Ходасевич Владислав Фелицианович - Избранные письма

о мной) очень левый, левее Дюшена⁷. Так что уж я для приличия пересел поправее Маркова II⁸. Уверен, что если бы Вы услыхали тов. Никитина, то немедленно бы воспользовались уроками Марии Игнатьевны и огласили бы окрестность стройными звуками Гимна. Впрочем, Никитин не отрицает, что "если бы в Москве платили такие же гроши, как в Берлине, он бы на Москву плюнул". Вообще - мерзок вдребезги.

   Сегодня вышел со мной анекдот. Я стал рассказывать одному человеку, как должен писать о самоубийстве на любовной почве "писатель", желающий продать свое произведение в "Круг"⁹. Герой самоубивается от любви. Тема не новая. Кто же герой? Он не может быть коммунист, ибо коммунист "стоит на страже", а не стреляется из-за юбки. Он не белогвардеец, ибо нельзя занимать читателя сантиментами буржуазных сынков. Следовательно, - он нечто среднее (но обладающее правами на ношение оружия), т.е. получекист, полуконтрразведчик... Но тут меня перебили. Оказалось, что я рассказываю эренбурговский роман "Жизнь и гибель Николая Курбова", которого, ей-Богу, не читал¹⁰. Впрочем, эдакий чекист из бывших поручиков стал бессмысленным героем пильняческой словесности. Он удобен: коммунист - следовательно, автор имеет право утруждать внимание читателей его особой; белогвардеец - следовательно, может и не быть образцом неколебимой добродетели и не обязан все время цитировать программу партии или фельетоны Стеклова¹¹. Но беда в том, что и автору приходится быть такою же смесью. Раньше такие лица звались провокаторами. Увы, всю эту гнусь в Москве едят да похваливают. А г.г. сочинители ездят на советские деньги в Лондон - "матюгать Кремль". - Впрочем, в Москве это знают. Надо быть Троцким, надо быть Зиновьевым, надо быть последним мещанином, а не революционером, - чтобы не брезгать такими людьми, а желать их "использовать". Впрочем, чего и ждать от людей, желающих сделать политическую и социальную революцию - без революции духа. Я некогда ждал - по глупости¹². Ныне эти мещане дождутся того, что разнуздают последнего духа мещанства: духа земли: землероба. Этому и коммунист покажется слишком идеалистом, и он удавит последнего попа на кишках последнего коммуниста¹³. Впрочем, может быть и другое: Зиновьев будет висеть на моих, скажем, кишках, Троцкий на Ваших, а патриарх Тихон - на кишках профессора Павлова. (Я со смущением вижу, что затесался в слишком хорошую компанию: тут-то и сбудется поговорка, что на людях и смерть красна.)

   Как видите, я зол.

   Будьте здоровы, однако.

   Марии Игнатьевне с любовью низкий поклон.

  

   Бог знает сколько времени я Вам не писал. Даже не поблагодарил за Ваше заботливое письмо. Это все из-за крайней занятости: то писания, то "Беседа", то разные люди - ненужные в большинстве случаев. В довершение всего - переезжал из Саарова в Берлин, потому что Алексея Максимовича доктора заслали под Фрейбург, а одному мне в Саарове показалось скучно. В августе A. M. вернется, и мы, вероятно, опять поселимся вместе на зиму.

   2 No "Беседы" выйдет 5 августа, но Вы, вероятно, не видели и 1-го? Это не от невнимания к Вам, а оттого, что нельзя послать No в Россию, пока он не разрешен к ввозу. А этого-то и нет до сих пор, и чем кончится - не знаем.

   У меня же к Вам - ряд просьб. Вот - первая. В 3 No "Беседы" я хочу напечатать много восьмистиший: каждое - принадлежит отдельному автору. Эдак штук двадцать - двадцати поэтов. Идет одно из Ваших, имеющихся у нас стихов. Идут 8 строк Белого, 8 - моих, 8 - Парнок и т.д. Не соберете ли мне еще восьмистиший в Питере? Не попросите ли у Коли Чуковского¹, у Тихонова², у Павлович, у Полонской³, у Рождественского⁴ - и вообще у кого найдете хорошие 8 строчек. Очень прошу. Гонорар весь будет прислан Вам. Увы - по одному франку за стих. На сей раз можно из печатающихся и в России, но еще не вошедших в "книги".

   Вторая просьба. Не узнаете ли, где и что Анна Ивановна? Я послал ей деньги, десять долларов, которые она должна была получить от Ладыжникова около 25-30 июня. От нее же - ни звука. (Последнее ее письмо помечено 3 июня, с известием о получении 22 долларов.) Она собиралась на дачу. Но адреса дачного не прислала. Так вот: получила ли она 10 долларов и куда послать ей следующие деньги? Вообще же спасибо Вам навсегда за А. И. Я зло- и добро- памятен. Вот стихи. Не показывайте никому, кроме А. И. (ей дайте списать, если хочет). Не продадите ли их ради денег для А. И.? Впрочем, в продажу моих стихов на петербургской и московской территории мало верю. Дорогие соотечественники пишут на меня доносы. Особенно стараются бывшие члены Союза русского народа и Освага⁵. (Данные - у A. M.) Так вот стихи:

   <...>⁶

   Конечно, это не продастся. Но - почитайте от нечего делать.

   Целую Ваши руки.

   Жду ответа.

   Мой адрес в начале письма.

   Об Асееве мы оба правы, к сожалению. Помяните мое слово: еще и не то будет.

  

  

   Дорогой Алексей Максимович, беда. Только что узнал из Вашего письма, что Вы не на той даче, которую сняли. А где Вы - не знаю: может быть, Ваш адрес был на конверте - но конверт я выбросил. Посылаю это письмо наудачу.

   Не знаю, дойдет ли до Вас и мое предыдущее письмо, числа от 16-17. На всякий случай - кое-что повторю. В No 3 идут стихи Сологуба и Ходасевича. Рассказы: Ваш и Ремизова (из "России в письменах", рукопись будет к 1 сентября)¹. Я было радовался, что будет и Ценский. Будем надеяться, что он приедет. В крайнем случае обойдемся без него. Но я был уверен, что он, пока я здесь гуляю под дождем по морскому берегу, уже набирается. Дело в том, что Мария Игнатьевна и в "Эпохе" и мне сказала, что рассказ Ценского получен, что Вы его на днях высылаете, что он ей очень нравится и что в нем ровно 3 листа! А зачем все сие было сказано - тайна женской души².

   Очень грущу о Ваших жилищных неудачах. Впрочем, может быть, все это к лучшему. Дело в том, что о какой-нибудь Австрии я сам в последнее время очень крепко думаю³. Не объединимся ли мы с Вами где-нибудь в эдаких местах? Я люблю "стоять на посту" и "Беседу" не бросил бы, но боюсь, что, судя по берлинским обстоятельствам, "Беседа" может приостановиться. Германские издательства закрываются одно за другим. Пожалуйста, пишите о своих планах. Очень не хотелось бы, чтобы между нами оказалась какая-нибудь граница. Все это станет для меня яснее дней через 7, когда я вернусь в Берлин и увижу Каплуна и понюхаю воздух. Пишите в Берлин, Victoria-Luise Platz, 9, Pension Crampe.

   Пока будьте здоровы. Поклон Максиму, Тимоше, Ив. Ник.

   Нина очень кланяется.

  

  

   Милая Анюта, я долго не писал тебе, потому что сперва ждал твоего ответа на прошлое письмо, а потом ждал выяснения некоторых обстоятельств, но так и не дождался.

   Мое ближайшее будущее совершенно неясно. Берлин русский разъезжается, кто куда. Надо ехать и мне. В Россию? - но что я там заработаю? Ничего. За границей издательское дело тоже почти заглохло, но здесь есть еще отдельные лица, которые меня пока поддержат. Ехать можно в Париж, в Прагу или в Италию. Париж очень дорог. Прага - бездарное место с совершенно озверелой эмиграцией. Италия всех дешевле и всех дальше от эмигрантщины. По-видимому, я туда и поеду, если получу визу. На днях это решится. Видит Бог, я больше всего хотел бы домой, в Россию, - но деньги всему помехой. Поверь также, что если поеду в Италию, то это не роскошь, а нужда. Это только красиво звучит: "он катается по Италиям". Никому не советую мне завидовать, и в Италию, о которой я так мечтал, мне ехать совсем не хочется¹.

   Когда ты получишь это письмо, меня, вероятно, не будет уже в Берлине. Но так как я хочу поскорее знать, как ты поживаешь, то пошли мне две открытки: одну по адресу: Италия. Флоренция. Italia, Firenze, Al. Signor V. Khodassewitsch. Ferma in poste. Это на случай, если я еду в Италию. Другую открытку адресуй: Berlin W 68, Zimmerstrasse, 7-8, Epoche-Verlag. Мне перешлют сейчас же, где бы я ни был. Пожалуйста, сделай так. А я, приехав на место, сейчас же тебе напишу.

   Издательство "Время" (Саня его хорошо знает) обязано уплатить тебе пятьдесят долларов, около 1 ноября. Это тебе до 1 февраля. Никогда не думай, что я скуплюсь. Нет, я очень хочу посылать тебе maximum. Не думай зато и противуположного: помочь тебе - радость для меня. Каждый раз я несколько дней хожу веселый, - а потом начинаю тревожиться.

   Спасибо за сообщения о моих стихах. Да, вот еще что: я тут напутал и продал (для "Новой России") "Слепого" и "Доволен я своей судьбой"².

   Если увидишь их напечатанными, не удивляйся и помалкивай. Не беда. Делай вид, что тебя это не касается. Но - прости, больше так делать не буду. Это, ей-Богу, от рассеянности.

   Получил письмо от Шкапской. Напишу ей, когда приеду на новое место. Она очень мила и очень хорошо к тебе относится. По-моему, она очень хороший человек.

   Пожалуйста, не верь никаким слухам и рассказам. Вот тебе примеры. Тебе чуть не месяц тому назад говорили, что Белый в Петербурге. Одна дама даже видела его. А он только дня через 3-4 выезжает из Берлина. Кстати: я с ним вдребезги поссорился. Точнее - он объявил меня таким-сяким. Слава Богу, все это произошло публично, в присутствии 30-40 человек, которые видели, что я ни в чем не повинен. Он устроил мне скандал, будучи вдребезги пьян, - но, проспавшись, не извинился. Вообще он совсем спился, а кроме того - увы! - ты была во многом права. Он стал мне давно уже противен. Лжет, поливает помоями Л. Д. Блок, все и всех предает и т.д. Впрочем, его очень жаль: это не человек, а червивое яблоко. Жалко, - но все-таки тошно.

   Зайцевы ничуть не разъехались. Они в Италии. Что дальше - не знают.

   Горький пока в Германии, но, думаю, уедет. Куда - еще сам не знает.

   На днях пришлю тебе оттиски моих стихов из No 3 "Беседы". Она еще не вышла.

   Пока - будь здорова. Целую твои руки. Напиши же открытки, а потом, когда получишь мой новый адрес, - напиши как следует.

   Если это письмо поспеет к 1 ноября, то поздравляю тебя с днем рождения и молю Господа, чтобы тебе жилось хорошо. Пожалуйста, будь добра и весела, насколько можно.

   "Эльку" еще не кончил. Все вожусь с Пушкиным³. Написал уже 8 листов и вчерне еще 3. Однако скоро примусь за "Эльку" и пришлю тебе. Вот еще бланки доверенностей на всякий случай.

  

  

   "судьба играет человеком": в одно прекрасное утро, не получая итальянской визы, я решил дожидаться ее в Праге. Предчувствия меня не обманули: мы выскочили из очумелого Берлина 5 числа, а 6-го там уже пошла всякая чепуха. Последние дни были омерзительны и смешны. Деньги действительно дешевели с часу на час. Считать на биллионы трудно и глупо. Словом - мы третий день в Праге. Отсюда поедем в Италию. Очень странно и непривычно видеть, что все сыты, и совсем не слышать о долларах. Литература представлена здесь преимущественно Вас. Ив. Немировичем-Данченко¹. Лучшие традиции восьмидесятых годов здесь живы. Но так как я в 1886 только родился, то ничем не могу быть здесь полезен.

   Что касается здешних русских, то - случалось ли Вам ездить по России в спальном вагоне 3-го класса? Так вот, представьте, что все пассажиры оного (бухгалтеры, земские статистики, учителя, чиновники контрольной палаты, землемеры) - вылезли на станции "Прага" и закусывают в буфете. Колбаса, сыр, чай ("свой кипяток") - и просаленная бумага. Я решил не бриться до получения итальянской визы. Люди здесь честные, не спекулянты. Кроме хороших убеждений, обладают удивительно толстыми задами, куда толще, чем у Белого и у Шкляра {Все это - о русских. Чехов я еще не разглядел. Но - добрые люди.}². Ходят в люстриновых куртках и серых штанах. Носят бороды и небритости. Особы женского пола все в очках. Пишут через ять, но без твердых знаков.

   Города еще почти не видал, ибо погода ужасная. Сижу дома. Чешский язык для меня труден, т.к. надо лавировать между русским и польским. Знающему только один из этих языков научиться чешскому легче. Всего же легче - если не знать совсем никакого языка: чешские младенцы научаются очень быстро.

   Читая здесь немецкие газеты (ей-Богу, это проще), сделал я немаловажное открытие: в европейский обиход вошли только три понятия, выражаемые русскими словами: Zar, Sowiet и Pogrome. По-видимому, это и суть неотъемлемо русские и непереводимые понятия. (NB: "Samowar" - не привился и называется Tee-Maschine³.)

   Из новостей общеевропейского значения могу Вам сообщить, что Муратов едет в Италию с Кат. Серг., Гавриком⁴ и собакой, носящей римское имя Муция, - за то, кажется, что при таскании за хвост не визжит. [Фраза составлена неудачно: при слове "едет" подлежащее - Муратов, а при "не визжит" - Муций.]

   Если хотите походить на здешнего жителя - купите себе сорочку с красными и зелеными горошинами, а также высокие галоши: низ резиновый, а верх суконный, на застежке. Я таких не видал с 1892 года.

   Будьте здоровы. Пожалуйста, садитесь и пишите мне длиннейшее письмо, каждый день, как дневник. Но не отправляйте. Я Вам напишу, когда и куда отправить.

   Н. Н. кланяется, лапидарно, но нежно.

   Проект иллюминации в день нашего совокупления⁵.

  

  

   Милая Анюта, меня очень беспокоит, что от тебя нет письма. Я просил тебя написать во Флоренцию до востребования и в Берлин - в "Эпоху". Но в "Эпоху" ты, видно, не написала, а во Флоренцию и вообще в Италию <я> не попал. Дело с получением итальянской визы запуталось, в Берлине оставаться больше нельзя было - и я поехал в Прагу, где и просидел с 4 ноября до вчерашнего дня: больше месяца ушло на беганье в итальянское консульство и на бездарное житье в гостинице. С итальянцами так ничего и не добился - и только прожился. В конце концов в Прагу приехал Алексей Максимович - и увез меня сюда, в Мариенбад. Я совершенно измучился в Праге. Сперва 2 недели надежд: вот завтра уеду во Флоренцию - и каждый день разочарование. Потом - 1 ¥ недели лежал из-за огромного нарыва на ноге. Хворать в гостинице, да еще в Праге, городе очень неблагоустроенном, - трудно. Главное же - целый месяц не брал пера в руки, выбился из колеи, затормозил все работы и истратил черт знает сколько денег, живя в поганой гостинице. Слава Богу, теперь у меня есть письменный стол и лампа. С завтрашнего дня сажусь работать. Главное же - у меня теперь есть адрес, т.к. до сих пор я буквально не знал, где буду находиться завтра. Очень жалко, что не попал в Италию. Жизнь в Мариенбаде в 1 ¥ раза дороже, чем во Флоренции или в Сиене. Кроме того, все же Италия - не Мариенбад. Ну, да что делать. Главное, мне обидно, что меня 2 месяца водили за нос, что я, ради визы, давал даром переводить себя на итальянский язык, - и что жить здесь дороже и хуже, чем в Италии.

   Пожалуйста, напиши мне о себе поскорее. Если это письмо поспеет к 22 числу - то поздравляю тебя с днем Ангела.

   Получила ли ты деньги (50 долларов) от Вольфсона¹, дяди Бернштейнов? Напиши.

   С Лежневым дело я улажу: мы с ним "друзья", т.е. я ему очень нужен (это между нами). Он мне писал, я ему тоже пишу сегодня.

   Пока - будь здорова. Я все это время был в сплошной чепухе - так что и написать о себе ничего не могу. Главное, привык работать по 6-7 часов в день, а сейчас больше месяца ничего не делал и очень от этого изнервничался.

   Целую руки.

   Мой адрес (переписывай точно): Чехословакия. Мариенбад. Ceskoslavensco. Marienbad. Marianske Lazne, Hotel Maxhof, W. Chodasevic.

  

  

   Анюта, милая, сегодня получил твое письмо. Рад, что ты, по крайней мере, здорова. Давно не имея вестей, я уже беспокоился. Большая у меня к тебе просьба: не унывай, не расстраивайся, не думай, что никто о тебе не заботится. Верь, пожалуйста, что если наши отношения не могли и не должны были продолжаться в прежней форме, то это еще не значит, что ты для меня чужая. Напротив: я как-то забыл все плохое и хочу помнить одно хорошее. Если в будущем нам не жить под одной крышей, то это не значит, что ты не остаешься очень близким мне человеком.

   И еще: в который раз говорю тебе, что моя жизнь - трудная, а не легкая. Не завидуй ей. Не опровергай того, что тебе будут рассказывать, но про себя помни мое правило: не показывать вида. Я, бывало, не ел по 3 дня - а брюки были разглажены и десятилетний Мишин сюртук - как новенький. И все так. И теперь так.

   Твое сообщение о моих стихах очень огорчило меня. Не литературно, на "литературу" и "славу" мне 30 раз наплевать, - но деньги. Это значит, что если бы я вернулся в Россию, то не имел бы ни здешнего заработка, ни тамошнего. А вернуться мне хочется. Ну, да время все уладит, я в этом уверен.

   Теперь вот какое дело. Если у тебя не хватит денег до 1 февраля - займи без страха: деньги у тебя будут, это наверное. Я еще только не знаю, как ты их получишь. Во-первых, я кончил большую, (2 листа), статью, которая, вероятно, пойдет в журнале Тихонова и Замятина¹. Гонорар велю отдать тебе весь. Во-вторых, на днях начну кусками присылать тебе "Эльку". В-третьих, ты в начале февраля получишь, вероятно, деньги от Екатерины Павловны Пешковой. Словом, еще не знаю, как и что, но деньги будут. Поэтому не огорчайся, если присланных не хватит, а новые еще не получатся: занимай уверенно, только не у Тихонова и Замятина - и вообще никому ничего не говори о моем будущем сотрудничестве в их журнале. Будто ничего об этом не знаешь. Это так надо. Почему - скучно объяснять.

   В Италию я, может быть, все-таки поеду в конце января. Но пиши мне сюда: Чехословакия. Ceskoslavensco. Marianske Lazne. Marienbad. Hotel Maxhof². Кроме того, я как-то мало надеюсь на Италию, хотя это было бы хорошо во всех отношениях: 1) дешевле, 2) теплее, 3) занятнее.

   Здесь страшная тишина. "Сезон" в Мариенбаде начинается первого мая. Сейчас все закрыто. Город состоит сплошь из одних гостиниц и ресторанов. Но все это пусто, ставни закрыты, даже хозяев нет. Кажется, только Maxhof отапливается во всем городе, магазины закрыты на ¡. Похоже на Петербург в 1919 году. Очень много снегу. Сегодня мороз 12 градусов, и я не выхожу, ибо нет шубы и галош. Улицы пусты.

   Я работаю по целым дням, а вечером играю в "тетку" с Горьким, Максимом и его женой.

   Вот и вся моя жизнь, если не считать хитрейших и труднейших денежных изворотов, подчас чрезвычайно тяжелых. Ну, будь здорова. Целую руки и очень прошу глядеть повеселее. Господь сохранит и уладит всех и все.

   Скажи Толстому, что я очень люблю его прекрасный талант и его самого. Если он думает, что между нами что-нибудь вышло, то очень ошибается. Между нами ничего не вышло, и он напрасно глядит "козерогом".

   Стихов совсем не пишу последнее время. Из книги о Пушкине готовы 8 листов, 3 вчерне. Всего будет 12-15, к весне. Нельзя ли издать ее в России?³ Поговори (по секрету) с дядей Сани. Сколько даст за лист. 6 июня - 125 лет со дня рождения Пушкина. Хорошо бы издать к тому времени. Деньги - тебе.

  

   сам не знаю, почему так долго не отвечал Вам. Все откладывал, а почему - сам не знаю. Что рассказать Вам? С начала ноября по начало декабря жил я в Праге, противнее которой вряд ли есть что-нибудь на свете. Потом приехал Горький и потащил с собою в Мариенбад, где я и прожил с ним до 11 марта. В Мариенбаде - глушь, тоска, холод, снег. Я не написал там ни строчки стихов. Зато кончил книгу о Пушкине.

   11 числа я сбежал и из Мариенбада и теперь слоняюсь по свету, мало зная, что будет дальше. Вот уже 4 дня, как я в Венеции, еще дня через 4 поеду во Флоренцию, а что будет дальше - никто не знает. Вероятно, Париж, в который меня не тянет. А, может быть, опять съедемся где-нибудь с Горьким. Мы за эти 2 года очень сжились с ним.

   Пока что - хожу по Венеции, в которой не был 12 лет. Она все такая же, да уж я не тот. Для Венеции нужна беззаботность, точнее - способность предаваться чистому лиризму (любой окраски). А вот ее-то и поубавилось. Кстати: в Берлине, Праге, Мариенбаде и здесь видел я много домов, в которых родились или жили многие великие люди: Гете, Байрон и т.д. Хотел бы я также повидать дом, в котором родился Герцен. Как по-Вашему: стоит?¹ Спрашиваю не для ближайшего времени, а вообще. Вы в таких делах понимаете, и Ваше мнение для меня ценно. Однако весь вопрос - между нами.

   Вопрос второй: нет ли издателя на книгу "Поэтическое хозяйство Пушкина"? Часть ее Вы могли видеть в "Беседе". Впрочем, и эта часть ныне значительно исправлена и переделана. Вся книга состоит из 50 заметок, различных по темам, приемам и размерам (от 8 строк до 2 ¥ листов). Вся книга = 13 листам сорокатысячным и может быть Вам доставлена в любую минуту, если есть прочное предложение. Поразузнайте-ка, да и черкните по адресу: Berlin SW 68, Zimmerstrasse, 7-8, Epoche-Verlag, Herrn W. Chodasewitsch (He заказным). Мне перешлют письмо тотчас, где бы я ни был. Я бы Вас не затруднял, да не знаю нынешних издательств и их дел.

   NB 6 июня - 125 лет со дня рождения Пушкина.

   Пожалуйста, напишите о себе, о Москве и московских людях. Кланяйтесь Михаилу Осиповичу.

   "Беседа" с Вашим рассказом, вероятно, вышла², но я еще не видал ее, т.к. уехал из Мариенбада.

   Будьте здоровы. Дружески обнимаю Вас и люблю по-прежнему.

  

   Приходится мне начинать с очень печальной вести: знаете ли, что 8 мая, в Гамбурге, умер бедный Лунц? - К этому ничего не прибавишь. Поговорим о живых.

   В Париже (французском) жить хорошо. В русском - недурно. Впрочем, мой русский Париж невелик: "Современные Записки", Осоргин, Зайцев, Познер, Гржебин, Ремизов, еще 2-3 человека - и всё. Мережковские, Бунин, Куприн - вне меня - и вне себя от меня. С Куприным, кажется, выходит у нас "полемика", но о ней до другого раза, - когда закончится, пришлю¹. Пока посылаю поэму Шкапской. В ней лучшее - краткость, худшее - все остальное².

   Вы мне сообщаете гадости об андреевской "родне"³. Могу Вам сообщить кое-что в обмен. Знаменитая "клятва" серапионовцев была подписана за них всех Никитиным, без их ведома⁴. За сие получил он пощечину от Каверина.

   Я написал статейку о Пушкине для "Воли России"⁵, в коей напечатана, кстати сказать, весьма восторженная заметка Лутохина о Ваших последних книгах⁶. Написал также "окончание" одних пушкинских стихов (из-за них-то Куприн и взъелся). Пишу сейчас еще 2 статьи: "Вестник и царь" (о восприятии поэзии) и юбилейную - о Пушкине, для иностранных газет⁷. Стихи есть начатые, да кончать некогда: это товар неходкий, а я - торговый человек: продаю людям неподходящее.

   Подвел меня Тихонов, с участием Вас и Марии Игнатьевны. Я же Вам говорил, что в статье о "Русалке" 2 ¥ листа. А Тихонов заявляет, что он соглашался печатать не более ¥ листа. Что ж Вы мне этого не сказали? Тихонов вернул статью Анне Ив., моей бывшей жене. Я не гонюсь за печатанием в "Русском современнике". Но теперь Анна Ив. сидит без денег, я тоже. Кроме того, из-за этого застряла вся книга о Пушкине, на которую нашелся было издатель в Петербурге. Скажите Тихонову "мерси": он посадил меня рублей на 800 золотых, т.е. на 400 долларов, т.е. на 6 месяцев парижской жизни. Теперь это непоправимо, ибо Пушкинский юбилей - 6 июня, к тому времени книга выйти не может, а после 6 июня издатель отказывается печатать: после ужина горчица⁸.

   Не знаете ли, жив ли Каплун? Он не отвечает на письма уже 2 месяца, не шлет денег, не шлет корректуры⁹. Я написал ему последнее письмо с уверением, что нельзя работать в журнале, у которого глухонемой издатель, а секретарь (целую у него ручку) - бывает в редакции 2 раза в 3 месяца¹⁰.

   Напрасно ломал я голову, стараясь сообщить Вам что-нибудь утешительное. Ничего нет. Впрочем, и Ваше письмо (единственное: отправленное к Гржебину пропало) - невеселое.

   Вот что: не напишете ли Вы для "Беседы" о Лунце? Было бы, по-моему, очень хорошо, если б это сделали именно Вы¹¹.

   Браун напрасно пропускает такие переводы, в которых говорится: "Из трех ворот самое меньшее направлено (?) на восток", или: "...двое ворот, одно с северной, другое с южной стороны" ("Беседа", No 4, стр. 226, строка 14 сверху; стр. 227, строка 1 снизу)¹². Номер же - хороший: вот и "утешительное".

   Будьте здоровы. Где Мария Игнатьевна? Вернулась ли?

   13 мая 924

   Париж

  

  

   Дорогой Михаил Осипович, через три дня - год, как мы с Вами не видались¹. Год для меня пестрый и бродячий. Сейчас я временно в тихом месте, и хочется написать Вам. Почему-то хочется рассказать этот год, хотя бы внешне, потому что о внутреннем - сложно и трудно.

   В начале ноября мы уехали из Берлина, в Прагу, ждать итальянскую визу. (Она была обещана, а в Берлине было невтерпеж.) В Праге живут русские профессора и писатели неолитического периода. Младшему, Вас. Ив. Немировичу, - 81 год. Они ходят в галошах и устраивают "едноту"² с чехами. А чехи - это богатые родственники, но из тех, кого не приглашают, когда ждут гостей. Они любят целоваться и давать деньги, но хотят, чтоб за это Лев Толстой почитался чешским писателем. К счастью, я не еднался и денег не брал, а лежал две недели в постели (фурункулез). Вскоре приехал Горький, а так как итальянской визы все еще не было, то мы все вместе поехали... в Мариенбад. Не думайте, что мне уже приходится лечиться от толщины. Нет, это были поиски тихого места. В Мариенбаде зимой - глушь, почти все отели и магазины заколочены. Снежные заносы и езда с колокольчиками. Жили очень тихо. Потом пришла моя виза, но развалились зубы. Пришлось вырывать все старые и делать новые. На это ушло 1 ¥ месяца. Только в начале марта мы с Ниной Ник. (вдвоем) уехали в Италию. Но денег уже оставалось мало: мариенбадские цены и зубы все испортили. Мы пробыли 8 дней в Венеции, которая, как ни странно, приметно одряхлела за тринадцать лет, что я не видал ее. Первое впечатление - гнетущее: прах, пыль, кажется - любой дом можно легонечко растереть между пальцами. Тинторетто в San Rocco³ так почернел, что перед некоторыми вещами не стоит останавливаться: ничего нет. Нина все же успела сойти с ума, и только дожди выгнали ее из Венеции. Поехали во Флоренцию, но в поезде передумали и докатились до Рима. Там прожили три недели. Что успели, то видели. Больше не было денег, надо было садиться за работу. Поехали в Париж. Там прожили три с половиной месяца, довольно скверно и хлопотливо. В Париже я был в первый раз, но не стал ничего смотреть. Музеи отложены на осень. Сейчас - глаза не смотрят. Скажу по правде: даже в Италии, чтобы смотреть на прошлое, мне приходится делать над собой некоторое усилие.

   В одну из трудных минут написал такие стихи:

   <...>⁴

   А из Парижа поехали мы сюда, в Ирландию. Здесь у Нины двоюродная сестра, замужем за англичанином, еще с 1915 года. Живем здесь пятый день. Дом - огромный, на краю маленького приморского городка. Большой сад, много комнат, крахмальные салфетки, автомобиль, к обеду люди переодеваются. Из окна - залив и невысокие горы, немножко похоже на Крым возле Феодосии. Тихо до странности, очень зелено, поминутно то дождь, то солнце. Кажется, примусь за стихи, которых весь год писал очень мало. Я все сидел за "Поэтическим хозяйством Пушкина". Написал книгу в семнадцать листов (настоящих, сорокатысячных). Приблизительно 2/3 этой книги вышли в отдельном издании в России и, вероятно, Вам доставлены. В этих двух третях, изданных без моего ведома, напечатан черновик части моей книги, т.е. сделана перепечатка из "Беседы" {Прочее напечатано в других местах.}. В нее не вошли никакие мои поправки и дополнения, которых у меня очень много. Повторены все опечатки "Беседы" и прибавлена уйма новых, порой искажающих смысл вдребезги. Очень забавно, что вовсе пропал эпиграф из письма М.О.Г.⁵, пропал конец 13-й заметки, пропало все вступление к заметке о Наполеоне (15-я). Из одной заметки о "Русалке" (42-я) эти идиоты сделали девятнадцать (42-60), самовольно поставив цифры вместо звездочек. И все в этом роде, не перечесть. Книга загублена, во всяком случае - на то время, пока я не смогу переиздать ее. Признаться, я был очень огорчен. Но потом решил, что напишу Вам о своем отречении от этой книги; Вас попрошу сказать то же Цявловскому⁶ (с приветом) - а до прочих, пожалуй, и дела нет. В общем, однако, эта история меня очень расстроила.

   Здесь поживем мы до конца сентября. Потом - снова в Париж, но постараемся там не задерживаться, а, если будут деньги, поедем на зиму в Сорренто. Там - Горький. Отношения мои с ним хороши, хотя я фактически понемногу отошел от редактирования "Беседы". Сотрудничать продолжаю и на обложке значусь.

   Пожалуйста, напишите мне сюда. Адрес - вверху письма. Я буду очень ждать Вашего письма, потому что по-прежнему люблю Вас и вспоминаю, наверное, чаще, чем Вы меня. Пожалуйста, передайте самый низкий поклон Марии Борисовне. Привет детям. Также поклон Цявловскому, которому непременно покажите это письмо, чтоб душа моя не болела. Только Вашим и его мнением я дорожу.

   Нина Вам всем кланяется.

  

   А я, дорогой Алексей Максимович, думаю, что книга Модзалевского - хорошая¹. Сотрудники его, Измайлов и Кубасов, люди никакие. Но самого Модзалевского очень уважаю и ценю, если не за дарование, то за огромную эрудицию². Его биография вряд ли осветит личность Пушкина, но не сомневаюсь, что внешняя история пушкинской жизни у Модзалевского рассказана очень правдиво и точно³. Поэтому мечтаю о том времени, когда добуду сию книгу, для чего надобно переселиться в культурные страны. Вообще завидую Вам, читающему книги. Здесь нет ничего, кроме "Беседы" и тому подобных новинок.

   Очень хорошо, что меня не было при Вашем разговоре с Муратовым об интеллектуализме русской поэзии. Я внес бы минорные ноты, спрягая глаголы в прошедшем времени. По-моему, поэзия наша, примерно с 1910-11 года, заметно глупеет. Хуже того: в память былого интеллектуализма она довольно упрямо твердит об одной идее. Но идея эта - давайте глупеть! Начали акмеисты, продолжили футуристы. Старики не в счет, но лозунг большинства передовой молодежи именно таков. Заметьте, что пролетарские поэты к этому лозунгу не примкнули - и именно за это разные Лефы обвиняют их в том, что они плетутся в хвосте у "буржуазных символистов". Так что мне кажется, что в поэтической губернии, если и не вовсе неблагополучно, то уж во всяком случае - "угрожаемо" по глупости, по принципиальному отказу от интеллектуализма⁴ .

   Ирландии я не видел и, по всей вероятности, не увижу, по незнанию языка и отсутствию гида. Впрочем, я и нахожусь в ее наименее интересной части, в Ульстере, который - просто английская провинция. Любопытно было бы побывать на юге и на крайнем западе, но там - разные политические рогатки, а кроме того для этого нужны деньги, а их нет у меня. Посему рассматриваю свое здешнее пребывание как санаторий. Норовлю потолстеть, отлежаться и отмолчаться. Пребывание наше здесь закончится в конце сентября, и по сему поводу вот у меня какие соображения.

   Вы звали в Сорренто - и мне (и Берберовой) очень хочется с Вами повидаться. Но денег у нас будет, видимо, маловато, а Италия не обладает российскими газетами и прочими кладохранилищами. Поэтому жить в гостинице нам нельзя. Итак, если в Вашей вилле будет к тому времени место для нас, то мы бы нагрянули с великой радостью. Соловей ⁵ писал Валентине⁶, что вилла велика. Если это верно, то ура. Пожалуйста, напишите, есть ли у Вас кров для двух персон и два стола, на которых можно обогащать сокровищницу родного слова. Признаться, я уже принял меры относительно визы, т.е. написал Ольге Ивановне Синьорелли, и жду от нее ответа⁷. Так как она в Сорренто и приятельница Муратова, то, может быть, Вы ее видаете. Если да - то напомните ей, пожалуйста, что нам нужны визы. Дело в том, что уж ехать так ехать, то есть нам не хотелось бы застревать в Париже, - а просто приехать туда, получить у тамошнего итальянского консула визы - и сейчас же к Вам. Потому-то и хлопочу загодя. Если Вы с Синьорелли не знакомы, то скажите, пожалуйста, Муратову, чтоб он ей напомнил.

   Написал я три стихотворения, довольно мрачных. Для "Беседы" напишу другое. Успею, ибо Каплун пишет, что только начнет набор No 6 около 1 сентября. Кроме стихов, сочинил я прилагаемое письмо в редакцию⁸. Один экземпляр послал Федину для "Книги и революции". Второй прилагаю. Мне бы хотелось напечатать его в "Беседе". Если разрешаете, то, пожалуйста, перешлите Каплуну. Вся эта история (в чем дело - увидите из письма) испортила мне много крови. Мне необходимо напечатать это письмо и в России, и за границей. "Беседа" для этого всего удобнее, тем более, что я не уверен, существует ли еще "Книга и революция" и не ушел ли оттуда Федин. "Мысль" - кооперативное издательство, изобретенное Гумилевым в 1921 г.

   Пока - всего хорошего. Пожалуйста, напишите о возможности нашей соррентизации и о "письме в редакцию" - пойдет ли в "Беседе".

   Берберова кланяется и ждет поэмы.

  

  

   мрачные мысли Вашего письма, к сожалению, уж очень подходят к тому, что я сам испытываю давно, а в последнее время - особенно остро. Да, такая беспросветная подлость кругом, что дышать нечем, а иной раз и не хочется дышать вовсе. Нужно очень большое напряжение воли, сознательное старание не растерять свое я, чтоб не пустить себе пулю в лоб или не "опуститься"... до общего уровня. Потому-то Ваша приписка: "Берегите себя" - мне так много и хорошо сказала¹.

   Однако, уж пожалуйста, берегите и Вы себя. Уж такое трудное наше занятие: мы лечим обжору от тучности, а он у нас на глазах жрет с утра до ночи, - все, что попало, только не наши лекарства. Да что поделаешь? Надо же его, подлеца, лечить. Только этим утешаюсь, а то бы давно сам с горя запил.

   Савинкова я тоже считал дрянью. Но все же надеялся, что он сумеет это скрыть, т.е., вернее, сам в этом не признается. А он и признался². Думаю, впрочем, что он еще себя покажет: это не последнее его слово³.

   Да, так плохо идет все на свете, до того все время ждешь какой-нибудь новой напасти и таким ощущаешь себя беззащитным, что - становлюсь суеверен, как купчиха: понедельников боюсь, пятниц боюсь, похорон не обгоняю и очень истово плюю через левое плечо. В этом, конечно, нельзя признаваться вслух, ибо дураки обрадуются: это так хорошо соответствует их теории о происхождении религии, которая, кстати сказать, для народа как раз не опиум, а допинг.

   Жизнь здесь нам с Берберовой изрядно осточертела. Утешаемся только тем, что 26 числа (плохо, 26 - дважды тринадцать, да еще пятница) мы отсюда уедем. 27-го будем в Париже. Числа 4 выедем оттуда и, остановившись дня на 3 в Риме (для визитов к Ольге Ивановне и... к Юреневу (паспорта)) - числа, значит, 10-го - приедем к Вам (тьфу, тьфу, тьфу, не сглазить).

   Тут произойдет великое ликование и плясание, потому что мы очень по Вас соскучились.

   Если захотите что-нибудь сообщить или поручить до нашего приезда, то пишите, пожалуйста, в Париж, Познеру, для передачи мне (280, B^d Raspail, Paris XIV^e).

   Всего Вам хорошего.

   Есть стихи, да посылать уж не стоит: прочту. А в плохость повести Вашей плохо верю⁴.

  

   неужели же действительно через какой-нибудь месяц мы свидимся с Вами! Целый день мы оба до глупостей предаемся мечтаниям: как мы войдем, как посмотрим и т.д., как, одним словом, все "это" будет.

   О здешней нашей жизни сказать будет почти нечего, о жизни же здешних обитателей и вообще страны Вам небезынтересно будет послушать. Если будете еще нам писать, ответьте, пожалуйста, что Вы думаете о современном ирландском писателе и поэте Джеймсе Стивенсе? У него мистико-фантастические повести (очень кельтские) и брошюра (30 стр.) о восстании в Дублине в 1916 г. - для "Беседы" нельзя?⁵

  

  

   Ваше письмо от 23 октября получил я только третьего дня. В последних числах октября уехали мы из Ирландии, дней шесть пробыли в Париже, потом поехали сюда, через Рим, в котором провели всего 1 ¥ суток. За это время Вяч. Иванович дважды не застал дома меня, а я столько же раз - его. Так мы и разминулись, ибо я не мог дольше пробыть в Риме.

   В конце концов, 9 ноября очутились мы здесь, в Сорренто¹. Живем по-прежнему, с Горьким, который силою вещей становится для нас "тихой пристанью". Здесь проживем до весны, а то и до лета. Я бы остался и дольше, но боюсь, что наступит безденежье и погонит в Париж, о котором думаю с ужасом. Разумею "русский" Париж, который все безнадежнее погрязает в чистейшем черносотенстве. Уже весной я пришелся там не весьма ко двору. Что же будет теперь, когда Н. А. Бердяев официально объединился с Коковцовым² и они вместе строят "Сергиевское подворье"?³ (Сие следует понимать вполне буквально, отнюдь не метафорически.)

   Уже четыре месяца, как не написал я почти ни строчки (3-4 неважных стихотворений не считаю). В стихах у меня очередной период застоя, а статьи выходят злобные такие, что ни в каком пункте земного шара их не станут печатать.

   Пробую написать воспоминания о Брюсове, но их тоже вряд ли напечатаю, потому что часть пришлось бы выкинуть, ибо она касается живых людей, а в остальном - слишком мало хорошего вспоминается. Мещанство, грубость, казенщина.

   Вообще, я, признаться, подавлен всем, что творится на свете. Поэтому - что ни начну писать - кажется мелким, ненужным, главное - бессильным.

   Изнываю от зависти к Р. Роллану. Вот счастливец! Каждый месяц присылает по рукописи, преисполненной заглавных букв и прописных истин. Вопросы Человечества, Свободы, Красоты, Науки, Религии, Искусства, Знания, Духа, Гуманности, Любви, Смерти, Долга и всего прочего, а также Задачи Прошедшего, Настоящего и Будущего трактуются с необыкновенною Широтою и Фанфаронством. Каждые две недели присылает он Горькому по письму, в котором, захлебываясь от саморекламы, ораторствует о Творчестве и о Горизонтах. И все это - в необыкновенно цветистых метафорах, в которых при "поверке воображения рассудком" концы с концами никак не сходятся. Несчастная Берберова, обливаясь потом, старается все это переводить так, чтобы французская Красота по-русски не обнаруживала своего Пустословия. (Этим ужасным ремеслом она зарабатывает свой Хлеб!.. О да, это Голод тела толкает ее добывать Орех Истины, дробя Коросту Глубокомыслия Щипцами Языкознания!..)

   На этом месте я было отложил продолжение письма, - но Бог меня покарал за злословие. Дня три мучили разные неотвязные люди и дела, - а потом взяло да зачесалось в ухе. Я почесал. Не проходит. Я почесал покрепче. А на другой день стало нарывать, и произошел небольшой, но мучительный нарыв в ухе. Тут уж было не до писем. Сегодня все это почти кончилось, второго нарыва, надеюсь, не будет. С забинтованной головой встал я вечером с постели - и собираюсь встречать Новый год. Наши шумят и устраивают ужин. Говорят, натащили каких-то веток, на которых сразу висит по тридцать штук апельсинов. Все это очень мило, но к Новому году нужны не апельсины, а снег. А у нас снег виднелся дня три на горах, поправее Везувия, за Помпеей, - да и тот давно стаял.

   Тоже и Рождество было ненастоящее.

   Возле маленькой церквушки, по соседству с нами, был крестный ход. Во время него пускались неистовые фейерверки и шла просто пальба, самая обыкновенная и неистовая, при помощи чугунков, набитых порохом. Степенный молодой человек, вроде приказчика, нес на руках деревянно-розового Bambino. Над ними обоими держали плоский китайский зонтик из розовой материи. Я восхитился лукавой серьезностью, с кото