Главная » Книги

Кюхельбекер Вильгельм Карлович - Дневник (1831-1845), Страница 21

Кюхельбекер Вильгельм Карлович - Дневник (1831-1845)



ерть Лукреции, была бы еще лучше, если бы мы знали, в чем именно состоит клевета страдалицы-преступницы. В пятом акте много красот - но много и необдуманного, даже в самых лучших местах, напр. в пророчестве Тасса: о Державине и России прелесть, но о тевтах темно, бледно, - не знаешь, хвалит ли, бранит ли их Торквато; "о том юноше холодном и суровом" - должно бы непременно сократить, если и не вовсе выкинуть. Сверх того, в венчании Тасса слишком много оперного: все это должно бы быть проще. Оба монолога Тасса в 1 и 2 выходах этого акта исполнены чувства и фантазии, но народные сцены вообще слабы, а Тассова перебранка с чернью почти смешна, тем более что невольно принимаешь сторону черни против заносчивого выходца из больницы святыя Анны. Но еще раз: красоты в этой фантазии первой степени и далеко перевешивают недостатки; "Торквато Тассо" Кукольника - лучшая трагедия на русском языке, не исключая "Годунова" Пушкина, который, нет сомнения, гораздо умнее и зрелее, гораздо более -обдуман, мужественнее и сильнее в создании и в подробностях, но зато холоден, слишком отзывается подражанием Шекспиру и слишком чужд того самозабвения, без которого нет истинной поэзии.
  

20 апреля

  
   Кукольника драма "Рука всевышнего отечество спасла" несколько в последних актах утомительна тем, что Минин, и Пожарский, и Трубецкой, и Ржевский собственно одно и то же самое, но первый акт истинно прекрасен; он весь согрет чистым высоким чувством: Минин в этом первом акте превосходен. Теплота везде, парение почти лирическое во всей драме; к несчастию, этот лиризм совершенно уничтожает другую необходимую стихию драматическую - ясность и отчетливость.
  

22 апреля

  
   С большим удовольствием я только что прочел "Сельцо Дятлово"17 Ушакова: все тут так живо, так естественно, что сказать нельзя! - всех этих людей я, кажется, знавал, разговаривал с ними, досадовал на них.
  

23 апреля18

  
   [...] Что значит просвещение! Сегодня, когда прохаживался, матрос из стоящих на карауле взглянул на небо и воскликнул: "Какое прелестное небо!". Лет за десять назад любой матрос в нашем флоте, вероятно, даже не понял бы, если бы при нем кто назвал небо прелестным... Как после этого еще сомневаться, что наш век идет вперед? [...]

12 мая

   Большую радость бог послал мне: мой "Ижорский" мне прислан напечатанный.19 Жаль только, что в нем ошибок типографических бездна. Худой же корректор Владимир Федорович Одоевский. Но все же я и ему благодарен за труд. Считаю не нужным упоминать здесь, кому по этому случаю я особенно считаю себя обязанным быть признательным: упоминать о нем было бы здесь как-то некстати; только - бог мне свидетель - что чувствую его благодеяния.
  

13 мая

  
   После обеда в "Библиотеке" прочел очень милую повесть Шидловского "Пригожая казначейша"20 и статью (вероятно, Сенковского) о Словаре Рейфа.21 Статья очень умна, очень основательна: в некоторых только мелочах я не совсем согласен с рецензентом; напр., он полагает, что слова персского происхождения, общие славянскому языку и языкам германскому и фракийскому (который он называет латино-греческим), перешли в славянский из языков германского и фракийского. Почему же не наоборот? Далее, он к финскому корню причисляет языки монгольский, манчжурский, турецкий etc., т. е. те, которые (за исключением турецкого), по Аделунгу, составляют особое семейство восточноазиатских; а галльский почти причисляет к европейским или (по Аделунгу) к кавказским. Нет сомнения, что восточноазиатские языки гораздо ближе подходят к финским, чем к кавказским, что они даже когда-то составляли одно семейство; но и галльские, или кельтские, принадлежат к этому же семейству, разбитому, разрозненному вторжением в его первобытное обиталище языков кавказских, или верхнеазиатских.
  

19 мая

  
   Сказать ли? Право, боюсь даже в дневнике высказать на этот счет свое мнение. Но быть так! Читаю по вечерам мелкие стихотворения Пушкина; большая часть (и замечу: все почти хваленые, напр. "Демон", "Подражания Корану", "Вакхическая песнь", "Андрей Шенье" etc.) слишком остроумны, слишком обдуманны, обделанны и рассчитаины для эффекту, а потому (по моему мнению) в них нет... вдохновения. Зато есть другие, менее блестящие, но мне особенно любезные. Вот некоторые: "Гроб юноши", "Коварность", "Воспоминание", "Ангел", "Ответ Анониму", "Зимний вечер", "19 октября".
   "Чернь" всячески перл лирических стихотворений Пушкина.
   В "Библиотеке для чтения", в статье о посмертных сочинениях Гете, попалось мне мнение Больвера22 (автор "Рейнских пилигримов"), разделяемое, по-видимому, издателями "Библиотеки", будто: "Проза сердца (?) просвещает, трогает, возвышает гораздо более поэзии"; будто: "Самый философический поэт наш (т. е. английский), переложенный в прозу, сделается пошлым"; будто: "Чайльд-Гарольд, кажущийся таким глубокомысленным творением, обязан этим глубокомыслием своему метрическому слогу: в самом деле в нем нет ничего нового, кроме механизма слова"; будто: "Стих не может вместить в себе той нежно утонченной мысли, которую великий писатель выразит в прозе. Рифма всегда ее увечит". Не говоря уже ни слова о прекрасном слоге нашего великого писателя в прозе, т. е. русского переводчика, замечу, что Байрона на днях, за неимением подлинника, перечел именно в прозе, и в дурной французской прозе, - а все-таки удивлялся дивной глубине его чувств и мыслей (хотя тут мысли - дело второстепенное). Сверх того, сам я рифмач и клянусь совестью, что рифма очень часто внушала мне новые, неожиданные мысли, такие, которые бы мне никоим образом не пришли бы на ум, если бы я писал прозою; да мера и рифма вдобавок учат кратко и сильно выражать мысль, выражать ее молниею: у наших великих писателей в прозе эта же мысль расползается по целым страницам.
  

4 июня

  
   Повесть "Фрегат Надежда"23 из лучших сочинений Марлинского. Особенно она мне потому нравится, что тут автор не так расточителен на "бестужевские капли"; их тут мало и везде кстати. Единственный недостаток этого прелестного, творения - морские варваризмы, без, которых мы, профаны, очень и очень могли бы обойтись. Марлинский - человек высокого таланта: дай бог ему обстоятельств благоприятных! У нас мало людей, которые могли бы поспорить с ним о первенстве. Пушкин, он и Кукольник - надежда и подпора нашей словесности; ближайший к ним - Сенковский, потом Баратынский.
  

7 июня

  
   Готовлюсь к святому причастию; между тем я очень недоволен своим расположением духа, чувствую какую-то неодолимую лень читать духовные книги. Конечно, я бы мог себя принудить к этому чтению или отложить говение до другого времени; но в первом случае боюсь читать одними глазами, а если отложу, кто поручится мне, что скоро буду в лучшем расположении? Единственное, быть может, не вовсе дурное то, что чувствую глубокую, нелицемерную скорбь, когда вспоминаю свои прегрешения. Но и эта скорбь тяжелая, глухая, без живительных слез, без отрадного умиления. Да будет воля божия! Отчасти я сам виноват, отчасти обстоятельства меня развлекли и заставили вспомнить мир и мирское. За последнее я все же должен благодарить господа, ибо он тем учит меня, что недаром отказывает мне в исполнении многих желаний моих: если уж достижение одного из них во мне возбудило столько прежнего, что бы было, когда бы и другие были достигнуты?
  

10 июня

  
   Итак, начался мой 39 год! Молю господа, да будет день сей началом новой, лучшей жизни для меня, да принесут плод семена, которые ^спаситель мой ныне посеял в сердце моем в часы размышления и чтения книг, написанных его последователями - Рейнгардтом и сочинителем подражания Иисусу Христу! Первого прочел я проповедь о святом причастии, второго несколько глав из четвертой части о том же предмете.24
  

1836 год1

  

17 октября [...]

  
   19 ОКТЯБРЯ 1836 ГОДА
  
   Шумит поток времен. Их темный вал
   Вновь выплеснул на берег жизни нашей
   Священный день, который полной чашей
   В кругу друзей и я торжествовал...
   Давно... Европы страж - седой Урал,
   И Енисей, и степи, и Байкал
   Теперь меж нами. На крылах печали
   Любовью к вам несусь из темной дали.
  
   Поминки нашей юности - и я
   Их праздновать хочу. Воспоминанья!
   В лучах дрожащих тихого мерцанья
   Воскресните! Предстаньте мне, друзья!
   Пусть созерцает вас душа моя,
   Всех вас, Лицея нашего семья!
   Я с вами был когда-то счастлив, молод -
   Вы с сердца свеете туман и холод.
  
   Чьи резче всех рисуются черты
   Пред взорами моими? Как перуны
   Сибирских гроз, его златые струны
   Рокочут... Пушкин, Пушкин! это ты!
   Твой образ - свет мне в море темноты;
   Твои живые, вещие мечты
   Меня не забывали в ту годину,
   Как пил и ты, уединен, кручину.
  
   Тогда и ты, как некогда Назон,
   К родному граду простирал объятья;
   И над Невой затрепетали братья,
   Услышав гармонический твой стон.
   С седого Пейпуса, волшебный, он
   Раздался, прилетел и прервал сон,
   Дремоту наших мелких попечений -
   И погрузил нас в волны вдохновений.
  
   О брат мой! много с той поры прошло,
   Твой день прояснел, мой покрылся тьмою;
   Я стал знаком с Торкватовой судьбою.
   И что ж? опять передо мной светло:
   Как сон тяжелый, горе протекло;
   Мое светило из-за туч чело
   Вновь подняло - гляжу в лицо природы:
   Мне отданы долины, горы, воды.
  
   О друг! хотя мой волос поседел,
   Но сердце бьется молодо и смело.
   Во мне душа переживает тело,
   Еще мне божий мир не надоел.
   Что ждет меня? обманы наш удел,
   Но в эту грудь вонзилось много стрел;
   Терпел я много, обливался кровью:
   Что, если в осень дней столкнусь с любовью? [...]
  

1837 год

  

22 мая1

   [...] ИСФРАИЛУ
  
   Скажи: совсем ли мне ты изменил,
   Доселе неизменный мой хранитель?
   Для узника в волшебную обитель
   Темницу превращал ты, Исфранл;
   Я был один, покинут всеми в мире,
   Всего страшился, даже и надежд;
   Бывало же коснешься томных вежд,
   С них снимешь мрак, дашь жизнь и пламень лире -
   И снова я свободен и могуч:
   Растаяли затворы, спали цепи,
   И как орел под солнцем из-за туч
   Обозревает горы, реки, степи,
   Так вижу мир раскрытый под собой
   И радостно сквозь ужас хладной ночи
   Бросаю полные восторга очи
   На свиток, писанный судьбы рукой!..
   А ныне пали стены предо мной:
   Я волен; что же? - бледные заботы,
   И грязный труд, и вопль глухой нужды,
   И визг детей, и стук тупой работы
   Перекричали песнь златой мечты;
   Смели, как прах, с души моей виденья,
   Отняли время и досуг творить -
   И вялых дней безжизненная нить
   Прядется мне из мук и утомленья. [...]
  
   Баргузин
   3 сентября
  
   ПОСЛАНИЕ К БРАТУ
  
   Минули же и годы заточенья;
   А думал я: конца не будет им!
   Податели молитв и вдохновенья,
   Они парили над челом моим,
   И были их отзывом песнопенья.
   И что ж? обуреваем и томим
   Мятежной грустию, слепец безумный,
   Я рвался в мир и суетный, и шумный.
  
   Не для него я создан. Только шаг
   Ступить успел я за священный праг
   Приюта тихих дум - и уж во власти
   Глухих забот, и закипели страсти,
   И дух земли, непримиримый враг
   Небесного, раздрал меня на части:
   Затрепетали светлые мечты
   И скрылися пред князем темноты.
  
   Мне тяжела, горька мне их утрата:
   Душа же с ними свыклась, жизнь срослась;
   Но пусть! я и без них любовью брата
   Счастлив бы был; с ним вместе, не страшась.
   Вступил бы я в борьбу - и сопостата
   Мы побороли бы; нет, дружных нас
   Не одолел бы! Может быть, и лира
   Вновь оживилась бы на лоне мира.
  
   О! почему, неопытный борец,
   Рукой неосторожной грудь родную
   Я сжал и ранил? - Пусть восторжествую,
   Пусть и возьму столь лестный мне венец,
   Ах! лучше бы я положил, певец,
   Забытый всеми, голову седую
   В безвестный темный гроб, чем эту грудь,
   И без того больную, оттолкнуть!
  
   Где время то, когда, уединенный,
   К нему я в даль объятья простирал,
   Когда и он, любовью ослепленный,
   Меня к себе под кров свой призывал?
   Я наконец перешагнул Урал,
   Перелетел твой лед, Байкал священный,
   И вот свою суровую судьбу
   Я внес в его смиренную избу!
  
   Судьбу того, кто с самой колыбели
   Был бед звездою всем своим друзьям;
   За них, подъемля руки к небесам,
   Молился, чтобы скорби пролетели
   Над милыми, сердца их я же сам,
   Бывало, растерзаю... Охладели,
   Заснули многие; ты не отъят,
   Ты мне один остался, друг и брат!
  
   А между тем... Покинем и забудем,
   Забудем бури, будто злые сны!
   Не станем верить ни страстям, ни людям;
   Оставь мне, отпусти мои вины;
   Отныне в жизни неразлучны будем:
   Ведь той же матерью мы рождены.
   Сотрем же пятна с памятной скрижали;
   Все пополам - и радость и печали.
  

8 сентября

  
   Получил письмо от Юлии: матушка знает о разводе брата.
  

11 сентября

  
   Ездил по мох. Физических сил, кажется, у меня больше, чем когда приехал: теперь я гребу довольно исправно.
  

13 сентября

  
   Была мне сегодня поэтическая минута: работали у меня на чердаке и пели уныло-протяжно; погода была мокрая, осенняя, и читал я повесть, которая совершенно соответствовала и пенью, и погоде, а именно "Любовь и Смерть" Брамбеуса; да заснул за пеньем, погодою и повестью.
  

17 сентября

  
   День Любви, Надежды, Веры.

Бессонница от забот; но благодарю господа за нее; я беседовал с самим собою, с совестью и с минувшим и укрепился в уповании на бога.

  

17 ноября

  
   Опять два месяца, что я не писал дневник: да писать не было о чем, кроме горя.
  

21 ноября

  
   Вчера определился ко мне работник, мальчик 15-ти лет; зовут его Харитоном Чирковым; я его погладил по голове, он потом погладил и меня по голове же.
   Сегодня начал я свою автобиографию.
  

2 декабря

  
   В первый раз не совсем неудачно вырабатывал 4-ю книгу "Вечного Жида". В "Телеграфе" на 1833 год попалась мне повесть "Живописец",2 которая очень недурна, особенно хорошо лицо старого иконописца. По слогу она что-то сбивается на манеру Одоевского.
  

1838 год

14 июня

  
   12-го вечером родился у меня сын-первенец, мертвый. Вчера я его похоронил и при выносе дал ему имя Феодор.
  

19 октября

  
   19 ОКТЯБРЯ
  
   Блажен, кто пал, как юноша Ахилл,
   Прекрасный, мощный, смелый, величавый
   В средине поприща побед и славы,
   Исполненный несокрушимых сил!
   Блажен! лице его всегда младое,
   Сиянием бессмертия горя,
   Блестит, как солнце вечно золотое,
   Как первая эдемская заря.
  
   А я один средь чуждых мне людей
   Стою в ночи, беспомощный и хилый.
   Над страшной всех надежд моих могилой,
   Над мрачным гробом всех моих друзей!
   В тот гроб бездонный, молнией сраженный,
   Последний пал родимый мне поэт...
   И вот опять Лицея день священный;
   Но Пушкина уже меж нами нет!
  
   Не принесет он новых песней вам,
   И с них не затрепещут перси ваши;
   Не выпьет с вами он заздравной чаши:
   Он воспарил к заоблачным друзьям!
   Он ныне с нашим Дельвигом пирует;
   Он ныне с Грибоедовым моим:
   По них, по них душа моя тоскует;
   Я жадно руки простираю к ним!
  
   Пора и мне! - Давно судьба грозит
   Мне казней нестерпимого удара:
   Она того меня лишает дара,
   С которым дух мой неразрывно слит!
   Так! перенес я годы заточенья,
   Изгнание, и срам, и сиротство;
   Но под щитом святого вдохновенья
   Но здесь во мне пылало божество!
  
   Теперь пора! Не пламень, не перун
   Меня убил; нет, вяну средь болота,
   Горою давят нужды и забота,
   И я отвык от позабытых струн.
   Мне ангел песней рай в темнице душной
   Когда-то созидал из снов златых;
   Но без него не труп ли я бездушный
   Средь трупов столь же хладных и немых?
  

22 октября

  
   Хочу вести опять дневник не совершенно по-прежнему, однако, по крайней мере, отмечать все, что со мною случится мало-мальски примечательного, и суждения о том, что приведется прочесть не совершенно пустого.
   Сегодня я был на горе довольно высоко; искал своего быка, да и нашел. При этом случае удалось мне насладиться прекраснейшим видом: все окрестные деревни и город, как на блюде. Устал я, между прочим, как собака, и потерял свой кушак.
  

29 октября

  
   Приехал Н. Н. Черных1 с Нижегородской ярмарки; не заходя домой и не поздоровавшись с братьями, он тотчас прошел на могилу матери.
  

1839 год

  

15 января

   Они моих страданий не поймут,
   Для них смешон унылый голос боли,
   Которая, как червь, таится тут,
   В груди моей. Есть силы, нет мне воли;
   Хоть миг покоя дайте! - нет и нет!
   Вот вспыхнуло: я вспрянул, я поэт; -
   Божественный объемлет душу пламень,
   Толпятся образы - чудесный свет
   В глазах моих, - и все напрасно: нет!
   Пропало все! - Добро бы с неба камень
   Мне череп раздвоил, или перун
   Меня сожег: последний трепет струн
   Разорванных вздохнул бы в дивных звуках
   И умер бы, как грома дальний гул;
   Но я увяз в ничтожных, мелких муках,
   Но я в заботах грязных утонул!
   Нет! не страшусь убийственных объятий
   Огромного несчастья: рок, души, -
   Ты выжмешь жизнь, не вырвешь ты души...
   Но погибать от кумушек, от сватей,
   От лепета соседей и друзей!..
   Не говорите мне: "Ты Промефей!".
   Тот был к скале заоблачной прикован,
   Его терзал не глупый воробей,
   А мощный коршун. Был я очарован
   Когда-то обольстительной мечтой,
   Я думал: кончится борьба с судьбой
   И с нею все земные испытанья;
   Не будет сломан, устоит борец,
   Умрет, но не лишится воздаянья
   И вырвет напоследок свой венец
   Из рук ужасной бедности слепец!
   Она берет тебя из стен твоей темницы,
   Толкает в мир (ведь ты о нем жалел!).
   А твой-то мир исчез, как блеск зарницы,
   И быть нулем отныне твой удел!
  

19 января

  
   Сегодня уехал от нас молодой чиновник, служащий по особым поручениям при генерал-губернаторе, по фамилии Успенский.1 Я в его обществе провел несколько очень приятных не баргузинских часов. Вдобавок просял его кое о чем, с чего, ежели удастся, начнется для меня совершенно новая жизнь.
   Из всего читанного мною в последнее время (а в книгах я, к счастью, не имел недостатка) мне особенно понравилась Подолинского "Смерть Пери" 2 - это истинно восхитительная поэмочка, стихи тут чистый мед. Не забыть и Вельтманова "Лунатика";3 тут много жан-полевского и вместе много совершенно русского.
  

23 января4

  
   [...] ДВА СОНЕТА
  
   1
  
   Уранионов друг, божественный Тантал
   На небо восходил в чертог их светозарный
   И за амврозией, за чашею нектарной,
   Гость, собеседник их, меж ними пировал.
  
   И что же? согрешил Тантал неблагодарный,
   Похитил пищу их и в ад с Олимпа пал!
   Очнулся в Лете он и слышит: плещет вал.
   Испил бы труженик - прочь вал бежал коварный...
  
   Прочь от засохших уст, поток обильных вод
   Над жаждою его смеется. - Будто дева
   Прелестная, так свеж висит румяный плод;
  
   Кажись, зовет: "Сорви!" - а в нем огонь Эрева,
   Свирепый голод... Но умрет за родом род,
   Плода не схватит муж проклятия и гнева!
  
   2
  
   "Ты пыльной древности преданье воскресил;
   К чему? Мы знаем все от велика до мала
   Рассказы о судьбе несчастного Тантала:
   Вперед побереги запас и рифм, и сил".
  
   Не спорю, правы вы: так, сказка обветшала,
   И мифов греческих давно забытый ил
   Теперь уже не тот, которым, словно Нил,
   Река времен умы когда-то утучняла.
  
   Но что? не я ли сам страдалец тот Тантал?
   И я живал в раю; за чашею нектарной
   Молитв и песней я на небе пировал!
  
   И вот и я, как он, с Олимпа в бездну пал;
   Бежит от уст моих засохших вал коварный;
   Ловлю - из-под руки уходит плод янтарный! [...]
  
   26 февраля [...]
  
   К ЭМИЛИИ 5
  
   У вас все было без раздела:
   И мысль, и радость, и печаль;
   Но вдруг в таинственную даль
   Твоя подруга отлетела!
   Твои легчайшие мечты
   В ее груди ответ встречали;
   Она была другая - ты;
   В ней из могильной темноты
   Твои родные воскресали,
   Вдруг нет ее! - стоишь одна
   В пустыне жизни безотрадной;
   От сердца твоего она
   Без жалости оторвана
   Судьбой бесчувственной и хладной!
   Не ропщешь ты: несешь свой крест,
   Таишь страданья - молча тужишь,
   Сирот лелеешь, бедным служишь
   И шепчешь: "Друг мой высше звезд,
   Но смотрит на меня оттоле.
   Покорствую небесной воле:
   Ведь с нею не надолго я
   Рассталась! Ангелы-друзья,
   Давно утраченные нами,
   Мою Наташу обо мне
   Расспрашивают в той стране.
   И вскоре быстрыми крылами
   И я взмахну, и от земли
   Скрываясь в радужной дали,
   Там, где отец, и мать, и братья,
   С восторгом брошусь к ней в объятья!". [...]
  

7 сентября

  
   Сегодня получил я напечатанный экземпляр фарса "Нашла коса на камень".6
  

1840 год

  

19 января

  
   Покинул я Баргузин. Сижу на Итанце у Оболенского.1 Расставанье было тяжко, но я должен был решиться на этот шаг. Храни, господи, моего бедного брата!
  

Акша

7 февраля

  
   Поутру читал Евангелие от св. Матфея на греческом; потом занимался с моими маленькими ученицами историею, а после обеда навестил гроб Аврамова 2 и был у здешнего священника.
  

9 февраля

  
   Вот стихи, которые пошлю Орлову:3
  
   Я простился с Селенгою,
   Я сказал: прости, Уда!
   Но душа летит туда,
   Где я сблизился с тобою,
   Где, философ и поэт,
   Ты забыл коварный свет.
   Там, где подал ты мне руку,
   Там и я было забыл
   Жребий свой - изгнанья муку...
   Я взглянул, полууныл:
   Чувств прервалось усыпленье;
   Пробудилось на мгновенье
   Что-то прежнее во мне;
   Прежний друг мой - вдохновенье
   Пронеслось, будто во сне,
   Над моей седой главою...
   Незабвен мне дом певца:
   Исфраил живет с тобою!
   Холь же милого жильца,
   Береги: он ангел света;
   Он Эдем создаст тебе;
   С ним, с хранителем поэта,
   Ты в лицо смотри судьбе!
   Песнь его не та ли Лета,
   Из Элизия река,
   Коей сладостные волны,
   Дивных волхований полны,
   Плещут в райские брега?
   Там не область испытанья,
   Там не помнят, что страданья,
   Там неведома тоска.
  

11 февраля

  
   АННУШКЕ4 В АЛЬБОМ
  
   Если путник утомленный
   Обретет в степи сухой
   Цвет душистый и смиренный,
   Воскресает он душой:
   Обещает цвет прекрасный
   Вечер сладостный и ясный
   После тягостного дня.
   "Ждет меня ручей прохладный,
   Роща под свой щит отрадный
   Примет до утра меня!" -
   Так шепнул пришлец усталый,
   И сорвал цветочек алый,
   И к устам его прижал.
   Друг! - и я было устал:
   Горьки были испытанья,
   Ношу тяжкого страданья
   Средь пустынь, и тундр, и скал
   Я влачил в краю изгнанья;
   Вдруг ко мне спорхнула ты,
   Будто с горней высоты
   Ангел мира, ангел света.
   Из-за грозных, черных туч
   Мне мелькнул веселый луч,
   Луч радушного привета.
   Дол угрюмой темноты
   Вкруг меня ты озарила
   Блеском детской красоты.
   Мне дала обратно силы,
   Я с судьбой мирюся вновь:
   Здесь знакомым чем-то веет,
   Здесь моей семьи любовь
   Душу трепетную греет.
  

12 февраля

  
   Перепишу две пиэсы, которые я написал: одну еще в сентябре месяце в Уринском селении, когда молотили мой хлеб, а другую в Верхнеудинском. Первая на смерть моего незабвенного Николая (Глинки),5 другая на рождество для атаманского Петиньки:6
  
   1
  
   Ты жил, ты подавал блестящие надежды;
   Ты вдруг исчез, ты не исполнил их;
   Пред роком мы стоим, унылые невежды,
   И говорим: "Зачем покинул ты своих?
   Зачем расстался с жизнью молодою
   И следа не оставил на земле?".
   Ты был для нас отрадною звездою
  
  В житейской безотрадной мгле.
   Звезда погасла: огненной струею,
   Разрезав небо, твой мгновенный свет,
   Подобно быстрому, ночному метеору,
  
   Пронесся по обзору,
  
   И мы глядим - и нет!
  
  Что ж? о тебе воспоминанье.

Категория: Книги | Добавил: Armush (26.11.2012)
Просмотров: 541 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа