром судна "Диана", которое велено было включить в число военных судов императорского флота и именовать шлюпом {3}. Через сие оно получило право носить военный флаг; офицеров и нижних чинов предоставлено было мне самому выбрать.

   Доколе исправления судна продолжались, начальствующие прилагали всевозможное попечение, всякий по своей части, приготовить для путешествия самые лучшие снаряды и провизии. Сии последние были приготовлены чрез тех же самых людей, которые заготовляли провиант прежде сего для судов Американской компании "Надежда" и "Нева", и до окончания их путешествия сохранялись в самом лучшем состоянии. Некоторыми провиантами нам предоставлено было запастись в чужих портах. Все вещи, провизии и снаряды для шлюпа заготовляемы и отпускаемы были по моему представлению и выбору.

   Министр предписал комиссионеру Грейгу в Лондоне заготовить нужные математические и астрономические инструменты, а морские карты и книги Государственная Адмиралтейств-коллегия предписала купить мне самому в чужих портах.

   Шлюп "Диана" 15 мая отправился из Петербурга, а 21-го числа прибыл в Кронштадт.

   В Кронштадте нужно было сделать некоторые поправки в разных наружных частях судна, а особливо в столярной работе, которая от жестоких зимних морозов и потом от наступивших по весне жаров много попортилась. В Кронштадте сделали нам также новые мачты, бушприт{4}, марсы{5} и почти весь настоящий и запасный рангоут{6}.

   В исходе мая шлюп был готов к принятию груза.

   Разместить порядочно такой разнообразный груз в малом судне и притом для столь дальнего путешествия - было дело не весьма легкое. Сверх того, при размещении оного надобно было стараться дать каждой вещи место, где бы менее она была подвержена, по свойству своему, порче от мокроты или стесненного воздуха и не могла бы одна вещь испортить другую в таком продолжительном переходе; и чтобы расположение тяжестей не причинило какого неудобства в морских качествах судна и не подвергло бы его опасности или от излишней остойчивости или от чрезвычайной валкости.

   Кроме того, нужно также было иметь великое внимание при укладке такого большого количества морских провизии всякого рода, которыми мы необходимо должны были запастись. Положить их надлежало так, чтобы сухие провианты лежали в местах, менее подверженных влажности и мокроте, и все провизии вообще надлежало так поместить, чтобы один сорт не был заложен другим и чтобы все их можно было легко доставать во всякое время и во всякую погоду.

   Установка бочек с пресной водой, укладка дров и уголья требовали таких же предосторожностей, и я смело могу сказать, что при нагрузке "Дианы" все сии предосторожности были соблюдены с крайней точностью; в продолжение путешествия опыт мне показал, что при укладке груза и расположении провиантов, воды и уголья, по моему мнению, никакой ошибки не сделано.

   20 июля главный Кронштадтского порта командир сделал у нас обыкновенным порядком депутатский смотр.

   Скоро после того я получил повеление отправиться в путь при первом благополучном ветре, который настал в 4 часа пополудни 25-го числа, а в 5 часов "Диана" была под парусами и, сделав с крепостью взаимный салют, пустилась в путь при свежем порывистом ветре от NO.

   Оставляя свое отечество, не знали мы и даже не воображали, чтобы в отсутствие наше столь нечаянно могли случиться такие важные перемены в политических делах Европы, которые впоследствии переменили и едва было совсем не уничтожили начальную цель экспедиции. Путешествие сие было необыкновенное в истории российского мореплавания как по предмету своему, так и по чрезвычайно дальнему плаванию. Оно было первое в императорском флоте, и если смею сказать, то, по моему мнению, первое с самого начала русского мореплавания. Правда, два судна Американской компании{7} совершили благополучно путешествие вокруг света прежде "Дианы". Управлялись они офицерами и нижними чинами императорской морской службы; но сии суда были куплены в Англии, в построении же "Дианы" рука иностранца не участвовала; а потому, говоря прямо, "Диана" есть первое настоящее русское судно, совершившее такое многотрудное и дальнее плавание.

  

  

   Государственная Адмиралтейств-коллегия снабдила меня пространной инструкцией, в которой, кроме вообще известных предписаний, заключались следующие статьи:

   1. Избрать путь около ли мыса Горна, или кругом мыса Доброй Надежды, которым мы должны достичь восточного края российских владений, Коллегия предоставляет мне, соображаясь с временами года, ветрами, течениями и проч.

   2. В содержании и продовольствии команды не поступать по обыкновенному порядку, морскими узаконениями предписанному, а по климату и обстоятельствам путеплавания, следуя в сем случае правилам и примерам лучших и более достойных последования мореплавателей.

   3. Стараться всеми мерами сохранять здоровье служителей, доставляя им в портах самые лучшие свежие провизии: мясо, зелень, рыбу - или ловлей, где возможно, или покупкой за деньги.

   4. Коллегия предписывала мне купить все морские путешествия на тех языках, которые я знаю, также морские карты всех известных океанов и морей.

   В инструкции своей Государственная Адмиралтейств-коллегия вместила мнение капитана Крузенштерна касательно до вверенной мне экспедиции. Прилагая оное, Коллегия упоминает, что включено оно в инструкцию не в виде предписания, которое я должен непременно исполнять, но как род совета.

   Впрочем, позволяется мне следовать наставлениям других известных мореплавателей или поступать по собственному моему мнению.

   Государственный Адмиралтейский, департамент дал мне также свою инструкцию; усовершенствование мореплавания и науки вообще составляли всю цель оной.

  

  

   Для большей ясности и для избежания излишних повторений в продолжение сего повествования я предуведомляю читателей в начале сей главы о следующем:

   1. Все расстояния я считаю географическими милями, называя их просто: мили, коих в градусе 60{8}.

   2. Румбы правого компаса{9} везде употреблял я в журнале, как говоря о курсах, так и о положении берегов и проч., а где нужно было говорить о румбах магнитного компаса, там так и означено: румб по компасу.

   3. Когда я называю широту обсервованную, я разумею найденную по полуденной высоте солнца, а во всех других случаях показан род наблюдения, по коему она сыскана.

   4. Долготу по хронометрам всегда должно разуметь среднюю из показуемых всеми нашими хронометрами.

   5. Высота термометра во всех случаях означена та, которую он показывал, будучи поставлен в тени; а когда был на солнце, то так и сказано, и всегда по фаренгейтову делению{10}.

   6. Названия приморских мест вне Европы всегда употреблял я те, которыми их англичане называют; потому что счисление нашего пути мы вели по английским картам и употребляли английские навигационные и астрономические таблицы во всех наших вычислениях.

   7. Так как все наши инструменты, кроме двух секстантов, заказаны были в Лондоне и мы получили их по прибытии в Англию, а потому в переходе из России до Англии, кроме меридиональных высот солнца, луны и звезд, мы никаких других астрономических наблюдений не могли делать; для той же причины и метеорологических замечаний не делали.

   8. Долготы я считаю от Гринвича, потому что все наши таблицы, карты и астрономический календарь сочинены на меридиан гринвичской обсерватории.

   Выше я сказал, что мы пошли с Кронштадтского рейда под вечер 25 июля; ветер тогда был от NO и только что начался перед снятием с якоря; потом задул он при нашедшей дождевой туче с порывами.

   Около полуночи ветер нам сделался противный, временно дул крепко, и мы проиграли все то расстояние, на которое днем подались вперед.

   Крепкий противный ветер продержал нас, так сказать, в самых воротах двое суток. Хотя он при самом начале путешествия и скучен нам был, однакож не без пользы; в продолжение оного иногда находили жестокие порывы, а особливо в ночи с 26-го на 27-е число, которые дали мне случай увериться в доброте нашего такелажа и парусов, ибо во все сие время мы не имели ни малейшего повреждения. Притом я опытом узнал, что шлюп "Диана" не так опасен по своей валкости, как мы думали. Правда, что он, будучи уже совсем нагружен, чувствовал переход 10 или 15 человек с одной стороны на другую и удивительно как много наклонялся при подъеме барказа{11}, но под парусами он кренился много и вдруг только до известной черты. Я заметил, что при сильных порывах, в одно мгновение приведя нижнюю линию портов к воде, он останавливался, и тогда хотя и кренился больше с усилием ветра, но понемногу и так, что всегда можно было успеть при шквале убавить паруса. Сей случай мне также показал, что матросы наши весьма проворны и исправны в своем ремесле.

   В ночь на 31-е число мы имели ужасную молнию и гром; тучи поднимались со всех сторон, дождь был проливной, и молния сверкала почти беспрерывно; удары ее в воду мы видели очень ясно, и некоторые были весьма близко от нас. Я редко видал такую грозу, даже в самом Средиземном море, где они довольно часто случаются. Продолжалась она всю ночь и прошла с рассветом.

   В 2 часа ночи 4-го числа мы прошли Борнгольмский маяк{12}, после полудня увидели мы остров Мен {13}, а на другой день (5-го числа) при рассвете были у мыса Стефенса{14}. В Кегебухте {15} тогда открылись нам на якорях английский линейный корабль и множество мелких, повидимому, купеческих судов.

   В 10-м часу поутру подняли мы сигнал для призыва лоцмана с пушечным выстрелом. Между тем с помянутого корабля приехал к нам лейтенант; от него мы узнали о новостях, совсем нам неожиданных, которые, надобно признаться, для нас очень были неприятны. Он нам сказал, что в Зунд{16} недавно пришел английский флот, состоящий из 25 линейных кораблей и большого числа фрегатов{17} и мелких военных судов, что на сем флоте и на транспортных судах, под его конвоем пришедших, привезено более 20 тысяч войск, что видимый нами в Кегебухте купеческий флот пришел недавно от острова Ругена {18} с английскими войсками, которые были посланы в Померанию{19}, что Стралзунд{20} не в состоянии защищать себя против сильной французской армии, против его действующей под предводительством маршала Брюна; и когда они его оставили, то думали, что сей город на другой день должен будет сдаться; что корабль, с которого он приехал, принадлежит к эскадре, назначенной крейсировать в Балтийском море.

   Вот какие новости нам сообщил сей офицер{21}; впрочем, о назначении экспедиции ни слова не сказал.

   Ветер хотя был тих, однакож позволил нам на всех парусах приближаться к Драго{22}, но лоцмана не выезжали, несмотря на пушечные от нас выстрелы. Во втором часу после полудня мы были очень близко Драго; но баканов{23}, которые обыкновенно на мелях сего прохода ставятся, не видали. Я уже был намерен лечь в дрейф и послать шлюпку на берег, как приехал к нам штурман с английского купеческого брига "Пасифик". Он привез новую карту и лоцию Зунда и сказал нам, что баканы все сняты по повелению датского правительства. С помощью сей карты мы стали продолжать наш путь.

   Подойдя ближе к деревне Драго, будучи уже между мелями, я приметил, что стоявшие там два столба с фонарями для приметы лоцманам начали снимать. Из сего я увидел, что такое нечаянное посещение англичан не нравилось датчанам и что баканы для них сняты; а так как английская эскадра крейсирует в Балтийском море, то, может быть, лоцмана приняли наш шлюп за английское военное судно, и потому я велел поднять флаг 1-го адмирала с выстрелом из пушки и в то же время послал шлюпку на берег за лоцманом.

   Догадка моя оказалась справедлива: лоцмана выехали навстречу нашей шлюпке, и один из них на ней приехал. Он нам сказал, что жители все вооружены и ожидают со стороны англичан нападения.

   В 6-м часу вечера мы стали на якорь.

   Английский флот, стоявший по сю сторону острова Вены {24}, нам был виден. Вечером, часу в осьмом, мы увидели в нем горящее судно и в продолжение нескольких часов приметили, что его течением несет к S и к нам приближает. Наш лоцман, будучи необыкновенным образом ожесточен против англичан, называл их всеми бранными словами, какие только могли ему на ум притти, и старался нас уверить, что это брандер {25}, с намерением зажженный и пущенный англичанами, чтобы причинить какой-нибудь им вред. Я с моей стороны смеялся его простоте, но не мог его разуверить. Судно в огне, пущенное на волю по ветру и по течению в самой середине Зунда, где нет никаких датских судов, не могло быть брандером, а более ничего как случайно загоревшийся транспорт, на котором утушить пожара не могли, и, снявши людей, пустили по течению.

   Я не знаю, датчане на берегу одного ли мнения с лоцманом были или нет, только ночью мы слышали у них тревогу, барабанный бой и шум, а изредка пушечные выстрелы с ядрами. Судно сие во всю ночь горело и несло его течением к S. В 4 часа утра оно нас миновало, в расстоянии не более полуверсты; тогда оно было в огне почти до самой воды, палубы сгорели и в трюме было пламя. Если бы на нем был порох, то давно бы прежде его взорвало; следовательно, с сей стороны мы были безопасны от соседства горящего судна. Впрочем, если бы ветер вдруг переменился, мы в минуту могли быть под парусами.

   Как офицеры, так и вся команда, были во всю ночь наверху.

   Во весь сей день (6-е число) было безветрие. Поутру мы услышали жестокую пушечную пальбу в Копенгагене, но не знали причины оной; а вечером, будучи гораздо ближе к рейду, английский флот хорошо видели. В 6-м и 7-м часу со всех копенгагенских морских батарей палили с ядрами рикошетными выстрелами по направлению к английским кораблям, но ядрам невозможно было доставать на такое расстояние, и потому мы заключили, что шлюпки, посланные промеривать рейд, были целью такой ужасной пальбы, которая нам представляла бесподобную картину. Несколько сот орудий большого калибра рикошетными выстрелами поднимали воду до невероятной высоты; тысячи фонтанов вдруг глазам представлялись, а ужасный гром артиллерии вид сей делал гораздо величественнее.

   В 4 часа утра 7-го числа снялись мы с якоря при весьма тихом ветре и пошли к Копенгагенскому рейду. Хотя мне не было известно нынешнее политическое положение дел между Англией и Данией и дойдут ли сии две державы до открытой войны или кончат свои споры миролюбиво, но все, что я видел по приходе в Зунд, достаточно могло меня уверить, что дела между ними идут нехорошо, и казалось, что они начали уже неприятельские действия. В таком случае итти на Копенгагенский рейд могло быть опасно для нас, и легко статься могло также и то, что Россия приняла какое-нибудь участие в сей политической ссоре.

   Это были такие предметы, о которых судить не мое дело, и я почитал своей обязанностью исполнить данные мне предписания, и потому я почел за нужное известить о моем прибытии нашего министра, при датском дворе пребывающего{26}. В письме к нему я упомянул о предмете экспедиции, о надобностях, для которых мне нужно зайти в Копенгаген, и напоследок просил его уведомить меня, могу ли я безопасно простоять на рейде дня три и пристойно ли это будет, судя по настоящему течению дел здешнего двора.

   Депеши мои я отправил с мичманом Муром и приказал ему, получа словесный или письменный ответ, тотчас ехать нам навстречу, чтобы я мог знать содержание оного, прежде нежели приду на рейд.

   На рейд мы пришли в 10-м часу. Посланный на берег офицер возвратился со следующим известием: ни министра нашего, ни свиты его, ни консула в Копенгагене нет - они все, так как и весь иностранный дипломатический корпус, живут в Родсхильде{27}, но он был у командора Белли, начальствующего обороной города по морской части, и узнал от него, что город осажден английскими войсками и всякое сообщение с окружными местами пресечено и потому доставить письма к нашему министру невозможно; они ожидают атаки с часу на час и потому советуют нам итти в Эльсинор {28}.

   Желая лучше разведать о состоянии города и притом узнать, нет ли каких средств через самих англичан отправить мое донесение к нашему министру, я тотчас сам поехал на берег, а лейтенанту Рикорду велел итти со шлюпом с рейда и, удалившись от крепостных строений на дистанцию пушечных выстрелов, меня дожидаться.

   Едва я успел выйти на пристань, как вдруг меня окружило множество людей, по большей части граждан среднего состояния; все они до одного были вооружены. Крепостные строения усеяны были народом, и я приметил, что на всех батареях делали примерную пушечную экзерцицию. Не знаю, почему им в голову вошло, что шлюп наш послан вперед от идущего к ним на помощь русского флота. Со всех сторон меня спрашивали, то на французском, то на английском языке, а иногда и по-русски, сколько кораблей наших идет, кто ими командует, есть ли на них войска. Караульный офицер едва мог приблизиться ко мне сквозь окружившую меня толпу; нельзя было не приметить страха и огорчения, изображенного на их лицах, а особливо когда они узнали прямую причину нашего прибытия.

   Командора Белли я нашел в цитадели, где также был главнокомандующий города генерал Пейман. Командор представил меня ему при собрании большого числа генералов и офицеров, которые тут находились, а потом мы вышли в особливую комнату. Тогда я от них узнал, с каким намерением англичане делали такое нечаянное нападение на Данию: они требовали, чтобы датский двор отдал им весь свой военный флот, со всеми морскими и военными снарядами, находящимися в копенгагенском морском арсенале.

   - Англичане, - сказал мне шутя командор Белли, - требование сие нам предлагают совершенно дружеским образом, без всяких неприятельских видов. Главная цель лондонского двора есть сохранить для Дании наш флот в своих гаванях, который иначе, по уверению англичан, будет Францией употреблен, вопреки собственному нашему желанию, против Англии; и потому они без всякой просьбы с нашей стороны, из дружелюбия, берут на себя труд защищать его и сверх того требуют, чтобы Кронборгский замок{29} отдан был также в их руки.

   Генерал Пейман и командор Белли изъявляли чрезвычайное негодование против такового поступка английского правительства. Они удивлялись, что английский флот и с войсками несколько времени были в Зунде, прежде нежели объявили подлинную причину их прибытия, и во все то время датчане снабжали их свежей провизией, зеленью и пресной водой, к немалой невыгоде жителей, имевших недостаток в съестных припасах даже для своего собственного употребления. К несчастью, англичане напали на них в такое время, когда все почти датские войска были в Голстинии{30} и столица не имела никакой значащей обороны. Однакоже, несмотря на все такие невыгоды, датчане решились защищать город до последней крайности и на бесчестное и унизительное требование англичан никогда не согласятся. Они были уверены, что Россия примет сторону, датского двора и сделает им сильную помощь.

   Командор Белли советовал мне ни минуты не оставаться на рейде, потому что они ожидают нападения с часу на час и что неприятельские бомбардирские суда уже заняли назначенные им места и, вероятно, скоро начнут действовать; а когда они станут бросать бомбы, тогда шлюп будет в опасности. Я просил у него лоцмана, но он никак не мог взять с батарей ни одного человека.

   Письмо к нашему министру командор Белли у меня взял и обещался доставить непременно, коль скоро случай представится. Прежде нежели я их оставил, он мне сказал, что с самого вступления на берег английских войск между Копенгагеном и Эльсинором сообщение пресечено и там ничего не знают о состоянии столицы.

   Пожелав им успеха, я оставил город в 11 часов.

   Совершенное безветрие не позволило нам скоро удалиться с рейда; однакож, помощью завозов, в 2 часа после полудни мы подошли к английскому флоту{*4}. Линейных кораблей я в нем насчитал 22, много фрегатов, шлюпов и всякого рода мелких судов и сверх того до 200 транспортов. Тут же стоял фрегат, на котором был поднят английский флаг над датским; я думаю, что это эльсинорский брандвахтенный{31} фрегат.

   В 8-м часу вечера бомбардирские их суда бросили несколько бомб. В то же время с городских крепостей палили по неприятельским шлюпкам, которые тогда промеривали рейд, и в 3-м часу ночи (8-го числа) батареи опять начали палить, а в 5-м часу утра все бомбардирские суда начали бомбардировать. Скоро после и городские батареи открыли огонь. Ядра их не могли доставать до бомбардирских судов, по крайней мере, не могли причинить им чувствительного вреда, и потому я думаю, что они палили по промеривающим гребным судам.

   Наставший попутный ветер обратил наше внимание к другому предмету, хотя не столь любопытному, но более для нас полезному: в исходе 5-го часа мы снялись с якоря и пошли к Эльсинору. Я признаюсь, что не без сожаления терял из виду такую сцену, которая хотя не может быть забавна или приятна для чувств всякого человеколюбивого зрителя, но должна быть весьма интересна для людей, посвятивших себя военной службе, а особливо военной морской. Видеть обширную приморскую столицу, атакуемую с моря сильным флотом, а с берега сухопутными силами, которую гарнизон и жители решились до последней крайности защищать, может быть, не удастся во всю свою жизнь; такие примеры не часто встречаются в истории народных браней.

   C возвышением солнца и ветер утихал, к полудню был настоящий штиль, а после стал опять дуть понемногу и помог нам в 5-м часу притти на Эльсинорский рейд, где мы стали на якорь. После сего скоро приехал к нам датской морской службы офицер Туксон, справиться о своем сыне, который у нас во флоте служил мичманом, да и сам он много тому лет назад был лейтенантом в нашей службе. С ним я тотчас поехал на берег к коменданту Кронборгского замка.

   В воротах главного вала мы должны были дожидаться несколько минут позволения о впущении меня в крепость. В комнате у коменданта я нашел очень много офицеров, которых привлекло туда любопытство, чтобы скорее узнать об участи их столицы. Они нетерпеливо расспрашивали меня с великой подробностию о состоянии, в каком я оставил Копенгаген; что мне говорил генерал Пейман; все ли они здоровы. Не зная причины сильной пальбы, которая была им слышна в последние три дня, они думали, что флот сделал атаку на приморские укрепления, и полагали, что самые сильные батареи взяты или сбиты. Я им сказал, что сегодня поутру я их оставил под флагом его датского величества и что нападения на них совсем сделано не было. Они изъявили чрезвычайную радость и благодарили чрезвычайно, а особливо сам комендант. Когда я его превосходительству откланялся, он меня проводил до крыльца, несмотря на глубокую свою старость и слабое здоровье.

   В замке, сколько я мог приметить, находился сильный гарнизон, кроме великого числа граждан, бывших при орудиях на крепостных строениях. Эльсинор совсем не представлял того вида, который он обыкновенно имел в мирное время, будучи, так сказать, постоялым двором всей балтийской торговли. Он летом всегда был многолюдным. Деятельность, неразлучный товарищ коммерции, повсюду в нем являлась. Но ныне едва человека можно было встретить на улице. Купеческие конторы и лавки заперты, лучшие из них вещи перевезены в замок и все молодые граждане, способные к несению оружия, расписаны по пушкам в крепости, где они должны были находиться почти безотлучно. Английские купцы, прежде составлявшие главные коммерческие общества сего места, переехали в Эльсинборг{32}.

   Город так был пуст, и печаль, или, лучше сказать, отчаяние жителей столь велико, что я не имел никакой надежды купить что-либо из нужных для шлюпа вещей. Однакоже помянутый г-н Туксон сам добровольно взялся мне вспомоществовать.

   Свежую провизию мы также получили помощию Туксона. Все мясные лавки и рынки были заперты; с окружными деревнями сообщение пресечено, - итак мясо и зелень надлежало искать в частных домах. Но для сего нужно было иметь знакомых между жителями и знать их язык, иначе ни в чем нельзя было успеть. Но Туксон, своим старанием, вывел меня из таких замешательств; мы имели довольно свежего мяса и зелени как для офицерского стола, так и для команды и платили, я думаю, не дороже обыкновенных цен, по коим оные продавались в мирное время.

   Поутру прошли в Копенгаген около 30 английских судов под конвоем двух линейных кораблей. Они держали ближе к шведскому берегу, вне выстрелов Кронборгского замка.

   10-го числа после полудня, в 5-м часу, приехал к нам лоцман, которого я нанял для Северного моря; имя его Досет, родом англичанин, но, поселившись давно в Эльсиноре, сделался гражданином сего места.

   Снявшись с якоря, мы пошли в путь при умеренном ветре. Скагенский маяк{33} открылся нам в 10 часов вечера. Все сутки 12-го числа мы лавировали между ютландским и норвежским берегами.

   14-го числа в полдень мы были по обсервации в широте 57°47'. Скагенский маяк от нас находился на WtS в расстоянии 12 или 15 миль; а каменья, называемые Патер-Ностер, по новой карте Каттегата {34} на NOtO в расстоянии 18 миль.

   Утвердя таким образом пункт свой, мы шли на NtW по компасу; до шести часов мы прошли 16 1/4 миль. Тогда каменья самого ближайшего к нам подветренного берега должны были от нас находиться в 14 милях. Однакож, по глазомеру мы гораздо ближе к берегу были, и приметно было, что мы к нему весьма скоро приближались. Ветер дул, и волнение неслось прямо на каменья, называемые Лангеброд. По совету лоцмана, в 6 часов поворотили мы на другой галс{35}, а через полчаса ветер стал заходить; тогда нас начало валить к каменьям Патер-Ностера, и для того в 7 часов мы опять поворотили на левый галс и легли на NW по компасу. Между тем от берега были не далее 6 миль.

   Ветер стих и едва мог наполнять верхние паруса, а зыбью нас приближало к берегу. Небо покрыто было облаками, дождь шел сильный, и страшные черные тучи поднимались от запада. Мы ожидали каждую минуту жестокого шквала, и если бы это случилось, то, по моему мнению, в ту же бы ночь и кончилось плавание "Дианы", а может быть, и мы все окончили бы наше путешествие в здешнем мире. Офицеры и вся команда были наверху по своим местам. Якоря были готовы; но я на них немного надеялся: у самых каменьев на чрезвычайной глубине, в крепкий ветер и при большом волнении они не могли долго держать. В таком опасном положении мы находились до полуночи, а тогда прежний ветер настал и пошел далее к N, для чего мы поворотили на правый галс.

   По рассвете увидели берег в окружностях Стромстата{36}.

   Поутру увидели мы лодку в некотором от нас расстоянии. Полагая, что на ней рыбаки возвращаются с промысла, сделали мы ей лоцманский сигнал; но они, знавши, я думаю, копенгагенские новости, сочли нас англичанами и тотчас пустились к берегу.

   В 10 часов ночи мы поворотили от берега, а в час пополуночи (16-го числа) опять к берегу, который и увидели прямо перед собой. В 7-м часу утра, подойдя к нему, мы увидели, что лоцманские лодки{*5} подле оного разъезжали, и сделали им сигнал. Но они к нам не подходили ближе двух или трех пушечных выстрелов.

   Намерение мое было войти в порт и дождаться благополучного ветра.

   Мы находились перед входом в гавань Мардо, где мне случилось быть в 1796 году на фрегате "Нарва". Мы тогда зашли в нее с английским конвоем за противными ветрами, и при входе командорский фрегат "Андромаха" стал на камень, хотя он и имел лоцмана.

   Сей случай напомнил мне, что там могут быть и другие камни. Следовательно, опасно, полагаясь на свою память, итти без знающего проводника. Между тем лоцманские лодки допустили нас к себе на пушечный выстрел, а подъехать к судну не хотели. Призывать их ядрами не годилось, и употреблять сего, хотя, впрочем, верного средства, ни под каким видом я не хотел, потому и решился было послать к ним шлюпку.

   Я чрезвычайно желал зайти в Мардо; маленький торговый городок Арендаль, при сей гавани лежащий, мог снабдить нас достаточным количеством всякого рода свежих съестных припасов и очень дешево; воду пресную могли мы получить даром, не имея нужды в Англии платить за нее гинеями, и притом люди имели бы случай отдохнуть. Но наступивший в первом часу ветер от NO вдруг уничтожил мое прежнее намерение; мы поставили все паруса и пошли к S. Благополучный ветер заставил нас радоваться, что мы не вошли в порт, однакож не надолго: из NO четверти он стал постепенно отходить к SO; потом к SW, а в 8 часов вечера утвердился на румбе WSW, совершенно нам противный. Тогда мы жалеть стали, что не вошли в гавань. Таким случаям мореплаватели бывают часто подвержены: весь успех всех их предприятий и планов зависит от самой непостоянной стихии. Направление ветров и сила их в частях света, лежащих вне тропиков, зависят от стечения столь многих обстоятельств, что весьма мало таких случаев, когда бы можно было без ошибки предузнать погоду. Наш лоцман, человек лет под шестьдесят, в ребячестве вступил в купеческую морскую службу и служил на море лет сорок; он любил предсказывать погоду по солнцу, по облакам и проч. и, к большому его огорчению, всегда ошибался. Казалось, сама природа хотела шутить на его счет: что он ни предсказывал, тому совершенно противное случалось.

   Западный ветер продолжал дуть почти до полудня 20-го числа и временно был крепкий, а иногда утихал. Мы во все сие время лавировали в Скагерраке, но не с большим успехом: в трое суток подались мы к западу только на 45 миль.

   С нами были сопутники, судов до 20 английских под конвоем брига{37}. Линейный их корабль, увидевши наш флаг, к нам не подходил и не спрашивал, хотя был близко от нас, а в то же время осматривал нейтральное судно. Сей случай подтверждает мое мнение, что английские корабли, посланные против датчан, имели предписание не подавать ни малейшей причины к ссоре с нашим двором, хотя, впрочем, по последнему между Россией и Англией трактату они имели право осматривать наши военные суда.

   Сего дня мы имели первую ясную и тихую погоду со дня отбытия нашего из Эльсинора; пользуясь оной, вся команда вымыла черное свое белье и проветрила платье и постели. Я о сем случае здесь упоминаю для того, что заставлять служителей проветривать их постели и переменять на себе белье как можно чаще почитается весьма нужным средством, способствующим сохранению их здоровья; и потому во все путешествие я не пропускал для сего ни одной хорошей погоды, и для мытья рубашек, давал им пресную воду и мыло{*6}.

   В ночь 26-го числа мы прошли сквозь английский конвой, шедший в Категат. В 5-м часу после полудня нашел прежестокий шквал с сильным дождем; мы едва успели убрать паруса; и лишь он миновал, как тотчас другой нашел, несравненно жесточе первого; тогда же начался и самый крепкий ветер.

   Буря продолжалась до 6 часов утра 27-го числа, а потом начала утихать. К полудню очень стихло, и мы тогда увидели вдали высокие горы норвежского берега. Шторм сей с начала и до конца дул жестокими шквалами, которые находили один после другого минут через пять и десять, сильными порывами, с дождем, или изморосью. Облака отменно быстро неслись по воздуху; лишь туча показывалась на горизонте, как через несколько минут уже была над головой, шквал ревел и продолжался, доколе она совсем не проходила. Притом шквалы сии дули не так, как постоянный шторм, не занимали большого пространства моря. Многие из них проходили мимо нас очень близко, так что мы видели дождь, как он из туч опускался, и слышали шум ветра, но сами их не чувствовали. Во все сие время воздух был особенно холоден.

   В полдень 30-го числа по обсервации мы были в широте 57°23 1/2'. В 3-м часу увидели мы под ветром, в 5 или 6 милях, судно без мачт. Лоцман уверял, что оно должно быть рыбацкое и стоит на якоре на Ютландском рифе{38}. Я имел случай и прежде много раз видеть рыбаков, стоящих на якоре, на банках Северного моря в крепкие ветры; тогда они обыкновенно, имея съемные мачты, убирали их. Но в такой сильный ветер и жестокое волнение я не думал, чтобы они решились положить якорь на глубине Ютландского рифа; однакож, приняв мнение лоцмана, продолжал путь.

   Между тем, смотря беспрестанно на помянутое судно, мы скоро приметили, что оно не стоит против ветра, а несется боком, часто переменяя положение; тогда уже не осталось никакого сомнения, чтобы оно не было в бедствии. Для вспомоществования ему мы должны были спуститься под ветер много и держаться подле его, доколе ветер и волнение не позволят послать к нему гребные суда, а между тем надобно бы было беспрестанно дрейфовать вместе с ним на подветренный берег. Несмотря на сие, однакож, я решился сделать всякую возможную помощь претерпевающим бедствие, хотя тем подвергнул бы себя большой опасности, если бы крепкий ветер продолжался дня два.

   Подойдя к нему на такое расстояние, на какое бывшее тогда жестокое волнение позволяло, мы увидели, что наверху ни одного человека не было. Судно сие величиною было от 80 до 100 тонн; мы выпалили из пушки, но наверх никто не показывался; если бы на нем были люди, то весьма невероятно, чтобы, находясь в таком бедственном состоянии, сии несчастные не стояли по очереди на карауле для поднятия сигнала в случае появления какого-либо судна. Итак, уверившись, что люди с него сняты прежде, и не имея никакого способа спасти судно, мы оставили его на произвол ветра и волн.

   К ночи ветер еще усилился и дул шквалами, как и в последнюю бурю. Шторм продолжался почти до 12 часов следующею дня (30-го числа). Ночью большим валом выбило у нас стекло в боковой галлерее, отчего много воды попало в мою каюту. Мы принуждены были парусиной обить окно галлереи.

   К рассвету волнение усилилось до невероятной степени. Поутру мы видели под ветром идущих к NO до 30 купеческих судов.

   С полуночи 31-го числа ветер стал очень скоро утихать; а в 4 часа утра совсем затих, но тишина стояла только до 9-го часа, а потом ветер сделался нам благополучный. Мы тогда пошли настоящим нашим курсом под всеми парусами. Шли мы, не видя берегов, до 3 сентября. Мы видели всякий день рыбацкие суда на банках, а 1 сентября опрашивали гамбургское судно, шедшее в Опорто {39}; более никаких судов не видали.

   Берег мы увидели в 8-м часу утра 3 сентября; по мнению лоцмана, это был остров Шонен{40}, один из островов Зеландской провинции Соединенных Штатов {41}, что весьма было согласно с положением нашим по широте; но мы не ожидали быть так близко к голландскому берегу.

   В полдень мы утвердили свое место на карте. Оно пришлось на самой середине между голландским и английским берегом, на 36 миль восточнее счислимого пункта.

   От определенного таким образом полуденного пункта мы шли до 8-го часу вечера; ветер был умеренный, и лунная, светлая ночь. Вдруг приметили, что вошли в сильное, толкучее, похожее на бурун, волнение, какое обыкновенно бывает в мелководных местах. Бросили лот: глубина 5 сажен; а за четверть часа прежде была 15. В таком случае не надобно терять времени. Я тотчас велел руль положить на борт и стал поворачивать. Приведя на левый галс, лоцман советовал продолжать итти оным под малыми парусами; его мнение было, что мы пункт наш в полдень отнесли слишком далеко к О; что виденное нами поутру не была земля, а туманная банка или призрак, в мрачности берегом показавшийся; и что мы действительно находимся подле опасной мели Галопера, у английского берега лежащей, на которую прямо и шли.

   Такое чудное заключение, в минуту принятое, меня весьма удивило: берег и с башнями или церквами на нем мы видели собственными своими глазами, в том никакого не было сомнения. Голландские рыбацкие лодки, прошедшие мимо нас прямо к нему, ясно показывали, что мы были весьма далеко от Галопера, куда они никогда не ходят; притом глубина у самого Галопера 18 и 20 сажен по восточную сторону сей мели.

   Когда лоцману напомнил я о сих обстоятельствах, он согласился на мое мнение, что мы теперь находимся между Фламандскими банками; следовательно, курс сей ведет нас прямо в берег к мелям, и советовал, ни минуты не теряя, поворотить на другой галс и держать выше.

   Поворотя, мы пошли на WNW по компасу и, бросая лот беспрестанно, имели глубину 5-18 сажен; на сей последней глубине поставили все паруса, будучи уверены, что опасность миновалась.

   В полночь 4-го числа увидели мы огонь Норд-Форландского маяка {42} и стали держать по курсу к Доверскому проливу {43}.

   5 сентября в 4 часа после полудня увидели мы остров Уайт{44}. К вечеру подошли к нему. Ночь была лунная, светлая. Но лоцман наш, давно не бывавши в Порсмуте{45}, не хотел вести шлюп ночью на рейд, и потому мы всю ночь при входе лавировали, а с рассветом пошли к рейду. Приметив, что лоцман весьма дурно знал плавание в Английском канале{46}, а еще того хуже входы в гавани оного, и о течениях при здешних берегах не имел никакого сведения, я решился, по случаю усилившегося тогда ветра, потребовать местного лоцмана, который на сигнал от нас тотчас приехал и повел шлюп на рейд.

   Перед полуднем мы стали на якорь благополучно, против Портсмута на рейде, называемом англичанами Спитгед, в расстоянии от города 1 1/2 мили; тут между многими английскими военными и купеческими судами находился и наш фрегат "Спешный" {47}.

   Я отправился из Портсмута на другой день (7 сентября), препоручив шлюп в командование лейтенанта Рикорда, а поутру 8 сентября приехал в Лондон.

   Консул наш и морской комиссионер Грейг был отчаянно болен. И как снабжение шлюпа водкой, ромом, вином и платьем для служителей зависело от него, то я мог предвидеть, какие препятствия должны будут повстречаться в скором нашем отправлении из Англии.

   Однакож Грейг при свидании со мной уверил меня, что от его болезни никакой остановки в моих делах произойти не может, потому что попечение о скорейшем доставлении на шлюп всех нужных вещей он возложил на своего брата, и просил меня сноситься с ним по делам, пока он сам так трудно болен.

   Будучи таким образом обнадежен консулом, я его оставил и приступил к делам, до меня собственно кас